Цена разрушения. Создание и гибель нацистской экономики Туз Адам

Как это стало возможно? В 1938 г. Третий рейх вовлек Германию во вторую на протяжении менее чем одного поколения кампанию завоевания и разрушений. Поначалу гитлеровский вермахт, лучше подготовленный и более агрессивный, чем кайзеровские армии, казался неудержимым. Но по мере того как Гитлер шел от победы к победе, число его врагов множилось. Во второй раз за XX век попытка Германии покорить весь европейский континент встретилась с непреодолимым сопротивлением. К декабрю 1941 г. Третий рейх воевал уже не только с Британской империей и Советским Союзом, но и с Соединенными Штатами. Война затянулась еще на три года и пять месяцев, но в конце концов Гитлер потерпел еще более катастрофическое поражение, чем то, что выпало на долю кайзера. Германия вместе с обширными пространствами в остальной части Восточной и Западной Европы лежала в руинах. Польша и западные территории Советского Союза были буквально выпотрошены. Франция и Италия находились в опасной близости от гражданской войны. Потрясения, которым подверглись колониальные империи – Великобритания, Франция и Нидерланды, – сделали невозможным их сохранение. Наконец, после того, как мир узнал о чудовищных актах геноцида, совершенных национал-социалистическим режимом, то превосходство, на которое уверенно претендовала европейская цивилизация, навсегда оказалось под вопросом. Как все это стало возможно?

Люди сами делают свою историю. В конечном счете отправной точкой для любого рассказа о нацистской Германии должна стать человеческая воля – как индивидуальная, так и коллективная. Если мы хотим разобраться в ужасных деяниях Третьего рейха, то должны понять мотивы тех, кто их совершил. Нам следует серьезно относиться к Адольфу Гитлеру и его сторонникам. Мы обязаны проникнуть в их сознание и проследить мрачные хитросплетения их идеологии. Недаром биографии— как отдельных лиц, так и целых коллективов – представляют собой один из самых поучительных способов изучения

Третьего рейха. Но если верно то, что «Люди сами делают свою историю», то верно и то, что, как выразился Карл Маркс, «они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»[1].

Каковы же эти обстоятельства? Тех, кто считает Маркса сторонником примитивного экономического детерминизма, может удивить, что он продолжил этот знаменитый афоризм не рассуждениями о способе производства, а словами о том, что «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых». И как раз в те моменты, когда исторические деятели «как будто только тем и заняты, что переделывают себя и окружающее», «они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде <…> разыгрывать новую сцену всемирной истории». Гитлер и его подручные, несомненно, жили именно в таком придуманном ими самими мире. И потому неслучайно в последних работах о Третьем рейхе упор делается на политику и идеологию. Культурные кризисы, через которые прошла Европа в начале XX в., вакуум, оставленный секуляризационными тенденциями конца XIX в., неслыханные ужасы Первой мировой войны – всему этому должен уделить пристальное внимание любой, кто серьезно намерен осмыслить скрытые мотивы национал-социализма. Как иначе мы можем понять режим, сделавший своей главной задачей уничтожение европейского еврейства, – цель, явно лишенную каких-либо экономических оснований, проект, в суть которого, по-видимому, можно проникнуть в лучшем случае лишь с точки зрения кровавой теологии искупительного очищения?[2]

Поворот к культуре и идеологии в сфере изучения фашизма навсегда преобразил наши представления о Гитлере и его режиме. Сейчас это трудно себе представить, но еще не так давно историки сплошь и рядом отмахивались от Mein Kampf как от исторического источника и считали вполне оправданным видеть в Гитлере не более чем очередного действующего по обстоятельствам империалиста. Эти дни остались в прошлом. Благодаря усилиям двух поколений историков сейчас мы намного лучше понимаем, каким образом нацистская идеология обусловливала мысли и действия нацистского руководства и немецкого общества в целом. Но в то время как мы старательно распутывали главную идеологическую и политическую нить гитлеровского режима, в относительном забвении пребывали другие важные «пряди» истории. Что самое главное, историки в большинстве своем не уделяли должного внимания экономике и даже игнорировали ее значение. В какой-то мере это делалось сознательно. Однако маргинализация экономической истории отчасти произошла по ее же вине. Статистическая терминология, представляющая собой язык многих работ по истории экономики, непонятна для читателей-гуманитариев, и при этом обе стороны предпринимали слишком мало усилий для того, чтобы преодолеть эту проблему. Но может быть, за неприязнью к социально-экономическому анализу в первую очередь стояло ощущение скуки, впечатление, что на эту тему просто больше нечего сказать и что ответ на все главные вопросы дали первые два поколения работавших после 1945 г. историков и обществоведов, осветивших такие темы, как нацистское восстановление народного хозяйства и история военной экономики.

В итоге мы имеем историографию, движущуюся на двух скоростях. В то время как наши представления о расовой политике режима и процессах, шедших в немецком обществе при национал-социализме, за последние двадцать лет претерпели трансформацию, экономическая история этого режима в основном топталась на месте. Цель настоящей книги – дать начало длительному и запоздалому процессу пересмотра устоявшихся концепций. Ради этого здесь произведена переоценка архивных и статистических фактов, многие из которых не подвергались сомнению на протяжении последних шестидесяти лет. Данные факты рассматриваются в свете новейших исследований, проделанных как историками Третьего рейха, так и экономическими историками, изучавшими динамику межвоенной экономики. Наконец, книга ставит вопрос о том, какой свет экономика проливает на некоторые ключевые проблемы истории гитлеровского режима. Как трещины в глобальной расстановке сил, созданные Великой депрессией 1929–1932 гг., позволили гитлеровскому правительству оказать такое серьезное влияние на мировую политику? Как были связаны друг с другом поразительные имперские амбиции Гитлера и его сторонников – и своеобразная ситуация, в которой находились немецкая экономика и общество в 1920-е и 1930-е гг.? Какой вклад внесли внутренние и международные экономические трения в стремление Гитлера к войне в 1939 г. и в его дальнейшие неустанные попытки расширить масштабы военных действий? Когда и как Третий рейх пришел к стратегии блицкрига, воспринимаемого широкими кругами как ключ к его ярким успехам во Второй мировой войне? Каким образом после краха стратегии блицкрига под Москвой в декабре 1941 г. Третьему рейху почти три с половиной года удалось продолжать войну в условиях ошеломляющего материального перевеса противников? И как мы должны относиться к Альберту Шпееру? В последние годы этой личности уделялось исключительно много внимания, хотя – и это, несомненно, служит символом нашей эпохи – на первом плане находилась не важнейшая роль Шпеера как министра вооружений, а вопросы, связанные с его позицией архитектора Гитлера, личной причастностью Шпеера к холокосту и предпринимавшимися им после 1945 г. мучительными попытками как-то примириться с истиной. Настоящая книга представляет собой первое за 60 лет подлинно критическое описание состояния немецкой военной экономики при Шпеере и его предшественниках и проливает новый яркий свет на его роль в сохранении жизнеспособности Третьего рейха вплоть до кровавого финала. Ведь лишь путем дальнейшего изучения экономических основ Третьего рейха, рассмотрения земельного, продовольственного и трудового вопросов мы сможем в полной мере проникнуть в суть поразительного процесса кумулятивной радикализации режима, самым ошеломляющим проявлением которого служил холокост.

Соответственно, первая цель настоящей книги состоит в том, чтобы вернуть экономике ключевое место в наших представлениях о гитлеровском режиме. Это будет сделано с помощью экономического нарратива, который придаст смысл составленной на протяжении последнего поколения политической истории этого режима и послужит для нее основой. Однако не менее злободневна и необходимость привести наше понимание экономической истории Третьего рейха в соответствие с процессом скрытого, но глубокого пересмотра истории европейской экономики, идущим с конца 1980-х гг., но до сих пор по большей части никак не проявившимся в основном направлении германской историографии.

Едва ли будет преувеличением сказать, что исследователи немецкой истории XX в. делят по крайней мере одну общую отправную точку: представление об исключительной мощи немецкой экономики. Когда Гитлер пришел к власти, Германия, несомненно, находилась в тисках глубокого экономического кризиса. Но общим местом работ по европейской истории XX в. стала идея Германии как «спящей» экономической сверхдержавы, по своему потенциалу сопоставимой лишь с США. При всех спорах о том, была ли немецкая политическая культура отсталой или нет, идея о том, что немецкая экономика была чрезвычайно модернизированной, обычно не подвергается сомнению. Эта идея задает рамки большинства работ по социальной истории Германии, а также лежит в основе описаний германского империализма во внешнеполитической сфере. Более того, представление о германском экономическом превосходстве настолько авторитетно, что оно повлияло на изложение истории не только Германии, но и других стран. На протяжении большей части XX в. именно с Германией сопоставлялись Великобритания, Франция, Италия и даже США.

При взгляде из начала XXI в. становится ясно, что начинать нужно именно с пересмотра этой идеи. И то, что европейцы изведали в своей жизни с начала 1990-х гг., и технические труды последнего поколения экономистов и историков экономики если не разрушили, то поколебали миф о необычайном превосходстве Германии в сфере народного хозяйства. Основным содержанием европейской экономической истории XX в. оказалось последовательное приближение к норме, которая на протяжении большей части данного периода задавалась не Германией, а Великобританией, уже к 1900 г. представлявшей собой первое в мире полностью индустриализованное и урбанизированное общество. Более того, до 1945 г. Великобритания была не просто европейской страной, а крупнейшей глобальной империей в мировой истории. В 1939 г., когда началась война, совокупный ВВП Британской и Французской империй превосходил общий ВВП Германии и Италии на 60 %. Разумеется, идея о присущем Германии экономическом превосходстве была не просто плодом исторического воображения. В Германии еще с конца XIX в. существовал целый ряд передовых промышленных компаний. Такие марки, как Krupp, Siemens и IG Farben, наделяли содержанием миф об индустриальной непобедимости Германии. Однако в целом немецкая экономика слабо отличалась от средней по Европе: в 1930-х гг. национальный доход на душу населения был в Германии не особенно высоким; его можно сопоставить с национальным доходом в современном Иране или ЮАР. Стандарты потребления у большей части немецкого населения были скромными, и в этом плане Германия отставала от большинства своих западноевропейских соседей. При Гитлере Германия оставалась лишь частично модернизированным обществом, в котором более 15 млн человек зарабатывали на жизнь традиционными ремеслами или были заняты в крестьянском сельском хозяйстве.

В качестве ярчайшей черты экономической истории XX в. сегодня нас поражает не необычайное экономическое доминирование Германии или какой-либо иной европейской страны, а отступление «старого материка» в тень ряда новых экономических держав – в первую очередь США. В 1870 г., к моменту объединения германской нации, США и Германия имели примерно одинаковую численность населения, а совокупный объем производства американской экономики, несмотря на чрезвычайное изобилие земли и различных ресурсов, лишь на треть превышал немецкий. К началу Первой мировой войны американская экономика своими масштабами примерно вдвое превосходила экономику Германской империи. К 1943 г., перед тем как воздушные бомбардировки достигли полного размаха, объемы производства в США превышали соответствующие показатели Третьего рейха почти в четыре раза.

Таким образом, мы вступаем в XXI век с иным представлением об истории, нежели то, сквозь призму которого в течение почти всего последнего столетия обычно освещалась история Германии. С одной стороны, мы четче осознаем действительно исключительное положение США в современной глобальной экономике. С другой стороны, общеевропейский опыт «конвергенции» диктует нам однозначно более реалистичную оценку экономической истории Германии. Принципиальное и, возможно, наиболее радикальное утверждение настоящей книги сводится к тому, что эти не связанные друг с другом сдвиги в нашем восприятии истории требуют переосмысления истории Третьего рейха – переосмысления, которое несколько неприятным образом делает историю нацизма более внятной и едва ли не до жути близкой нам и в то же самое время еще рельефнее выявляет ее принципиальную идеологическую иррациональность. История экономики подает в новом свете как мотивы гитлеровской агрессии, так и причины ее краха – собственно говоря, причины ее неизбежного краха.

В обоих отношениях ключом к нашему пониманию Третьего рейха служит Америка. Пытаясь объяснить поспешность развязанной Гитлером агрессивной войны, историки недооценивали, насколько остро он осознавал ту угрозу для Германии и для всех прочих европейских держав, которую скрывало в себе становление США в качестве доминирующей глобальной сверхдержавы. Гитлер на основе текущих экономических тенденций уже в 1920-х гг. предсказывал, что у европейских держав осталось всего несколько лет для того, чтобы сплотиться ради противостояния этому неизбежному исходу. Более того, Гитлер осознавал уже ощущавшуюся европейцами непреодолимую привлекательность образа жизни богатых американских потребителей – привлекательность, чью силу мы в состоянии живо себе представить, с учетом того, что мы более четко понимаем общий переходный статус европейских экономик в межвоенный период. Подобно населению многих нынешних полупери-ферийных экономик, жители Германии в 1930-е гг. уже целиком погрузились в потребительский мир Голливуда, но в то же время миллионы людей жили по три-четыре человека в комнате, не имея ни ванных комнат, ни электричества. Автомобили, радиоприемники и прочие атрибуты современной жизни – такие как бытовые электроприборы – были доступны лишь элите общества. Оригинальность национал-социализма заключалась в том, что Гитлер, вместо того чтобы смириться с местом, занимаемым Германией в глобальной экономической системе с ее доминированием богатых англоязычных стран, стремился мобилизовать накопившуюся у населения неудовлетворенность, чтобы бросить эпохальный вызов этой системе. Повторяя то, что европейцы творили по всему земному шару в течение трех предыдущих столетий, Германия собиралась построить свой собственный имперский хинтерланд; захват обширных земель на востоке дал бы ей как самодостаточную основу для накопления богатства, так и платформу, необходимую для победы в грядущем состязании сверхдержав с участием США.

Соответственно, агрессивность гитлеровского режима прочитывается как явная реакция на трения, порожденные неравномерным развитием глобального капитализма, – трения, которые, разумеется, сохраняются по сей день. Но в то же время понимание экономических основ способствует более обостренному осознанию глубокой иррациональности гитлеровских замыслов. Как будет показано в книге, гитлеровский режим после 1933 г. осуществил действительно выдающуюся кампанию экономической мобилизации. Выполнявшаяся Третьим рейхом программа перевооружения представляла собой самое масштабное перемещение ресурсов, когда-либо предпринимавшееся капиталистическим государством в мирное время. Тем не менее Гитлер оказался не в состоянии изменить сложившийся экономический и военный баланс. Экономика Германии оказалась просто недостаточно мощной для того, чтобы создать вооруженные силы, требовавшиеся для победы над всеми ее европейскими соседями, включая и Великобританию, и Советский Союз, не говоря уже о США. Хотя Гитлер в 1936 и 1938 гг. добился блестящих кратковременных успехов, дипломаты Третьего рейха не сумели сколотить антисоветский альянс, предлагавшийся в Mein Kampf. Перед лицом войны с Великобританией и Францией Гитлер в последний момент был вынужден пойти на оппортунистическое соглашение со Сталиным. Ошеломляющая эффективность бронетанковых сил, этого deus ex machina первых лет войны, до лета 1940 г., несомненно, не являлась основой стратегии – она стала сюрпризом даже для германского руководства. И при всей несомненной эффектности побед германской армии 1940 и 1941 гг. они не носили решающего характера. Таким образом, мы приходим к поистине умопомрачительному выводу о том, что Гитлер в сентябре 1939 г. начал войну, не имея сколько-нибудь внятного представления о том, как одержать верх над своим главным противником – Британской империей.

Почему Гитлер решился на такую сверхрискованную ставку? Это, несомненно, ключевой вопрос. Даже если завоевание жизненного пространства можно обосновать как акт империализма, даже если Третий рейх добился поразительных успехов в деле мобилизации своих ресурсов ради достижения победы, даже если немецкие солдаты блестяще сражались, Гитлер воевал настолько рискованно, что это не позволяет обосновать его действия с точки зрения прагматичных, корыстных интересов[3]. И этот вопрос возвращает нас к основным течениям историографии и к тому вниманию, которое они уделяют идеологии. Именно идеология служила для Гитлера объективом, сквозь который он рассматривал международный баланс сил и развитие борьбы, начавшейся в Европе летом 1936 г. вместе с гражданской войной в Испании и приобретавшей все более глобальный размах. В глазах Гитлера угроза для Третьего рейха со стороны США не сводилась к традиционному соперничеству сверхдержав. Эта угроза носила экзистенциальный характер и была тесно связана с не оставлявшим его страхом перед всемирным еврейским заговором, проявления которого он видел в «еврействе Уолл-стрит» и в «еврейских СМИ» США. Именно эта фантастическая интерпретация реального баланса сил и служила причиной неожиданных, рискованных решений Гитлера. Германия просто не могла смириться с ролью богатого сателлита США, на которую, казалось, была в 1920-е гг. обречена Веймарская республика, поскольку это означало бы капитуляцию перед всемирным еврейским заговором и в конечном счете гибель германской расы. В условиях невозможности уберечься от еврейского влияния, выразившегося в нарастании международной напряженности в конце 1930-х гг., будущее процветание в рамках капиталистического партнерства с западными державами было просто невозможно. Война становилась неизбежностью. И вопрос заключался не в том, будет ли она, а в том, когда она разразится.

Книга получилась длинной, а так как ее следует читать от начала к концу, мне бы не хотелось ослаблять напряжение, раскрывая ее главные секреты уже на первых страницах. Достаточно сказать, что хотя основные контуры истории Третьего рейха были четко обозначены благодаря десятилетиям кропотливых исследований, я излагаю эти события с совершенно новой точки зрения. Моя цель – дать читателю более широкое и глубокое понимание того, как Гитлер укрепил свою власть и мобилизовал немецкое общество на войну. Я по-новому описываю динамику процессов, втянувших Германию в войну, и объясняю, почему они способствовали успешному ведению военных действий до 1941 г., а затем достигли неизбежного предела в русских снегах. Помимо этого, в книге поднимается тема, интерпретация которой до сих пор представляет несомненную проблему для любого историка Третьего рейха, но в первую очередь, возможно, для историка экономики: причины холокоста. Опираясь как на архивные материалы, так и на итоги блестящей работы, проделанной целым поколением историков, я выделяю связь между войной с евреями и общими империалистическими замыслами режима, принудительным трудом и специально организованным голодом. По сути, нацистское руководство обосновывало для себя геноцид не одной, а целым рядом различных экономических причин. Наконец, на основе этих ключевых глав, посвященных 1939–1942 гг., я объясняю те исключительные меры принуждения, организованные в первую очередь Альбертом Шпеером, которые позволили Германии выдержать еще три года ожесточенных сражений.

Тем, кто уже сейчас с нетерпением ждет более конкретных выводов, я советую переходить сразу к главе 20, в которой содержится краткое резюме по крайней мере некоторых ключевых моментов. С целью немного сократить и без того немалый объем книги, я не привожу в ней всей собранной библиографии. Полные названия всех цитируемых работ приводятся при их первом упоминании в каждой главе. Полную библиографию, а также прочие ресурсы по экономической истории Третьего рейха можно найти на веб-странице автора по адресу: http:// campuspress.yale.edu/adamtooze/wages-of-destruction-bibliography/. Под «тоннами» в книге понимаются метрические тонны.

1. Введение

При взгляде на XX век трудно избежать вывода о том, что история Германии проходила под знаком двух тем. С одной стороны тяга к экономическому и техническому прогрессу, благодаря чему Германия в течение большей части века наряду с США, а впоследствии— Японией, Китаем и Индией, – являлась одной из крупнейших экономик мира. С другой стороны мы видим стремление к войнам невообразимого прежде размаха[4].

Германия несет основную ответственность за развязывание первой из двух опустошительных мировых войн XX века. И только она ответственна за вторую из них. Более того, в ходе Второй мировой Гитлер и его режим нарушили основные законы войны, организовав полномасштабную кампанию геноцида, беспрецедентного в своей интенсивности, размахе и целенаправленности. После второй катастрофы 1945 г. державы-победительницы приняли меры к тому, чтобы у Германии не осталось выбора между миром или войной. Хотя спорт, техника, наука и культура постепенно были вновь дозволены в качестве сфер национального и личного самовыражения и хотя германская политика с конца 1960-х гг. становилась все более многогранной, после 1945 г. в национальной жизни – по крайней мере, в жизни Западной Германии – доминировало деполитизированное стремление к материальному благосостоянию[5]. Напротив, произошедшая в 1918 г. первая капитуляция Германии была намного менее полной, и выводы, сделанные из нее как немцами, так и их бывшими противниками, соответственно, оказались более двусмысленными. Одной из многих поразительных особенностей немецкой политики после Первой мировой войны было то, что до самого конца Веймарской республики перед германским электоратом стоял выбор между политикой мирного движения к национальному процветанию и воинствующим национализмом, более или менее открыто требовавшим новой войны с Францией, Великобританией и США. Поскольку большая часть настоящей книги посвящена разбору того, как Гитлер подчинял себе германскую экономику в порядке подготовки ко второму из этих вариантов, представляется важным начать с четкого обозначения альтернативы, в противостоянии с которой формировалось его мировоззрение, и с рассказа о том, как эта альтернатива была задвинута в тень катастрофическими событиями, предшествовавшими захвату Гитлером власти.

Разумеется, было бы ошибкой отрицать преемственность, связывавшую всех участников стратегических дискуссий, которые велись в 1920-е и 1930-е гг. в Германии, с империалистическим наследием вильгельмовской эпохи[6]. Враждебность к французам и полякам и империалистические замыслы в отношении соседей Германии и на западе, и на востоке не представляли собой чего-то нового. Однако, делая чрезмерный упор на преемственность, мы рискуем недооценить глубокое влияние, оказанное на германскую политику поражением в ноябре 1918 г. и последующим мучительным кризисом. Агония достигла высшей точки в 1923 г., когда французы оккупировали Рур, промышленное сердце германской экономики. На протяжении следующих месяцев, в течение которых Берлин спонсировал массовую кампанию пассивного неповиновения, страна скатилась в масштабную гиперинфляцию и дошла до такого политического расстройства, что осенью 1923 г. под вопросом оказалось выживание германского национального государства как такового[7]. Дискуссии по стратегическим вопросам в Германии навсегда изменили свой характер. С одной стороны, кризис 1918–1923 гг. породил ультранационализм – в лице радикального крыла НННП (Немецкой националистической народной партии) и гитлеровской Нацистской партии – более апокалипсический по своему накалу, чем что-либо существовавшее до 1914 г. С другой стороны, он дал начало подлинно новому течению в немецкой внешней и экономической политике. Эта альтернатива воинствующему национализму также имела своей целью пересмотр обременительных условий Версальского договора. Но при этом ставка делалась отнюдь не на военную силу. Вместо этого веймарская внешняя политика отдавала приоритет экономике как главной арене, на которой Германия еще могла оказывать влияние на мир. В первую очередь она стремилась обеспечить безопасность Германии и усилить ее роль путем установления финансовых связей с США и более тесной промышленной интеграции с Францией. В некоторых ключевых отношениях такой подход явно предвещал стратегию, осуществлявшуюся Западной Германией после 1945 г. Эту политику поддерживали все партии, входившие в Веймарскую коалицию, – социал-демократы, леволиберальная Немецкая демократическая партия (НДП) и католическая Партия центра. Но воплощение она нашла в лице Густава Штреземана, лидера национал-либералов (НЛП) и германского министра иностранных дел с 1923 по 1929 гг.[8]

После стабилизации 1924 г. весь немецкий электорат получил возможность дать свою оценку достижениям Веймарской республики и внешней политике Штреземана лишь через четыре года, на всеобщих выборах 20 мая 1928 г. Штреземан решил идти на эти выборы в Баварии. Разумеется, Мюнхен в то же время был одной из излюбленных вотчин НСДАП и вождя этой маргинальной партии. Гитлер надеялся привлечь к себе дополнительное внимание, скрестив мечи со Штреземаном. Таким образом, баварским избирателям предлагался драматический выбор между концепцией немецкого будущего по Штреземану, основывавшейся на четырех годах мирного «экономического ревизионизма», и решительным отрицанием основ веймарской внешней и экономической политики, за которым стоял Гитлер. И Гитлер, и Штреземан отнеслись к поединку серьезно. Хотя Штреземану было важно выставлять Гитлера не более чем психом, он признавал, что нашел время прочесть по меньшей мере одну опубликованную речь Гитлера с тем, чтобы иметь представление о тех аргументах, с которыми он может столкнуться[9]. В свою очередь, Гитлер использовал диспут с Штреземаном для того, чтобы уточнить свои внешнеполитические и экономические идеи, впервые сформулированные им в Mein Kampf— его манифесте, сочиненном в 1924 г. в Ландсбергской тюрьме[10].

В итоге на свет появилась рукопись, известная как «Вторая книга» Гитлера, завершенная летом 1928 г. и содержащая обширные фрагменты, заимствованные непосредственно из его предвыборных речей[11].

Густав Штреземан впервые высказал свое мнение о том, что «политика <…> сегодня в первую очередь [является] политикой мировой экономики», в качестве активного молодого депутата от Национал-либеральной партии в вильгельмовском рейхстаге[12]. И это была не просто риторика – об этом говорил ему личный опыт[13]. Штреземан родился в 1878 г. в Берлине, в семье мелкого независимого производителя пшеничного пива (и сиропов к нему) – одного из излюбленных напитков столицы. Он видел, как бизнес отца трещит по швам из-за конкуренции с крупными заводами. Будучи единственным из семи отпрысков пивовара, учившимся в университете, он закончил свое обучение диссертацией по исторической экономике и в 1901 г. начал работать уполномоченным по ведению дел для саксонских компаний. Штреземан защищал интересы экспортоориентированных предприятий легкой промышленности от непомерных требований тяжелой индустрии и сельского хозяйства, защищенного протекционистскими барьерами. Как изучение истории экономики, так и практический опыт в сфере торговой политики убеждали Штреземана в том, что главными мировыми силами в XX в. станут три крупные индустриальные державы: Великобритания, Германия и США. Великие экономические державы, конечно, соперничали друг с другом. Но в то же время они были функционально взаимосвязаны, не могли развиваться друг без друга. Германия нуждалась в сырье и продовольствии с заморских рынков, чтобы обеспечить свое население работой и хлебом. Британская империя имела лучшее положение в отношении сырья, но нуждалась в Германии как в экспортном рынке. Более того, Штреземан очень рано проникся убеждением в том, что становление США как доминирующей силы в мировой экономике навсегда изменило характер конкуренции между европейскими державами[14]. Европейский баланс сил в XX в. должен был в значительной мере определяться связью конкурирующих в Европе интересов с США. Разумеется, Штреземан не недооценивал другие факторы силовой политики – военную мощь и волю народа. В том, что касалось «дредноутной гонки», Штреземан последовательно выступал за усиление Императорского флота, питая надежду на то, что когда-нибудь Германия станет соперником британцев в деле защиты своей заморской торговли военно-морскими силами. После 1914 г. он проявил себя в рейхстаге в качестве одного из самых агрессивных сторонников неограниченной подводной войны. Но даже в своих наиболее аннексионистских выступлениях Штреземан в первую очередь мотивировался экономической логикой, завязанной на Соединенные Штаты[15]. Захват Германией Бельгии, французского побережья до Кале, Марокко и обширных территорий на востоке «требовался» для того, чтобы обеспечить Германии адекватную платформу для конкуренции с Америкой. Ни одна экономика, не имевшая гарантированного рынка не менее чем в 150 млн потребителей, не могла рассчитывать на успешную конкуренцию с системой удешевления производства за счет массовости, которую Штреземан лично наблюдал в индустриальном ядре США.

Нет сомнений в том, что неожиданная капитуляция Германии осенью 1918 г. глубоко потрясла Штреземана, едва не ввергнув его в физический и психологический коллапс. Она навсегда лишила его веры в вооруженные силы как в орудие силовой политики – по крайней мере в Германии. Более того, она посеяла в его уме более фундаментальные сомнения в отношении германской социальной и политической системы, оказавшейся менее устойчивой, чем соответствующие британская и французская. Однако это лишь укрепило его убеждение в том, что решающей силой является экономика. Мировая экономика была единственной сферой, в которой Германия оставалась поистине незаменимой. Штреземан уже в апреле 1919 г. заявлял, что с учетом военной слабости Германии основой ее внешней политики должна стать мощь ее крупных корпораций. «Сегодня мы нуждаемся в зарубежных кредитах. Рейх лишился кредитоспособности <…> но частные лица, индивидуальные крупные корпорации по-прежнему имеют доступ к кредиту. Они получают его благодаря неизмеримому уважению мира к достижениям немецкой промышленности и немецкого торговца»[16]. Что самое главное, экономика была той сферой, через которую Германия могла наладить связи с Соединенными Штатами – единственной державой, с чьей помощью Германия была способна противостоять французской агрессии и британскому безразличию. Такая идея трансатлантического партнерства явно стояла за действиями Штреземана во время его короткого, но важного срока пребывания на посту канцлера республики в 1923 г. и министра иностранных дел в 1924–1929 гг. Утихомирив разъяренных националистов и покончив с пагубной кампанией пассивного сопротивления французской оккупации Рура, но в то же время сигнализируя о готовности Германии к выплате репараций, Штреземан проложил путь к установлению особых отношений с США.

Разумеется, за это пришлось платить. Впоследствии Штреземан навсегда стал мишенью для исходивших из правых кругов обвинений в том, что он был «французским ставленником»[17]. Более того, эти обвинения подкреплялись решением Штреземана прибегнуть к тактике кооперации, а не конфронтации, для того чтобы ускорить вывод французских войск, патрулировавших Рейнскую область[18]. Само собой, эти обвинения не имели под собой ни малейших оснований. Штреземан во всех отношениях был законченным германским националистом. Он никогда не открещивался от аннексионистских позиций, занимавшихся им во время Первой мировой войны, потому что не видел оснований для того, чтобы сожалеть о них. Кроме того, он никогда не желал смириться с германо-польской границей, проведенной в 1921 г. в соответствии с плебисцитом и решением Лиги Наций, как с долгосрочным решением. Его стратегия, опиравшаяся на манипулирование взаимно пересекавшимися интересами США, Великобритании и Франции, была просто сложнее конфронтационного подхода, которому отдавали предпочтение ультранационалисты.

Первым достижением Штреземана стал комитет Дауэса, впервые собравшийся в 1924 г. в Париже с целью создать работоспособную систему, которая бы позволила Германии выплачивать репарации, не ставя под удар свою финансовую стабильность[19]. Во главе этого комитета стоял генерал Чарльз Г.Дауэс, чикагский банкир и промышленник, руководивший снабжением американских и союзных войск во время Первой мировой войны. Но реальным творцом этой схемы был Оуэн Янг, председатель General Electric, в качестве такового являвшийся одним из лидеров американской индустрии[20]. Более того, концерн General Electric был тесно связан с Allgemeine Elektrizitaets Gesellschaft (AEG), вторым по величине немецким электротехническим конгломератом. Дауэс и Янг более чем оправдали надежды, возлагавшиеся Штреземаном на США. Текущие репарационные требования в Германии были существенно снижены, и ежегодные выплаты должны были достичь максимального объема в 2,5 млрд довоенных золотых марок лишь в 1928–1929 гг. Свой вклад внес и банк J. Р. Morgan, организовав восторженное изъявление доверия со стороны Уолл-стрит, выразившееся в сильном превышении лимита подписки при выпуске первоначального займа на 100 млн долларов. Восстановление золотой рейхсмарки на условиях довоенного паритета с долларом покончило с нестабильностью германской валюты[21]. Помимо этого, интересы Германии защищал также так называемый агент по репарациям. Эту должность занимал Паркер Гилберт, молодая «звезда» Уолл-стрит, обладавший полномочиями для приостановки репарационных выплат, если они угрожали стабильности германской валюты. Таким образом, удовлетворение требований европейских «репарационных кредиторов» ставилось в зависимость от состояния германских финансов. Это не привело к немедленному наводнению Германии американским капиталом, как иногда утверждается[22]. Однако с учетом большой разницы между процентными ставками в США и Германии, где сбережения сгорели в огне гиперинфляции, условия для получения займов, несомненно, были благоприятными. С октября 1925 г. по конец 1928 г. приток зарубежного капитала был таким большим, что Германия могла производить репарационные выплаты, даже не имея торгового профицита. Это было удобно для британцев и французов, так как позволяло им требовать от немцев выплат, не открывая свои рынки для немецких товаров на сумму в миллиарды золотых марок. Одновременно Вашингтон мог требовать от Франции и Великобритании, чтобы те соблюдали свои долговые обязательства перед Америкой, накопленные ими в результате войны.

Эта карусель, сводившаяся к тому, что немцы брали взаймы у американцев, чтобы расплачиваться с британцами и французами, которые затем платили американцам, вызывала беспокойство у всех сторон[23]. Однако она выполняла свою задачу. Конгресс США требовал максимально возможной выплаты всех кредитов, предоставленных Америкой союзникам[24]. Новые американские кредиторы Германии получали солидную прибыль. А Веймарская республика существовала в условиях значительно более высокого уровня жизни, чем был бы возможен в том случае, если бы ей приходилось выплачивать репарации за счет экспортной выручки. Ялмар Шахт, президент Рейхсбанка, назначенный на эту должность Штреземаном в ноябре 1923 г., выражал глубокую озабоченность нарастанием международного долгового бремени Германии[25]. Но в то же время он разделял стратегические замыслы Штреземана. По мере того как росла задолженность Германии перед Америкой, усиливалась и заинтересованность Вашингтона в том, чтобы чрезмерные репарационные требования Великобритании и Франции не ставили под угрозу американские инвестиции. Говоря попросту и наиболее цинично, стратегия Германии заключалась в том, чтобы, используя защиту, обеспечиваемую агентом по репарациям, набрать у Америки столько займов, чтобы обслуживание этого долга делало невозможным выплату репараций[26]. Выражаясь более тонко, Штреземан и Шахт стремились превратить американские финансовые круги в главную силу, выступающую за пересмотр суммы германских репараций, что позволило бы Берлину нормализовать свои отношения с Лондоном и Парижем. И в конце 1920-х гг. эта стратегия как будто бы работала. В 1928 г. вовсе не немцы, а американцы, и в первую очередь председатель Федерального резерва США Бенджамин Стронг, выдвинули требование пересмотреть германские репарационные обязательства, пока еще размер годовых выплат не достиг максимума в соответствии с планом Дауэса[27].

ТАБЛИЦА 1.

Зарубежные займы: обязательства Германии по внешним долгам на весну 1931 года, млн рейхсмарок

Стронг пошел на это не из-за каких-либо нежных чувств к Германии, а в интересах сохранения колоссальных средств, вложенных Америкой в германскую экономику. Полномасштабный кризис с легкостью привел бы к дестабилизации ряда крупнейших американских банков.

Если в случае Штреземана проблемы интерпретации проистекают из того факта, что его политика обнаруживает поразительное сходство с теми мерами, на которых основывалась стабильность Германии после 1945 г., то сложности, связанные с осмыслением идей Гитлера, имеют ровно противоположную причину. Гитлер обитал в мире причудливых представлений, проникнутых духом осажденной крепости, который нам трудно понять или хотя бы воспринимать всерьез.

Заманчиво выводить радикальные различия между мировоззрениями Гитлера и Штреземана из резких различий между их биографиями. Долгий и мучительный поиск Гитлером своего места в мире слишком известен для того, чтобы имелась нужда его пересказывать[28]. Несомненно, он составляет яркий контраст с историей восхождения Штреземана по социальной лестнице. Поворотным пунктом для них обоих стала война. Но если хроническая болезнь Штреземана воспрепятствовала его участию в боевых действиях во время Первой мировой, то Гитлер увидел войну из окопов. В свете этого обстоятельства едва ли удивительно, что Штреземан ухитрился сохранить присущий ему буржуазный оптимизм даже во время кошмара 1918–1923 гг., в то время как Гитлер видел окружающее в намного более мрачном свете. Тем не менее и Штреземан, и Гитлер были порождены одной и той же политической культурой. Оба они были сторонниками широко распространенного представления о том, что Первая мировая война являлась итогом состязания между империями[29]. Говоря более конкретно, оба они считали, что войну развязала Великобритания в сознательной попытке нанести ущерб Германии – ее сопернику в торговле и строительстве военно-морского флота. Однако в случае Штреземана эта «популистская» модель глобальной военно-экономической конкуренции смягчалась свойственным ему пониманием взаимосвязанности мировой экономики и, в первую очередь, тем значением, которое он придавал США, видя в них противовес Великобритании и Франции. Напротив, мировоззрение Гитлера было намного более ожесточенным. Он считал либеральную идеологию прогресса, достижимого путем трудолюбия, упорства и свободной торговли, не более чем ложью, распространяемой еврейскими пропагандистами. По сути, любая попытка немецкого народа достичь избавления посредством трудолюбия и торговли в конце концов обрекла бы его на противостояние с Великобританией. Германии снова пришлось бы столкнуться с раскладом августа 1914 г. – неодолимым континентальным альянсом, организованным и финансируемым еврейскими банкирами из Сити. И всемирный еврейский заговор, властвующий уже не только в Вашингтоне и в Лондоне, но и в стране большевистской диктатуры, снова одержал бы победу над Германией.

В глазах Гитлера решающими факторами в истории человечества были не работа и трудолюбие, а борьба за ограниченные средства существования[30]. Великобритания могла жить за счет свободной торговли, но лишь благодаря тому, что она уже сколотила империю с помощью военной силы. Для поддержания достойного уровня жизни немецкому народу требовалось «жизненное пространство», Lebensraum, а приобрести его можно было лишь путем завоевания. Вильгельмовская Германия с огромным энтузиазмом строила колониальную империю, но в результате драгоценная немецкая кровь распылялась по всему миру. Гитлер вместо этого отдавал предпочтение захвату единого «жизненного пространства» на востоке. В этом отношении можно снова подметить сходство с идеями аннексионистов времен войны. После Брестского мира Штреземан тоже мечтал о германском Grossraum на востоке. Но, как мы видели, основная цель Штреземана состояла в создании достаточно крупного рынка, способного сравняться с американским. Напротив, Гитлеру была нужна земля, но не ее коренные обитатели. Цель завоевания состояла не в том, чтобы добавить к немцам не-немцев. Население завоеванных территорий следовало устранить. Буржуазным властям Германской империи не хватало смелости для столь радикальной расовой политики по отношению к крупному польскому меньшинству, населявшему восточные окраины страны. Но если Германия хотела победить, то у нее не было альтернативы безжалостной политике завоевания и геноцида. Сама судьба обрекла Германию на неизбежную войну. Если говорить о конкретных шагах, Гитлер, по-видимому, представлял себе ряд более-менее систематических действий, начиная с присоединения Австрии, за которым последовало бы подчинение крупных государств, образовавшихся после ее распада в Центральной Европе – в первую очередь Чехословакии, – а кульминацией этого процесса должна была стать расплата с французами[31]. Тем самым был бы расчищен путь для похода на восток. Разумеется, Гитлер не желал повторять расклад Первой мировой войны – и тут ключевую роль играла Великобритания. Гитлер был твердо убежден в том, что в отличие от экспортоориентированной стратегии, неизбежно приводившей к столкновению с глобальным влиянием Британской империи, его стратегия континентальной экспансии не представляла фундаментальной угрозы для Великобритании, чьи основные интересы лежали за пределами Европы. Его стратегическая концепция 1920-х и начала 1930-х гг. основывалась на том, что он рассчитывал обеспечить доминирующие позиции Германии в Европе, не вступая в конфликт с Великобританией. Более того, выворачивая логику Штреземана наоборот, Гитлер полагал, что Великобритания станет рассматривать Германию как союзника в неизбежной конкурентной борьбе с Соединенными Штатами.

В детстве, подобно миллионам германоязычных мальчиков, Гитлер с увлечением читал «немецкие вестерны» Карла Мая[32]. Сразу же после окончания Первой мировой войны его восторг перед США несколько поблек. Прежде всего это затронуло президента Вильсона, который после заключения Версальского договора стал в Германии объектом почти всеобщей ненависти. В 1923 г. Гитлер писал, что лишь приступом временного слабоумия по причине мук голода, вызванного англо-еврейской блокадой, можно объяснить, почему Германия отдалась на милость «такого мошенника, как Вильсон, который прибыл в Париж в сопровождении 117 еврейских банкиров и финансистов…»[33]. Соединенные Штаты практически не фигурируют в стратегических замыслах Гитлера, отразившихся в начерно написанном на следующий год Mein Kampf. Три года спустя, с учетом той роли, которую США играли в германских делах, такая узость кругозора была уже невозможна. Как не мог не заметить Гитлер, США – даже не являясь элементом европейского баланса вооруженных сил – были экономической державой, с которой следовало считаться. Более того, поразительные индустриальные успехи США изменили параметры повседневной жизни на «старом континенте». Как выразился сам Гитлер в одном из несомненных ключевых пассажей своей «Второй книги»,

Сегодня европеец мечтает об уровне жизни, который выводится им не только из возможностей Европы, но и из реального состояния дел в Америке. Благодаря современной технике и тем средствам связи, которые она делает возможными, международные отношения между людьми стали столь тесными, что европеец, даже не вполне осознавая это, делает критерием своей жизни условия жизни в Америке…[34]

При этом неудивительно, что в первую очередь внимание Гитлера привлекало доминирование Америки в автомобильной промышленности. Гитлер, само собой, увлекался автомобилями. Но во «Второй книге» его волнуют стратегические последствия американского лидерства в этой новой ключевой отрасли. В своих фантазиях о будущем американского богатства европейцы склонны забывать «о намного более благоприятном отношении площади американского континента к численности его населения…». Громадные конкурентные преимущества Америки в сфере промышленных технологий в первую очередь были функцией «размеров американского „внутреннего рынка“» и тем, что она «богата не только покупательной способностью, но и сырьем». Именно огромные «гарантированные <…> внутренние продажи» позволили американской автомобильной промышленности освоить такие «методы производства, которые в Европе вследствие отсутствия таких же объемов продаж были бы попросту невозможны»[35]. Иными словами, для фордизма требовалось «жизненное пространство».

В то время как Штреземан считал возвышение США стабилизирующим фактором в европейских делах, в глазах Гитлера оно просто поднимало ставки в борьбе за расовое выживание. И эту борьбу невозможно было ограничить только экономической сферой: «Окончательный исход борьбы за всемирный рынок будет решен посредством силы…»[36]. Даже если немецкие бизнесмены добьются успеха, Германия вскоре снова окажется в ситуации 1914 года, вынужденная сражаться за доступ к всемирным рынкам в крайне неблагоприятных условиях. Вообще, Гитлер полагал, что зарождающееся экономическое доминирование США ставит под угрозу «глобальное значение» всех европейских стран. Если только политическим лидерам Европы не удастся вырвать население своих стран из его обычного «политического недомыслия», то «грозящая глобальная гегемония северо-американского континента» низведет их всех до положения «Швейцарии и Голландии»[37]. Не то чтобы Гитлер был приверженцем панъевропейских идей. Он считал все подобные предложения чепухой, «еврейским» вздором. Европу в противостоянии с США должно возглавить самое сильное европейское государство по образцу Римской или Британской империй или, если на то пошло, Пруссии, объединившей немецкие земли в XIX в.

В будущем единственным государством, которое сможет выступить против Северной Америки, станет то, которое поймет, как посредством сущности своей внутренней жизни и смысла своей внешней политики повысить цену своего народа в расовом смысле и наделить его государственностью, наиболее подходящей для этой цели <…> Задача национал-социалистического движения состоит в том, чтобы укрепить свою родину и подготовить ее к этой миссии[38].

Таким образом, в число врагов Гитлера, наряду с Францией и Советским Союзом, вошли и Соединенные Штаты, против которых следовало выступить после завершения внутренней консолидации, по возможности в союзе с Великобританией. Стоит подчеркнуть этот последний момент. Настойчиво делавшийся Гитлером акцент на необходимости союза с Великобританией вытекал не только из его главной цели – завоевания Востока, служившего ключевым стратегическим аргументом в Mein Kampf^– uo и из осознания Гитлером угрозы со стороны США – новой темы, появившейся в его «Второй книге».

Таким образом, Гитлер и Штреземан расходились в своей оценке положения Германии по отношению к начинавшемуся «веку Америки», как и в оценке относительного значения экономики и политики. Однако основой для этих расхождений служило более фундаментальное различие в отношении того, как они понимали историю[39]. Оно наиболее четко иллюстрируется их реакцией на катастрофу Первой мировой войны. Сущность позиции Штреземана состояла в том, что война не изменила магистрального курса всемирной истории, диктуемого неизбежной траекторией экономического развития. Несмотря на то, что Германия потерпела поражение, война, ослабив Великобританию и Францию и усилив США, открыла путь к восстановлению германской мощи, пусть только в экономической сфере. Гитлер считал подобное мышление характерным для наивного оптимизма германских буржуа. Он не был пессимистом. Он отвергал мрачные пророчества Шпенглера. Однако в его глазах история никому не давала никаких гарантий. Фундаментальным определяющим фактором в истории для него был не предсказуемый телос экономического развития, а борьба между народами за средства существования. В этой битве за выживание исход никогда не был предрешен. Как заявлял Гитлер, даже в короткий «2000-летний период» истории человечества

мировые державы повелевали культурами, известными сейчас только из легенд, огромные города превращались в руины <…> Мы почти не в состоянии проникнуть <…> в заботы, потребности и страдания миллионов и миллионов отдельных людей, которые когда-то, в качестве живых существ, были творцами и жертвами этих событий <…> И как бесчувственно <…> настоящее. Насколько не обоснован его вечный оптимизм и насколько пагубно его упрямое невежество, его отказ видеть и отказ учиться[40].

Вырвать население из этого оптимистического ступора и зарядить его чувством апокалиптического риска – вот истинная задача политического руководства. Идея о том, что Германия, подобно США, может просто постепенно двигаться к более высокому уровню жизни, представлялась Гитлеру заблуждением. Для него поражение в Первой мировой войне возвестило начальную точку борьбы, не менее решительной, чем между Римом и Карфагеном. Если только немцы не ответят на вызов, 1918 год вполне может стать предвестником такого же полного упадка (Untergang), как тот, что испытали на себе великие цивилизации древности. Такая перспектива не оставляла места для пассивности и терпения. Перед лицом абсолютной безжалостности еврейско-большевистского врага могла стать оправданной даже стратегия, чреватая крайним риском. Аудиторию 1920-х и начала 1930-х гг. можно было простить за то, что она принимала экстремистские воинственные речи Гитлера за проявления риторической аффектации. Насколько серьезен он был со своим апокалипсическим мировоззрением, в полной мере выяснилось лишь после 1939 г.

Таким образом, немецкие избиратели должны были сделать решительный выбор, и он был сделан. На всеобщих выборах в мае 1928 г. партия Гитлера получила жалкие 2,5 % голосов, которые обеспечили ей всего 12 из 491 места в рейхстаге. Наоборот, несмотря на то, что доля НЛП снизилась, партия Штреземана все равно сохранила приличное представительство в парламенте, получив 45 мест[41]. И если национал-либералам оказывал щедрую поддержку крупный бизнес, то казна нацистов к осени 1928 г. настолько оскудела, что они были вынуждены отменить ежегодный партийный съезд. Продажи Mein Kampf так сильно упали, что издатели Гитлера решили придержать его «Вторую книгу» из опасения испортить рынок. НННП, еще одна ультраправая партия, вместо прежних 103 мест получила всего 73. Об этом поражении и вызванном им кризисе в руководстве националистического движения, который привел к тому, что главой НННП был выбран ультранационалист Альфред Гугенберг, летом и осенью 1928 г. кричали газетные заголовки. Наоборот, социал-демократы-основатели Веймарской республики – одержали крупную победу. Их представительство в рейхстаге выросло с 131 до 153 мест. Совместно со штреземановской НЛП, НДП и партией Центра они составляли работоспособное большинство с Германом Мюллером в качестве канцлера. Густав Штреземан остался министром иностранных дел уже на пятый год.

Таким образом, в 1928 г., несмотря на наличие таких элементов, как Гитлер и его партия, Веймарская республика имела функционирующую парламентскую систему и правительство, поставившее своей целью пересмотр Версальского договора под благожелательной эгидой США. Да, катастрофический обвал этой системы был возможен. Но даже самым пессимистически настроенным наблюдателям нужно было сильно постараться, чтобы предсказать, что через десять лет Германия снова ввергнет Европу в опустошительную войну и приступит к выполнению самой безжалостной кампании геноцида в истории человечества. История Веймарской республики не является темой настоящей книги. Но прежде чем начать рассказ о гитлеровском режиме, мы должны четко объяснить, как стратегия Штреземана потерпела крах, открыв дверь для намного более радикальных идей Гитлера.

Одним из ключевых факторов, вызвавших дестабилизацию Веймарской республики после 1929 г., являлось исчезновение надежд, возлагавшихся на американский «новый порядок» прореспубликанскими силами в Германии[42]. В 1923–1924 гг. успешная стабилизация Веймарской республики в первую очередь зависела от вмешательства США. Впоследствии привлекательность «атлантистской стратегии» Штреземана и Шахта опиралась на ожидания роста американского влияния в Европе, которое в конце концов должно было расчистить путь к всеобъемлющему пересмотру условий Версальского договора. Для этого требовалось осознание Америкой связи между долговыми обязательствами перед ней, накопившимися во время войны у Великобритании и Франции, и репарационными требованиями, предъявлявшимися этими державами Германии. И действительно, Оуэн Янг весной 1929 г. вернулся в Париж для пересмотра соглашения о репарациях[43]. Однако он не получил от новой администрации Герберта Гувера никаких полномочий на обнародование связи между военными долгами союзников и репарациями[44]. А это, в свою очередь, означало, что план Янга не мог не разочаровать немцев[45]. Вместо снижения ежегодных репарационных выплат с 2,5 млрд до 1,5 млрд довоенных золотых марок, на что надеялось правительство Мюллера, величина выплат сократилась незначительно – до 2 с небольшим млрд золотых марок. Кроме того, согласно плану Янга Германия упраздняла должность агента по репарациям. Это освобождало Германию от навязчивого и унизительного иностранного надзора и должно было стать первым шагом к переведению репарационных обязательств Германии на деполитизированную, коммерческую основу. Но в то же время это означало, что отныне Германии разрешалась отсрочка по выплате большей части репараций максимум на два года. И теперь решение должно было принимать уже германское правительство, а не «нейтральное» американское учреждение.

Разочарование, вызванное планом Янга, полностью уничтожило привлекательность «атлантистской стратегии». Раздражение, окружавшее переговоры, разрушило всякие надежды на крупномасштабную коммерциализацию германских «политических» долгов. Начиная с 1928 г. вместе с волной слухов о судьбе репараций и росте процентных ставок в США объемы долгосрочных американских займов Германии начали сокращаться[46]. Германия и в 1929 г. продолжала брать займы и продавать иностранцам паи в немецких фирмах, но теперь более половины поступлений было получено на краткосрочной основе. За этим последовал еще один удар по трансатлантическим экономическим связям. В ходе предвыборной кампании Герберт Гувер заручился поддержкой Среднего Запада, пообещав введение протекционистских мер в сельском хозяйстве. Во время прохождения через конгресс этот законопроект, получивший печальную известность в качестве Закона Смута – Хоули, оброс многочисленными положениями, включая серьезную защиту от европейских промышленных товаров. К осени 1929 г. в Старом Свете знали не только то, что конгресс не пойдет на сколько-нибудь существенное снижение выплат по союзническим долгам и что не стоит ожидать получения новых долгосрочных кредитов от Америки, но и что новые тарифы, скорее всего, затруднят европейским должникам Америки зарабатывание долларов, требовавшихся им для обслуживания своих обязательств перед Уолл-стрит[47].

Мы уже никогда не узнаем, какой бы была реакция Штрезе-мана на эту катастрофическую цепь событий. С весны 1928 г. его здоровье ухудшалось, и попытки не допустить разрыва между правым крылом НЛП и правительством «Большой коалиции» стали для него непосильной ношей. Через несколько часов после того, как ему удалось добиться согласия германского правительства на план Янга, Штреземан перенес несколько инсультов и умер. Но еще до его безвременной смерти появились признаки скорой смены курса. Существует мнение о том, что за ростом интенсивности дискуссий между Штреземаном и французским министром иностранных дел Аристидом Брианом летом и осенью 1929 г. по крайней мере отчасти стояло чувство разочарования в Соединенных Штатах. А в последнюю неделю июня 1929 г. Штреземан заявил в рейхстаге, что Европа становится «колонией более удачливых». Настало время для того, чтобы «французская, немецкая, а может быть, и другие европейские экономики нашли способ совместно противостоять конкуренции, ложащейся на всех нас тяжким грузом» – в этих словах Штреземана, прозвучал неожиданно неприязненный намек на США[48].

Так или иначе, поворот к европейской интеграции был единственной возможной реакцией на разочарование в надеждах, возлагавшихся на Америку[49]. Диаметрально противоположный вариант представляло собой поведение Ялмара Шахта, президента Рейхсбанка. Выражаясь языком теории эволюции, Шахт служит «недостающим звеном» между штреземановской стратегией экономического ревизионизма и односторонней милитаристской агрессией, сменившей ее после 1933 г. Подобно Штреземану, родившийся в 1877 г. в германо-американской семье Хорас Грили Ял мар Шахт сделал удачную карьеру в вильгельмовской Германии[50]. В то время как отец Шахта тщетно пытался достичь успеха сперва в качестве журналиста, а затем предпринимателя, сам он в полной мере воспользовался полученным им первоклассным образованием. Как и у Штреземана, его первым занятием стало лоббирование интересов либеральных кругов, выступавших за свободную торговлю, за которым последовало быстрое восхождение по служебной лестнице в Dresdner Bank. В 1914 г. Шахт вошел в состав финансовой администрации оккупированной Бельгии, но в 1915 г. был вынужден подать в отставку из-за подозрений в коррупции. Вскоре после этого его нанял соперник Dresdner— Nationalbank. В качестве директора этого быстрорастущего предприятия Шахт стал одним из тех, кому гиперинфляция была действительно выгодна. Как и Штреземан, Шахт был Vernunftrepublikaner (республиканцем не по убеждениям, а по расчету). Будучи одним из основателей леволиберальной НДП, созданной в 1918 г., в разгар Рурского кризиса он был выдвинут Штреземаном на должность главы Рейхсбанка[51]. Впоследствии в Шахте многие видели важнейшего союзника Штреземана в его попытках вернуть Германии международное уважение. Шахт, которому часто приписывается стабилизация рейхсмарки в 1924 г., поддерживал тесные связи и с банковскими кругами в США, и с Монтегю Норманом, управляющим Английского банка. Более того, в период хаоса 1923–1924 гг. Шахт подумывал об альтернативной, британской стратегии, высказывая идею привязать рейхсмарку не к доллару, а к фунту стерлингов[52]. Но после того, как был принят план Дауэса, Шахт стал едва ли не более решительным приверженцем атлантистского подхода, чем сам Штреземан[53]. Однако в еще большей степени, чем в случае Штреземана, эта рациональная концепция германской стратегии конфликтовала в душе у Шахта с глубоким чувством уязвленной национальной гордости. Намного настойчивее и намного менее тактично, чем Штреземан, Шахт связывал вопрос финансового урегулирования с требованиями возврата германских территорий[54]. Шахт не только стремился добиться как можно более быстрого вывода французских войск с немецкой земли. Он пользовался любой возможностью для того, чтобы поднять вопрос границы с Польшей и даже требовал возвращения германских колоний. В апреле 1929 г. ревизионистские требования Шахта едва не привели к срыву переговоров по плану Янга. Сам этот план, несомненно, нанес тяжелейший удар по вере Шахта в американский вариант. Сразу же после смерти Штреземана Шахт перешел в открытую оппозицию к правительству Мюллера. Он использовал свои контакты на Уолл-стрит, чтобы саботировать попытки германского правительства получить новый американский заем, а б декабря 1929 г. опубликовал доклад с разгромной критикой не только плана Янга, но и всей финансовой стратегии, которой Веймарская республика придерживалась с 1924 г.[55] Дни Шахта на посту президента Рейхсбанка были явно сочтены. К весне 1930 г. он подал в отставку и связал свою судьбу с силами, собиравшимися на правом краю немецкого политического спектра и к тому моменту решительно выступавшими против какого-либо дальнейшего финансового сотрудничества с бывшими врагами Германии.

Однако большинство германских политических партий в целом сохраняло приверженность принципу соблюдения финансовых и политических обязательств перед Англией, Францией и США. Более того, требования, накладывавшиеся планом Янга, оправдывали урезание бюджета, крайне привлекательное для значительной части правых и делового сообщества. По этой причине «Большая коалиция» весной 1930 г. развалилась из-за вопроса бюджетных сокращений[56]. После Германа Мюллера в Германии почти сорок лет не было ни одного канцлера от социал-демократов. Его сменил непреклонный националист и католик Генрих Брюнинг, возглавивший правительство меньшинства. Рейхсбанк вместо Шахта возглавил Ганс Лютер. С тех пор и до сего дня решения в сфере экономической политики, принятые канцлером Брюнингом и президентом Рейхсбанка Лютером с марта 1930 г. по май 1932 г., остаются предметом ожесточенных дискуссий[57]. Впрочем, во многом они лишены смысла. Если иметь в виду наличие ограничений международного характера, то станет ясно, что у Брюнинга и Лютера – по крайней мере в 1930 г. – были связаны руки[58]. Согласно правилам золотого стандарта, в условиях, когда в соответствии с планом Янга Германия ежегодно выплачивала по 2 млрд рейхсмарок, а международные рынки капитала все более нервно относились к германским займам, единственным выходом оставалась дефляция[59]. Это повлекло за собой огромные политические издержки. В апреле-июле 1930 г. германская парламентская система раскололась в ходе борьбы вокруг дефляционного пакета Брюнинга. Чтобы ввести крайне непопулярный избирательный налог, Брюнинг 16 июля 1930 г. впервые воспользовался чрезвычайными полномочиями согласно статье 48 Веймарской конституции. После изданного 26 июля указа о всеобъемлющих чрезвычайных мерах последовали новые бюджетные сокращения и повышения налогов. На фоне краха всемирной торговли и неумолимого давления делового цикла экономика страны вошла в пике. С июня 1930 г. по февраль 1931 г. число безработных выросло на 2,1 млн человек, что вдвое превышало обычный сезонный прирост. На всеобщих выборах в сентябре 1930 г. национал-социалисты Гитлера добились оглушительного электорального прорыва, получив уже не 2,5 %, а 18,3 % голосов, которые принесли им 107 депутатских мандатов и сделали их второй по величине партией в рейхстаге. Из-за последовавшего бегства капитала Рейхсбанк лишился трети своих резервов и был вынужден еще сильнее поднять учетную ставку[60]. Но в то же время дефляционная стратегия позволила добиться поставленной цели. Торговый дефицит, составлявший в 1928 г. 2,9 млрд рейхсмарок, к 1931 г. превратился в торговый профицит в 2,8 млрд рейхсмарок (см. Приложение, таблица Ai). Однако причиной этого профицита был не рост экспорта, а тот факт, что вследствие депрессии спрос на импортируемые товары падал еще быстрее, чем продажи немецких товаров за рубежом. По мере того как закрывались заводы, а германское общество поражала безработица и бедность, спрос на зарубежное сырье и потребительские товары резко сократился. Это был жестокий процесс адаптации, но Германия следовала обычным требованиям, продиктованным механизмом золотого стандарта. В награду за это Брюнинг в октябре 1930 г. получил промежуточный кредит в 125 млн долларов, организованный для него фирмой Lee, Higginson and Со. из Нью-Йорка[61].

Если у правительства Брюнинга в 1930 и начале 1931 гг. имелось пространство для маневра, то лишь в сфере внешней политики, а не экономики, и оно воспользовалось этим пространством самым пагубным образом[62]. Вместо того чтобы следовать применявшейся в 1920-х гг. формуле Штреземана, сочетавшего экономические обязательства с осторожной дипломатией, Брюнинг и Юлиус Куртиус наряду с соблюдением финансовых положений плана Янга придерживались внешнеполитической риторики, позаимствованной у правых националистов. Первым элементом новой германской политики стало решение о постройке двух новых крейсеров, несмотря на отчаянное финансовое положение страны. Вторым и третьим элементами являлись предложение о создании австро-германского таможенного союза и все более активная немецкая политика в Центральной и Юго-Восточной Европе, нашедшая выражение в попытках заключить эксклюзивные двусторонние торговые соглашения с Венгрией и Румынией. Все три зубца этой стратегии были нацелены на Францию. Это логически вытекало из предшествовавшего отрицательного ответа Брюнинга на выдвинутое Брианом предложение об укреплении франко-германского экономического сотрудничества. Но момент для таких действий был выбран исключительно неудачно. На протяжении 1920-х гг. германская политика исходила из того, что хотя Франция представляет собой главную военную угрозу для Германии, в финансовом смысле она является третьестепенной державой, несопоставимой с США и Великобританией[63]. Однако к 1931 г. такая точка зрения означала серьезное непонимание соотношения сил в международной финансовой системе. После стабилизации франка в 1926 г. французский центральный банк приступил к систематическому накоплению золота. К 1931 г. его золотой запас существенно превышал запас Английского банка и даже приближался к запасам Федерального резерва США. Достойно внимания то, что в начале 1931 г. Бриан повторил попытку сблизиться с Германией, предложив открыть парижский рынок капитала для долгосрочных германских займов с целью содействовать Брюнингу в выполнении плана Янга. В ответ на это правительство Брюнинга 21 марта 1931 г. публично огласило предложение об австро-германском таможенном союзе, отрезав все пути к франко-германскому экономическому сотрудничеству.

Своей агрессивной внешней политикой Брюнинг еще больше сузил себе пространство для экономического маневра[64]. В отсутствие возможностей для получения внешних займов Брюнингу не оставалось ничего иного, кроме как пойти на еще один болезненный раунд дефляции. А чтобы сделать ее приемлемой для отечественного электората, требовались немедленные шаги к ускоренному пересмотру плана Янга. Поэтому б июня 1931 г., наряду со вторым чрезвычайным дефляционным указом, Брюнинг выдвинул агрессивное требование об отмене репараций[65]. Именно этот ход стал началом катастрофы. Финансовые рынки еще с марта испытывали беспокойство из-за зловещего возрождения германского национализма. Но несмотря на банковский кризис в Австрии, не происходило «набегов» ни на немецкие банки, ни на немецкую валюту[66]. Толчком к кризису послужила дальнейшая эскалация международных трений, вызванная действиями Брюнинга. В течение нескольких часов после агрессивного коммюнике германского правительства мировые финансовые рынки охватил страх того, что Брюнинг объявит односторонний мораторий как на репарации, так и на обязательства Германии перед частными кредиторами. За следующую неделю резервы Рейхсбанка сократились с 2,6 млрд до 1,9 млрд рейхсмарок. Несмотря на шокирующий рост процентных ставок, объемы резервов неумолимо сокращались, приближаясь к минимальному уровню, требовавшемуся для «золотого обеспечения» валюты. К 17 июня, когда газеты вышли с заголовками о проблемах банков DANAT и Dresdner, Рейхсбанк уже столкнулся с полномасштабным валютным кризисом. Более того, внешняя финансовая ситуация Германии была настолько тяжелой, что 20 июня президент Герберт Гувер был вынужден пойти на беспрецедентно резкое вмешательство.

Базовая логика атлантистской стратегии продолжала действовать и в начале лета 1931 г., несмотря на то, что ситуация в Германии становилась критической[67]. Неверно оценив реакцию Франции, администрация Гувера в ответ на резкий поворот внешней политики Брюнинга к национализму придерживалась поразительно слабой линии[68]. Вместо того чтобы резко раскритиковать предложение о таможенном союзе, Вашингтон демонстрировал готовность рассматривать его как первый шаг на пути к европейской экономической интеграции. Осенью 1931 г. Госдепартамент США даже выразил неудовольствие по поводу того, что Франция и Польша не спешат отвечать на озабоченность Германии вопросом своих восточных границ. Но что самое главное, 20 июня 1931 г. в ответ на разговоры о неминуемом моратории по долгам Вашингтон наконец-то согласился увязать репарации с военными долгами союзников[69]. В интересах защиты американских займов, выданных Германии, Гувер предложил объявить всеобщий мораторий как на германские «политические платежи», так и на военные долги союзников, тем самым расчистив путь к формальной отмене германских обязательств по репарациям, объявленной год спустя на Лозаннской конференции[70]. Однако в июне 1931 г. французы не были склонны к уступкам. Гувер не провел предварительных консультаций с французами. Париж, возмущенный тем, что США поставили интересы своих кредиторов, выдававших долгосрочные займы, выше французских требований о репарациях, протянул с одобрением моратория до б июля. Этого хватило для того, чтобы германская финансовая система потеряла сотни миллионов рейхсмарок в зарубежной валюте. Именно в этот решающий период банковский и валютный кризис слились воедино, что имело фатальные последствия. В понедельник 13 июля произошло банкротство банка DANAT, и население бросилось снимать деньги в другие банки[71]. Кабинет министров и Рейхсбанк были вынуждены приостановить работу германской финансовой системы, а 15 июля объявить о новой системе валютного контроля, покончившей со свободным функционированием золотого стандарта в Германии[72]. Золотое содержание рейхсмарки номинально осталось прежним. Однако с лета 1931 г. запасы иностранной валюты, находившиеся в частном владении, подлежали в Германии национализации. Любой резидент, каким-либо образом получивший иностранную валюту, был обязан обменять ее в Рейхсбанке на рейхсмарки. Всякий, кто нуждался в иностранной валюте, мог получить ее лишь по заявке, поданной в Рейхсбанк, и выдача валюты по таким заявкам была строго ограничена. Импортеры получали иностранную валюту в количествах, соответствовавших фиксированной доле от объема их зарубежных трансакций на протяжении 12 месяцев, предшествовавших кризису. Таким образом, Рейхсбанк получил возможность контролировать весь импорт. В августе последним штрихом кризиса стало так называемое соглашение о моратории, по которому мораторий на германские репарации распространялся на германские краткосрочные кредиты – самый нестабильный элемент в немецкой «горе долгов»[73].

Но на этом буря не утихла. Следующей жертвой волны финансовой нестабильности, накрывшей Европу, после Вены и Берлина, стал Лондон. 20 сентября, после нескольких недель яростной атаки спекулянтов на фунт стерлингов, Великобритания вслед за Германией отменила золотой стандарт[74]. Однако, в отличие от Рейхсбанка, Английский банк предпочел покончить с золотым стандартом не приостановив свободную конвертируемость национальной валюты, а отказавшись от фиксированной привязки фунта к золоту. Фунт стерлингов по-прежнему можно было свободно продавать и покупать, но его стоимость уже не обеспечивалась золотом. За несколько недель ведущая мировая торговая валюта рухнула относительно рейхсмарки на 20 %. Глобальная финансовая система лишилась якоря. Отказ Великобритании от золотого стандарта превратил суровую рецессию в глубокий кризис международной экономики. К концу сентября 12 стран вслед за Великобританией пустили свою валюту в свободное плавание. Еще и стран девальвировали обменный курс своих валют, сохранив привязку к золоту; те же, кто, подобно Германии, Франции и Нидерландам, придерживался прежнего курса национальной валюты к золоту, были вынуждены защищать свой платежный баланс, введя драконовские ограничения на конвертируемость валюты и торговлю ею. Таким образом удавалось контролировать объемы импорта. Но при этом германские экспортеры столкнулись с колоссальными препятствиями. Поскольку большинство важнейших торговых конкурентов Германии благодаря девальвации валюты получили серьезные конкурентные преимущества, объем германского экспорта с 1931 по 1932 г. упал еще на 30 %. С трудом завоеванный торговый профицит, составлявший в 1931 г. 2,8 млрд рейхсмарок, через год сократился до нескольких сотен миллионов рейхсмарок, но даже этот неустойчивый баланс удавалось поддерживать лишь с помощью дальнейшего драконовского сокращения импорта. К весне 1932 г. твердая валюта стала доступна для германских импортеров в объемах, составлявших половину докризисных[75].

Очевидный способ облегчить положение Германии заключался в том, чтобы девальвировать рейхсмарку и восстановить ее прежний курс по отношению к фунту стерлингов[76]. Более того, Английский банк уже летом высказывался в пользу девальвации рейхсмарки как самого эффективного ответа на банковский и валютный кризис[77]. Не следует воображать, будто соответствующие должностные лица в Германии и слышать не хотели о такой мере. Брюнинг впоследствии утверждал, что надеялся осуществить 20-процентную девальвацию после окончания острой фазы кризиса и накопления Германией достаточных резервов зарубежной валюты для того, чтобы гарантированно поддерживать новый курс рейхсмарки[78]. В сентябре 1931 г. Ял мар Шахт выражал надежду, что Германия сумеет воспользоваться британскими затруднениями, чтобы добиться торговых и кредитных уступок при сохранении привязки рейхсмарки к фунту стерлингов. Однако с такой стратегией были связаны серьезные риски, очень хорошо осознававшиеся Рейхсбанком. В общественном сознании девальвация была неотъемлемо связана с опытом гиперинфляции. В 1922 и 1923 гг. падавший на глазах курс рейхсмарки к доллару служил ежедневным напоминанием о бедственном положении Германии. Поэтому едва ли стоит удивляться тому, что немецкие экономисты и финансовые аналитики запугивали себя сценарием, в соответствии с которым серьезная девальвация должна была резко повысить стоимость импорта, приведя к инфляции. Рейхсбанк, несомненно, беспокоился о том, что ограниченные резервы валюты сделают его беззащитным в случае спекулятивной атаки на девальвированную германскую валюту. Однако в итоге решающим фактором стало влияние девальвации на стоимость германского внешнего долга. Его основная часть была деноминирована в иностранной валюте. Соответственно, снижение стоимости рейхсмарки немедленно привело бы к росту долговых обязательств Германии, выраженных в рейхсмарках. Хотя Английский банк приветствовал германскую девальвацию, США четко дали понять, что желают, чтобы Германия обслуживала свои долгосрочные займы и в то же время защищала свой платежный баланс с помощью мер валютного контроля[79]. После того как президент Гувер наконец сказал свое веское слово по вопросу о репарациях и даже намекнул на то, что мог бы поддержать претензии Германии к Польше, Берлин еще раз сделал выбор в пользу атлантистской стратегии. Правительство канцлера Брюнинга рассчитывало, что рано или поздно (скорее рано) американские действия, связанные с военными долгами, заставят Великобританию и Францию пойти на отмену репараций. А это, как уверенно ожидал Брюнинг, должно было проложить путь к нормализации политических и экономических отношений в Европе[80]. Однако в результате прошло 12 катастрофических месяцев, прежде чем в Лозанне наконец была заключена сделка. Между тем перспективы германской экономики выглядели все более мрачными.

Брюнинг, вынужденный сохранять привязку к золоту из-за американских займов, но столкнувшийся с девальвацией большинства валют, в которых осуществлялась германская торговля, не имел иного выхода, кроме очередного раунда дефляции, и пошел на него своим указом. Четвертый президентский чрезвычайный указ от 8 декабря 1931 г., запретив ношение партийной формы и политические демонстрации, также предусматривал обязательное сокращение ставок заработной платы, жалованья, цен и процентных ставок, за которым последовали дальнейшее сокращение государственных расходов и повышение налогов[81]. Как выразился журнал The Economist, это покушение на «экономические свободы не имело аналогов за пределами СССР»[82]. В качестве своего комиссара по дефляции Брюнинг избрал ультраконсервативного мэра Лейпцига Карла Герделера, немедленно приступившего к выполнению активно рекламировавшейся кампании экономии[83]. Однако она не могла скрыть того факта, что Германии грозил крах. Число безработных превысило б млн человек, и крупные сектора экономики ожидало неминуемое банкротство. Инфляция, несомненно, была пугалом для немецкого общества. Но в том, что касается непосредственного влияния на экономику, дефляция, несомненно, имела бесконечно более пагубные последствия, в первую очередь из-за ее влияния на бухгалтерские балансы. В то время как доходы и выручка сокращались одновременно с дефляцией цен и заработков, долговые, ипотечные и прочие финансовые обязательства оставались на высоких докризисных уровнях. Зимой 1931–1932 г. банкротства начали подрывать основы германского бизнеса. После летнего кризиса 1931 г. все крупные банки находились под контролем государства. Произошел ряд громких банкротств в страховом деле и в машиностроении. С трудом держалась AEG – одна из главных германских электротехнических фирм. Кризиса удалось избежать лишь крупнейшему европейскому стальному и угольному конгломерату Vereinigte Stahlwerke благодаря тому, что государство приобрело большой пакет его акций, прежде принадлежавших Фридриху Флику. Как говорил своему однопартийцу министр финансов Герман Дитрих, «Я не собирался национализировать половину Рура <…> но угроза того, что иностранные круги скупят акции, и тот факт, что банкротство <…> задело бы <…> Stahlverein, что, в свою очередь, потрясло бы с таким трудом восстановленную структуру германских банков, не оставляли мне выбора…»[84].

Перед лицом надвигающейся экономической катастрофы развалился «дефляционный консенсус», на который опирался Брюнинг в течение первых 18 месяцев своего канцлерства[85]. Роль застрельщика при этом снова сыграл Ялмар Шахт. На протяжении 1930 г. и в начале 1931 г. Шахт удерживался от открытой критики в адрес правительства Брюнинга – возможно, в надежде вернуться на свою прежнюю должность в составе консервативно-националистической коалиции. После летних катастроф 1931 г. Шахт отказался от этой сдержанности на съезде националистических сил, проходившем в Бад-Харцбурге, выступив с резким обличением бесхребетности репарационной политики Брюнинга[86]. Он заявил, что обновление Германии – вопрос не партийных политических программ и даже не вопрос ума. Это вопрос «личности». И Шахт уже не делал тайны из источника, от которого ожидал этого нравственного возрождения. Главными организаторами съезда были Гугенберг и НННП. Но на первые полосы газет попало появление Шахта на трибуне Харцбурга рядом с Адольфом Гитлером[87].

Националистический поворот в германской внешней политике, произошедший в 1930–1931 гг., несомненно, был катастрофически несвоевременным. Тем не менее мораторий Гувера и стремление американцев покончить с репарациями означали, что атлантистская программа в известном смысле пришла к логическому завершению. В обычных условиях дальнейшее существование трансатлантической финансовой оси, конечно, оставалось бы привлекательным вариантом для Германии. Однако крах американской экономики и решение британцев отказаться от золотого стандарта потрясли финансовые предпосылки, на которых основывалась политика Штреземана. Единство и взаимозависимость мировой экономики, отнюдь не будучи самоочевидной исторической необходимостью, оказались под очень большим вопросом. Разумеется, и внутри Германии, и за ее пределами раздавались голоса, призывавшие к конструктивным усилиям по перестройке основ международного порядка[88]. Но в условиях глобальной экономической катастрофы многим казалось, что на самом деле проблемой является сама международная экономическая взаимозависимость[89]. Теперь намного большим доверием пользовались националистические идеи – проекты будущего, в котором глобальные финансовые связи не оказывали решающего влияния на судьбы наций[90]. Четыре ключевых элемента этой националистической повестки дня вышли на передний план еще до того, как Гитлер пришел к власти. И в массовом историческом сознании, и в исторической литературе широко укоренилось предубеждение, согласно которому действительно важным нововведением в экономической политике Третьего рейха по сравнению с экономической политикой Веймарской республики стало начавшееся после 1933 г. срочное осуществление программ национального возрождения и создания рабочих мест[91]. Грубо говоря, считается, что Генрих Брюнинг сделал своим фетишем дефляцию. И напротив, важнейшую роль в пропаганде гитлеровского режима играли создание рабочих мест и борьба с безработицей. В свете происходившей почти в то же самое время «кейнсианской революции» в экономике этот контраст между тем, что было до и после 1933 г., наделяется еще большим историческим значением. С точки зрения как немецких, так и зарубежных кейнсианцев крах Веймарской республики навсегда останется самым выразительным примером последствий, вытекающих из избыточной веры в возможности свободного рынка к самоисцелению: эта риторическая связь активно использовалась во время затяжных арьергардных сражений кейнсианцев с интеллектуальными силами «новых правых» в 1970-1980-х гг.[92] Историю Германии в 1929–1933 гг., несомненно, можно трактовать именно в этом плане. Но если мы хотим разобраться в природе гитлеровского режима, избегая этой анахронистической точки зрения, то акцент на создании рабочих мест, как ключ к пониманию нацистской экономической политики, представляется неуместным. Фактически создание рабочих мест как тема обширных дискуссий на правом крыле германской политики всплывает лишь во второй половине 1931 г. Нацистская партия сделала создание рабочих мест ключевым пунктом своей программы только в конце весны 1932 г., и оно сохраняло этот статус всего 18 месяцев, до декабря 1933 г., когда расходы на создание рабочих мест в гражданском секторе были формально удалены из списка приоритетов гитлеровского правительства. Несмотря на заявления геббельсовской пропаганды и интерес позднейших комментаторов и историков к этой теме, меры по созданию рабочих мест в гражданской экономике явно не занимали главного места в повестке дня националистической коалиции, захватившей власть в январе 1933 г. По сути, этот вопрос служил предметом самых серьезных разногласий между партнерами по январской коалиции 1933 г.[93] Против экономических мер, финансируемых за счет кредитов, яростно выступал Гугенберг, глава НННП и незаменимый партнер Гитлера по коалиции. К созданию рабочих мест также с подозрением относились близкие к Нацистской партии деловые и банковские круги, нашедшие по данному вопросу активного сторонника в лице Ялмара Шахта. Совсем иначе обстояло дело с тремя приоритетными темами, действительно объединявшими правых националистов и сделавшими возможным создание гитлеровского правительства 30 января 1933 г.: перевооружением, отказом от внешних долгов Германии и спасением немецкого сельского хозяйства. Именно они находились на первом месте в повестке дня правых еще с 1920-х гг. После 1933 г. их осуществление было объявлено приоритетным – при необходимости даже за счет создания рабочих мест. Водоразделом между Веймарской республикой и Третьим рейхом стали шаги, предпринятые Гитлером для решения именно этих вопросов.

Разоружение и международные финансы были связаны друг с другом еще с 1920-х гг. Но в 1932 г. в последней отчаянной попытке найти мирное решение европейских проблем администрация президента Гувера еще более тесно увязала их друг с другом[94]. К концу 1931 г. все стороны согласились с тем, что отмена репараций зависела от списания американцами французских и британских военных долгов. На практике этот консенсус нашел отражение в чрезвычайном моратории 1931 г. Однако Гуверу по-прежнему требовалось получить согласие конгресса на списание долгов, а для этого нужно было достичь каких-либо подвижек по вопросу о разоружении. То, что Франция и Великобритания могли использовать финансовую поблажку, полученную от Америки, для увеличения военных расходов, было абсолютно неприемлемо. Поэтому в начале 1932 г. американцы одновременно созвали две конференции: в Женеве – по разоружению, и в Лозанне – по «политическим» долгам. Роль третьей трибуны играли затянувшиеся приготовления к международной конференции по глобальной экономике, которая должна была рассмотреть проблему расстройства мировой финансовой системы и вредного усиления международного протекционизма. В 1920-х гг. перед лицом предыдущих попыток Америки внести изменения в мировой порядок Штреземан положил в основу своей стратегии стремление закрепить за Германией роль ключевого союзника США. Напротив, начиная с 1932 г. правительства Франца фон Папена, генерала Курта фон Шлейхера и, наконец, Адольфа Гитлера занимали диаметрально противоположную позицию. Вместо того чтобы искать источник процветания и безопасности в многосторонних соглашениях, соблюдение которых гарантировалось бы мощью Соединенных Штатов, они стремились добиться для Германии односторонних преимуществ – при необходимости даже путем противодействия усилиям Америки по восстановлению международного порядка[95].

Тайная подготовка к перевооружению Германии продолжалась в течение всех 1920-х гг., но никогда не принимала действительно угрожающего размаха[96]. Штреземан неизменно принимал меры к тому, чтобы подпольная деятельность военных не ставила под удар его главную цель – добиться вывода французских войск с немецкой земли и существенного снижения репараций. Уход последних иностранных войск из Рейнской области летом 1930 г. создал условия для более конкретных решений. Брюнинг отдавал явное предпочтение графику, при котором германская армия – рейхсвер – должна была начать перевооружение сразу после снятия вопроса о репарациях. К декабрю 1931 г. рейхсвер окончательно принял второй так называемый Rstungsplan («план перевооружения»), предусматривавший расходы в объеме немногим более 480 млн рейхсмарок в течение пяти лет[97]. Согласно этому плану Германия в случае нападения получала возможность выставить оборонительные силы в количестве 21 дивизии, оснащенные небольшим количеством артиллерии, танков и самолетов. Более амбициозный вариант этого плана, известный как Milliardenprogram («программа на миллиард рейхсмарок»), предполагал дополнительные расходы на создание промышленной инфраструктуры, требовавшейся для постоянного содержания этих сил. Однако, поскольку эти планы не требовали увеличения численности рейхсвера по сравнению со штатами мирного времени, они (по крайней мере формально) не нарушали условий Версальского договора. На протяжении 1932 г., благодаря росту влияния генерала Шлейхера в германской политике, планы рейхсвера становились все более смелыми и срочными. Во второй половине 1932 г. руководство рейхсвера задумалось о резком увеличении его численности в мирное время – открытое нарушение Версальского договора. План реорганизации, утвержденный Шлейхером 7 ноября 1932 г., предусматривал создание постоянной армии размером в 21 дивизию, кадровым ядром которой должны были стать 147 тыс. профессиональных военнослужащих, и значительного ополчения. Осенью 1932 г. немецкая делегация на женевских переговорах о разоружении временно покинула конференцию в попытке принудить Францию и Великобританию к признанию равноправного статуса Германии: любые договоренности должны были в равной мере распространяться на всех участников. Однако Шлейхер, в декабре 1932 г. ставший канцлером, по-прежнему воздерживался от полного разрыва с международным сообществом. Добившись согласия на соблюдение принципа равенства (с другими державами), немцы вернулись в Женеву. Тем не менее за спиной у Шлейхера стояла более агрессивная когорта генералов, включая Вернера фон Бломберга, призывавшего к одностороннему перевооружению в открытом порядке. Более того, практические проблемы перевооружения диктовали свой собственный график. Великая депрессия все сильнее сказывалась на состоянии германского машиностроения. Казалось, что, если государство в ближайшее время не выделит существенных средств, те промышленные мощности, от которых в конечном счете зависело перевооружение, вскоре могут быть утрачены[98]. Именно это имело в виду правительство генерала Шлейхера, первым прибегнув к созданию рабочих мест – как к средству скрыть военные расходы от иностранных наблюдателей, так и к способу объединить немецкий народ с помощью программы перевооружения.

В строго экономическом плане ключевым моментом, определявшим повестку дня германского национализма начиная с принятия плана Дауэса в 1924 г., было не создание рабочих мест, а отказ от международных обязательств Германии— сперва от репараций, а затем от международных кредитов, которые брались с начала 1920-х гг. (чтобы выплачивать репарации). Как мы видели, вплоть до 1932 г. эта логика диктовала необходимость держаться за США. План Янга по крайней мере предполагал снижение ежегодных выплат, а какую-либо надежду на полную отмену репараций давала только позиция США. Поэтому ультранационалисты оставались в меньшинстве, а выполнение обязательств по-прежнему служило краеугольным камнем серьезной государственной политики. Однако к осени 1932 г. ситуация заметно изменилась. В июле 1932 г. на лозаннской конференции по репарациям Великобритания и Франция согласились на сделку, де-факто положившую конец германским репарационным платежам[99]. Существенно, что при этом, вопреки пожеланиям американцев, они увязали аннулирование всех германских обязательств со списанием своих военных долгов перед Америкой. Британия произвела последнюю выплату по американским военным долгам в декабре 1932 г., но лишь после того, как США заявили протест. Франция, Бельгия, Польша, Эстония и Венгрия просто объявили себя неплатежеспособными. Премьер-министр Эдуар Эррио, выступавший за выполнение французских обязательств, потерпел сокрушительное поражение в парламенте. Америка оказалась не в состоянии быть арбитром в европейских конфликтах. И это имело самые серьезные последствия для немецкой стратегии.

В январе 1933 г. Германия все еще была должна зарубежным кредиторам 19 млрд рейхсмарок, из которых 10,3 млрд приходилось на долгосрочные обязательства, а 4,1 млрд – на краткосрочные займы, покрывавшиеся «соглашением о моратории»[100]. По крайней мере 8,3 млрд рейхсмарок из этой суммы составлял долг перед крупнейшим кредитором – Соединенными Штатами. Это долговое бремя, сократившееся с 1924 г., представляло собой не менее серьезную угрозу для уровня жизни немецкого народа, чем репарации, к тому моменту уже снятые с повестки дня. В процессе обслуживания долга Германия ежегодно должна была переводить за границу проценты и часть основного долга на общую сумму, приближавшуюся к 1 млрд рейхсмарок, а с учетом недоступности новых кредитов в 1930-х гг., в отличие от 1920-х, перед Германией вставала перспектива производить «реальные платежи». Она не могла расплачиваться с кредиторами, просто делая новые займы. Чтобы Германия имела возможность обслуживать свой долг, ее экспорт должен был превышать импорт по крайней мере на 1 млрд рейхсмарок. Это означало существенное снижение уровня жизни. Кроме того, после прекращения репараций почти половина обременительных выплат Германии в счет обслуживания долга доставалась одной-единственной стране – Соединнным Штатам. Поскольку Германия все еще нуждалась в поддержке Америки для того, чтобы заставить Великобританию и Францию отменить репарации, Берлин был заинтересован в сотрудничестве с Вашингтоном, несмотря на тяжелое бремя американских долгов и на ничтожные шансы получения новых кредитов. После заключения Лозаннского соглашения о репарациях, когда Франция и Великобритания вступили в ожесточенный конфликт с США из-за своих военных долгов, необходимость в этом сотрудничестве отпала. Да и в случае дефолта Германии не приходилось слишком опасаться американских торговых санкций. Баланс трансатлантической торговли был крайне невыгоден для Германии. В этом отношении усилия США по достижению европейской стабилизации заключали в себе фундаментальное противоречие[101]. Американские таможенные тарифы, превышавшие 44 %, усиливали американские конкурентные преимущества почти во всех отраслях промышленности. Одновременно они фактически лишали американских должников возможности расплатиться по долгам, даже если те этого хотели. После отмены репараций это противоречие, скрывавшееся в американской внешнеэкономической политике, дало германским националистам готовый предлог для объявления дефолта. Разумеется, это был не единственный исход, к которому могла привести ситуация в Германии. Агрессивные односторонние шаги и дефолт не были предопределены. В 1920-х гг. Штреземан стремился превратить Германию в ведущего защитника многосторонней свободной торговли, и эту линию с энтузиазмом поддерживали по крайней мере экспортоориентированные отрасли[102]. В конце концов, во времена процветания Германия была одной из ведущих торговых наций мира, отправляя свои товары буквально во все уголки земного шара. В 1932 и 1933 г. уже шли предварительные переговоры о проведении в Лондоне Всемирной экономической конференции, на которой ключевым вопросом должны были стать тарифы[103]. У Германии еще оставалась возможность сыграть позитивную роль проводника либерализации, а не националистического распада мира на отдельные экономики. Однако к 1932 г. либеральные голоса утонули в шуме и гаме экономического национализма. Более того, в условиях краха золотого стандарта даже ассоциация промышленников страны с большим трудом поддерживала консенсус в отношении многосторонней свободной торговли. И атаку националистов на этом фронте снова возглавил бывший президент Рейхсбанка Ялмар Шахт. В конце 1931 г. он выложил перед несколькими ведущими промышленниками Германии новый торговый план[104]. В соответствии с ним в стране предполагалось создать организацию наподобие той, что существовала во время Первой мировой войны, и с ее помощью осуществлять централизованный контроль над всем германским импортом. В дальнейшем эти меры можно было использовать для того, чтобы принудить страны, поставлявшие в Германию свои товары, к принятию германского экспорта по крайней мере в равных количествах. С учетом того ущерба, который план Шахта нанес бы сложным многосторонним отношениям Германии, он получил поддержку лишь у немногих немецких промышленников. Однако среди аграриев враги либерализма нашли больше активных сторонников.

В той степени, в которой экономические интересы отвечали за крах Веймарской республики и создание гитлеровского правительства, пришедшего к власти 30 января 1933 г., основная вина лежала не на крупном бизнесе и даже не на тяжелой промышленности, а на ожесточившихся немецких фермерах[105]. Либерализм еще с 1870-х гг. лишился поддержки в деревне[106]. Бисмарк в 1879 г. заручился расположением аграриев, установив первую серьезную пошлину на зерно. Это не привело к упадку сельского хозяйства, но существенно замедлило перестройку общества и внутренние миграции – при бездействии государства эти процессы протекали куда более болезненно. В середине XIX в. половина немецких трудящихся была занята в сельском хозяйстве. К 1925 г. эта доля сократилась до 25 %, но это все равно означало, что сельское хозяйство служило непосредственным источником средств к существованию для 13 млн человек. Поэтому голоса аграрного лобби были очень важны для всех политических партий, кроме социал-демократов и коммунистов, не имевших привлекательной аграрной программы. Однако к концу 1920-х гг. респектабельные правоцентристские партии теряли поддержку в аграрных кругах по мере того, как немецкое сельскохозяйственное сообщество проникалось все более радикальными настроениями, вызванными общемировым обрушением товарных цен[107]. В результате аграрное лобби стало требовать не только все более серьезной протекции и списания долгов, но и принципиального поворота в германской торговой политике. Поскольку пошлины оказались неэффективной мерой защиты от конкуренции со стороны дешевых товаров, аграрии требовали уже введения специальных квот, призванных ограничить импорт важнейших сельскохозяйственных товаров в Германию из конкретных стран[108]. Либерально мыслящие немцы всегда возражали против сельскохозяйственных тарифов. Более того, новые предложения, предусматривавшие дискриминацию отдельных торговых партнеров, угрожали полностью разрушить систему многосторонней торговли. Тем не менее нельзя отрицать того, что чрезвычайные меры, принятые в июле 1931 г., указывали именно на это. В конце концов введенная Рейхсбанком новая система ограниченной выдачи зарубежной валюты являлась именно тем механизмом, который требовался для контроля за структурой германского импорта[109]. Однако в том, что касалось квот, Брюнинг оставался непреклонен. Его правительство щедро оказывало поддержку сельскому хозяйству во всех других отношениях, но по вопросу о квотах не желало идти на компромиссы[110]. В этом отношении и Папен, и Шлейхер следовали примеру Брюнинга. Папен, в принципе одобряя квоты, был согласен на них лишь в пределах, «не нарушающих действующих торговых соглашений», а после того, как правительство Папена пало, со стороны Шлейхера не последовало никаких решительных действий[111]. Однако из-за этого аграрное лобби встало в открытую оппозицию к республике[112]. В начале 1933 г. ключевые вожди аграрного лобби решительно подступились к президенту Паулю фон Гинденбургу, который сам был крупным землевладельцем, с целью заставить его признать коалицию между НННП Гугенберга и НСДАП Гитлера. Аграрии, подобно сторонникам дефолта по долгам и перевооружения, хотели видеть во главе страны такое правительство, которое бы в одностороннем порядке претворяло в жизнь их концепцию немецких национальных интересов и заставило соседей и торговых партнеров Германии согласиться на его условия.

Враги либерализма в Германии явно поднимали голову. К 1932 г. ущерб, нанесенный парламентской системе, вполне мог оказаться непоправимым, вследствие чего Веймарскую республику почти наверняка сменил бы какой-нибудь авторитарный националистический режим. В конце концов, в 1932 г. и канцлером, и президентом республики в Германии были генералы. Но чем больше мы знаем о закулисных маневрах, окончившихся тем, что 30 января 1933 г. канцлером стал Гитлер, тем менее вероятным представляется, что этот исход был в каком-либо смысле предопределен. У нас как будто бы имеются все основания полагать, что мир мог бы избежать кошмара национал-социалистической диктатуры, если бы Гитлера еще несколько месяцев не подпускали к власти. Нацисты добились своего самого яркого электорального триумфа в июле 1932 г., получив на всеобщих выборах, последовавших за изгнанием канцлера Брюнинга, 37,2 % голосов. Однако из-за сопротивления со стороны президента Гинденбурга и ключевых членов кабинета Папена Гитлеру не был предложен пост рейхсканцлера, а на менее значительные должности он не соглашался[113]. Несмотря на свой электоральный триумф, НСДАП осталась в оппозиции и в ноябре, на вторых всеобщих выборах 1932 г., поплатилась за это. Хотя по итогам выборов не удалось создать работоспособное парламентское большинство, следствием чего стало падение канцлера Папена, серьезный ущерб понесла и партия Гитлера – доля поданных за нее голосов составила менее 33 %. Избиратели Гитлера явно были разочарованы его нежеланием входить в состав правительства. Партийные активисты начали колебаться. Импульс, который с 1929 г. вел НСДАП от победы к победе, иссяк. После ноябрьской неудачи неожиданно вновь дали о себе знать трения между левым и правым крыльями, преследовавшие национал-социализм в 1920-х гг. В декабре 1932 г. генерал Шлейхер, реальный «делатель королей» в германской политике, наконец взял власть в свои руки и сразу же завоевал популярность, дав старт первой общенациональной инициативе по созданию рабочих мест. Густав Штольпер впоследствии вспоминал веселый деловой завтрак, состоявшийся в январе 1933 г. в рейхсканцелярии, на котором Шлейхер и его помощники по очереди предсказывали, сколько еще голосов нацисты потеряют на выборах, которые Шлейхер надеялся провести весной[114].

Между тем в Америке в июне 1932 г. впервые замаячил призрак выздоровления экономики[115]. После того как в Лозанне были отменены репарации, спрос на германские облигации начал расти[116]. Это было очень важно, поскольку давало банкам, находившимся в сложной ситуации, возможность избавиться от неликвидных активов и восстановить запасы наличных денег. В конце лета наметились признаки оживления в строительстве. После того как был собран урожай, а стройки были законсервированы из-за зимы, опять начался неизбежный рост безработицы, вновь приблизившейся к ужасающему уровню в б млн человек. Но специалистов радовал уже тот факт, что она не превысила уровня, достигнутого в предыдущем году. «Уровень безработицы, претерпевающий сезонные колебания» – новое понятие, набравшее популярность благодаря такой новомодной науке, как анализ деловых циклов, – стабилизировался. К концу 1932 г. экономическая ситуация в Германии оптимистично оценивалась уже не только в журнале Штольпера Der Deutsche Volkswirt, но и в авторитетном полугодовом отчете банка Reichskreditgesellschaft[117]. В декабре 1932 г. даже Берлинский институт изучения деловых циклов – самая влиятельная и одна из самых пессимистичных структур, занимавшихся оценкой состояния экономики в межвоенной Германии – объявил, что по крайней мере процесс «сжатия» завершился[118]. Берлинский корреспондент журнала The Economist сообщал, что «впервые за три или четыре года» германская буржуазия увидела «проблески света в экономике»[119]. Это заявление очень важно, поскольку оно противоречит всем последующим описаниям немецкой экономики при национал-социализме[120]. Немецкая экономика в 1933 г. вовсе не была кучей обломков. В ней начиналось то, что вполне могло оказаться энергичным циклическим восстановлением. 1 января 1933 г. новогодние передовицы в берлинской печати были проникнуты оптимизмом. Социал-демократическая ежедневная газета Vorwaerts приветствовала новый год заголовком «Взлет и падение Гитлера»[121].

В данном случае судьбу Германии, а вместе с ней и всего мира решил трагический просчет небольшого кружка консервативных ультранационалистов. Бывший канцлер Папен, раздосадованный своим изгнанием в декабре 1932 г., вступил в сговор с аграрным лобби и некоторыми наиболее агрессивными элементами в военных кругах, имевший своей целью заставить престарелого Гинденбурга дать отставку Шлейхеру и сформировать новое правительство на основе популярной национал-социалистической платформы. Для этого требовалось назначить Гитлера канцлером. Но ответственность и за сельское хозяйство, и за экономику брал на себя ультранационалист Гутенберг. Генерала Бломберга предполагалось сделать министром обороны, а Папена – вице-канцлером. Не следует предполагать и того, что баланс сил в правительстве Гитлера – Гутенберга – Папена – Бломберга был предопределен. В германском обществе имелись влиятельные силы – в первую очередь в военных и в церковных кругах, но также и в верхушке германского бизнеса, – которые были способны на многое для того, чтобы сбить Гитлера и его сторонников с их пути к власти[122]. Очевидно, что политика антисемитизма, агрессивного перевооружения и односторонней дипломатии ни в коем случае не была навязана Германии. Более того, необходимость подчеркивать это может показаться некоторым читателям абсурдной. Но такой подход позволяет четко дать понять, что подобные стандарты критики, основанной на альтернативных допущениях, не всегда беспристрастно применяются ко всем аспектам гитлеровского режима. По сути, от такой критической проверки зачастую полностью освобождается экономическая сфера. Слишком часто допускается, что реальный стратегический выбор в экономической политике – выбор, реально зависевший от национал-социалистической идеологии, – встал перед режимом Гитлера лишь в 1936 г., через четыре года после захвата им власти. Слишком часто допускается, что наиболее приоритетным для режима направлением не могла не быть борьба с безработицей. Но из избыточного внимания к вопросу создания рабочих мест вытекает еще одно следствие. В связи с проблемой безработицы мы можем изложить события так, как будто бы гитлеровский режим просто давал сильно запоздавший функциональный ответ на глубокий экономический кризис, в котором оказалась Германия. Более того, во многих работах, включая самые недавние, можно уловить намек на восхищение способностью гитлеровского режима порвать с косным консерватизмом, якобы сковывавшим предыдущие правительства в их действиях[123]. Но как уже предполагалось и как будет подробно раскрыто в следующей главе, «кейнсианские» вопросы создания рабочих мест и безработицы никогда не занимали такого важного места в повестке дня гитлеровского правительства, как обычно считается. Важнейшие решения в области экономической политики, принятые в 1933–1934 гг.> касались не безработицы, а внешнего долга Германии, ее валюты и перевооружения, а в отношении этих вопросов режим никогда не мог бы претендовать на политическую невинность. Они составляли самое ядро националистической программы самоутверждения, которая и являлась истинной повесткой дня для гитлеровского правительства. Более того, если мы поставим на должное место вопросы внешнего долга и внешней торговли, нам станет ясно, что для многих миллионов немцев гитлеровское экономическое чудо на самом деле стало весьма неоднозначным испытанием.

Если мы стремимся избежать деполитизированной экономической истории нацистского режима, противоречащей нашим представлениям о всех остальных аспектах его истории, то следует всегда иметь в виду, что даже в 1933 г. существовали альтернативы той экономической стратегии, которую осуществляло правительство Гитлера. Более того, эти альтернативы вполне могли принести более значительные материальные блага большинству германского населения. Однако, не упуская из виду представление об альтернативах и создаваемую ими возможность критики, не следует недооценивать и ущерб, причиненный внутри и вне Германии Великой депрессией. Даже если бы Гитлер не был назначен канцлером и Шлейхер остался бы у власти, трудно себе представить, чтобы Германия избрала бы курс, который бы не был пагубным для последних отчаянных попыток восстановить на Земле мир и стабильность, предпринятых на переговорах о разоружении в Женеве и на Всемирной экономической конференции в Лондоне. Кроме того, мы бы попали в солипсистскую ловушку националистической стратегии, если бы заявили, что решение этой проблемы в конечном счете зависело от Германии. Она могла осуществлять политику, более или менее способствовавшую глобальной стабилизации, но шанс на достижение этой ускользающей цели в первую очередь определялся другими крупными державами. А в 1933 г. условия намного меньше способствовали многосторонней стратегии, чем десятью годами ранее. Прежде всего, резко изменилась позиция США. В 1923 г. Штреземан, очевидно, был прав, поставив на Америку как на доминирующую силу в мировых делах – как в экономическом плане, так и в качестве будущей военной сверхдержавы. Десятью годами спустя позиция Америки была фатально ослаблена самым суровым кризисом, известным в экономической истории. Когда Гитлер взял власть, Гувера сменил Рузвельт, который в течение первых пяти месяцев пребывания в должности занимался исключительно спасением Америки от последнего катастрофического приступа депрессии. Прошли годы, прежде чем США вновь стали играть ключевую роль в вопросах мировой политики – но к тому времени жуткий режим Гитлера набрал слишком большой импульс, чтобы его можно было остановить как-либо иначе, помимо грубой силы.

2. «Каждому трудящемуся— по рабочему месту»

Первого февраля 1933 г., через два дня после назначения на пост канцлера, Гитлер, вспотевший от волнения, записал первое общенациональное радиообращение в своей жизни[124]. Через его выступление красной нитью проходила решимость преодолеть распад нации, ставший итогом капитуляции Германии в ноябре 1918 г. и последовавшей «коммунистической» революции[125]. Тот факт, что даже в минуты торжества Гитлер решил вернуться к тем событиям 14-летней давности, недвусмысленно свидетельствует о ключевом месте, которое эти травматические переживания занимали в его политике. В том, что касалось конкретных политических мер, Гитлер пообещал стране четырехлетнюю программу спасения германского крестьянства от обнищания и борьбу с безработицей среди трудящихся. Он высказал намерение реформировать германский государственный аппарат и привнести порядок в устаревшее разделение труда между центральным правительством, землями, на которые делилась Германия, и местными властями. В сфере социальной политики Гитлер обещал принять программу решения земельного вопроса, ввести трудовую повинность и обеспечить населению гарантированные здравоохранение и пенсии. Развитие госсектора и создание в нем рабочих мест, в свою очередь, давало гарантии против каких-либо «угроз нашей валюте». Очевидно, что все это более-менее совпадало с реальными намерениями Гитлера. Напротив, в том, что касалось внешней политики, приходилось читать между строк. Гитлер воздал ритуальное должное женевским договорам о разоружении, подчеркивая свою готовность вообще отменить в Германии армию при условии всеобщего разоружения. Однако в то же время он объявил, что наивысшей целью национального правительства является «защита права [нации] на жизнь, а следовательно, возвращение нашему народу свободы»[126]. Это был националистический эвфемизм для прямо противоположных намерений. Говоря про свободу, Гитлер имел в виду свободу Германии преследовать свои национальные интересы посредством односторонних действий, в случае необходимости – военными средствами, – не обращая внимания на какие-либо международные ограничения и договоры.

Два дня спустя по приглашению генерала Бломберга, назначенного министром обороны, Гитлер более откровенно рассказал германскому военному руководству о своих целях. На этой встрече он повторил свои взгляды, изложенные им в Mein Kampf и в его «Второй книге». Существенным в данном случае было лишь то, что он сделал это в качестве только что назначенного канцлера Германии. Ничто не изменило его принципиальной веры в то, что единственное спасение Германии заключается в борьбе за жизненное пространство[127]. Задача внутренней политики состояла в консолидации основ для перевооружения. Средствами для ее решения служили уничтожение марксизма, восстановление экономики и спасение крестьянства. Кроме того, как и в 1928 г., Гитлер не делал секрета из своих долгосрочных намерений. В первую очередь целью перевооружения Германии служило избавление от нависавшей над ней угрозы со стороны Франции и ее союзников, которые могли в любой момент совершить интервенцию. Более долгосрочная цель заключалась в «возможной борьбе за новые экспортные возможности [т. е. колонии] и в возможном – что, вероятно, было бы лучше – завоевании нового жизненного пространства на востоке и его безжалостной германизации. Уверен, что текущая экономическая ситуация может быть изменена с помощью политической власти и борьбы. Все, что может случиться сейчас… [представляет собой] просто импровизации»[128]. Меньше чем через неделю, 9 февраля, председательствуя в правительственном комитете по созданию рабочих мест, Гитлер повторил те же ключевые моменты. Гитлера волновало только одно – перевооружение. «Будущее Германии зависит исключительно от восстановления вермахта. Все прочие задачи должны отступить перед задачей перевооружения… Так или иначе, я, – заявил Гитлер, – полагаю, что в будущем в случае конфликта между требованиями вермахта и другими целями интересы вермахта должны иметь приоритет»[129].

Через несколько дней после захвата Гитлером власти направление было задано. Но сроки последующих шагов зависели от запутанного сочетания внутренних и международных факторов.

Решающей проверкой популярности Гитлера являлись всеобщие выборы, назначенные на 5 марта. Партиям, находившимся у власти, было важно получить подавляющее большинство голосов, если они собирались выполнять свою диктаторскую программу под покровом законности. На трех предыдущих всеобщих выборах, в 1930 и 1932 г., ig млн германских избирателей не сумели отдать предпочтение какой-либо одной программе национального экономического возрождения. Даже в 1932 г., находясь в зените популярности и неся на своих знаменах клятвы Штрассера о создании рабочих мест, нацисты сумели заручиться поддержкой не намногим более трети электората. Если правительство Гитлера желало получить безусловное большинство голосов, оно явно должно было не пугать общественность опасными внешнеполитическими авантюрами. Кроме того, требовалось сохранить видимость националистического единства, на которое опиралось правительство нового канцлера. В кабинете Гитлера портфель министра финансов сохранял за собой Шверин фон Крозиг, консерватор и бывший госслужащий, известный как противник создания рабочих мест за счет кредитов. Президентом Рейхсбанка оставался Ганс Лютер, первосвященник ортодоксального монетаризма. Альфред Гугенберг – вождь НННП, на котором держалась гитлеровская коалиция, – получил портфели министров экономики и сельского хозяйства. Будучи экономическим националистом во всех смыслах слова, Гугенберг тем не менее тоже выступал против создания рабочих мест сверх программы, уже одобренной канцлером Шлейхером. Немедленное увеличение государственных расходов вопреки этому противодействию отвлекло бы Гитлера от его главного приоритета в феврале 1933 г. – мобилизации выдохшейся Нацистской партии на последний электоральный бой[130].

И «гигантскому и всеобъемлющему» пакету мер по созданию рабочих мест, обещанному Гитлером в первый вечер его пребывания в должности, и щедрым авансам, полученным от него военными, пришлось ждать до тех пор, пока будут подсчитаны голоса. В любом случае особой нужды в немедленных действиях не имелось[131]. От своего предшественника генерала Шлейхера Гитлер унаследовал полноценную программу по созданию рабочих мест за счет кредитов, бюджет которой оценивался в 600 млн рейхсмарок. К моменту прихода Гитлера к власти из этой суммы еще не было потрачено ни одной марки. Поэтому первоначально предпринятые гитлеровским правительством меры по перевооружению и по созданию рабочих мест осуществлялись за счет денег Шлейхера. 200 млн из суммы в 600 млн были выделены на нужды государства, в том числе igo млн – на военные расходы, и еще 200 млн было потрачено местными властями. Остальное пошло на мелиорацию сельскохозяйственных земель.