Инквизитор. Часть 6. Длань Господня Конофальский Борис

– А как же ты горбунью нашу берешь, если не душишь? – удивлялась Агнес.

– Сам не пойму, иной раз такой чес у меня, что горит все, как ее охота. Никогда с другими бабами такого не было, – искренне отвечал конюх.

Ну, эту тайну Агнес и сама могла раскрыть. Когда она была довольна Зельдой или ей просто становилось скучно, так она звала к себе горбунью, откапывала заветный ларец, брала нужную склянку с зельем, что мужей привлекает, мазала ей шею и за ушами. И тут же счастливая Зельда шла к конюху, ходила рядом или садилась с ним, и тут же Игнатий интерес к ней являл нешуточный, тащил горбунью в людскую. А та сразу становилась румяна и не сильно-то противилась грубым ласкам конюха. А за ними, чуть погодя, и сама Агнес шла поглазеть да посмеяться над уродами. И Ута тоже ходила постоять в уголке да позаглядывать.

Так что Агнес, как, впрочем, и Зельда, знала, почему Игнатий больше баб не бьет.

– А ну подойди ко мне! – велела девушка.

Он подошел к ней ближе, но все еще стоял боком, старался не смотреть на госпожу.

– Ближе, говорю, – продолжала Агнес.

Он подошел совсем близко, уже у стула ее стоял.

– Глянь-ка на меня, – говорит ему девушка.

Он послушно стал смотреть ей в лицо, стараясь не глядеть ниже, и наклонился даже, чтобы ей удобнее было его видеть.

– А может, ты и меня хочешь измордовать и убить? – спросила Агнес с опасной вкрадчивостью.

– Что вы, госпожа, что вы, – тряс головой конюх. – Даже в мыслях такого не было.

И девушка аж с наслаждением почувствовала, как могучее тело конюха наполняется страхом. Да, этот человек, чьи плечи были в два раза шире, чем ее, чьи руки напоминали могучие корни деревьев, боялся Агнес. Он стоял рядом и вонял лошадьми, чесноком и самым постыдным бабским страхом. Таким едким… что Агнес вдыхала его с удовольствием. Она видела его заросшее черной бородой лицо, его телячьи глаза, его дыру в щеке. В эту дыру она запустила палец и, не почувствовав и капли брезгливости, притянула его голову к себе еще ближе:

– А не думал ли ты, Игнатий, сбежать от меня?

– Госпожа, да куда же! Не было у меня такой сытной и спокойной жизни никогда, я с вами на веки вечные.

– Смотри мне! – произнесла Агнес, с удовлетворением отмечая, что он ей не врет. – Если вдруг бежать надумаешь, так имей в виду – отыщу. Найду и кожу по кускам срезать буду. – Она отпустила его и добавила громко: – Это всех касается.

И Ута, и Зельда обернулись и кивали.

Игнатий, кланяясь и все еще стараясь на нее не смотреть, отошел в сторону. А настроение у Агнес заметно улучшилось. Она чуть подумала и велела:

– Ута, мыться и одеваться. Зельда, завтрак подавай. Игнатий, карету запрягай.

– Как запрягать? На долгую езду? – спросил кучер.

– Нет, по городу поедем, с одним душегубом я сегодня уже поговорила, теперь хочу с другим побеседовать.

Теперь ублюдок Уддо Люббель с ней плохо говорить не осмеливался. У него до сих пор ляжки не зажили, и при виде Агнес едва снова кровотечение не открылось. Теперь он кланялся, лебезил, но девушка чувствовала, что этот человек опасен. Много он хуже и подлее, чем даже душегуб Игнатий. Для этого ей и выспрашивать у него что-либо не было нужды. Она видела его насквозь. Хитрый и коварный, лживый в каждом слове, он затаился и сейчас кланялся, но без размышлений или даже с наслаждением предал бы ее, отправил бы на костер, если бы смог. Агнес почти не сомневалась, что этот выродок узнавал насчет нее и кавалера Фолькофа у своих знакомых. И видно, услышал то, что ему не понравилось, поэтому затаился и кланялся ей, и кланялся на каждом шагу, хоть ноги Уддо Люббеля, замотанные грязными тряпками, слушались его еще плохо.

Агнес смотрела на него, разглядывала его улыбающийся беззубый рот, обветренные и облезлые губы. Наверное, детям было не только страшно, когда он их ловил, но еще и мерзко, когда он их трогал, целовал. Агнес заглядывала в холодные рыбьи глаза и думала о том, что этот человек ее ненавидит. И все-таки не хочет она ему брюхо резать, мерзко ей второй раз его вонючей кровью пачкаться. Когда он ей не нужен станет, так она велит Игнатию его убить. Самой противно.

Торговец освободил стул от всякого хлама, скинул все на пол и с поклоном предложил госпоже сесть. Стул был грязен, запылен, и Агнес сделала жест Уте, указала ей. Та сразу все поняла, быстро подошла и передником своим протерла сиденье. Только после этого девушка с гримасой брезгливости села.

– Я все вызнал для вас, – шепелявил Игнаас ван Боттерен, или Уддо Люббель. – Желаете заказать посуду аптекарскую, большой набор, со всеми колбами, ретортами и печами малыми, со всем, со всем, что может понадобиться, – это будет вам стоить пятьдесят два талера. – Он помолчал и добавил: – Это без моих услуг и доставки.

Агнес посмотрела на него, как на какое-то насекомое мерзкое, и заговорила не о деле, заговорила совсем о другом:

– Отчего у тебя так воняет на первом этаже? Такая там вонь, аж глаза разъедает. Ты что, подлец, не можешь горшок в окно выплеснуть, гадишь прямо в дому у себя? Я и сама теперь воняю, словно в нужнике побывала.

Девушка скорчила гримасу отвращения.

И Уддо Люббель скорчил гримасу, правда, не понять было, что он хотел выразить ею, то ли тоже отвращение, то ли веселости вопросу придать хотел. Он стоял и скалился, а потом с неловкостью продолжил:

– А еще я разослал письма всем известным мне букинистам насчет редких книг, что вам потребны.

Но девушка почти не слышала его, за его гримасой, за его тоном она разглядела то, что чувствовала в людях лучше всего. Мерзавец был не из робкого десятка, а тут как заговорили про нужник, что он устроил у себя на первом этаже, так в нем страх ожил. Да-да, это был именно страх. Хоть и глубоко Уддо его прятал, хоть и заговаривал он его словами, но страх в нем присутствовал. А чего же он боялся? Ну кроме нее, конечно. И чем больше Агнес на него смотрела пристально, тем сильнее его страх становился.

– Просил указать, какие редкие книги у них есть и сколько они за них хотят, – продолжал книготорговец. Он говорил и говорил, а она не сводила с него глаз. Ловила каждое движение, каждую его гримасу. – И когда они ответят, у вас, госпожа, будет возможность выбрать то, что вам нужно, и посмотреть… – Он не закончил, замолчал, съежился под ее взглядом.

Так и стоял, как смирившийся с участью осужденный на эшафоте перед палачом.

– У тебя что, мертвяк там? – спросила Агнес, не отводя от него глаз своих страшных.

От слов ее он и вовсе оцепенел и теперь смотрел на нее с ужасом, словно смерть свою видел. Точно так же и на эшафоте себя бы чувствовал.

– Ты и гадишь там потому, что завонял мертвяк у тебя, чтобы запах мертвечины перебить, – догадалась Агнес.

Девушка смотрела на старика, а тот на нее не глядел, взгляд отводил.

– Отчего же ты его не вынесешь? – медленно продолжала Агнес. – Убил опять ребенка? Так зачем ты его труп в доме держишь, недоумок ты старый?

В ее голосе показались нотки злости, от этого он, кажется, в себя пришел.

– Так два месяца назад… – начал, запинаясь, Уддо Люббель. – Два месяца, как я уже одного ребенка, мальчонку одного, в проулке выбросил. Так его нашли, родители буйствовали, коммуна местная тоже в ярости была, сержантам стражи велено за проулком смотреть, они так и рыскают по нему ночью. Боязно мне теперь выносить его. Случая удобного жду.

Теперь она смотрела на него, не скрывая злобы, так и горели ее глаза яростью. Ублюдок этот стал для нее опасность представлять, без всякого сомнения. Схватят его рано или поздно, а как палач начнет с него кожу сдирать на дыбе, так Уддо про нее обязательно вспомнит. Из подлости души своей поганой. Чтобы не одному на колесе лежать на площади.

– Не жди случая, – произнесла Агнес, голоса не повышая. Говорила она ровно, но от говора ее даже у Уты мурашки по спине побежали, не то что у книготорговца. – Не жди. Мертвяка порежь на куски сегодня же. Куски заворачивай в тряпки, камни туда клади. И начинай ночью выносить, все в ручьи и канавы с водой бросай, и не рядом с домом, подальше относи. Только без одежды, одежду и обувь сожги. Этаж первый вычисти, сам мой или баб каких найми, но чтобы вони в нем не было. Но прежде убедись, что бабы ничего страшного не найдут. На все тебе три дня даю. Не исполнишь, так лучше беги из города. Хотя куда ты от меня убежишь?

– Я все сделаю, госпожа, как вы велите, – промямлил книготорговец.

Только вот все это Агнес говорила ему, чтобы он не волновался. Она уже все решила. Она собиралась наведаться к нему сегодня же вечером. Или, вернее, ночью.

Она встала. Пошла к двери. Идя к торговцу, девушка хотела с ним поговорить о деле деликатном. О том, что ее волновало сильно, как молодую женщину. Хотела она говорить об отростке своем, что уже на два мизинца вырос из ее крестца и который уже никак было не спрятать, если снимать с себя одежду. Хотела девушка, чтобы Уддо помог ей от знака этого избавиться. Он вроде хвастался в прошлый раз, что такое уже делал. Но теперь, когда она думала, что этот грязный и вонючий выродок к ней хоть пальцем прикоснется, ее начинало тошнить.

– Госпожа! – окликнул Уддо Люббель. Она остановилась у двери, даже головы к нему не повернув. – Госпожа, я написал мастерам, что могут сделать хрустальный шар.

А вот тут она повернула к нему голову, это было ей очень, очень интересно. И книготорговец, видя ее интерес, сразу продолжил:

– Стеклодув Шварц, что известен своим мастерством среди алхимиков, отписался мне, что готов такой шар сделать.

– Говори.

– Сказал, что изготовит такой шар за неделю, просит за него всего сорок талеров.

– А хорошо ли ты его знаешь? – спросила девушка. – Поручишься ли ты за него? Сорок монет – деньги немалые.

– Нет-нет, госпожа, – отвечал Люббель, – я его знаю только понаслышке, ручаться за него не могу.

– Тогда отпиши ему, что денег вперед слать не будем, пусть товар привезет. Тогда я ему и пятьдесят дам. Только пусть наперед напишет, что везет то, что надобно.

– Так и напишу, госпожа, – кивал книготорговец, он даже вздохнул с облегчением, словно чувствовал что-то. – Так и напишу.

– А есть ли в Ланне хорошие хирурги? – спросила у него Агнес, словно вспомнила внезапно.

– Конечно, тут живет знаменитый хирург Отто Лейбус, я его книг продал немало.

– Где его можно найти?

– На улице Святой Магдалины. Прямо напротив околотка стражи, на котором изображение святой. Не перепутаете.

Агнес пошла на выход, но, остановившись у двери, сказала:

– Ты стеклодуву про стекло напиши, конечно, но не забывай: три дня у тебя. – Она показала ему три пальца. – Три дня.

– Я помню, госпожа. – Уддо Люббель низко поклонился ей. – Я все сделаю, как вы велели.

Отто Лейбус смотрел на посетительницу внимательно, взгляд его был хуже десятка вопросов, он ждал, что госпожа еще скажет.

– Агнес, – повторила она. – Я племянница кавалера Фолькофа. Может быть, вы о нем слыхали?

– Как же не слыхать? Конечно, я слыхал о нем, это он привез серебряную раку из Ференбурга, я даже знал его немного, он был как-то у меня перед поездкой в чумной город, – спокойно говорил знаменитый врачеватель, все еще внимательно разглядывая девушку.

Вот как? Старик хирург знал ее господина? Это все меняло, теперь Агнес уже расхотелось разговаривать с ним на ту тему, ради которой она к нему пришла. Она встала.

– Спасибо, что приняли, думаю, что зря вас побеспокоила. Интерес мой пустой был, пойду я.

– Стойте, – строго сказал он. – Вижу я, что вы взволнованы, думаю, что интерес ваш был не пустой.

Девушка остановилась в нерешительности. Кажется, врачеватель внушал ей доверие. Да и дом у него был интересен: большие окна, лампы красивые, стол со столешницей из белого камня, книги, книги, книги повсюду, исписанные бумаги, странные инструменты, человеческий скелет в углу.

– Коли вы пришли с тайной хворью, – продолжал Отто Лейбус, его явно заинтриговала эта умная девушка, – клянусь распятием, что тайна ваша останется тут.

– А если тайная хворь такова, что удивит вас и вы откажетесь мне помогать, так вы тоже тайну сохраните? – в нерешительности спросила Агнес.

– Клянусь, ваша тайна останется со мной. – Он улыбался. – Да и нет таких хворей, ни у мужей, ни у жен, что я еще не видал. Уж вы мне поверьте.

– Нет таких хворей? – переспросила Агнес.

– Все болезни людские, что описаны, все я видел, – не без гордости говорил хирург. – А те, что не описаны… Ну, таких я не знаю…

– Раз вы хирург, – сказала девушка, – то, видимо, удаляли…

– Что? Опухоли, родинки, бородавки, жировики, вросшие ногти, костные наросты?

– Ну… – Она не решалась ему сказать.

– Говорите, не стесняйтесь, – продолжал Отто Лейбус, – я делал разные операции. Если бы вы знали, сколько я отрезал рук и ног. Говорите, что вас беспокоит.

– Меня беспокоит одна вещь… Которой быть не должно.

– Покажите.

– Она в таком месте…

– Понимаю, в таком месте, которое видеть должно только мужу.

– Да, – вздохнула Агнес с каким-то даже облечением. – Именно.

– И доктору. Понимаю, для девицы перед замужеством очень важно, чтобы все было красиво, чтобы жених не отвернулся на брачном ложе от нее.

– Да, – согласилась девушка.

– Показывайте, я сейчас зажгу лампы, – велел он, вставая.

– Но это… В таком месте… – Агнес опять говорила нерешительно, даже стесняясь, что было совсем не в ее нраве.

– Ах, дитя мое, вряд ли вы меня чем-нибудь удивите, – отвечал старый хирург, зажигая необычные лампы одну за другой и ставя их на стол. – Я все уже видел и у мужей, и у жен тысячу раз. Где то, что надобно удалить?

– Тут… – Она вздохнула. – На крестце.

– Влезайте на стол, становитесь на колени, я взгляну и скажу, можно ли ее удалить. Прошу вас, вот скамеечка, вставайте и влезайте на стол.

Агнес делала то, что он велит. И очень при этом волновалась, она даже поискала глазами Уту, кажется, нуждаясь в поддержке, но служанку врачеватель не впустил. Наконец, девушка залезла на стол и встала на колени. А врач подошел к ней сзади и поставил рядом лампы.

– Давненько, давненько я не задирал девицам юбок, – сказал хирург, копаясь в ее одежде, – уж и забыл, как это делается.

Тон его был спокоен, а вот Агнес волновалась. Наконец, он поднял ее юбки и… застыл! Девушка вдруг улыбнулась, хоть ее поза и не располагала к улыбкам. Она не видела лица Отто Лейбуса, но буквально чувствовала растерянность. Девушка одернула юбки, слезла со стола, уставилась теперь уже в серьезное лицо старого врачевателя.

– Так что, доктор? Видали вы такое? Сможете мне помочь? – Агнес едва не смеялась, хотя смеяться ей не следовало бы. Дело-то не очень и смешное выйдет, донеси он на нее. – Ну, господин Лейбус, сможете?

Он молчал. Тогда Агнес полезла в кошель и достала из него маленький красивый флакончик:

– Коли поможете мне, расплачусь с вами вот этим.

– А что это? – растерянно спросил старик.

– Это снадобье. Если намазать его на шею женщины, то оно рождает в ближних к ней мужчинах страсть неуемную и придает им мужских сил. Впрочем, могу заплатить и серебром.

– Приходите завтра, госпожа, утром, пока света много и глаза мои еще видят, – сказал врачеватель, немного подумав. – С собой возьмите тряпок побольше.

– Так какую плату вы пожелаете? – спросила девушка, улыбаясь. – Снадобье или серебро?

– Хочу испытать снадобье. Хочу знать, неужели такое возможно.

Выходя от хирурга, Агнес думала о том, что все у нее, кажется, получилось. И можно было радоваться успехам сегодняшним, вот только поняла она, что денег у нее осталось мало. Сто талеров да один золотой! Что это? Этого ни на что не хватит. Ведь ей и посуда аптекарская, и шар хрустальный, и, может, услуги хирурга потребуются. И на все это деньги надобны. А жить еще, людишек своих содержать, лошадям корм, они жрут как не в себя, за дом платить, платьев новых хочется, книг. Всего. И на все деньги, деньги, деньги потребны. Серебро хотя бы. А лучше золото. Да, денег ей нужно много, очень много. Так и садилась она в карету с лицом задумчивым. И дума у нее была лишь одна.

Странным был брат Семион. Смотрел на него Волков и удивлялся: как будто два разных человека жили в этом немолодом, начинающем уже лысеть монахе тридцати с лишним лет. Иной раз так удивлял он кавалера умениями своими, знаниями и продуманностью. О чем бы ни шла речь – про все знал, а чего не знал, так про то и не заикался. Во всем продуманность чувствовалась, обо всем, кажется, уже размыслил наперед. Писание знал едва ли не наизусть. При таком бы уме ему епископом быть, но нет. В жадности своей пределов не знал, до глупости скатывался. Дом тому пример. Взял и почти все деньги, что епископ ему на церковь выделил, на дом для себя потратил. Да еще не ведая наперед, не придется ли отсюда бежать, бросив все под факелы горцев. Не дурак ли? А еще запойный он был. Как начинал вино пить, так одним стаканом не обходился – пил допьяна. Мог не пить месяц, а как пригубит, так его как прорывало. И еще одна беда у него была – даже трезвый не мог он мимо баб спокойно ходить. Всякую, что молодая и что старая, он желал причастить да исповедать. Да еще «в шутку», коли муж не видит, за грудь приласкать, а то и за зад ущипнуть. И это если трезв. А уж если пьян, то совсем дураком становился. Кабак едва-едва открылся в деревне, а кабатчик уже приходил жаловаться, что поп ходит часто. И ладно, если бы просто пил. Так он девок местных, стращая геенной огненной за блуд, тут же к блуду склоняет. И за дело их не давал им ничего, ни крейцера. Обещал только молиться за них и причащать их, исповедовать, грехи им отпускать.

Да и черт бы с ними, и с девками, и кабатчиком, но что это за поп, что за святой отец, если он по кабацким девкам ходит? В чем тогда святость его, если он в кабаке не пойми с кем якшается? Пришлось Волкову делать попу выговор.

Как всегда, брат Семион с легкостью дал ему обещание с непотребствами покончить, да вот только кавалер уже знал цену его обещаниям и пригрозил, что, если тот не образумится, попросит у епископа другого попа на приход Эшбахта. Тут уже монах призадумался. Знал, что кавалер слов на ветер не бросает.

Но, когда было нужно, дело свое брат Семион знал. Со свадьбой Рене он опростоволоситься не хотел и начал приготовления загодя. Так как церкви не было, он испросил разрешения провести церемонию во дворе господского дома. Двор-то немаленький, сколько бы людей ни пришло – все бы влезли. Господин Эшбахта хоть не рад оказался тому, да отказать не мог, никак сестра родная замуж выходит. Двор подмели, лишнее убрали, соорудили амвон, тряпкой накрыли, алтарь воздвигли. Все еще вечером было сделано. Волков сестре в приданое дал четыреста монет. Жалко, конечно, но не мог же он своей сестре выделить меньше. А еще отписал ей в приданое одну девку дворовую, самую визгливую и суматошную, что его вечно раздражала нытьем и препирательствами. И болван Рене, как о том узнал, пришел благодарить, пришел с Бертье. Старый дурак шляпу от неловкости мял, в глазах у него слезы стояли, говорил, что благодарит Бога, что встретил Волкова на склоне лет. А кавалер только раздражался от этого. Он и так не очень рад был тому, что отдает сестру за Рене.

– Будет вам, хватит, Арчибальдус, – морщился кавалер, отмахиваясь. – Прекратите вы это.

– Он просто благодарен вам, брат, – заступалась за жениха Тереза. – Он говорил мне, что я сама большая драгоценность, а тут еще и деньги вы за меня дали, и холопку. Вот он и расчувствовался.

– Вот так вот! – удивлялся Бертье, слушая это все. – Это же какой вы, оказывается, ловкач, Рене. Жену приятную себе отхватили, так еще и приданое с холопкой взяли. Ну, вы ловки как угорь, Рене.

– Да не ловкач я, о чем вы, друг мой? – отвечал ротмистр, прикладывая руку к сердцу. – Я только на сестру господина Эшбахта претендовал, а приданое он сам выписал. От щедрот своих.

– Как же вам повезло, Рене, – не успокаивался Бертье и тут же оживился: – Кавалер, а сколько лет вашей старшей племяннице? Может, вы за меня ее отдадите?

Говорил он это, кажется, серьезно, и притом обе племянницы стояли тут же и слушали разговоры взрослых.

– Идите вы к черту, Бертье! – зло сказал Волков, которого все сильнее раздражала эта ситуация.

– Господи, Гаэтан, – махала на Бертье рукой Тереза, мать девочки, – что вы, у нее еще и кровь не пошла.

– Ну, через год-другой пойдет, – беззаботно заявил Бертье, – пока же можно и обручиться, а я подожду, когда невеста станет для свадьбы пригодна.

– К черту, Бертье, – только и мог ответить Волков.

А Тереза так и вовсе не нашлась, что сказать веселому ротмистру, только смотрела на него ошарашенно.

– Мама, так я не поняла, дядя меня отдает замуж или нет? – спрашивала девочка у матери то ли со страхом, то ли с восторгом, как только офицеры покинули дом.

– Нет, – за мать отвечал ей Волков, – молода еще. Учи грамоту пока.

На том дело не кончилось. Когда вроде все успокоилось, так госпожа Эшбахта, кривя губы, стала господину Эшбахта выговаривать:

– Что это вы моих холопок раздаете?

Это все Тереза слышала, которой та девка в приданое полагалась. Волков ответил жене едва ли не грубо:

– Не ваша она. Всех холопов ваш отец дал за вами в приданое мне. – И добавил, подчеркивая: – Дал мне! Все холопы дворовые – мои. Хочу – отдаю, хочу – продаю. И вас о том спрашивать мне не надобно.

Госпожа Эшбахта не ответила, но осталась сидеть злая. Делала вид, будто рукоделием занимается. Волков же сидел за столом и слушал, как девочки с братом Ипполитом учат слова, которыми писана святая книга. И кажется, он опять ненавидел эту женщину.

Господский двор был велик, а все равно все желающие поглазеть на свадьбу ротмистра Рене и сестры господина Эшбахта во двор не влезали. Одних солдат из рот Рене и Бертье пришло человек сто пятьдесят. Волков велел вперед баб пускать. Прибыли местные бабы и те, которых силком из-за речки привезли. Многие уже пузатые. Женщины и дети стояли в первых рядах.

А самыми первыми теснились блудные девки из трактира, им-то своей свадьбы даже во снах не увидать было, так хоть чужую хотели посмотреть. Позавидовать. А еще народ шел, так как знал, что ротмистр заказал из города угощения, и их уже привезли. В общем, для всех получился праздник.

Перед алтарем поставили два кресла: для господина Эшбахта и для госпожи; еще был стул для Карла Брюнхвальда, тот еще не совсем окреп после ран. Все остальные стояли. Брату Семиону помогали, конечно же, брат Ипполит да еще двое мальчишек из местных, а также особо верующий солдат из людей Бертье.

Брат Семион был великолепен и торжественен, когда это требовалось, и остроумен, когда возможно. Невеста была прекрасна, румяна и свежа, как и положено невесте, несмотря на ее немолодые годы. И жених казался особенно торжественен и серьезен. И счастлив. И на невесту смотрел совсем как молодой.

Поп закончил дело быстро, всем не терпелось перейти к угощениям, кажется, и сам брат Семион был к этому расположен. А вот Волкова к концу церемонии стал опять бить озноб. И шея запылала, будь она неладна. Поэтому со всеми за столы он не пошел, напомнил офицерам, чтобы изрядно не пили, так как завтра им надобно быть к утренней службе в Малене в лучшем виде и с лучшими людьми. Их там ждут, поэтому придется выйти затемно. Офицеры пообещали прибыть вовремя, и тогда кавалер с братом Ипполитом пошел к себе в дом, где монах стал снова его лечить.

Уже рассвело, хмурые, наверное, от утренней прохлады, стражники с трудом разводили огромные скрипящие створки южных ворот в разные стороны, уже поехали в город первые телеги, на которых мужики везли всякие товары: от дров до гусей. Телеги начали было выстраиваться в очередь на въезд, мужики и купцы собачились из-за места поближе к воротам, грозились, хватались за кнуты. Но стражник, что стоял на башне, вдруг прокричал что-то. И сержант, который должен был осматривать телеги, заорал на мужиков и купчишек, чтобы они побыстрее дорогу освободили.

Люди думали, не граф ли едет, отчего спешка такая. И тут на южной дороге появились добрые люди. Шли они колонной по четыре, все в хорошем доспехе, все при добром железе, с пиками и алебардами, а последние двадцать при мушкетах на плечах. По краям колонны и впереди сержанты, их сразу видно, они с белыми лентами на локтях. А главный сержант, прапорщик, нес ротный баннер бело-голубой. Перед ними ехали офицеры. Их трое, все на хороших лошадях. Все тоже при железе, в шляпах, бело-голубые ленты поверх кирас. А уже перед офицерами два оруженосца, люди молодые и видные, один велик, другой красив. Тот, что красив, держал большой штандарт бело-голубой, а на нем черный ворон со злым глазом и факелом в лапах. А уже перед ними на коне-красавце ехал рыцарь. Сам он в доспехе, что покрыт узором диковинным, но доспеха не видно, только руки да ноги выглядывают, так как поверх доспеха надет бело-голубой халат, что зовется фальтрок. На голове у рыцаря берет черного бархата с пером белым. Сам он важен, строг. А пред ним на простой лошадке едет неприятного вида мужичок со злыми глазами, сам в хорошем платье, едет и орет, людей пугая:

– Прочь! Прочь с дороги! Кавалер Фолькоф едет! Кавалер, которого кличут Инквизитором.

– Кто таков? – спрашивали друг у друга мужики и купцы.

– Да как же, – отвечали им те, кто знает, – то Инквизитор, говорят, он в Хоккенхайме всех ведьм пожег. Вы что, не слыхали? Этой весной же случилось. Все о том говорили.

– Да нет, это тот, что на Марте горцев побил крепко, – говорили другие.

– Горцев? Из кантонов? Из-за реки? – не верили люди.

– Их, их.

– Да когда же такое было? – все сомневались мужики и купчишки. – Что-то не помнится такое.

– Да неделю как… – смеялись над теми, кто не знал эту новость. – Вы что же, не слыхали, все на рынке только о том и говорили всю неделю. Видно, вы из глуши приехали.

Дальше не успели люди поговорить.

Наверное, все, кто был на дороге и у ворот, вздрогнули, когда с башен вдруг резко и пронзительно завыли трубы. А потом глашатай хорошо поставленным голосом закричал сверху, чтобы всем было слышно:

– Город Мален, все коммуны его, святые отцы и епископ, консулат и нобили, гильдии и свободные мастера, торговцы и черный люд – все приветствуют славного кавалера Фолькофа и его людей, что побили еретиков, воров и собак из кантона Брегген, которые надумали вылезти на землю графства Мален!

– Вот. Ясно вам теперь, кто это? – говорили люди друг другу. – Тот самый рыцарь, что побил еретиков на Марте.

Ну, теперь-то всем было ясно.

Снова завыли трубы, а за воротами ударили барабаны. Когда Волков въехал в ворота, его встретили двенадцать барабанщиков и толпы народа. Тут же на ближайшей церкви ударили колокола. Барабанщики шли впереди, выбивая «походный шаг», который время от времени прерывался какими-то замысловатыми барабанными фокусами. Это было красиво, барабанщики дело свое знали. Били колокола, люди выходили к улице, по которой ехал Волков, все его приветствовали, а он всем кивал, но не очень уж милостиво. Только людям видным, что попадались по пути, кавалер кивал вежливо. А некоторым, лица которых помнил, даже махал рукой. Все это напоминало ему тот день, когда он привез раку в Ланн. Только вот Ланн раза в два больше Малена, поэтому доехал Волков до главного собора города в два раза быстрее.

Как в Ланне встречал его на ступенях собора архиепископ, так и в Малене на ступенях собора стоял епископ. Как и в Ланне, площадь окружало не менее тысячи зевак. Барабаны били, трубы ревели, колокола звонили, зеваки кричали кавалеру славу. Нечасто им в Малене доводилось встречать тех, кто побил злобных горцев. А Роха от озорства велел стрелкам зарядить мушкеты порохом, но без пуль, и дать залп в воздух. К шуму добавились еще и клубы серого дыма.

Волков спешился, подошел к епископу, встал перед ним на колено и, сняв берет, склонил голову. Старый епископ, отец Теодор, благословил его святым знамением, а потом поднял с колена, стал целовать троекратно и говорил при этом:

– Не знаю, выпадали ли мне дни радостнее, чем этот. Может, и случалось такое, да их я не помню уже. Пойдемте, пойдемте, сын мой, буду читать мессу я в честь вас, все лучшие люди города уже собрались, ждут.

Они так и вошли в храм рука об руку. Шли медленно и торжественно по проходу меж лавок. Волкову и епископу все кланялись. В храме черни не было, даже в последних рядах стояли люди достойные, с женами и детьми пришли. Епископ и Волков всем отвечали. А уж те, кто находился в первых рядах, у амвона, так то всё городские нобили. Были в соборе и те, что Волкову денег занимали, были и те, кто приезжал к нему заем обратно требовать. Всем, всем кавалер улыбался и кланялся. Ему отвели место прямо между бургомистром и имперским штатгальтером. За ними сразу сидел первый городской судья и казначей городской палаты консулов, а также другие важные люди, а во втором ряду разместился барон фон Фезенклевер. Рядом с ним другие земельные сеньоры, которых Волков видел на смотре и турнире у графа. Кавалер махал баронам и сеньорам рукой как старым знакомцам. Улыбался остальным.

Епископ был стар и мудр. Мессу затягивать не стал, ни к чему это было, говорил ярко и кратко – о тех, кто утратил веру, сошел с пути истинного, стал яриться и упрямиться в неверии своем. Епископ говорил о том, что тех, кто упорствует в ереси своей, настигнет кара Господня.

– Остерегайтесь в слепоте своей дерзостью своею гневить Господа нашего всемогущего, ибо всегда на дерзкого найдется кара. Всегда дотянется до всякого еретика длань Господня. И в то утро на реке Марте дланью Господа стал сей рыцарь Божий, – епископ указал на Волкова, – что сейчас сидит среди нас! Имя его Иероним Фолькоф фон Эшбахт. Он и есть Длань Господа, так пусть он и будет ею впредь. Аминь!

– Аминь! Аминь! Аминь! – неслось по рядам, люди вставали на колени, истово крестились.

Волков слышал похвалы не в первый раз, но сейчас все было иначе, гораздо проникновеннее. Слова епископа трогали суровое сердце кавалера. Он подумал, что нужно было сюда жену свою взять. Может, стала бы она уважать его больше после того, что о нем говорили. Не боли у него шея, так и вовсе ощущал бы счастье. Еще бы, епископ при всей знати графства звал его Дланью Господней. Было от чего возгордиться. Конечно, Волков не знал, чем все закончится, может, его убьют горцы, а может, герцог отправит в тюрьму, но ради таких минут стоило идти к реке, стоило драться в тумане на рассвете. Стоило рисковать жизнью.

Он был вместе со всеми знатными людьми графства Мален, стоял в первом ряду и молился с ними вместе. Только вот не болела бы шея, и все вообще стало бы прекрасно.

Когда епископ закончил и подошло время причащаться, первым к причастию был позван Волков. И никто не думал оспаривать этого, ни один из городских нобилей не посмел стать первый к вину и хлебу. Все признали его первенство, во всяком случае, в этот день.

– Не уезжайте сразу, – сказал епископ тихо, давая кавалеру «кровь и плоть» Господню. – Я велел приготовить обед, на него соберутся все достойные люди графства. Разве что графа самого не будет. Офицеры пусть с вами придут, и для людей всех ваших тоже накроют столы.

Это было бы прекрасно, да вот все та же шея не давала ему покоя.

– Да, я буду, – отвечал кавалер. – Если недуг не заставит меня искать уединения.

– Неужто так силен ваш недуг? – участливо спрашивал епископ.

– Рана совсем мелкая, а докучает словно большая, – отвечал Волков, разглаживая ноющую шею.

– Страдайте, страдайте, сын мой, в страдании сила ваша, как жар рождает хороший меч, так страдание рождает сильного человека, – сказал мудрый поп.

Волков взглянул на него нехорошо и едва не спросил, не хочет ли старик прийти и пострадать вместе с ним хоть немного, когда горцы опять переплывут реку, но промолчал, ума хватило, только вздохнул.

Пир был ранний и не такой богатый, как давали власти Хоккенхайма после сожжения ведьм. Но тоже проходил в городской ратуше и тоже был многолюдный. Волкова посадили между епископом и бургомистром. Все славили победителя горцев, поднимали за его здоровье кубки, негромко играла музыка, важные господа интересовались подробностями речного дела, внимательно слушали рассказ, хоть и был он немногословен. Все спрашивали про рану, желали выздоровления. Ближайшие госпожи, жены и дочери лучших людей Малена, дважды спрашивали, отчего кавалер без жены, может, беременна она. И когда узнавали, что нет, то желали ей скорейшего бремени, а ему здорового наследника. Он благодарил женщин вполне искренне: они желали ему как раз того, чего и он сам себе желал всем сердцем.

А тут после второй перемены блюд какая-то суета прошла в дверях ратуши, даже музыка прервалась на несколько секунд. Стало в огромном зале вдруг тихо, и полетели слова негромкие:

– Графиня.

– Там графиня?

А Волков суете значения не придавал, говорил он с важным господином, имени которого даже не помнил, о всякой ерунде, что касалась вооружения городской стражи. А епископ, похлопав его по руке, говорил:

– Вот так гости. Не к вам ли, кавалер?

Волков поднял глаза и увидел ее. Это была графиня. Брунхильда шла по залу среди столов и лавок в сопровождении двух молодых женщин. Шла уверенная в себе красавица, румяная, улыбающаяся, чуть располневшая, шагала бодро, чуть подбирая дорогущие юбки. Настоящая графиня фон Мален. Все мужи вставали, когда она проходила мимо, кланялись ей, а она кивала и милостиво улыбалась, а глазами искала его. Конечно, его. А увидав, направилась прямиком к кавалеру. Волков едва успел вылезти из-за стола, встать из кресла, как она, не стесняясь сотен глаз, кинулась ему на шею, обняла крепко, как умела, и как раз на рану пришлись объятия ее. Ох и крепки были ее руки, больно стало, но он терпел боль, только приговаривал негромко:

– Ну, довольно уже, хватит, весь город смотрит.

А сам так и стоял бы с ней и стоял.

Она оторвалась, наконец, от него и заговорила громко, словно тут никого не было, с укором:

– Опять вы за свое, братец? Опять войну затеяли? Граф просил вас с горцами мириться, а вы их опять били? Господи, немолоды ведь уже, другие господа, вон, охотой развлекаются, а у вас другой забавы, кроме войны, и нет.

– Да что ты, глупая, – улыбался Волков, не выпуская ее рук из своих и глядя ей в лицо, – порадовалась бы за меня, а ты упрекаешь! Победил же я!

– Хватит уже побед с вас, сколько можно? За славой своею гонитесь все, говорят, вас опять ранили, опять вы в самую свалку лезли. А ведь мало ли что на войне может приключиться! – Она взяла его руку и положила себе на живот. – И племянник своего дядю даже не увидит никогда.

Он стоял и боялся пошевелиться, чувствуя под рукой своею ее живот.

Все, кто слышал их разговор, улыбались и смеялись, так хорошо сестра отчитывала старшего и влиятельного брата, словно он ребенок был неразумный. И женщины, видя такую сестринскую любовь, тоже улыбались. Молодец графиня. Так его, пусть оправдывается.

– Так не я же к ним пришел, дорогая моя, они ко мне, – говорил Волков, не отводя руки от живота Брунхильды.

А тем временем епископ просил гостей пересесть на одно место от себя, чтобы освободить графине кресло. Лакеи стали переставлять тарелки и кубки, а гости беспрекословно просьбу епископа выполнили. Старый поп предложил свое место графине.

Снова зазвучала музыка, Брунхильда села подле «брата» и смотрела на него, взгляда не отрывая, говорила негромко:

– А граф на вас зол, и молодой граф зол, все думают, как быть с вами, давно бы уже вас к герцогу отправили, да все в графстве за вас: и сеньоры, и чернь, и купцы. Вот они и не решаются.

– Да черт с ними, – махнул рукой Волков, он и так об этом догадывался. – Ты скажи, как ты, как чрево твое?

– Повитухи говорят, что я крепка, как кобыла, чрево доброе, плод растет как надобно. Только плачу все время да тошнит часто.

– Плачешь? – удивился кавалер. – Отчего же графине плакать?

– Плачу, плачу. Все время глаза на мокром месте, – говорила она, и вдруг в голосе ее слезы послышались. – Как про вас услышу, так плачу. Слух пришел, что вы воевали, муж в злобе, я рыдаю, думаю, не убили бы вас.

– Глупая, – вздохнул кавалер. Ему захотелось успокоить ее, прикоснуться к щеке рукой, да люди вокруг. – Хорошо все со мной, рана небольшая. Ты, вон, меня сильнее, чем горцы, сейчас душила.

– Так отчего же не пишете мне? – заговорила Брунхильда, платок доставая и вытирая глаза. – От купчишки виноторговца узнала, что сегодня в Малене обед в честь вас давать будут.

– Буду писать, – обещал Волков.

– Пишите, – говорила она чуть не с мольбой, – а не то плохо мне в замке, оттого и рыдаю целыми днями, столько рыдала за месяц, сколько за всю жизнь не рыдала.

– Так отчего ты же рыдаешь? – не понимал Волков.

Она придвинулась совсем близко и заговорила:

– Живу во злобе, смотрят на меня все в замке и ненавидят.

– Да кто же?

– Да все! Все, кроме супруга. Сыновья его не любят меня, жены их гримасы корчат, особенно молодой граф не любит. Он говорит со мной как сквозь зубы цедит. Рыцари графа и двор его тоже, родственники-приживалы тоже, даже лакеи и холопы мне свое пренебрежение показывают. Перины мои мокры были, просила просушить, так бросили их в угол, весь день там пролежали, я видела, а к вечеру положили их в кровать, говорят – высохли. И морды заносчивые, с ухмылочками. Живу среди змей.

Волков от всех этих слов наливался злостью, темнел лицом на глазах. Уже не рад был, что отдал ее за графа.

– Семейку графа – терпи, зубы стисни и терпи, – произнес он уже тем тоном, которым всегда говорил, когда решения принимал, тоном тяжким и холодным, – а для холопов хлыст заведи, рука у тебя тяжелая, мало им не будет, не жалей скотов. Одного прикорми, который поразумнее, побалуй серебром, чтобы был у тебя человек хоть один верный. Но так дело веди, чтобы все остальные о том не знали. Деньги есть у тебя?

– Есть, есть, – говорила она, – у супруга денег столько, сколько и у вас не видала, мне ни в чем не отказывает. Любит. Он хороший человек, единственный хороший во всем доме.

– Так заведи себе друзей среди холопов, кроме мужа пусть еще друзья будут. И терпи, главное – роди наследника графу, и поместье Грюнефельде на века твоим станет. Ничьим больше, только твоим!

– Да, да, – говорила Брунхильда и кивала, – рожу, коли Бог даст. А завтра к герцогу уедем, зовет к себе в Вильбург. Хоть неделю этих родственников видеть не буду.

– К герцогу? – насторожился Волков. – А знаешь, зачем он графа зовет?

– Так все из-за вас, зачем же еще. Как в замке проведали, что вы горцев побили, так там суматоха два дня стояла. Не знали, что делать. Боялись, что война начнется. Герцог мужу каждый день письма присылает, спрашивает, не пришли ли люди от горцев войну объявлять, муж ему отвечает, что нет пока.