Инквизитор. Раубриттер Конофальский Борис
Игнатий уже двери кареты открыл, ступеньку опустил, ждет.
Добежали, сели. Кучер прыгнул на козлы. Щелкнул кнут, карета дернулась и понеслась вперед. Ута тяжело дышала, на полу валялись два рулона дорогой кожи, а Агнес считала деньги.
Насчитала всего десять талеров. Негусто. Ничего, лиха беда начало.
В Лебенсдорф они не поехали, свернули на север к Мюнзингену. То город был немаленький, известный своим купечеством. Там девица фон Резенротт решила заночевать. А пока ехали, заставила всех выучить ее новое имя и место, откуда она родом. И настрого наказала, чтобы при людях в дороге называли ее только по-новому.
В Мюзинген они приехали, когда стража ворота закрывала, едва успели. Трактир искали в темноте, но нашли, и был он неплох.
Пока кучер распрягал, чистил и кормил лошадей, а Зельда и Ута занимались ее вещами и покоями, Агнес сидела в столовой и ждала ужина. Народу в гостинице было немало, многие столы были заняты приличной публикой. Была там даже ужинавшая семья из благородных людей, которые, увидав, что Агнес в одиночестве сидит, через посыльного пригласили ее к себе за стол, на что Агнес с благодарностью ответила отказом. Не до ужинов в семейном кругу ей было.
Она, попивая вино, поверх стакана глядела и уже выбирала себе жертву. Вернее, уже выбрала. И думала, как начать со своим избранником разговор.
Человек тот был, во-первых, один, ну, если не читать слуги, что приходил к нему пару раз. Во-вторых, одежда на нем была хороша, судя по ней, он был из городских нобилей, перстни на пальцах были. Никак не простой бюргер. У него перьев на берете было талера на три, не меньше, и берет он этот во время еды не снимал.
Был мужчина немолод, тучен и полнокровен, так, что кровь приливала к его лицу, отчего лицо его было пунцовым. Ел он много и пил он под стать.
Поймав первый взгляд Агнес, мужчина улыбнулся ей и отсалютовал кубком вина. Она тоже ему улыбнулась и тоже подняла за него стакан. Поняв, что он ее заметил, девушка, недолго думая, полезла в ларец свой, что стоял подле нее на лавке, достала оттуда красивый флакон с тем зельем, которое в мужах разжигает любовное горение. Вытряхнула из него пару маслянистых капель и размазала их у себя по шее.
Теперь она села так, чтобы тот дородный господин мог ее видеть, чуть выставила ножку свою из-под стола и как бы невзначай подобрала подол своего дорогого платья вместе с нижними юбками. Да так, что красный чулок ее был виден намного выше ее башмачка. Чуть не до середины голени.
Быть такого не могло, чтобы сей конфуз был не замечен дородным господином. Красный, девичий чулок сразу бросился ему в глаза.
Он таращился на него, как на невидаль, а Агнес, увидав его взгляд, сразу оправила платье, стыдливо потупила взор, а потом улыбнулась ему как можно более радушно.
Наживка была брошена. Сеть расставлена. Теперь ей нужно было просто ждать. Даже если бы сей господин и не соблазнился ее юными прелестями, уж точно поговорить с ней он захотел. В дороге всегда хочется с кем-нибудь поговорить хотя бы за ужином.
Тут же господин позвал трактирного лакея и сказал ему что-то.
Лакей незамедлительно подошел к Агнес и, низко поклонившись, произнес:
— Добрый господин спрашивает, не желаете ли молодая госпожа присоединиться к его столу, он просит о том с превеликим почтением.
— Что ж, скажи, что мне скучно и я приму его предложение.
Лакей тут же ушел и доложил о пожелании дамы дородному господину.
Господин сразу встал, подошел к столу Агнес, снял свой великолепный берет и, поклонившись, сказал:
— Имя мое Готфрид Викельбраун. Я глава консулата города Шоненбурга, сударыня, если соизволите разделить со мной мой ужин, я буду счастлив.
— А я Вильма фон Резенротт, девица, поместье папеньки моего мое под Фернебургом. Я приму ваше приглашение, так как скучно мне очень, а спать идти рано, в карете выспалась.
— Прошу вас, госпожа фон Резенротт, — дородный господин подал ей руку, чтобы она могла выйти из-за стола. — Я счастлив, что кареты сейчас стали столь удобны, что юные девы могут спать в них на ходу, иначе у меня не было такой очаровательно собеседницы сегодня.
Он проводил ее к своему столу и хотел усадить через стол напротив, но Агнес отказалась.
— Сяду рядом с вами, мне так лучше будет.
— Почту то за честь, — господин Викельбраун совсем не против был, что бы столь юная и благородная особа сидела с ним рядом.
Беседа сложилась у них сразу, член консулата города Шоненбурга велел нести еще вина, причем самого лучшего, и еще хорошего сыра, и бараньих котлет, и пирожных слоеных на меду, и кислой воды с лимонами, и конфет из жареного сахара, и всего остального, что так любят молодые госпожи.
Он хотел спросить, откуда она едет и куда, да все как-то не складывалось, девица больно любопытна была, и просила все время рассказывать ему о его городе да о делах его, о семье. И так она была мила с ним, что могла и его по руке погладить, и сама ему вина налить, а не ждать лакея. И, кажется, от этой ее приязни не спесивой, а еще и от вина, наверное, стала девица эта ему очень мила. Так мила, что он осмелился и вдруг под столом своей ногой, ее ноги коснулся. А она словно и не заметила этого, ноги своей не убрала. И от этого стало его сердце биться сильнее. Он вдруг разволновался, жарко ему стало, берет снял.
А девица смотрела на него и цвела, улыбалась ему. Хоть и волосы у него росли из носа, хоть чесноком и вином от него разило, хоть лицо было все красно от полнокровия, она улыбалась ему, даже когда он руку ее на колено положил. И только когда господин стал ближе к ней продвигаться, так, что это другие люди могли в трактире увидать, она сказала:
— Будет вам, будет, господин Викельбраун.
— Ах, простите меня, старика, это от вина и духоты, — застыдился он. — Но уж больно прекрасна вы, больно молода.
— А вы видели мои чулки? — спросила она, обворожительно улыбаясь.
— Конечно, но то случайно было. Случайно.
— А поможете мне сегодня снять их, служанки мои ленивы, может, и спать уже легли, — продолжала улыбаться Агнес.
— Я… Я… А будет ли то пристойно, — заикаясь, говорил мужчина. — Не оскорбительно ли будет?
— А кто же тем оскорбится, мужа у меня нет, или может снимать чулки с дев младых для вас в тягость?
— Ах, что же вы… То не в тягость, то честь для меня, я с радостью.
— Или, может, сил у вас нет после дороги?
— Силы я в себе такие чувствую, каких давно таких не чувствовал, — хвалился господин Викельбраун.
Агнес засмеялась:
— Так идите к себе в покои и выгоните слуг, не люблю я, когда слуги меня видят.
— Сию минуту, только за стол расплачусь да вина, воды и конфет в покои прикажу отнести. И ждать вас буду.
Он ушел, а она еще посидела немного, девушка еще не могла понять, как много нужно времени ее зелью забвения, чтобы оно действовать начало. Купец, что кожами торговал, так час или более продержался. А этот мужчина был больше. Конечно, она ему и капель больше в вино бросила, но все равно лучше дождаться, пока он засыпать начнет, чем с ним в постель ложиться.
Выждав время и выпив кислой воды, девица встала и пошла наверх. Там нашла нужную комнату, приоткрыла дверь:
— Господин Викельбраун.
Тихо, никто не ответил.
— Господин Викельбраун.
Тишина. Тогда Агнес вошла в покои и закрыла за собой дверь на ключ. Прошла в спальню и увидала его. Он сидел на краю кровати, сняв одну туфлю. Берет валялся тут же на кровати. Сам он спал, свесив большую, седую голову на грудь.
Агнес толкнула его, а он не упал. Пришлось толкнуть еще раз прежде, чем мужчина завалился на кровать.
Кошель его был тяжел и полон. Девушка очень надеялась найти там золото, но не нашла. Зато талеров там было во множестве. А перстни у него и распятия на шее были золотые, их она тоже сняла с него. Заодно нашла ключ и обыскала сундук. В сундуке ничего нужного не было. Хотела перья с берета отрывать, они ей сразу понравились, да уж больно крепко пришиты были, только поломала их и все. После этого вышла из покоев господина Викельбрауна и заперла их на ключ.
Пришла в свои покои и нашла там Уту:
— Найди Игнатия, скажи, чтобы карета была готова до зари, как только отопрут ворота, чтобы мы выехали из них без задержки.
Не раздеваясь, она повалилась на кровать. Закрыла глаза. У нее было несколько часов до рассвета. Она устала, ей хотелось отдохнуть. Но здесь, где совсем недалеко спал человек, которого она обобрала, это было невозможно. Она знала, что сможет хорошо поспать только тогда, когда покинет этот город.
Глава 12
Приехали в Мален уже после обеда, пока постоялый двор нашли, пока разместились, пока поели, дело уже к вечеру пошло. Но тянуть не стали, поехали ко двору епископа. А епископ их принял сразу, звал к ужину, но ни Волков, ни брат Семион не голодны были, стали отказываться и говорить, что недосуг им, что по делу приехали. Епископ брата Семиона отправил к своему казначею, а сам усадил кавалер в кресло и стал говорить с ним, пока секретарь выписывал вексель. И весь разговор его сводился к одному — говорил он о том, что хорошо защищен тот, кто служит Господу и Матери церкви.
Понимал кавалер, куда клонит чертов поп, кивал, соглашаясь. А сам думал и думал о власти, о герцоге. О том, каково жить герцогу в своей земле, если тут же, в твоей земле, живут люди, что твою власть оспаривают, в дела твои вмешиваются и волю твою попирают, а сделать с ними ты ничего не можешь. Ну что мог герцог сделать этому престарелому епископу? Да ничего. А вот ему, Волкову, очень даже мог голову отрубить или в острог закинуть на годы. А поп и дальше тут сидеть будет, других храбрецов искать, пока Господь его не призовет.
— А говорил ли наш граф с вами, сын мой? — вдруг сменил тему епископ.
— Молодой граф предложил мне породниться через сестру свою, Элеонору Августу, — сразу догадался, к чему ведет епископ, Волков.
— И что же вы думаете? — заинтересовался старик.
— Просил две недели на принятие решения.
— О чем же вы думаете, сын мой? — кажется, искренне удивлялся поп. — Вы рода незнатного, а невеста ваша знаменитой фамилии.
Она из Маленов, Малены — курфюрсты, их фамилия среди тех, кто избирает императора. Иметь такую жену вам все равно, что городу иметь крепостную стену.
— Вы правы, вы правы, святой отец, — отвечал Волков.
— Так не медлите, — говорил епископ. — К чему эта медлительность, берите ее к себе. Девица она бойкая, вам хорошей опорой будет.
И Волкову этот разговор не нравился, кажется, поп хотел, что бы кавалер дал ему слово, что женится на Элеоноре. А ему почему-то не хотелось этого делать. Он и сам не понимал, чему упрямится.
Но… Но упрямился. Уж ли не из-за беззубой ли крестьянской девки? Неужели из-за распутной и своенравной красавицы?
Слава Богу, тут пришел брат Семион с большим и тяжелым мешком. Серебро! Лицо монаха выражало удивительное смирение. Его вид так и кричал: «То не мне мзда, то Господу».
А тут и секретарь закончил с векселем. Он только подал бумагу под перстень епископа, тот сделал оттиск, а потом передал ее монаху.
Брат Семион взял документ с тем же смирением и вдруг спросил:
— Ваше преосвященство, кавалера ждут непростые дела, и затея его будет хлопотна и затратна, ведь знаем мы, что ратный люд алчен до серебра.
— И что же? — заинтересовался епископ. — У меня серебра больше нет, я вам вексель выдал, за который еще год расплачиваться буду.
— Дайте ему благословение на займ. Напишите поручительство.
— Поручительство? — спросил секретарь епископа.
— Пусть оно будет нейтральное, в виде рекомендации, — стал пояснять брат Семион, — и без выраженной суммы. Вы просто пообещаете, что поможете во взыскании долга в случае просрочки выплат процентов.
— Не понимаю я, о чем ты говоришь, мудрый брат мой, — сказал монаху епископ.
— А вам, ваше преосвященство, того и не надо понимать, — успокоил его брат Семион, — то банкиры поймут. Но вы юридически по нему нести ответственность не будете.
Епископ немного подумал, внимательно глядя на него, а потом махнул рукой и сказал секретарю:
— Напиши ему все, что он хочет, — и тут же повернулся к брату Семиону. — А ты, премудрый брат мой, не загони мою епархию в долги, смотри.
— Не волнуйтесь, ваше преосвященство, ничего такого не случится.
Они с секретарем отошли к столу, за которым принялись составлять бумагу, а епископ, глядя на них, спросил у Волкова:
— Откуда у вас, сын мой, столь мудрый друг, где вы нашли его?
— Архиепископ мне его подсунул, — сказал Волков.
— Архиепископа конюшня много ретивых жеребцов имеет, — задумчиво произнес епископ, а потом как будто вспомнил. — Сын мой, а что с дьявольским зверем, о котором много писал мне божий человек из ваших владений, ловите его?
— Ловлю, — отвечал кавалер, невесело, — мне бы с этим монахом встретиться, да все недосуг, ездил к нему, но так не застал его.
— Непременно найдите его, не пренебрегайте делом этим. Не дозволяйте отродью дьявольскому агнцами питаться. Вы в ответе за них, не забывайте.
— Так когда же мне делать все это? Вы на свадьбу меня подбиваете и распри затевать велите, а еще и оборотня ловить заставляете, а мне еще лен свой поднимать да церковь строить! Разве ж все это одному человеку под силу? — говорил Волков, едва сдерживая возмущение свое.
— Простому человеку не под силу, а вам под силу, — смеялся епископ.
— Мне под силу? Да кем вы меня считаете? — удивлялся кавалер.
— Победителем ведьм Хокенхаймских, усмирителем упыря из Рютте, упокоителем мертвецов из Ференбурга. Героем, храбрецом, вершителем, Инквизитором. По-простому говоря, Дланью Господней.
— Кем? — не верил своим ушам кавалер.
— Дланью Господа, сын мой, — просто повторил старый епископ. — Дланью Господа. И поэтому считаю, что все вам по силам.
Волков смотрел на него и не понимал, шутит старик или нет. А тот добавил:
— Только за монахом своим приглядывайте, сын мой, уж больно он прыток, необыкновенно ретив.
Он давно понял, что брат Семион умен и образован, многое знает и может быть полезен, но помимо этого кавалер понимал, что монах этот себе на уме, непонятно кому предан. И вообще предан ли хоть кому-нибудь.
Они выходили из резиденции епископа, когда уже стемнело, на дворе их ждали Максимилиан, Сыч, Хилли и Вилли. Мешок с деньгами Волков поручил молодым сержантам. Те были рьяны и ответственны, как и все молодые сержанты. Им он доверял и доверием этим возвышал еще больше. А от такого доверия и возвышения молодые люди становились еще более ответственные.
Садясь на лошадь, Волков спросил у монаха с заметным недовольством:
— К чему это ты затеял это поручительство? Зачем оно?
— Коли вы решитесь начать то, о чем вас просят святые отцы, так деньги нам не помешают, а это поручительство и сумму займа увеличит, и процент по займу уменьшит. Всегда хорошо, когда большой сеньор вашу просьбу благословляет. Дело идет легче.
— А если я не захочу волю святых отцов выполнять? — с еще большим недовольством сказал кавалер.
— Так сожжем эту бумагу или для своих нужд денег займем, ни к чему она нас не обязывает, а с займом может помочь.
Волков помолчал и опять спросил:
— Откуда ты знаешь про все эти банковские дела?
— В епархии Лемурга, где я начинал службу, епископ был из благородных, сам дела никакие вести не хотел, не до того ему было, а в деньгах вечно нуждался, вот я все дела и вел, там я и поднаторел, — отвечал брат Семион.
— Да, а отчего же ты там не остался, раз поднаторел?
— Грешен, — кротко отвечал монах.
Волкову хотелось знать, в чем же был грех монаха: в том, что к его ловким рукам прилипало епископское серебро или его поймали с девкой. Но спрашивать он не стал, а монах не стал дальше о том говорить. Так они и поехали молча на постоялый двор — спать.
Утром рано, едва солнце взошло, они уже завтракали. А как позавтракали, поехали в ратушу. Там, в большой торговой палате, с рассвета сидели менялы и банкиры. Крупные купцы и руководители городских гильдий. Народу было немало. Три десятка важных господ. Банкиры и менялы сидели, банки свои расставив вдоль стен. Остальные сидели на лавках или стояли и беседовали в центре большого зала. Были они все до единого в шубах, хоть и лето еще стояло жаркое, в беретах из бархата или в бархатных шапочках с «ушами». Все в перстнях золотых и дорогой одежде под шубами.
Говорили все тихо, порой слышно было, как скрипят перья да звенят разные монеты на столах менял и банкиров. Тихо было в огромном зале.
И Волков бы стал думать, к кому подойти и поговорить, а вот монах думать не стал. Брат Семион вышел на середину зала и громко произнес:
— От имени кавалер Иеронима Фолкофа, владетеля Эшбахта, спрашиваю, кто из господ банкиров обналичит вексель епископа Малена?
Все господа, что были в торговой палате, обернулись на них, Волков даже на мгновение растерялся от внимания стольких особ.
Не зная, что делать, он низко поклонился. И все господа стали и ему кланяться.
А самый старый, уже седой господин, который сидел у стены, что была прямо напротив входа, сказал:
— Святой отец, дозвольте взглянуть на вексель, что надобно вам обналичить.
Брат Семион прошел под взглядами богатых господ к столу седого банкира и положил перед тем бумагу.
Седой господин взял бумагу в руки. Тут же три других господина поспешили к нему, тоже стали заглядывать в бумагу. Седой господин что-то негромко сказал, и те господа, что были с ним рядом, стали согласно кивать головами.
Седой господин положил бумагу перед собой и, улыбаясь, произнес:
— Сомнений нет, это вексель нашего епископа, да хранит его Господь. Господа, вексель на тысячу четыреста монет под два процента на два года.
Седой господин продолжал:
— Господин фон Эшбахт, дозвольте поинтересоваться, на какую цель господин епископ выделяет деньги? Конечно, если это не секрет.
— Секрета тут нет. В моем поместье еретики сожгли кирху и разрушили ее до основания. Епископ был так добр, что решил восстановить церковь за свой счет.
— Лучшего применения деньгам и придумать нельзя, — произнес седой господин. — Господа, есть ли желающие вступить в компанию?
— Я войду в компанию на шестьдесят талеров, — тут же откликнулся один из господ.
— И я на шестьдесят, — сразу сказал другой.
— Готов вступить на сто тридцать…
— Вступлю на сорок…
Не прошло и минуты, как вексель был покрыт. Два процента, конечно, было немного, но то был вексель епископа. Желающих вступить в компанию было предостаточно.
Седой господин забрал вексель, спрятал его в твердую папку, секретари уже писали списки компании, считали проценты и выписывали акции участия, а господа подходили к столу, раскрывали кошели и вовсю звенели серебром.
Волкову быстро принесли раскладной стул, чтобы кавалер не стоял, но посидеть толком он не успел. Вскоре брат Семион уже пересчитывал серебро и кидал его в большие и крепкие холщовые мешки, которые тут же ставились у ног кавалера. Вышло три мешка.
Дело закончено.
— Господин фон Эшбахт, — звал Волкова к столу седой господин. — Серебро отсчитано, извольте поставить подпись в получении.
— Тут все? — спросил Волков у монаха.
— Все до монеты, — заварил его брат Семион. — Я все пересчитал.
Кавалер поставил на бумаге свою подпись. Сыч и сержанты Хилли и Вилли не без труда поднимали с пола тяжелые мешки. Вместе с теми, что получили вчера у епископа, получилось две тысячи двести талеров, и деньги эти весили совсем немало.
После этого они сразу отправились к магистру архитектуры, господину Драбенфурсту, чтобы оговорить с ним величину, форму и стоимость церкви.
И тут брат Семион оказался сведущ. Он говорил с архитектором так, словно за свою жизнь заказал пару церквей как минимум. И к немалому удивлению монах заказал помимо самой кирхи еще и приходской «домик» для проживания священника. А «домик», что они заказывал, был в два этажа да с конюшней, хлевом и всем остальным, что нужно в деревне. Вплоть до двора с воротами и с личным колодцем. А еще скромный монах попросил архитектора, что бы «домик» строился вперед, раньше кирхи, чтобы святой отец мог «жить сам и не мешаться при дворе господина Эшбахта».
Выделенных епископом денег на все это могло и не хватить.
— Почему же ты хочешь дом строить вперед церкви? — уже на улице спрашивал у монаха Волков.
— Если я дострою церковь и не дострою дом, то епископ вряд ли еще даст нам денег, а если мы достроим дом и чуточку не достоим кирху, то мы еще попросим у епископа, он, добрая душа, может, и еще даст.
Волков считал себя человеком неглупым, но понимал, что тягаться с этим пройдохой не смог бы. Он смотрел на монаха исподлобья и только качал головой, потом сел на коня, так и не сказав тому ни слова. Им нужно было спешить в Эшбахт. Дел у них было по горло.
Глава 13
Дома он только с коня слез, как увидал женщину во дворе, она воду несла. Не из его крестьян, но, видно, из простых. Женщина, как его увидала, так ведро поставила и кланяться стала. И смотреть на него странно, вроде, улыбалась ему, а вроде, и стеснялась.
— А это кто? — спросил он у Ёгана, кивнув на женщину.
— А, приехали два дня назад эта госпожа и ее детей трое, говорит, что сестра ваша, говорит, что вы ее пригласили.
Волков сначала растерялся, сначала и не знал, что делать, постоял в растерянности, но глаз от приезжей не отводил. И не понимал, что с ним происходит, женщину эту он видел первый раз, простая, заезженная тяжелой жизнью. Первый раз он ее видел, а сердце сжалось так, что дыхание перехватило. Неужели это его сестра?
Нет, не помнил он ее совсем. С другой стороны, он и мать свою уже не мог вспомнить. Иногда, ложась ночью в постель, пытался, но лицо матери так и не явилось ему. Отца еще вспоминал, тот был большой, сильный, бородатый, дом отлично помнил. А мать не мог. И сестер толком не мог вспомнить, помнил двух маленьких девочек, что носили белые платья. Неужели это одна из них? Нет, не узнавал он в ней ничего. В этой усталой и худощавой женщине ну никак он не мог узнать ребенка в белом платьице. А женщина так и стояла все с той же улыбкой вымученной, руки на животе сложив, ладони от волнения сжав.
Наконец, кавалер сдал к ней несколько шагов и спросил:
— Добрый день, как вас зовут?
— Тереза Видль, господин, — отвечала женщина срывающимся голосом.
— Урожденная?..
— Фолькоф, господин.
— Фолькоф? — как бы уточнял Волков.
— Да, но матушка все время говорила нам, что наш батюшка был шкипер, родом он был из восточных земель, настоящая фамилия Волков, — торопясь рассказывала женщина.
— А меня вы помните? — медленно, словно боялся вспугнуть ее, спрашивал кавалер.
— Нет, не очень… — женщина стала мять руки от неловкости. — Но матушка говорила, что вы ушли на заработки и когда вернетесь, то у нас будет вдоволь хлеба и не дадите нас никому в обиду.
— У вас была нелегкая жизнь?
— Нелегкая, господин, — говорила она, — особенно как у нас забрали дом. Так пришлось нам с матушкой жить на кухне трактира несколько лет. Ели мы то, что оставалось от посетителей, мыли трактир каждый день.
— Дом? А помните, где был ваш… Наш дом? — спросил Волков.
Он прекрасно помнил свой дом до сих пор.
— Да, господин, дом был между церковью Воскрешения Господня и мостом Медников.
Да, там их дом и стоял. Волков вдруг почувствовал неудержимой желание обнять эту женщину, обнял и почувствовал, как худа спина его сестры, как костлявы плечи и ключицы. Как тонки ее руки.
Видно, давно она не ела досыта.
Наконец, он оторвался от нее и увидал, как слезы текут по ее лицу. Он сам вытер ей их своей рукой.
— Пойдемте, сестра, — сказал он, — я хочу поглядеть на своих племянников. Они в доме?
— Да, господин, — сказал Тереза и подняла ведро с земли.
Волков остановился, забрал у нее ведро:
— Отныне вы не будете носить ведра.
Он взял ее за руку и повел в дом, а ведро нес сам.
Хилли и Вилли несли за ним мешки с серебром, а за ними уже шел и брат Семион, и Сыч, и Максимилиан, и Ёган.
Дома за столом сидели три ребенка: мальчик лет тринадцати и две девочки одиннадцати и семи лет на вид. Брунхильда по-домашнему, в одной нижней рубахе, вертелась у зеркала, а служанка Мария у очага.
— Дети, встаньте, — поспешно сказала Тереза, — это ваш дядя, господин Фолькоф.
— Ах, наконец-то! — воскликнула красавица с негодованием, увидев его. — Отчего вы не сказал мне, что едете в город?
— Я ездил по делам, — строго ответил он ей, усаживаясь в свое кресло, что стояло во главе стола. Он отвязал меч, положил его на стол и наделся, что разговор на этом закончен.
— Мне тоже нужно было по делам, — нет, Брунхильде еще было, что сказать. — Вы не знаете того, но граф будет тут в субботу. А меня нет нового платья! Мне нужно пройтись по лавкам!
— Да? — тут Волков удивился. — Граф будет к нам в гости?
— Он сказал, что у него к вам важное дело.
— Ладно, ладно, — Волков сделал знак рукой, мол, помолчи. — Потом поговорим.
Теперь он сделал другой знак рукой. Теперь он подзывал к себе детей.
— Идите к господину, — подталкивала детей его сестра.
Те робели и кланялись, но Тереза не успокаивались, первым вытолкнула к нему мальчика.
— Как тебя звать? — спросил его Волков.
— Бруно, господин, — негромко ответил мальчик.
— Фамилию скажи.
— Дейснер, господин.
— Что умеешь?
— Ничего особенного, господин, — робея, произнес мальчик.
— Он был разносчиком в трактире, — сказала сестра Тереза.
— Грамотен? — Волков был заметно разочарован. Разносчик — худшая из всех профессий, дело сугубо холопское.
— Нет, господин, — отвечал юноша.
Волков протянул ему руку и тот сразу ее поцеловал с поклоном.
Затем к нему подошла девочка, что постарше:
— Урсула Видль, — она поклонилась. Кажется, она была умненькой, говорила хорошо, не робея. — Работала при матушке. Со столов убирала. Могу и с другой работой управится, если научат.
Он протянул ей для поцелуя руку. Она поцеловала руку и поклонилась. А он поманил рукой самую младшую:
— Ну, а ты кто?
— Катарина Видль, — сказала самая младшая. Она, кажется, боялась его меньше всех, она улыбалась ему.
— И чем же занималась ты?
— Я маме помогла, — сказал девочка, все еще улыбаясь. — Посуду мыла или тарелки какие-нибудь. Или еще что по работе маминой.
— Или тарелки какие-нибудь? — усмехался Волков. — А меня ты не боишься, кажется?
— Нет, не боюсь. Мама говорила, что вы добрый человек, раз нас нашли, еще она говорила, что у вас всего много, вон, какое у вас хозяйство. И еды, и бобов, и хлеба у нас теперь будет в достатке. Может, и спать будем не на полу, а то на полу зимой очень холодно.
Он опять усмехнулся, как это ни странно, ему даже захотелось обнять эту девочку, но он постеснялся, только протянул ей руку для поцелуя.