Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
— Нет-нет, никто вас не осудит, — сказал графа. — Это у холопов женитьбы — дело веселое.
— Да, чего им, попа позвали, пива выпили да и легли под куст, — смеялся канцлер. — А может, и попа звать не стали.
Все смеялись, атмосфера явно переставала быть сугубо деловой.
— Да, — соглашался граф, — у холопов жизнь проста и легка, женись на том, кто приглянулся, а для нас брак — это политика. Мы были бы рады видеть столь сильного мужа, как вы, в нашей фамилии. Да и вы, наверное, хотели бы видеть в родственниках графа.
— Не стану врать, об этом и не мечтал я даже, — сказал Волков.
— Так соглашайтесь, и граф вам будет отцом названным, а я названным старшим братом, — продолжал граф.
— Еще раз прошу у вас времени на раздумье, — отвечал ему кавалер.
— Конечно-конечно, мы все понимаем, — улыбался фон Мален.
А канцлер, также улыбаясь, добавлял:
— Только хотелось бы нам услышать ваш ответ до конца уборочной, до фестивалей у мужиков. А уборочная уже начинается, вам две недели хватит на раздумья?
— Хватит.
— Что ж, тогда будем ждать вашего решения, — сказал канцлер. — А если по приданому у вас будут какие-то пожелания, то мы готовы рассмотреть их.
— Я за две недели все обдумаю и сообщу вам.
Все стали вставать из-за стола, раскланиваться. А на выходе его ждала Элеонора Августа с теми же женщинами. Элеонора снова почти уселась на пол, когда он вошел в комнату. Но на сей раз он не прошел мимо, а подошел к ней, взял за руку и помог подняться.
Она все равно не поднимала глаз, смотрела в пол.
— Вы знаете, о чем я говорил сейчас с вашим братом? — спросил Волков у нее.
— Знаю, — тихо отвечала девушка.
— Желаете ли, чтобы это случилось?
— Жены из рода Маленов не желают ничего, чего бы не желали их отцы, братья и мужья, — нравоучительно сказала дородная дама.
Но Волков и не глянул на нее, он ждал ответа от Элеоноры.
— Что угодно папеньке, то угодно и мне, — наконец ответила та и подняла на него глаза.
И кавалер вдруг понял, что она на его вкус совсем не красива. Куда ей до Брунхильды?
— Хорошо, — сказал он, — этого для меня довольно. До свидания.
Он шел вниз по лестнице и думал о словах этой женщины, а монах шел и говорил:
— Теперь ясно, зачем сюда епископ приезжал, зачем на разговор графа звал.
Волков остановился, повернулся к нему так быстро, что монах едва не налетел на него:
— Так ты думаешь, это затея епископа?
— Да уж ни мгновения не сомневаюсь, — отвечал брат Семион. — Да и дочка графа в девках засиделась, Малены тоже рады будут, тут все одно к оному. А вам и приданое давать не нужно, и так возьмете.
Вы ж не откажитесь от нее.
— А зачем это епископу? — не понимал Волков.
— Да как же зачем, господин, тут же все на поверхности лежит, — искренне удивлялся монах. — Вы свару с кантоном затеете, герцог на вас обозлиться, решит покарать или в тюрьму бросить, а граф, родственничек ваш, выгораживать вас станет. А как вас не выгораживать, если вы муж его дочери? Нет, епископ хоть стар, а наперед смотрит. Он вам опору готовит в графстве.
— Чертовы попы, — произнес Волков.
Он буквально почувствовал, как его толкают в спину, приговаривая:
«Ну, давай, давай, начинай свару, затевай войну».
— А если я не захочу воевать? — спросил он глядя в хитрое лицо монаха.
А тот и ответил сразу, не моргая и не размышляя ни секунды:
— Тогда вам тем более на графской дочке жениться нужно. Если уж вы надумали против воли церковных сеньоров идти, так тогда хоть с мирскими сеньорами подружитесь. Родственники такие вам никак не помешают.
Кавалер повернулся и пошел, размышляя на ходу над словами монаха.
— И нечего вам печалиться, — продолжал монах, идя за ним. — Все у вас есть, и еще больше будет, главное — голову не терять.
— Думаешь?
— Конечно, вы ж с серебряной ложкой во рту родились.
Волкова аж передернуло от этих слов, он опять повернулся к монаху и зарычал:
— С ложкой родился? С ложкой? С какой еще ложкой? Один сеньор, сидя в Ланне, другому сеньору, сидящему в Вильбурге, пакость строит, а я рискую головой, я или на войне погибну, или на плахе, или в тюрьму попаду, или мне бежать придется. И где тут ложка? Где ложка, болван?
Монах молчал.
— Это у них там ложки, — он указывал пальцем в сторону раскошенного бального зала, — у них, а я родился с куском железа в руке. Чувствую, что и умирать мне придется с ним же и с еще одним куском железа в брюхе.
Они вышли из замка, кажется, кавалер немного успокоился.
— Не вздумай об этом разговоре сказать епископу, — произнес он, влезая на коня и чуть опираясь на плечо Максимилиана.
— Я и не помыслил бы об этом, — отвечал монах, — но вот то, что граф предложил вам руку его дочери, обязательно упомяну, когда мы приедем за деньгами. Это он должен знать.
— Об этом скажи, — согласился Волков.
— Экселенц! — Сыч смотрел на Волкова во все глаза. — Вам что, предложили жениться на дочери этого? — он кивнул на замок. — На дочери графа?
— Держите языки за зубами, — ответил Волков.
— Да, конечно, экселенц. Конечно, — обещал Фриц Ламме.
— Конечно, кавалер, — кивнул Максимилиан, тоже садясь на коня.
— Сейчас снимаем лагерь, — произнес кавалер, — вы двое поедете со мной в Мален, остальные пойдут домой.
— Господин, — кричал монах, — подождите меня, мне нужно найти свою лошадь.
— Догонишь, — не оборачиваясь, крикнул Волков.
Глава 10
Брунхильда уже сидела у зеркала и красилась, рубаха так тонка и прозрачна на ней, что не заметить этого никак нельзя было. Как специально такие носила. Мария ей помогала, платье обновляла, кружева замывала.
— Ах, вот и вы, где же вы пропадете все утро? — красавица подняла на него глаза.
Даже сравнивать ее с Элеонорой нельзя, словно сравнивать лань лесную с коровой. Глаза у нее припухли от выпитого вчера, волосы не прибраны, а все равно красивее не найти. Может, красивее нее была только дочь барона, Ядвига. Да и не помнит он ту Ядвигу уже, а эта вот она тут сидит, с плеча прозрачная ткань падает. Через эту материю соски темнеют.
Необыкновенно красива она. Да, уж Элеоноре до нее далеко.
— Господин мой, что ж вы молчите, или случилось что? — она опять поворачивает к нему свое красивое лицо, и ее опухшие глаза кажутся ему такими милыми. Прямо взял бы ее лицо в ладони и стал бы целовать эти глаза. Но не сейчас, сейчас ему тоскливо.
Даже видеть ее тоскливо.
— Собирайся, уезжаем мы, — говорит он.
— Как? — кричит красавица, вскакивает и подбегает к нему. — Турнир сейчас, меня граф в ложе ждет. У меня на вечер, на бал, уже десять танцев обещано!
Теперь он еще и темный низ ее живота через легкую ткань видит.
Кавалер отворачивается, говорит мрачно и холодно:
— Поедешь и попрощаешься с графом, а потом сразу сюда, мы уезжаем.
— Да как же так? Я же танцы обещала…
Он вдруг поворачивается к ней. Быстро лезет в кошель, сразу находит там флакон Агнес. Пол-капли, всего пол-капли он вытрясает из флакона на палец. И эти пол-капли размазывает под шеей красавицы, от ключицы до ключицы.
Заглядывает ей в глаза и целует в губы. И уходит быстро из шатра.
Вышел и сразу крикнул:
— Максимилиан, Сыч, езжайте с госпожой Брунхильдой к арене, она будет прощаться с графом. Потом сразу сюда. Хилли, Вилли, скажите господам офицерам, что снимаем лагерь. Уходим.
Он сам хотел побыть один, посидеть где-нибудь хоть минуту, но брат Семион тут же за ним увязался. Идет за ним, а сам читает тот список, что им канцлер дал, и говорит Волкову:
— Не сказано тут, кто свадьбу оплачивать будет, а это в такую деньгу влетит, что поморщимся потом. Уж я с деревенского старосты за одно венчание пять талеров брал, а тут сама дочь графа.
Волков шел вперед, уже хотел грубостью какую-то ему сказать, но тут догнал их Хилли.
— Господин, там два господина вас почти с рассвета дожидаются.
Как вы ушли, так они пришли и сидят теперь, все вас ждут.
— Скажи им, что я тут, пусть сюда идут, — сказал Волков, усаживаясь на пустую бочку из-под пива.
Монах опять что-то нашел в списке, но кавалер жестом ему велел заткнуться. Ничего он сейчас не хотел слышать про свадьбу.
Ждать двух господ долго не пришлось, и господа те были странными. Вернее, странным был один. А второй был вполне себе приятный молодой человек из знатной семьи, он сразу представился:
— Меня зовут фон Гроссшвулле, — он поклонился.
Волкову было просто лень слезать с бочки, и он вел себя почти грубо, кивнул господину Гроссшвулле и без всякого почтения сказал:
— Фон Эшбахт. Чем обязан, господа?
— Господин фон Эшбахт, все тут только и говорят о вас, только и слышно о том, какой вы знаменитый воин, такой, что у Ливенбахаов отнимает шатры. И что вы убили на поединке лучшего чемпиона герцога. И еще…
— Будет вам, будет, — сказал Волков и поморщился, — я все свои подвиги и так знаю, что вам угодно, господин Гроссшвулле?
— Пришел я просить за своего брата, — Гроссшвулле повернулся ко второму господину. — За вот этого вот человека.
Второй господин был весьма заметен, ростом он был даже выше Волкова, а еще был он крупен телом. Вид у него был печален, хотя в его годы, а было ему лет семнадцать, люди печалятся не так уж и часто.
— Он наш седьмой в семье, последний и неприкаянный. Отдавали мы его в пажи известному господину, так его погнали оттуда, господин сказал, что он увалень, отдавали в учение в университет, так только зря деньги потратили, в монастырь, так он и там не прижился, монахи его через месяц домой сами привезли.
— И что же вы хотите от меня? — уточнил Волков.
— Заберите его в солдаты. Другого толка от него не будет. Говорят, что в солдатах сержанты очень строги, пусть они будут с ним построже.
Кавалер глянул на большие деревянные башмаки увальня, поморщился и сказал:
— В таких башмаках он собьет себе ноги на первом же переходе в кровь, и придется его бросить на дороге.
— А пусть сержанты его гонят, пусть босиком идет.
— Нет, — кавалер покачал головой, — пустая трата на прокорм, слишком он рыхлый для солдата, не вынесет службы.
— На первое время для его прокорма я готов дать талер! А там, может, приспособите его куда-нибудь, — продолжал просить господин Гроссшвулле.
— Не отказывайтесь, господин, — прошептал Волкову на ухо монах. — Талер не будет помехой, а человека приспособим куда-нибудь.
— Ну, разве что большим щитом, чтобы вражески арбалетчики на него болты переводили, — усмехнулся кавалер.
— А хоть и так, — усмехался за ним монах.
— Подойдите ко мне, — приказал Волков юноше.
Тот сразу повиновался.
— Вы не трус? — спросил у него кавалер, разглядывая его.
— Не знаю, господин, — вылупив глаза, отвечал здоровяк. — Не было случая узнать.
— Хотите служить мне?
— Нет, господин, солдатское дело очень хлопотное, — честно признался увалень. — У меня к нему не лежит душа.
— Теперь поздно думать, куда там лежит ваша душа, теперь брат ваш мне денег предложил.
— Это понятно, — вздохнул здоровяк.
— Перед тем, как взять вас, хочу знать, как вас убивать, когда вы струсите в бою?
— Что? — не понял молодой Гроссшвулле, он стоял и таращил глаза на Волкова.
А тот был абсолютно серьезен, ему сейчас совсем не хотелось шутить.
— Спрашиваю вас, как предпочитаете умереть, с проколотым брюхом, с перерезанным горлом или с разбитой головой?
— Я даже не знаю, господин, — проговорил увалень.
— Ладно, я сам выберу, — сказал Волков и приказал. — Хилли! Возьми этого человека и проследи, чтобы он дошел до Эшбахта и чтобы ноги его не были в крови.
— Прослежу, господин, — обещал молодой сержант.
— А вы, увалень, имейте в виду, что у сержантов на редкость дурной характер, особенно когда дело касается новобранцев и дезертиров. — Ухмылялся кавалер.
Здоровяк смотрел на него со страхом и разинутым ртом.
— Пойдем, — сказал Хилли, схватил его за рукав и поволок растерянного парня к своим солдатам.
— С вас талер, — сказал Волков его брату, когда увалень ушел подгоняемый сержантом.
Гроссшвулле сразу достал монету, словно приготовил ее заранее.
Протянул серебро кавалеру, но тот даже не потрудился взять деньги. Деньги забрал брат Семион. А Гроссшвулле еще кланялся за это и благодарил Волкова. А когда он ушел, монах, вертя монету перед носом, произнес:
— Вот так вот, сначала вы работали на славу, кавалер, теперь слава работает на вас.
Может, он и был прав, но сейчас Волкову было плевать и на славу, и на монету. Сейчас он думал только о Брунхильде.
Долго она не раздумывала. На запад ехать было нельзя, там Фернебург, Вильбург и Хоккенхайм, ни один их этих городов она посещать не хотела.
— Игнатий, ты был в Эксонии?
— Конечно, госпожа, — отвечал кучер, поправляя сбрую на лошади. — Я сюда через те места добирался.
— Говорят, там много серебра.
— Это точно госпожа, даже у тамошних хамов серебра больше, чем у хамов здешних, уж не говоря про господ.
— Говорят, это из-за серебряных рудников, что там имеются в избытке.
— Говорят, что там их пропасть сколько, — соглашался конюх, открывая ей дверь в карету и откидывая ступеньку.
— Ну, что ж, значит, туда и поедем, — она взглянула на служанок. — Ута, Зельда, у вас все готово?
— Да, госпожа, — сказала Ута, — все, что вы велели, все сложено.
— У меня все готово, — сказала кухарка. — На день еды хватит.
— Ну, тогда поехали, — Агнес передала шкатулку конюху, оперлась на руку, влезла в карету и забрала драгоценный ларец. Положила его себе на колени. Дождалась, когда Ута и Зельда влезут за ней, и уже тогда крикнула: — Трогай!
Городом Штраубинг звался напрасно. Захолустье, глушь, кроме ратуши да кирхи нет ничего. Домишки крепенькие, старенькие, но чистенькие, видно, городской совет за этим следил. Улицы метены.
Больше ничего, ни лавок хороших, ни гильдий. Только дорога большая, что шла через город с юга на север. Нипочем бы здесь не остановилась, не скажи ей Игнатий, что коням передых и корм с водой нужны.
Трактир вонюч был и грязен, тараканы в палец, и прогорклым маслом недельной давности с кухни несет, хоть нос затыкай.
Людишки за столами — шваль придорожная. Игрочишки, конокрады, воры. Ножи да кистеня за пазухами прячут. Как она вошла, так все на нее уставились, но Агнес этих людей не боялась ничуть.
Пошла, села за свободный стол. Драгоценный свой ларец на лавку рядом поставила и руку на него положила, не сказать, что боялась, что украдут, просто так спокойнее ей было. Сидела, брезгливо разглядывая пивные лужи на столе, думала, а не сидит ли она на такой же грязной лавке, не придется ли потом Уте платье ее стирать. Тут пришла баба в грязном переднике, спросила, что госпоже подать.
— Пива, — коротко бросила девушка. — Только кружку помой, неряха.
Баба буркнула что-то и ушла.
Агнес осмотрелась — да, место ужасное, надо было искать другое, да уж теперь что грустить, кони распряжены, пьют и едят. Ничего, посидит тут час, не умрет. За соседними столами небритые рожи, в грязных руках липкие от дурного пива кружки. Но она их взглядов не боялась, наоборот, искала их, чтобы встретиться глазами, чтобы видеть, как разбойники эти от ее глаз свои отводят. Отвратно ей тут было в грязи сидеть. Настроение у нее было такое, что хотелось морду кому-нибудь располосовать. Думала, что кто-то из местных прощелыг к ней придет, обмануть или обворовать попробует, но нет, те отворачивались от нее. Принимали за благородную, наверное, побаивались.
И лишь один человек показался ей во всем кабаке приятным. То был господин в хорошей, но не слишком богатой одежде. Он взгляд ее встретил когда, так привстал из-за стола и, сняв берет, поклонился. Она благосклонно ему улыбнулась и кивнула головой в ответ. А подумав чуть, поманила рукой, предлагая ему сесть к ней за стол.
Тот сразу согласился и с кружкой своей перешел к ней за стол, кланяясь и благодаря.
— Мое имя Ринхель, кожевник и торговец кожами из Мелегана, может, слыхали про мой город, госпожа?
— Нет, не слыхала, я Вильма фон Резенротт поместье мое рядом с Ференбургом, — сразу придумала себе имя Агнес, отвечала ему не без гордости.
— И как там? Чума улеглась? — интересовался торговец кожей.
— Давно уже, год как, а почему вы в месте таком, Ринхель? — тут баба принесла ей кружку с пивом, и та кружка была так тяжела, что девушку пришлось брать ее двумя руками. — Для купцов сие место не очень хорошо.
— Так оно не просто нехорошо, оно очень даже дурное, тут кругом разбойники. Не захромай у меня лошадь, никогда бы тут не встал. Жду теперь, когда кузнец выправит подкову. Он скоро обещал управиться.
— А куда же вы едете? — спросила Агнес, отпивая пиво.
— Везу кожи и сафьян своему партнеру в Лебенсдорф. Надеюсь до вечера там быть.
— Лебенсдорф? — обрадовалась Вильма фон Резенротт. — Как это хорошо, я же тоже туда еду, а кучер мой, дурень, дороги не знает, может мы за вами поедем?
— Конечно, конечно, — тоже радовался торговец кожами.
Он, правда, вздрогнул, когда эта молодая и благородная госпожа провела у него перед глазами рукой. Вздрогнул, но значения этому не придавал. И продолжал говорить:
— А дорога туда совсем проста: по этой дороге, что идет вдоль улицы, так все на восток и на восток, к вечеру уже будет Лебенсдорф. А там я покажу вам отличный постоялый двор, а не такой грязный притон.
— Значит, все на восток и на восток? — спокойно спрашивала молодая госпожа, а сама, не таясь даже, из склянки себе на палец капала темные капли.
Прощелыги этого видеть не могли, а торговец кожами как будто тоже, хотя это дело и происходило прямо пред его глазами.
— Да, госпожа фон Резенротт, прямо и прямо на восток.
А девица подняла палец и посмотрела на три темно-коричневые маслянистые и густые капли, что лежали на нем. А потом вдруг спокойно опустила палец в кружку торговца кожами. И даже помешала им его пиво. И при этом спрашивала:
— А что же не пьете вы, или пиво тут кислое?
— Пиво тут обычное, — отвечал ее купец, отпивая из кружки, — я его обязательно выпью, у меня, знаете ли, привычка такая, коли за что заплатил, так обязательно то выпью, не люблю денег на ветер бросать.
— Это полезная привычка, полезная, — говорила девушка и сама брала свою тяжелую кружку, — так давайте пить.
— За знакомство, молодая госпожа, хорошо в дороге встретить доброго человека, — говорил Ринхель, начиная пить пиво.
— Это большая удача, господин купец, — улыбалась ему благородная девица.
Глава 11
Два мерина тянули телегу торговца кожами, были они неплохи и ехали резво. Карета Агнес тянулась за ними, а дорога была совсем не безлюдна, то и дело они встречали другие повозки и телеги.
И Агнес была недовольна. Только вот упрекнуть ей было некого.
— Мало, мало я дала ему зелья, — тихо говорила она, то и дело выглядывая в окно кареты и смотря вслед телеги торговца.
Торговец был бодр, сидел и весело помахивал кнутом, объезжая колдобины на дороге.
Не могло же зелье так быстро испортиться, ведь она его проверяла.
На служанке зелье работало. А этот, вон, едет… Едет уже сколько.
Нет, точно нужно было капать капель больше. Больше, чем три.
Говорилось, что до рвоты и даже до смерти оно довести может.
А карета вдруг стала останавливаться. И встала, съехав на заросшую травой обочину.
— Что? — высунулась Агнес из окна. — Что встал?
— Заснул, кажись, — с козел крикнул Игнатий и указал кнутом вперед.
Девушка поглядела вперед и увидала, как телега с торговцем кожами съехала в поле, что было под парами, справа от дороги.
Поначалу кони еще тянули ее, а потом, поняв, что хозяин ими не управляет, так и стали там шагах в пятидесяти от дороги.
— За мной иди, — коротко бросила Агнес служанке и, не дожидаясь, пока конюх откроет ей дверь и откинет ступеньку, выпрыгнула из кареты и быстро пошла к телеге.
Ута быстро шла за ней. Агнес подошла к телеге, кожевенник Ринхель лежал в телеге, крепко сжимая вожжи, берет с головы упал, а костяшки на кулаках побелели. Словно силился остановить лошадей в последнем порыве.
— Деньги ищи, — сказала Агнес служанке.
А ее саму интересовало другое — не умер ли дурак этот. И было все на то похоже. Щеки его ввалились, стали желты. Глаза полуприкрыты. Нет, не могла она ошибиться в рецепте. Неужели в пропорциях ошибка вышла? Она наклонилась над ним, прикоснулась к щеке — теплая. Взяла за кисть его, как в книге писано, пальцами нащупала жилу сердечную. Нет, жив, жив дурак. В беспамятстве просто. Но все равно нужно ей было специальную посуду аптекарскую и аптекарские весы покупать.
По-другому зелья варить никак нельзя.
— Госпожа, — Ута протянула ей на ладони деньги, — все, что в кошеле нашлось.
На широкой ладони большой девицы лежал всего один талер да еще мелкого серебра на столько же.
— Не все, еще ищи, еще должно серебро быть, — сказала Агнес, забирая деньги. — В башмаках смотри, в рукавах, в полах платья.
Служанка начала смотреть, где велено, но ничего не находила.
— Быстрее, — сказал Агнес, увидав вдалеке мужицкую телегу.
— Нет, нет больше денег, госпожа, — подвывала Ута, ворочая купчика с боку на бок и ощупывая его одежду.
Агнес на секунду задумалась, она, конечно, злилась на эту корову, но что та могла сделать, если денег больше нет? Но Агнес почему-то не верила, что денег у купца не было. Она подумала пару мгновений и ловкой рукой сразу пролезла к нему в панталоны, в гульфик.
Конечно, конечно они были там, девица вытащила маленький кошелек. Сунула его под нос служанке, сказала зло:
— Дура.
— Господи, да кто ж знал… Да откуда мне знать.
Агнес откинула рогожу с телеги, там все кожи и кожи. И толстые, дубленые, какие солдатам надобны и на подметки башмачникам идут. И мягкие, те, что надобны сапожникам и седельщикам, что мастера по конской сбруе. И два рулона, что в сукно завернуты.
Неспроста их так богато укутали. Отодвинула она сукно. Сафьян! Да еще и алый. Такой тонкий, что бумаги тоньше. То большим господам на перчатки, на охотничьи лосины и на сапоги идет.
— Бери! — ткнула она пальцем. — Бери оба.
Служанка сразу хватает нелегкие рулоны.
— В карету неси, — говорит Агнес и сама идет к карете.
Заодно смотрит, далеко ли телега с мужиком. А телега уже и недалеко. Она оборачивается к Уте:
— А ну, бегом рыхлая, бегом говорю.
Служанка кинулась бежать, с трудом удерживая под мышками нелегкие рулоны сафьяна.