Инквизитор. Часть 6. Длань Господня Конофальский Борис

Волков полез в кошель, нащупал там маленький флакончик, достал и вложил его в руку красавицы:

– Это редкий эликсир, от него любой муж к жене, что им помазала шею, страстью воспылает.

– И где же вы взяли такое? – едко поинтересовалась графиня.

– Агнес сварила, – ответил кавалер.

– Ах, конечно, без этой ведьмищи не обойдется! – Брунхильда привычно поджала губы.

– Я тебя им мазал, когда к графу ездили.

– Да помню я, – отвечала графиня, тайком разглядывая флакон. – Вот отчего он на меня слюной-то исходил.

– Он бы и так изошел, это просто дело ускорило, – улыбнулся Волков. – Теперь поедешь к герцогу, так тоже помажься, околдуй и его, чтобы был помилостивее.

– Спать мне с ним? – удивилась Брунхильда. – С герцогом? Да вы рехнулись, братец. Меня тошнит все время и без мужчин старых.

Она поморщилась и отпила вина из кубка.

– Да не спать, очаруй его, ты же умеешь.

– Ладно, – кивнула она, пряча флакон за лиф платья, – лишь бы муженек мой от зелья этого не зверел. Я его от себя отвадила на время бремени, говорю, что тяжко и так, тошнит все время. А он все равно лезет, хоть раз за день, да под юбку полезет пощупать, как там все. Старый, а неугомонный.

Она говорила как будто специально, еще и улыбалась при этом, хотя по лицу кавалера видела, что не нравились ему такие слова. А ей нравились как будто.

– Ладно уж, возьмусь за герцога, – сказала графиня благосклонно.

Она была довольна, и он был доволен, кажется, встречей. Хотя оба немного грустили и под столом они держали друг друга за руки.

Долго Брунхильда просидеть не смогла, поела кое-чего поначалу с аппетитом, но вскоре ей стало душно, и она, поцеловав кавалера по-сестрински, откланялась. Господа снова вставали, когда она уходила. Уехала к себе в поместье. Завтра далеко им с мужем ехать.

То ли от радости видеть ее, то ли от вина шея у него прошла. Но настроение не улучшилось. А тут еще к нему пришли просители, причем такие, что сразу и не откажешь.

– Кавалер, не соблаговолите ли выслушать просьбу достойного человека? – шептал ему на ухо бургомистр.

Волков тут же понял, что просьба окажется обременительна, но разве скажешь «нет» бургомистру?

– Отчего же, конечно, выслушаю, – отвечал кавалер.

Бургомистр сделал кому-то знак и снова заговорил:

– Добрейший господин Фейлинг, важный горожанин, дважды был в консулате, вы его знаете, вот он идет, он будет просить вас о чести.

И действительно, к столу, за которым сидел кавалер, шел дородный и высокий господин, а с ним два молодых человека, явно не из простых. И да, Волков помнил этого господина, он был одним из тех, кто ссужал ему золото. Все трое, встав с другой стороны стола, поклонились кавалеру и бургомистру. Старший, тот, что занимал Волкову денег, заговорил после поклона:

– Славный рыцарь, смею ли я надеяться на высокую честь, что вы окажете моему четвертому и моему пятому сыну и возьмете их в обучение?

В зале стояла тишина, музыка смолкла, разговоры затихли, женщины тянули шеи, пытаясь расслышать слова, а некоторые из мужей так и вовсе вставали с мест и шли поближе к разговору.

Волков даже растерялся немного от такой неожиданной просьбы и ответил слегка удивленно:

– Друг мой, а какому же ремеслу я их обучу? Пекарь или гончар из меня никудышный.

По залу покатился смех, люди стали передавать его слова тем, кто не расслышал.

Господин Фейлинг тоже улыбался, он, как и все вокруг, ответ воспринял как шутку. И продолжал с улыбкой:

– Не пекарскому ремеслу прошу я учить моих сыновей, а искусству, которым вы владеете в совершенстве. Прошу учить их делу воинскому.

– Прямо так и в совершенстве? – поморщился кавалер. Он повнимательнее оглядел молодых людей, что стояли пред ним, и брать в услужение не захотел. – Отчего же вы так думаете? По делу одному обо мне судите. А может, то случай удачный был?

– Так мы про вас все узнали, – заверил его бургомистр. – Мы про ваши дела в Ференбурге вызнали. Вы и там еретиков крепко били, знаменитого рыцаря Ливенбаха убили, шатер его забрали. Будьте уверены, кавалер, господин Фейлинг кому попало своих чад в обучение не доверит.

Волков посмотрел на бургомистра, потом еще раз на молодых господ Фейлингов. Одному лет шестнадцать – стар уже учиться-то. Второму лет четырнадцать. Типичные городские барчуки. Бархат да кружева. Какое им дело воинское?

– Если думаете, что пойдут они к вам пустые и станут обузой, – продолжал господин Фейлинг-отец, поймав его взгляд, – то не думайте так, пойдут они к вам в полном доспехе и при полном оружии, на хороших конях. А при них еще и по два послуживца, тоже конные. Тоже при доспехе и оружии.

Шесть человек да шесть коней? И все на его счет? Нет уж, точно не хотел он брать никаких людей к себе в учение. В бою от этих юных господ, что всю жизнь жили в сытости и достатке, прока, скорее всего, не выйдет, а расходы на них ежедневные обязательны. Все в зале ждали его ответа.

– Живу я бедно, замка у меня нет, – наконец начал он после раздумий, – оруженосцы мои спят в людской, вместе с холопами. Ходят за моими лошадьми вместо конюхов, едят то же, что и холопы: и бобы, и горох, и даже просо. Не будет вам, юные господа, отдельных покоев и изысканных кушаний. И ласки от меня не ждите, люди мои меня добрым не считают, сами мне о том говорили.

– Дозвольте мне сказать, отец, – произнес негромко старший из сыновей.

Отец кивнул ему в ответ.

– Господин рыцарь, – заговорил юноша, – вы в наших краях человек новый и о том не знаете, что род Фейлингов уже три сотни лет служит городу и гербу Маленов. Среди наших предков были известные воины. Я, Эрнст Фейлинг, говорю вам: фамилию Фейлинг не напугают лишения и тяготы, для нас станет честью жить при вас там, где вы укажете.

– Друг мой, – зашептал в левое ухо кавалеру бургомистр, – не отказывайте Фейлингу, он человек влиятельный, да и в самом деле, нашему городу нужны толковые офицеры. Пусть молодежь у вас поживет, пусть среди ваших людей побудет, поучится, вам сие зачтется, зачтется, не сомневайтесь.

В словах бургомистра был смысл, кавалер задумался.

И тут же… Волков даже вздрогнул от неожиданности, когда за спинкой его стула появился брат Семион и зашептал ему настойчиво в ухо правое:

– Берите, берите их, господин. Берите всех, кто попросится. Чем больше у вас соберется знатных людей графства, тем тяжелее будет герцогу вас сгрызть. Поживут у вас до весны, авось прокормите, не пригодятся – так попросите до дома ехать, а если горцы опять сунутся, так шесть всадников лишними не станут. И горожан порадуете, что не брезговали ими.

С этим монахом спорить было невозможно, всегда продуманна речь его, всегда логична. Да, несомненно, кавалер прокормит шесть людей и шесть лошадей. И они окажутся полезны, когда… Когда придут горцы. И в другом монах опять прав: кавалеру нужно крепить узы с городом – кажется, в графстве по своему влиянию город был значительнее самого графа. Крепить узы…

– Господин Фейлинг, – заговорил Волков после паузы, – думаю, нет нужды говорить вам, что не берусь обещать, что сыновья ваши и живы, и здоровы будут при мне. Сами знаете, что смерть и увечья к воинскому ремеслу прилагаются.

– Знаю, кавалер, я-то знаю, – отвечал Фейлинг, оглядывая зал и обводя его рукой. – И про то все знают, что в деле у реки вы сами получили рану. О том все говорят, что шли вы в первом ряду людей своих. А раз вы сами получили рану, то и другие могут и рану получить, и смерть принять.

– Ну что ж, я предупредил вас, и коли с сыновьями вашими случится что, то ни от вас, ни от женщин рода вашего я укора не приму.

– Да будет так! – воскликнул Фейлинг-старший.

– А вы, вы, – Волков указал пальцем на самого молодого из Фейгелей, – не боитесь смерти? Не испугаетесь сражения?

– Не боюсь, кавалер, – отвечал юноша. – Совсем не боюсь.

– Молодость никогда не боится смерти, – с улыбкой заметил епископ и вздохнул. – Ах, молодость! Прекрасная пора.

Все стали улыбаться вместе со старым попом. А юноша вдруг опять заговорил – звонко, на весь зал, чтобы перекричать гул:

– Кавалер, если вы меня возьмете, то для меня это будет тройная честь, я клянусь, что не испугаюсь, будь против меня хоть дюжина горцев.

– Тройная? – улыбаясь, спросил бургомистр. – Расскажите же про три ваши чести.

Все притихли в зале, всем было интересно узнать.

– Первая честь – служить своему роду, – гордо начал юноша, – вторая – служить своему городу, а третья – встать под ваши знамена, кавалер.

Тут все начали ему аплодировать, хлопали и улыбались, кто-то поднимал бокал за здоровье юноши, а Волков смотрел на него серьезно и только качал головой, словно соглашался с кем-то.

– Как вас зовут, молодой человек? – спросил он, перекрикивая шум в зале.

– Меня зовут Курт Фейлинг, – отвечал юноша.

– Я беру вас и вашего брата в учение, – произнес кавалер.

И зал еще больше оживился. Виночерпиям и лакеям пришлось пошевелиться, все требовали вина.

У выхода столпились важные горожане, прохода кавалеру не давали, многие желали засвидетельствовать свое почтение. А кое-кто и нет. То были его кредиторы. Эти господа желали говорить о своих вложениях. Говорили, что деньги давали не на войны, а на строительство замка. И знай они, что кавалер затеет войну, так не дали бы. Но с ними Волков был лаконичен и на попытку их заговорить с ним о возврате золота отвечал так, как шептал ему брат Семион из-за спины:

– Все свершится так, как писано в договоре. Ждите свои проценты. По времени прописанному будет вам ваше золото.

– А пока молитесь, господа, за кавалера, и уповайте на Господа нашего, – смиренно говорил, закатывая глазки к небу, брат Семион.

Господа пытались еще что-то говорить, но кавалер больше их не слушал, шел к выходу, где его остановили другие важные горожане. Кредиторов оттеснили от него его офицеры: нахальный Бертье и мрачный Роха. К дьяволу кредиторов.

Тех, что подошли к нему, было семеро. Стали представляться, все из мастеровых гильдий, не купцы, не банкиры, но тоже люди не последние – из городского нобилитета. Все в золоте и мехах. Имен их Волков потом и не вспомнил бы, но все остальное про них запоминал хорошо. Когда-то купцы, а тем более банкиры на цеха мастеровых смотрели свысока, но не теперь, не в Малене. Теперь главы промышленных цехов и гильдий играли в городе едва ли скромную роль. И вот они стояли перед Волковым.

– Бейцель, – говорил один. – Цех литейщиков и рудников города Малена, шестьдесят два члена мастеров и подмастерий. С коммуной Литейной улицы даем городу шестнадцать добрых людей.

– Роппербах, – кланялся другой. – Цех оружейников Южных ворот, сорок два члена, даем городу двадцать восемь добрых людей.

– Биллен, – говорил третий. – Гильдия оружейников Малена и коммуна Нозельнауф, даем городу сорок добрых людей, шесть из которых конные.

Всего глав гильдий было семь.

– Кавалер Фолькоф, – скромно отвечал Волков каждому и жал руки.

– Рад, что познакомился с вами. – Кавалер пожал руку последнего – сухого господина в отличной шубе, что звался Шонер и занимался свинцом.

Затем Волков хотел было уже откланяться, но они, видно, не просто так его остановили.

– Господин фон Эшбахт, – заговорил оружейник Биллен, – купчишки наши болтали, что на реке вы ставили амбары и причал, так ли это?

– Да, ровно на восток от Эшбахта пришлось поставить амбары для зерна и небольшую пристань. Уж больно купцы нашего графства, что приезжают ко мне за зерном, скупы. Пришлые купцы пощедрее будут, – отвечал Волков.

– Нам, людям, что дело имеют с металлами, очень интересна ваша затея, – заговорил свинцовых дел мастер. – Я делаю пули и картечь, трубы и листы, а также прочую всячину из свинца. А возить все приходится в Хоккенхайм, четыре дня до Вильбурга, а потом еще четыре дня до Хоккенхайма. А товары мои, – он обвел рукой всех присутствующих, – да и у всех у нас, тяжелы. Подводы нужны крепкие, по две лошади в каждой, возницы за наш товар просят цену большую. Едут долго, еще и дорого. Нам накладно выходит.

Волков начал понимать, куда клонят господа цеховые головы. И этот разговор ему нравился:

– Что ж, я буду рад видеть ваши товары у себя на пристани.

– Да, но купцы говорят, что дороги у вас плохи, – заметил господин Бейцель. – Они уверяют, что по таким дорогам только телеги ломать да лошадей надрывать.

Они были правы: дороги от Эшбахта до амбаров почти не было. Тянулись две разъезжие колеи с холма на холм, с холма на холм да в овраг. Когда дожди пойдут, а они вот-вот пойдут уже, так никакая коняга по грязи телегу из оврага не вытянет, на холм не затащит.

– Не думали ли вы о том, господин фон Эшбахт, чтобы дорогу свою улучшить? – продолжал глава гильдии свинцовых дел Шонер.

И пока кавалер раздумывал над ответом, брат Семион был тут как тут, он все слышал, все понимал, всегда знал, что сказать:

– Господа, так дорога, что тянется от Эшбахта до реки, вдесятеро короче, чем та дорога, что тянется от Эшбахта до Малена. И дорога до Малена тоже нехороша. Какой в том резон, чтобы делать малую дорогу хорошей, когда большая дорога, что ведет к малой, плоха?

Речь монаха удивила господ промышленников, они стали переглядываться. Волков был доволен, что монах об этом вспомнил, он удовлетворенно глядел на господ, пока господин Бейцель не сказал:

– Мы как раз думали об этом. Полагаем, что до ваших владений можем проложить дорогу сами, а уж от границ ваших владений – то забота ваша, господин кавалер.

– Господа, видно, забыли, – смиренно продолжал монах, не давая Волкову рта раскрыть и этим уже, кажется, раздражая господ-промышленников, – что господин Эшбахта войну ведет с еретиками и что в средствах ограничен весьма. Думаю, справедливо было бы, чтобы до границ Эшбахта дорогу строил славный город Мален, город богат весьма, серебра у него в достатке, что для него дорогу построить! А уж от границ поместья и до самого Эшбахта могли бы взяться и вы, господа, а уже от Эшбахта до амбаров дорогу делал бы сам хозяин поместья. Так, мне кажется, вышло бы справедливо.

Ему кажется! Господа промышленники смотрели на монаха неодобрительно, не так они собирались строить беседу, не к таким выводам о справедливости должна она была привести.

Зато Волков остался доволен: монах правильно мыслил, он сам бы не вывернул дело так и взялся бы, наверное, все строить, только предложи ему это промышленники. А брат Семион продолжал, пока господа не опомнились:

– И думается мне, что те господа, что решат участвовать в строительстве дороги по поместью, будут за свои траты вознаграждены всяческими преференциями. Уж в этом пусть никто не сомневается, доброта и щедрость господина Эшбахта всем известны.

– Что ж, хорошо, что мы поговорили и все выяснили, – задумчиво произнес за всех глава гильдии свинцовых дел Шонер.

На том они и раскланялись. Как Волков и монах отошли, так господа принялись живо обсуждать предложения монаха. А Волков шел и косился на брата Семиона:

– Не откажутся ли?

– Куда им деться? – злорадно хмыкнул монах. – Придут с согласием, только поначалу торг затеют. Надобно будет все цены на подобные работы вызнать у архитектора.

– Думаешь, не откажутся?

– Нипочем не откажутся. Цена на извоз посуху раз в пять дороже извоза по воде, – заявил монах.

Да, тут он был прав.

Прямо на главной площади, не успел Волков сесть на коня, к нему подошли люди, среди них находился старый его знакомец землемер Куртц. Их было шестеро. Волков, увидав новых посетителей, на коня садиться не стал, подошел к ним. Те стали кавалера поздравлять. Принесли кубок из серебра, говорили, что это подарок от всей Южной роты имперских ландскнехтов земли Ребенрее. Волков брал приз и жал всем руки, говорил с ними, ласково называя каждого не иначе, как брат-солдат. А чуть подумав, сказал им:

– Господа ландскнехты, а не собрать ли нам пир, зовите всех своих однополчан сейчас в лучшую харчевню, что есть в городе. Пир будет за мой счет, пусть все придут.

Не то чтобы он хотел есть, да и вино в нем еще бродило, но дружить с имперскими служащими, которые некогда являлись лучшими солдатами императора, необходимо. Куртц и его товарищи с радостью согласились, стали рассылать мальчишек за другими ландскнехтами и выбирать место для гуляний.

К ним с радостью присоединились и офицеры Волкова, которые, посовещавшись, решили взять на пир еще и сержантов, что пришли с ними в город. Так впервые Хельмут и Вильгельм, что служили сержантами в стрелковой роте господина Рохи, попали на настоящий пир старых воинов.

Трактир выбрали не самый лучший, но самый в городе большой. Звался он «Юбки толстой вдовы». И уже через пару часов эти «юбки» оказались битком набиты бывшими ландскнехтами и блудными девками со всего города, прознавшими про славный пир, что дает известный кавалер. В кабаке стоял гомон, слышались заздравные речи, пьяные крики и виваты. Было жарко. Бегали лакеи, нося и нося бесконечные подносы с пивом, в больших очагах жарились свиньи целиком на вертелах, на столы вываливались ливерные, кровяные, свиные колбасы с чесноком и резанный большими кусками хлеб из лучшей пшеницы, и все целыми тазами. Волков велел хозяину готовить соусы и не жалеть специй. Тот улыбался и радовался такому прибыльному дню, и вскоре целые чашки острых соусов стояли на столах. Вино выносили, ну, для тех, кто любил вино. Женщины, раскрасневшись от вина, пива, острой еды и распутства, уже скидывали чепцы и распускали волосы, приспускали лифы платьев, оголяя плечи, а некоторые и вовсе так сидели, подобрав юбки, что стало видно чулки. Смех, пиво, еда, женщины, корзины яиц вареных, сыры молодые и старые, жареные курицы, тем, кто не мог дождаться свинины с вертелов, дорогая селедка, лук, чеснок, горчица и оливковое масло – всего сколько хочешь. Все было как положено.

А потом и музыканты пришли.

Ландскнехты, которые всегда были заклятыми врагами горцев (императоры и создали эти войска, собрали этих людей, так как никто, кроме ландскнехтов, не мог противостоять горцам в открытом поле), стали петь свои грубые и сальные песни, прославлять Волкова и его офицеров, радуясь тому, что эти «свиньи» горцы разбиты на реке Марте. Офицеры и сержанты кавалера радовались веселью и хорошему приему. А сам он был доволен тем, что случись сбор городского ополчения против него, так не пойдут эти сильные люди, что пьют сейчас за его здоровье, и дюжины желающих не найдется.

В общем, все складывалось прекрасно, все были довольны. И даже рана почти не беспокоила кавалера.

И тут увидал он молодого человека лет двадцати в хорошем, но недорогом платье, при железе. Тот человек подошел к столу, за которым сидел кавалер, и поклонился. Волков ему кивнул, ожидая, что человек скажет, кто он и зачем пришел.

– Меня Клаузевиц зовут, – представился молодой человек. – Кавалер Георг фон Клаузевиц.

– Меня зовут Фолькоф, – ответил Волков, – я слышал вашу фамилию, у вас известные родственники. Прошу вас, господин фон Клаузевиц, садитесь пировать с нами.

Незваный гость не походил на тех, кто ищет бесплатные застолья. Он держался с достоинством, меч у него, судя по эфесу, был не из плохих. И человек не поспешил сесть за стол, хотя один из сержантов Волкова подвинулся на лавке, давая ему место.

– Уж простите меня, кавалер, – продолжал фон Клаузевиц, – что в столь веселый час пришел я. Может, мне подождать с делом моим. Оно потерпит до утра.

Но Волкову стало интересно, что за дело к нему у этого рыцаря:

– Говорите сейчас о деле своем, я еще не пьян.

– Хорошо, скажу. – Юноша подошел ближе, уж очень шумно было в трактире, и произнес: – Прошу вас принять меня на службу к себе. Я неплохо управляюсь с копьем и конем, имею призы со многих турниров, в том числе и с тех, что учреждал сам курфюрст. Я приучен к любому оружию, в том числе и пехотному. Готов в случае нужды быть вашим чемпионом и принимать на себя вызовы, что осмелятся вам бросить.

Наверное, он не хвастался. На вид молодой человек был крепок, хоть и не так высок, как сам Волков.

– Готов доказать делом свои умения и на ристалище, и в битве, – продолжал фон Клаузевиц. – Я воевал в двух кампаниях под знаменами господина фон Бока и знаменами самого курфюрста. Одна кампания была здесь, против горских псов, против этих поганых еретиков из-за реки.

Последние слова рыцаря были очень горячи.

– Не любите горцев? – поинтересовался Волков.

– Они убили моего названого брата, когда он, израненный, попал к ним в плен.

– Да, они такие, законы доброй войны им неизвестны.

– Думаю, что от вас они просто так не отстанут, раз вы дважды их побили, они еще раз придут, в упрямстве им равных нет.

Конечно, это было правдой, и Волков это знал, но он не мог взять этого рыцаря к себе.

– Друг мой, – чуть подумав, отвечал господин Эшбахта, – для меня честь, что такой человек, как вы, просится на службу ко мне, но я не так богат, чтобы содержать рыцарский выезд и чемпионов. Земля моя убога, а мужиков на ней почти нет. Все, что имею я, брал я мечом, и если войны не будет или если эта война не принесет серебра, то мне, моим офицерам и прочим людям моим придется есть просо.

– Я знаю, что земля ваша бедна, – продолжал рыцарь, – но я знаю, что вы офицерам своим даете тысячу десятин в прокорм.

– Без мужиков, – заметил Волков, поднимая палец. – Без мужиков.

– Да-да, – кивал фон Клаузевиц, – я знаю, все знают, что мужиков у вас очень мало. Но я попрошу вас все равно взять меня к себе, дать мне земли и еще долю в добыче… Даже не офицерскую, поначалу, пока не проявлю себя, я согласен на сержантскую. Вам все равно придется воевать, а лучше иметь таких людей, как я, при себе, чем нанимать второпях, когда нужда будет.

Кавалер молчал, смотрел на молодого человека и думал.

И тут же, тут же за спинкой его стула замаячила фигура монаха. Он зашептал на ухо Волкову:

– Брать его надобно, раз ничего, кроме земли, не просит. Земли-то у вас нераспаханной много, чего ее жалеть, а не придется он вам по вкусу, так всегда можно будет погнать.

– Дурак, это холопа можно погнать, а с рыцарем еще объясняться придется, – сказал кавалер раздраженно, – да и откуда ты все знаешь, откуда ты знаешь, что у меня земли непаханой много?

– Так Ёган мне жалуется все время, что рук у него свободных нет, земля, мол, простаивает непаханая.

Волков отмахнулся от него и сказал рыцарю:

– Сегодня решения принимать не буду, садитесь за стол пока, завтра все решу.

Кавалер Георг фон Клаузевиц поклонился ему и сел за стол.

Утром Волков, конечно же, дал согласие. Брат Семион проклевал ему всю голову, что нужно брать рыцаря на службу. Причем голова у Волкова и без того болела, а чертов монах был бодр, здоров и свежевыбрит.

Рыцарь оказался не один, пришел с ним послуживец, или, может быть, оруженосец, с конем, и еще у него имелся вьючный конь, на котором возился доспех и прочий рыцарский скарб. А помимо рыцаря к Волкову приехали братья Курт и Эрнст Фейлинги, тоже с людьми, с ними четверо хорошо вооруженных конных послуживцев, а также телега с возницей. Все они стали ждать господина Эшбахта на улице, почти перекрыв на ней движение, а он, как назло, когда мылся, дернул шеей, да так, что боль пронзила его опять чуть не до поясницы. Кое-как брат Ипполит привел его в чувство обезболивающей вонючей мазью.

Волков думал, что неплохо бы поехать домой в карете. Жаль, нельзя: за старика начнут почитать. Даже на телеге хорошо: кинул бы перину да лег – и лежи себе, пока не приехал. И шея не шевелится лишний раз, и ногу не крутит через час езды. Но нет, нельзя. Скажут, что стар. Старик за собой людей повести не может. И дело тут не в праве и не в уважении. Старик не может напугать. Крикнет он: «Стой на месте и сражайся, иначе убью!» Кто будет сражаться и не побежит, кто послушается? Кто старика испугается? А командира должны не только уважать, но и бояться. Поэтому кавалер и ездил на коне, хотя так хотелось на перине в телеге хотя бы, раз кареты нет.

Урожай давно был собран, даже уже частично продан, мужики в Эшбахте вместе с солдатами ждали от господина фестиваля. Но на рынок Волкову за пивом и съестным самому ехать было невмоготу. Послал туда Рене: пусть престарелый муженек его сестры помогает по-родственному. Не зря же он в приданое за сестрой холопа дал.

Домой шли с целым обозом из телег. Одного пива двадцать две двадцативедерные бочки, не считая больших корзин с колбасами и сырами, мяса в полутушах, хлебов, пирогов и пряников для девок и детей и даже бочонка меда. Волков дал Рене тридцать монет, так тот все и потратил. Кавалер не хотел экономить в мелочах, ему хотелось, чтобы мужики и солдаты, все солдаты всех офицеров, были довольны жизнью на его земле. Не думали разбегаться, искать лучшей жизни, замерзая по ночам в своих жалких домишках. Господин должен быть и строг, и добр; должен и спрашивать, и награждать. Причем без крайностей: без жадной лютости, но и без попустительства.

Никто этому Волкова не учил, не был он сеньором в пятом поколении, просто кавалер понимал эти правила так же, как понимал, где искать выгоду и стоять на своем, а где и не жадничать. Пусть, пусть людишки порадуются напоследок. Пусть пожируют за счет господина Эшбахта. Октябрь на дворе, уже октябрь, вот-вот с севера дожди придут, а с юга, с гор, холодные туманы с ледяными ветрами. Волков вздохнул. А за холодными туманами могут и горцы пожаловать. Солдаты должны быть счастливы, иначе начнут разбегаться.

Приехал домой. Как всегда, ногу крутит, сил нет самому слезть с коня. Теперь еще новые люди все это видели. Все: и фон Клаузевиц, и братья Курт и Эрнст Фейлинги, и все их люди тоже. Волков на них глянул так зло, что те, кто был во дворе и смотрел на него, сразу глаза отвели. А он, скалясь от боли и разминая ногу, пошел в дом, крикнув перед этим:

– Монах, за мной ступай!

За ним кинулся брат Ипполит, кавалер поморщился:

– Да не ты, мошенника этого, брата Семиона, позови, – и, подумав, добавил: – Хотя ты тоже понадобишься.

– Шея? – спросил брат Ипполит.

– Нет, шея не болит, нога донимает.

Жена едва голову подняла, когда он вошел, не встала даже:

– Здравы будьте, господин мой.

И снова уткнулась в шитье. Сама бледная, еще к бледности своей надела платье черного бархата, холодная, словно рыба дохлая. Некрасивая.

Зато Бригитт вскочила, присела низко, голову склонила, так в кавалера глазами стрельнула, что понял Волков: есть у нее, что ему сказать. Но до ночи вряд ли представится случай с ней поговорить.

Он велел греть себе воду – мыться. Воды греть много. А сам с Ёганом заговорил о делах. Тот намеревался, пока дожди не пришли, отправить мужиков рубить куст на дрова. Дров на зиму было совсем мало. Еще о всякой мелочи поговорил, говорил бы еще час, да Волков прервал его. Ему было не до того. Хозяин думал, где ему восьмерых людей разместить, трое из которых господа. Ну не в людской же с холопами, в самом деле. Пока они на улице были, он их в дом не звал. Не звал из-за того, что говорить собирался с братом Семионом, и разговор мог выйти неприятный.

Тот, как чувствовал это, пришел, присел на край лавки и, пока господину дворовый мужик стягивал сапоги, а брат Ипполит осматривал шею, молился, перебирая четки и закатывая к потолку глаза в легком, но праведном исступлении.

– Знаешь, о чем меня спрашивал епископ? – начал Волков, когда брат Ипполит наконец перестал разглядывать рану на его шее.

– Так чего же тут гадать, загадка тут небольшая, – сказал смиренно брат Семион. – Видно, спрашивал он вас про костел, построен ли.

– Именно, – сказал Волков. Он врал: епископ и речи о том не заводил. – И знаешь, что я ему сказал?

– Наверное, сказали, что строится, – отвечал монах.

– Опять угадал, – продолжал врать кавалер. – А сколько денег у тебя на храм осталось, помнишь?

– Сотни две, – произнес брат Семион, чуть подумав.

– Сто шестьдесят семь монет, – напомнил Волков и повторил серьезно, делая на этом ударение: – Сто шестьдесят семь монет от двух тысяч и двух сотен.

Монах только вздохнул в ответ. Он посмотрел на Волкова, кажется, понимая, куда тот клонит.

– Завтра позовешь сюда ко мне архитектора. Он, кажется, дом доделал? – продолжал кавалер. – Поговорим о храме, денег я на него дам. Две тысячи монет, думаю, будет достаточно. Но считать стану сам, тебе, дураку, веры больше нет. Твой дом я забираю…

Брат Семион сидел понурый, а тут вскинул на Волкова глаза, тот даже подумал, что сейчас он спорить начнет или даже просить будет, но нет, монах лишь пожал плечами и опять опустил голову.

– Забираю твой, но тебе свой отдаю, – продолжил кавалер.

Монах снова ожил, уставился на Волкова, обрадовался, кажется:

– Ваш дом мне пойдет?

– Только дом. Амбары, овины, хлева и конюшни мои будут, но и ты можешь ими пользоваться. Телеги я тоже тут на дворе стану держать, колодец мой останется, мне скот поить надобно, а огород твой. Холопы будут тут же жить, в людской, одну девку тебе в прислугу дам. Но в прислугу, – Волков поднял палец предостерегающе, – пользовать ее не будешь, а начнешь – и она пожалуется, – так я ее у тебя заберу.

Кажется, все пока устраивало хитрого попа. Он понимающе кивал, на все соглашался.

– А еще тут у тебя будут господа кавалеры жить, сам мне их насоветовал брать, тут внизу и поселятся, твои покои наверху, послуживцы их будут с холопами в людской.

Вот это, кажется, брата Семиона не устраивало, скривился едва заметно, видно, один хотел жить в огромном доме. Но кавалера его недовольство мало заботило, тем более что он кое-чем готов был монаха успокоить:

– Сто шестьдесят монет, что остались от денег на церковь, оставишь себе на обустройство. – Волков замолчал и потом добавил серьезно: – И займись уже костелом, займись уже. Дождешься, попрошу у епископа другого попа на приход.

На том разговор был закончен. Все, включая дворню и жену, весь этот разговор слышали. Госпожа Бригитт не удержалась, встала и начала выходить из-за стола. Рука у Волкова лежала на подлокотнике кресла, так она как бы невзначай руки его коснулась бедром. Стала извиняться и говорить:

– Господин, так мы что, переезжаем в тот красивый дом, что у края деревни стоит?

Этот вопрос интересовал всех присутствующих, включая госпожу Эшбахта, которая тоже хотела это знать, да от спеси не желала сама спрашивать.

– Да, – сказал Волков, – теперь вы, госпожа Ланге, на лавках спать не будете, у вас появятся свои покои.

– Правда? – обрадовалась та, едва не запрыгала. – А можно мне узнать, какие мне покои положены?

– Выберете сами после того, как госпожа Эшбахта выберет нам спальню.

– Ах, Господи, как это хорошо! – Никого не стесняясь, вроде как в благодарность госпожа Ланге склонилась в грациозном реверансе и поцеловала руку Волкова. – Спасибо вам, господин! Можно ли нам с госпожой Эшбахта уже посмотреть дом?

– Идите, – махнул рукой кавалер, – посмотрите, решите, чего в доме не хватает. Потом скажете.

Жена хоть и не благодарила его, но сразу бросила рукоделие и пошла с Бригитт смотреть новый дом. Даже Мария, отодвинув сковороды с огня, отправилась очаг и печи смотреть, а все дворовые за ней побежали.

Он и сам пошел. С ним шли все: и Максимилиан, и Увалень, и Сыч, и оба монаха. Забор высок, ворота крепки, двор огромен, хоть тридцать телег сюда ставь. Амбары, конюшни, хлева большие – и все это крепкое, новое. Двор настоящего хозяина. И колодец, и привязь, и поилка для коней. Курятник таков, что сто кур тут уместятся, тесноты не зная.

Дом уже почти готов был, мастера правили кое-что уже по мелочи, мыли да собирали все, что лишнее осталось. Молодой архитектор ходил по дому, показывая его госпоже Эшбахта и ее подруге. Как Волкова увидал, так стал ему кланяться. Взволновался. Стал ему показывать дом.

Дом и вправду оказался хорош. Был он на вид не меньше старого, но в два настоящих этажа с чердаком и подвалами большими под вино и прочее съестное. Полы из хороших досок вощеных, стены чисты, белены. Окна огромны. Двери в две створки, хоть свадьбу выводи через них, крепки и широки, с красивыми бронзовыми ручками. Печи с плитами удобны, другие печи, что с дымоходами для обогрева дома, и вовсе в изразцовой плитке с замысловатыми рисунками. Камин большой, в него войдет даже сам хозяин, головы не склонив, кабана целиком можно зажарить. Максимилиан в удивлении вытащил меч, поднял его, потянулся им вверх и до потолка не достал. Все посмотрели на это и увидали на балке красивую люстру под двенадцать свечей. А стропил не увидели: потолок был ровен и побелен, как и стены.

Две тысячи талеров! Две тысячи. Теперь ясно стало кавалеру, на что этот чокнутый монах потратил столько денег. Столько, что на эти деньги можно было выстроить небольшой костел на пятьсот прихожан.

Дальше пошли по широкой лестнице с красивыми перилами наверх, а там еще один зал, да еще какой. Вдоль всего зала высокие окна, свет просто льется в залу, его так много, что ламп не придется зажигать до самой густой темени. Там обедать можно, только мебель купи. Там же двери в покои и опочивальни.

– Здесь будут мои покои, – сказала госпожа Эшбахта таким тоном, что вряд ли бы кто решился ей перечить.

А вот кавалер решился:

– Покои ваши будут там же, где и мои, те, самые большие, – он указал на большую пустую комнату, – нам с вами подойдут.

Жена его только фыркнула как злобная кошка, все видом своим выражая пренебрежение и даже, может быть, презрение к словам супруга своего, вздохнула, кривя рот и с апломбом:

– За что же мне кары-то такие?

При всех людях его оскорбив господина Эшбахта, она пошла дальше, заглядывая в комнаты.

Повисла нехорошая тишина, все, кто присутствовал при этом, почувствовали себя неловко, архитектор, что заливался соловьем, рассказывая про свое детище, замолчал, стоял с виноватой улыбкой. Госпожа Ланге искоса бросила многозначительный взгляд на Волкова. И был в этом взгляде смысл и общая тайна. А потом она пошла вслед за подругой. Она все правильно делала.

Волков, не проронив ни слова, повернулся и направился к лестнице, за ним все его люди, архитектор же, в растерянности постояв немного, пошел за госпожой Эшбахта. Ну а что ему еще делать было?

Вечером, когда Мария собирала посуду со стола сразу после ужина, госпожа Эшбахта встала и, сделав лицо высокомерное, сказала едва не сквозь зубы:

– Спокойных всем снов. И прошу вас, господин, меня сегодня не тревожить. Не будет в том вам резону. – И пошла наверх.

Волков посмотрел ей вслед, а затем взглянул на госпожу Ланге, ожидая пояснений. И та проговорила, не смотря ему в глаза и тоном таким, каким сообщают плохие вести:

– Госпожа не обременена.

– Что? – не понял Волков.

– Элеонора Августа не беременна, – тихо повторила Бригитт, все не поднимая глаз. – У нее нынче кровь пошла.

Как будто ударили его. Не сразу даже слова эти в голове его улеглись, так, чтобы понял он их. Хуже новости сегодня быть не могло. У Волкова плечи опустились, он сгорбился и стал смотреть на стол, растирая больное место на ноге. Никому он того бы не сказал, но каждый день, каждый божий день пред тем, как заснуть, молил он Господа о том, чтобы даровал Он Элеоноре бремя. Редко кавалер молился, обычно он обращался к Богу перед делом и просил у Него только две вещи: простить его грехи да быстрой смерти, уж если смерть его достанет. Ну а что еще может просить солдат? А тут изо дня в день молил о том, чтобы Господь послал ему чадо. Сына, конечно, но можно и дочь, в крайнем случае. Пусть дочь для начала, кавалер согласен и на дочь, лишь бы была. Но ничего на этот раз не вышло.

Словно смеялся Бог над ним. И славу, и почет, и деньги, и жену родовитую, и землю – все дал! Все! А наследника не дает. Издевка, смеется над ним лукавый старик, не иначе. Или, может, в том жена его виновата. Брунхильде, молодой кобылице, одного раза было достаточно, чтобы понести. Захотела и понесла. И госпожа Анна фон Деррингхофф из Рютте писала ему, что тоже понесла. А эта квелая да рыхлая не может. Видно, нездоровая она. Всучили ему ее распутную, так еще и больную. У Волкова лицо потемнело, кулаки сжались.

Как называют тех, кто наследника произвести не может, как называют тех, кто без чужой помощи с коня слезть не может? Нет, их называют вовсе не стариками. Есть у таких название похуже, злое и насмешливое прозвище, такое, которое в лицо никто не скажет, зовут таких Мягкий Меч.

Стариков еще можно уважать, а если ты Мягкий Меч, то уважения не жди. Никто не пойдет за тобой в бой. Никто не станет уважать твое право. А зачем, все равно новый господин будет на месте твоем, наследников-то нет. Иначе не скажешь – Мягкий Меч. И как ни будь ты силен и славен, все одно – ты временный человек, человек не на своем месте. Чтобы место стало твоим, ты должен в него корни пустить. А корни – это сыновья, такие же суровые и сильные, как и отец. С которыми, как и с отцом, никто не захочет связываться.