Сироты небесные Андронати Ирина
– Смотрите.
Как по команде, все три жука одновременно вкололи в пятна острые хоботки-стилеты и, страшно напрягшись, что-то впрыснули под мёртвую кожу. После чего очень медленно, внезапно отяжелев, сползли с тела и остались лежать рядом, поджав ножки.
– Что думаешь, учитель? – спросил Ярослав. Он сел рядом с раненым, сорвал травинку и стал жевать. – Что всё это значит?
– Была такая наука – бионика…
– Я тебя не про науку. Я тебя про плутовской роман. Смотри: у нас на руках без пяти минут покойник. У нас погоня на хвосте…
– А здесь стоит что-то очень похожее на летательный аппарат. Ты это имеешь в виду?
– Ага.
– Уй!.. О-о… – на два голоса прогудели мальчишки.
– Остаётся всего ничего: научиться им управлять.
– Ну, ты же у нас летающий колдун…
– Не дашь забыть… – проворчал Ярослав и поднялся. – Дурная затея… Да и куда лететь?
Он всунулся в кораблик.
А не тесно – он одобрительно окинул взглядом салон. Два пилотских места, утопленные в полу, какой-то кожух-горб между ними, а позади – пустой объём почти как в автобусике РАФ. Нет, поменьше – покороче потому что – но не намного. Перевозка пассажиров не предусмотрена… а вот это что? Хм. Будь это земная техника, решил бы – крепления для носилок. Двое носилок, одни на пол, другие под потолок. Интересно…
Так, а что у нас с управлением?
С управлением был полный швах. Полный и окончательный. Никаких приборов, только несколько больших квадратных кнопок без подписей. Да и были бы подписи… Ага, вот есть рычаги – прямо под руками, не сразу в глаза бросаются.
А толку?
– Олег! – внезапно ввинтился в голову пронзительный Вовочкин голос. – Ты рассказывал, что земные кошки – которые мелкие – на больного человека залазят и его своим теплом лечат. Может, большого кота человеком лечить можно?
– Тобой только заразить можно, – заметил Артём. Пришёл, значит. Значит, перекусить уже сготовил. – А животное ни в чём не виновато.
– Не животное, а разумное гуманоидное существо, – строго поправил Олег. – Можно сказать, человек.
Кряхтя, Ярослав забрался в пилотское кресло. Оно было тесновато для него, но сидеть можно. Ноги упёрлись в скошенный пол – никаких педалей. Забавно… Он взялся за рычаги – наверное, удобные для шестипалых лап… так, а если переменить пальцы… нет, вполне удобоваримо. Знать бы только, для чего они служат. Где газ, где тормоз, где переключение скоростей?
Он вспомнил, как в институте, в общаге, какой-то очень пожилой студент, корчивший из себя бывшего секретного лётчика, рассказывал о ночном бое с чёрным американским самолётом: "Я за ним, а он от меня! Я за ним, а он от меня! Вверх идёт, вверх. Ну, думаю, врёшь, у тебя у мотора мощибольше, зато я вожу лучше. Сбрасываю на первую скорость – и по газам, педаль в пол…" Ярослав, к тому времени налетавший в аэроклубе сорок часов на Як-12, морщился, слушая дурацкие байки, но молчал: чудак угощал всех копчёной кабанятиной, а за это многое можно было простить.
Как же они всё-таки летают без приборов-то?..
Потом он понял, что уже довольно долго разглядывает пристально чёрный блестящий шлем, лежащий перед лобовым стеклом. Шлем соединялся плетёным шлангом с тем горбом, который разделял пилотские места. Может быть, приборы выведены в шлем – проекция на стекло или ещё как-то? В аэроклубе говорили, что такие разработки ведутся. Куда ни повернёшь голову – основные приборы перед тобой, не нужно дёргаться-отвлекаться. А здесь и скорости другие…
Он взял шлем, покрутил. Не было никакого стекла – лицо закрывалось совершенно непрозрачным щитком с пружинящей прокладкой изнутри. А ведь может статься и так, подумал он, что кораблик этот управляется мимическими мышцами или вообще биотоками… ну, тогда ловить нечего. Придётся сначала вылечить пилота, а потом думать дальше.
И просто от некуда девать руки, пока ждёшь, что придумается, без всякой оформленной мысли, он надел шлем – ну, примерить, что ли.
Секунду или две не происходило ничего…
Они шли медленно, часто отдыхая, и рассвет застал их в пути. Но уже почти у самого города – вон, крыши видны! – Спартак лёг в траву и забормотал что-то неразборчиво. Артурчик перевернул его лицом вверх и испугался: морда брата стала худой и незнакомой, губы по цвету слились с кожей, в уголках рта запеклась пена. От глаз остались щёлки, виднелись красноватые белки, и всё. Дышал Портос коротко и резко.
С минуту Артурчик метался, чуть ли не впервые в жизни не зная, что делать. Тащить на себе? Оставить и бежать за помощью? Подать сигнал?
Не дотащить.
Оставлять боязно – даже не столько из-за мелких тварей, которые быстро учуют безопасную добычу, – сколько из-за жувайлов.
На сигнал дров не набрать, сушняк у города весь выбрали, а живые деревья не горят.
Впору было впасть в отчаяние.
"Арамис впал в отчаяние…"
Ага, щас. Или даже – щаз.
На руках – да, не дотащить. Но можно соорудить волокушу. Простенькую, но прочную. Две продольных жерди, три-четыре поперечины, всё обвязать «партизанкой»… и вперёд.
Артурчик достал нож, огляделся и пошёл заготавливать материал.
Когда он вернулся, волоча три сырых ствола какбыбамбука, рядом с братом уже копошились полосатые мышки – принюхивались, тыкались носиками… Их смущало, что эта добыча ещё не до конца мёртвая. Иначе они за полчаса растащили бы всё до косточки.
– Кыш, твари, – замахнулся Артурчик, и мыши исчезли мгновенно – будто зарылись в землю.
Он присел на корточки и, поминутно оглядываясь по сторонам, занялся раскроем, подгонкой и сборкой.
Через полчаса волокуша была готова: две продольные жерди, три поперечины и косуха для жёсткости. «Партизанки» хватило и на вязку узлов, и на быстренькое плетение чего-то вроде простенькой кроватной сетки. Теперь братишке будет удобно… рюкзак под голову…
Пока закатывал тяжёлого и валкого Портоса на волокушу и привязывал его широкой лямкой от рюкзака, понял, что устал. Но почти себе назло встал, впрягся в сбрую – вторую лямку – ухватился руками за оглобли и пошёл, пошёл, пошёл, разгоняясь и подстраиваясь под рысканье волокуши, вперёд, вперёд, к домам, к своим, ловя ногами рыскающую кривую дорожку – и при этом внимательнейшим образом глядя под ноги себе и на кроны деревьев, прислушиваясь к лёгкому шороху листьев и внюхиваясь во встречный ветерок…
Часа через полтора навстречу истекающему потом Арамису попался сумасшедший поп Паша.
Несколько раз Ярослав пытался рассказать о том, что произошло, и снова и снова его разбирала эта сумасшедшая сердечная одышка – будто он только что бегом спустился с высокой горы, сумасшедший ускоряющийся бег, который нельзя остановить или даже умерить и уже нельзя убыстрить, потому что ноги не способны мелькать с такой скоростью…
– В общем, так, ребята, – выговорил он наконец. – Лететь мы не сможем. Он чем-то шарахает по мозгам. Не сильно, но внятно. Но зато вполне сможем катиться по земле. Даже появляется что-то вроде карты…
– Давненько я не брал в руки карты, – со смешком сказал Олег.
– И не совсем по земле, – сказал Михель. – Эта штука приподнималась. Вот на столько, – и раздвинул пальцы где-то на толщину ладони.
– Ну да, – согласился Ярослав. – Это логично: летать может только пилот, на которого машина записана. А гонять её по полю должен мочь любой техник…
– Хорошо, если поле ровное, – сказал Олег. – А в нашем случае…
– Мне показалось, что там, в машинке, это предусмотрено, – Ярослав покосился на кораблик. – На карте вроде как указывается: куда можно соваться и куда нельзя. Так мне показалось.
– Слушай, а ты выдержишь? – спросил Олег. – Что-то ты совсем зелёный.
– Выдержу, – сказал Ярослав. – Во-первых, надо. Во-вторых, больше не буду соваться, куда не следует. Выдержу.
Голос его звучал твёрдо. Даже чересчур твёрдо.
– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – неожиданно сказал Михель. – Так?
– Философ, – сказал Олег. – Сын философа и внук философа.
– Второе и третье – это про Владимира, а не про меня, – педантично уточнил Михель.
– За Владимира – очки на носу завя… Уй! – взвизгнул Вовочка, привычно уклоняясь от подзатыльника.
– А ты знаешь, чем кончается этот ряд? – продолжил Олег воспитательный процесс.
– Чем?
– Лучше плохо умереть, чем хорошо уснуть.
– Ни фига себе. Точно не наоборот?
– А вот. Но будем считать, что это реакционное заблуждение.
В салоне кораблика что-то довольно громко щёлкнуло, и голос Артёма восторженно произнёс:
– Ух ты!
– Что такое? – вскинулся Ярослав.
– Сундук открылся, – сказал Артём.
– Никто не разбегается?
– Не. Тут всё уложено… Вот это точно лодка. А это, наверное, рация. А это – ружьё.
– Не трогай, – быстро сказал Олег.
– Я и не трогаю, – сказал Артём. – Я глазами смотрю. А Вовочке сейчас в лоб закатаю.
– Чё сразу в лоб! – возмутился тот. – Я уже тоже ничего не трогаю.
– Мушкетёры! – рявкнул Олег. – Прострелите наше такси – пойдёте пешком. Причём совсем в другую сторону.
Вовочка высунулся из салона.
– А вы куда собрались? День в разгаре.
Ярослав шумно выдохнул.
– День-то он день, только… Парни, – обратился он к сыновьям, молча и угрюмо сидевшим чуть в сторонке. Основательно вбитую отцом привычку не соваться под руку не могло поколебать такое мелкое происшествие, как появление инопланетянского корабля, с водителем или без. – Подъём. Все планы меняются. Грузите быстро обоих пациентов в машинку, устраивайте помягче – и дуйте в город, к тётке Софье. Перехватят до города – возвращаетесь с дальнего выгона. С тёткой условитесь, что вы у неё ночевали. Дома вас нынче не было – слышите? Знать вы ничего не знаете и ведать не ведаете. Не видали никого, не слыхали и вообще глупые, как пробки. А мы пока напрямки до зимовья ломанём, а там уж будем думать, что дальше. Чует моё сердце, близко они, гады. Как бы нам тут много гостей не дождаться.
– Зимовье, оно ж за рекой, – удивился Артём. – По дну поедем, пан Ярек? На мосту-то мостовой.
– Учишь батьку детей делать, – покачал головой Ярослав. – Нехорошо. Броды знать надо. Да и машинка эта, мне показалось, не только по земле способна… Ну всё, хватит языками молоть – к делу.
Через пять минут сборы были окончены. Ярослав, преодолевая страх и отвращение, надел шлем. Кораблик чуть слышно зажужжал, приподнялся над землёй и как бы поёрзал на месте, примеряясь к броску. Сыновья смотрели вслед. Раз – и только трепещущие ветки…
Они переглянулись и побежали в другую сторону – экономичный бег короткими шагами, локти прижаты к бокам, раз шаг – вдох, два-три-четыре – выдох.
А примерно через час лощиной прошла группа жувайлов с косицами – шесть человек. В руках у них были дубинки, короткие копья и новенькая прижигалка, выставленная на максимальную мощность…
Над ними парила шпионская птица.
Глава восьмая. БЕЗ ПАНИКИ!
Надо отдать должное матери – она только побледнела, но ничего не сказала. Спартак в больнице у доктора Вейцеля – значит, обойдётся. Вейцель заново изобрёл пенициллин. И руки у него золотые. Всё будет хорошо. Сейчас важнее другое…
– Быстро пошли, – скомандовала она. – Надо рассказать и Климовичам, и Герде Яковлевне. Ах, Олег, ах… – она проглотила слово.
Артур посмотрел на неё и подумал, что первоначальный план придётся чуть подкорректировать: он должен сказать всем, и матери в том числе, одно и то же: они были в коптильне пана Ярослава и видели всё случившееся своими глазами. А то мать заведётся, что врать плохо, надо говорить правду и только правду, взрослые сами разберутся… чёрта лысого они разберутся. Проверено.
То есть – врать, как решили, но всем без исключения. Жаль, что Портос выпал из игры. Когда придёт в себя, немедленно потолковать с ним, предупредить.
За Гердой Яковлевной бегать не пришлось – её встретили по дороге к Климовичам. Она увидела Арамиса и бросилась навстречу:
– Что случилось?
– Успокойся, Герда, – сказала мать. – С Мишкой твоим всё нормально. Просто Спартак заболел, Артур его с полдороги до больницы на себе тащил. Хуже другое… в общем, пошли с нами, Артур всё расскажет.
В доме Климовичей было сыро и почему-то пахло пелёнками, хотя самый маленький, Вовочка, из пелёнок давно вырос. А ещё стены пропитались запахом идеологической войны и непримиримости. Жить в этом доме не хотелось – только спорить, со вкусом, с блеском, поражая противника неожиданными аргументами, жгучими парадоксами и остротой мысли. Странным образом Артурчику это помогло. Едва начав говорить, он ощутил себя в родной стихии иезуитского монастыря и интриганства – как он их себе представлял.
На первый раз – хорошо понимая, что он не последний, – Арамис постарался сделать свой рассказ коротким, понятным, но немножко сбивчивым.
– В общем, так. К обеду мы как раз до пана Ярослава добрались, заправились и дальше почапали. Идём, идём, и вдруг Спартачок наш захромал. Долго сознаваться не хотел, но Олег его всё-таки дожал и осмотрел. В общем, нарывает нога, тут вот, чуть повыше коленки. Там у него давно царапина была, под коростой, никак не заживала. А тут разбарабанило. Ну, не возвращаться же всем, правда? И решили – мы с ним чапаем к пану Яреку, ночуем, он нам припарку делает, повозку даёт – и всё хокей. У Олега ведь как? Сказал – сделали. Не сделали – сами козлы. Подходим к ферме, и тут Спартак заминжевался, да сильно: он мне ногу располосует, мол, лучше сам, боюсь, колдун, то-сё. В общем, дурь гонит, но всерьёз. Он упёртый. Ладно, говорю, давай только в коптильню залезем, из дымогонки жирной сажи наберём, а то и дёгтю нацедим, по дороге ногу мазать будем. Залезли. Ногу я ему дёгтем намазал, перевязал. Пока дёготь собирал и ногу перевязывал, Спартачок зазевал, зазевал – в общем, смотрю: спит. Думаю, правильно: ну, не в доме переночуем, делов-то, а утром всё равно повозку попросим… Короче, и я задремал. Хорошо задремал, как в лоб поленом. И приснилось, что девчонка кричит. Просыпаюсь – точно, кричит. Ничего не понимаю. Спартак проснулся. Потом вижу – а под окороками возятся. Там Тугерим девчонку к земле прижал, рот ей зажимает и юбку рвёт. И ещё один рядом топчется, а двое в сторонке стоят. И тут пан Ярек влетает, хватает кочергу и Тугерима по спине. И второго тоже. К девчонке. Эти двое, другие – в дверь и тикать. Он её утешает, а Тугерим возьми да и помри. Второй как увидел, как разорался. Мол, теперь всё. Перережем. И удрал. Спартак говорит – надо быстро в город. Рассказать, что видели. Мы и смылись тихонько, под заварушку. Ушли, а позади пожар. Большой. А Спартак по дороге совсем расклеился, я его уже на волокуше волок, и хорошо, что поп Паша встретился, – а то когда бы ещё доволок. Вот такие дела…
Дед Владлен слушал стоя – и, когда Артурчик замолчал, вмазал кулачищем в стенку так, что всё затряслось.
– Я говорил, что этим кончится. Всё это спланированное одичание… И мы не готовы. Если начнутся погромы, чем мы будем защищаться? Граблями? Топоров, и тех нет. Просвещение несли, понимаешь… доброе слово и кошке приятно… Давно говорил Витальичу: надо создавать отряды самообороны. Мирное сосуществование хорошо, когда оно чем-то подкреплено. А так – это жизнь куска мяса, замороженного на чёрный день. Мы этим абам на хрен не нужны со своим просвещением… Теперь они насилуют наших девочек, а вступился – и тебе конец. Что будет через неделю?
– Абы – это вроде жидов или азеров, так? – скрипучим голосом вступил дядя Игорёк, Вовочкин папа. В отличие от деда он сидел в низком плетёном из лубняка кресле, задрав выше головы узловатые колени. – Или хачиков, может быть? Как вы почтенного Вазгена зовёте, а? Хачик? Они Ыеттёю, папаша. Язык не сломается сказать. Ыеттёю, а? Попробуйте.
– Етти они или абы – разницы никакой. Одна чума. Я знаю одно: их в сто раз больше, и они стремительно дичают. Наше счастье, что они разбросаны по лесам на тысячу километров в округе… но скоро найдётся у них какой-нибудь хан Чингиз… если уже не нашёлся. И тогда мало не покажется никому.
– И что же нам теперь – строить крепость? Лить пушки, может быть? Или всем гамузом – в партизаны?
– Лучше, чем сидеть и ждать, когда тебя зарежут, как овцу!
– Не зарежут, если мы найдём и выдадим Дворжака. И все на коленях попросим прощения. Потому что Дворжак виноват: он убил человека. У Ыеттёю любое убийство непрощаемое, независимо от мотивов. А особенно – если это убийство мальчика, совершённое в День-Без-Солнца. Тут уже отвечает не только сам убийца, но и ближайшие родственники. И это справедливо. Так что не вооружаться надо и не прятаться, а просто лучше знать законы того народа, среди которого живёшь. И вообще кончать пора с этой гнусной самоизоляцией, от которой только геморрой…
– Та-ак. Законы народа, значит. Древние, наверное. Исконные, заветные, из живогорящего куста полученные… Да эти законы на наших глазах создавались, и писали их, как я хорошо помню, такие же несколько говнюков, как некоторые тут! Кто громче всех орал: невмешательство, невмешательство – именно тогда, когда мы хотели вмешаться, могли вмешаться и должны были вмешаться – и помочь им? Не допустим культурной агрессии! Кто орал? И кого мы послушались, идиоты…
– Хватит, не о том речь, – сказала мать, и все неожиданно замолчали. – Глупостей наделали много, теперь их надо суметь аккуратно расхлебать. Дядя Владлен, надо собирать расширенный пленум. И не откладывая, а сегодня, и не просто сегодня, а сейчас. В обед может быть уже поздно. Мне одной Юрь-Борисыча не утолочь, а тебя он послушается. И ставить вопрос о мобилизации – всех здоровых под ружьё…
– Всех здоровых под одно деревянное ружьё… – добавил из своего продавленного кресла дядя Игорёк.
– Твой сын, между прочим, сейчас в лесу, – сказала ему мать. – И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… – она произнесла это слово подчеркнуто правильно – точнёхонько так, как произносят сами местные. – Так вот, немедленно нужно наладить вооружённый отряд – якобы для поиска Ярослава. На самом деле – чтобы найти ребятишек и учителя. И сопроводить домой.
– Елена Матвеевна, ну что вы, как девочка: "вооружённый, под ружьё"! – скривился дядя Игорь. – Ну нету у нас никакого ружья, нету! И надо с этим смириться и думать, как нам выживать именно таким – слабым и беззащитным.
– Это хорошо, что вы так думаете, – медленно сказала мать. – Надеюсь, и Ыеттёю так думают. Но я о другом: пойдёте ли вы в лес – выручать своего мальчика?
– Конечно…
– Тогда собирайтесь. Время дорого.
Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники – кресло заскрипело, – и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.
– Куда он такой пойдёт, – сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. – В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… – и она скользнула в другую комнату.
– Все с ума посходили, – развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:
– Значит, они – Соньку, а мы на коленки – и смотреть, да? Сволота ты поганая…
И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают – а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.
В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: "Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…"
Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине – оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи – там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца – потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…
Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: "Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…" Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.
Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам – и, только втолкнув сына в комнату, обронила: "Сиди здесь", – заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.
Но, странное дело, ему уже не хотелось стоять посреди большого, с деревянными колоннами, зала и ощущать устремлённые на него взгляды. За те несколько часов, что провёл он один в осиротевшей комнате, он не думал ни о Спартаке, которого оставил в больнице без сознания, ни об Артёме, который и вовсе был неизвестно где, ни об Олеге, который медленно превращается в незнамо что… Он даже перестал быть Арамисом.
За эти несколько часов, уже не чужими, а своими глазами видя в темноте запрокинутое Сонюшкино лицо, он искренне, накрепко, всей душой поверил, что и впрямь был свидетелем всего происшедшего.
Вернулась мать. Взъерошила волосы, дала лёгкого подзатыльника, сказала: "Правильно ты ему врезал… Я бы тоже хотела, да нельзя вот". Она была не то чтобы весёлой, но на подъёме. Видимо, в обкоме всё решили как надо. Потом она что-то пересчитала по пальцам, ушла на кухню, повозилась там. Вернулась с набитым мешком.
– Пошли.
– За нашими? – вскочил Артурчик.
– За нашими, за нашими. Дорогу-то, кроме тебя, никто не знает.
– А как же суд?
– Отложили суд. До полного выяснения обстоятельств. Почтенный Сугорак – умный человек, он понимает, чем всем нам грозит неправый суд…
Она говорила что-то ещё, а Артурчик в холодном ужасе понимал: сейчас он должен будет признаться матери, что соврал. Что Олег с ребятами не на Свалке, а совсем в другой стороне, что они со Спартаком ничего не видели, а просто хотят выручить пана Ярека… и вдруг сообразил: а зачем? Мы просто пойдём по следам. И догоним. Те с носилками, а мы налегке. Завтра точно догоним.
И, обрадовавшись, он чмокнул мать в щёку и подхватил увесистый мешок на спину:
– Пошли! Только я к Спартаку забегу в больницу.
– Я полчаса как оттуда. Спит он, не надо будить. Док говорит, всё будет в порядке. Вовремя вы успели. Паша странный человек, но сколько от него иной раз пользы…
– А от меня, что ли, нет?
– Ну… иногда и от тебя.
Тейшш очнулась от покачивания. Это было непонятно, но, кажется, безопасно. Главный запах был правильный. Это её корабль. И он движется. Если корабль движется, значит, уцелел кто-то ещё …
Но больше уцелеть никто не мог. Она видела. Она ощутила.
Но корабль движется.
Плен?
Не делая ни малейшего движения, она «ощупала» себя с головы до ног. Голова болела так сильно, что боль казалась чем-то внешним, отделённым перегородкой. Глаза целы, зубы целы. Шея цела. Руки тоже болят, но кости не повреждены. Руки не связаны – значит, не плен. Грудь… не ощущается. Совсем. Будто там ничего нет. Яма. Анестетик? Или выгорели нервы? Выясним позже… Наверное, второе – всё-таки несколько выстрелов в упор. Дальше… Живот – цел. Ноги – целы.
Что же вокруг?
Рядом кто-то тяжело и часто дышит. Тоже раненый? Запах странный. Это не эрхшшаа. Другой. Что же здесь происходит? Кто ведёт корабль?
Она чуть приоткрыла глаза.
Рядом лежал голокожий чужак. Морщинистое тонкогубое лицо, длинный нос, кожа тёмная, серо-коричневая. Это он так дышит, и это от него так пахнет – с оттенком перегретого железа…
Дальше, привалившись к стене, сидели ещё двое похожих на него чужаков, но помельче. Глаза их были закрыты. Возможно, они спали.
Она долго смотрела на них, пытаясь понять, кто из них под что модифицирован. Потом рассмеялась про себя: ведь это, наверное, та самая потерянная планета, которую нашёл командор Утта. Нашёл и…
Закрыть глаза. Подавить вздох.
Ни малейшего движения.
Тихо-спокойно-ровно… тихо-спокойно-ровно…
Затерянная планета. Немодифицированные – базовые – люди. Значит, небольшие – это дети. Дети, которые спят. То есть – эти базовые не враги мне и не считают врагом меня.
Кто же ведёт корабль?
Медленно-медленно она повернула голову так, чтобы боковым зрением дотянуться до пилотов.
Справа тоже сидел ребёнок. Просто сидел и смотрел вперёд.
А слева… Непонятно. Плечи и голова в шлеме.
Не обманывай себя, Тейшш. Это не эрхшшаа. Это тоже базовый. Абориген. И он смог поднять корабль.
Боль вдруг стала такой сильной, что пришлось закрыть глаза. Потом она поняла, что стонет, попыталась остановить, приглушить дурноту, но не смогла. В глазах плыло – тошнотворно текло навстречу – красное с тяжёлыми фиолетовыми звёздами.
Под голову ей подсунули руку, а губами она почувствовала что-то твёрдое и холодное. В рот полилась вода. Она глотнула несколько раз, и её вырвало. Чужие руки бережно придерживали её.
После рвоты стало чуть легче, только неостановимо кружилась голова. "Аптечку, дайте мне аптечку. Пожалуйста…" Как ни странно, её поняли. В обуженном болью поле зрения она увидела знакомую коробку. Дрожащими руками открыла. Помощников не было, наверное, их уже использовали… ну да, эта яма на месте груди, на месте волновых ударов… Она разорвала пакет с активным гелем, вывалила гель на ладонь и стала втирать в голову. Скальп занемел, начала утихать боль – но вдруг пропали все силы. Тейшш упала на пол, рука деревянно стукнула рядом – как мёртвая. Рвотную лужу кто-то из детей подтёр, кажется, снятой с себя одёжкой. Потом другой осторожно дотронулся до головы и лёгкими круговыми движениями продолжил втирать гель. "Благодарна…" – сказала она и куда-то уплыла.
Когда она снова пришла в себя, то обнаружила, что лежит на траве. Открыла глаза, попыталась сесть. Села. Тут же повело, но подскочил ребёнок, подхватил, стал что-то говорить, легонько нажимая ей на плечо и поддерживая под спину. Она поняла, что её просят лечь, и легла. Корабль стоял рядом, открытый. Её спасители сидели вокруг маленького костра. Над всеми ними нависала почти непроницаемая крона какого-то исполинского дерева.
Солнце стояло низко. Наверное, был вечер. Или утро.
Я жива, наконец-то сказала она себе. Я жива…
Оставалась самая малость – вернуться домой. И как можно быстрее.
За ними прислали не катер и даже не эсминец – чего Некрон в тайне ожидал, имея в виду важность своей миссии. Пригнали эту здоровенную дурищу «Москву» – в сущности, старый транспортный «Руслан», переделанный с реактивной тяги на гравигенную. Выходить в пустоту он не мог, но на пятьдесят километров поднимался свободно и там выжимал четыре маха, имея в огромном брюхе более ста тонн груза. Сейчас и этого не было: побитый «Аист» весил чуть больше двадцати пяти тонн. Плюс два «Портоса» и «Медведь», в разное время застрявшие на Кергелене – их, пользуясь случаем, не стали перегонять своим ходом, а погрузили в этот летающий ангар – ещё тридцать пять тонн…
То, что в «Москве» называлось пассажирскими салонами, на самом деле было спасательными капсулами на двенадцать человек каждая, связанными между собой и с кабиной экипажа воздушными коридорами из гибкого прозрачного пластика. В одной из них разместились Антон, засыпающий на ходу Петька и бригада врачей из флотского госпиталя; в другой развернулся полевой штаб: Некрон, Римма, Исса – и прилетевшие этим же бортом Геловани и Мартынов.
Простых вопросов не задавали – Геловани с задачей прослушивания справился блестяще, и Мартынов уже знал начало этой истории и её действующих лиц. Поэтому Некрон очень сжато рассказал о своей беседе с Бэром с глазу на глаз и выдал резюме: с одной стороны, мы пока не в силах ни подтвердить, ни опровергнуть всё то, что сообщил Бэр; с другой, он продемонстрировал уровень своего влияния на текущие события и, одновременно, свою добрую волю; с третьей, какое бы решение принято ни было, риск оказывается чрезвычайно велик: в случае неудачи планету Земля можно будет просто вычеркнуть… А в случае удачи? – спросил Мартынов. От статус-кво до неба в алмазах, мрачно сказал Некрон. Как там выражаются наши китайские друзья? Оседлав тигра, крепче держи его за уши? Или за усы?.. Ты хочешь сказать, пробурчал Мартынов, что нам следует поддержать этого мудозвона? Не знаю, потёр лицо Некрон, не знаю… Наверное, да.
Римма осторожно выбралась из плотного сплетения рук Геловани и встала в проходе, держась за подголовники кресел.
– Лично я ему верю, – заявила она. – Не знаю, что у них там происходило, в этой их драной Империи – но вот то, что он сейчас не врёт, это точно. И он нам не враг и не друг. Просто мы ему очень нужны.
– Ну, это-то я как раз понял, – сказал Мартынов. – Нужны, да… Иной раз и пипифакс так нужен, так нужен – полцарства за пипифакс… А использовал – и ага.
– Слушайте! – почти закричала Римма. – У нас же есть музей! А там наверняка что-то найдётся и про Бэра, и про его дядьку…
– Какой ещё музей? – привстал Геловани.
– Ты забыл, я тебе говорила. Мы с ребятами – ещё давно, ещё в Большом Дворе – обменяли наш линкор на музей Старых. Ну, у нас линкор был, мы его у имперцев спёрли. А потом обменяли… Ну? Вспомнил?
– Что я могу вспомнить, меня же с вами не было… – начал Геловани и замолчал. Потому что действительно вспомнил. Вспомнил то, было совсем не с ним, очень далеко от него. Такова теперь его память…
Большой Двор – это планетная система звезды тэта Волос Вероники, облюбованная Свободными из-за несметного количества удобных для жилья астероидов. Свободных там всегда очень много, тысячи и десятки тысяч. В Большом Дворе практически постоянно обитают их старейшины – называются иначе, воспроизвести правильно невозможно, адекватного понятия в земных языках нет, приходится применять более или менее близкое определение. Вообще трудно переносить в звучащий язык то, что существует только в языке образно-ментальном… Ещё в Большом Дворе идёт постоянная торговля и обмен всего на всё. В том числе угнанных кораблей и украденного оружия на неизвестного назначения артефакты с покинутых планет…
Музей Старых…
Да-да. Был такой случай: выменяли. Поделили – "на несколько половинок". Как сейчас помню. И находится одна такая "половинка"…
На летающем острове Риммы. А летающий остров – завис над Питером на высоте пятисот кэмэ. Болтается там вопреки всем законам небесной механики… но к этому уже почти привыкли.
На острове последние несколько месяцев тусовались сотни три Свободных. Это была их временная столица.
– Музей… – повторил Геловани. – Конечно, музей! Риммочка, солнышко мое ясное, побежали к пилотам! Исса!..
Через десять минут огромные, как заводские ворота, створки кормового люка раскрылись, и оттуда толстой задницей вперёд вывалился «Медведь». Геловани не слишком любил эти устаревшие и достаточно нелепые корабли, но выбирать не приходилось: именно «Медведя» загрузили последним. Несколько секунд он кувыркался, отставая и падая, потом выровнялся, задрал нос – и ушёл резко вверх, оставив далеко позади и внизу огромный медленный транспорт.
"…И когда судья поднялся на кафедру и вперил грозный взгляд в бедную маленькую Каролинку, ей стало очень страшно…"
Пан Ярек театрально понизил голос.
"Но она знала, что ни в чём не виновата, и храбро вышла вперёд.
И судья спросил:
– Кто свидетельствует в пользу этой женщины?
Люди зашептались, но промолчали – ведь никто не знал, что же случилось ночью, и только помнили, что у Каролинки всегда был добрый нрав, – и покачали головами.
– И ещё раз спрошу, – провозгласил судья, – кто свидетельствует в пользу этой женщины?
И снова ни один человек не осмелился возвысить свой голос в защиту маленькой Каролинки, ведь все подумали: нас там не было, а ребёнок куда-то исчез, значит, что-то нечисто.
И судья спросил в третий раз и последний:
– Найдётся ли кто, желающий свидетельствовать в пользу этой женщины.
И вновь никто не вышел, но тут в небе над площадью появилось множество белых и серебряных голубей, и белые голуби летали слева от Каролинки, а серебряные – справа.
"Чудо! Чудо!" – шептались люди, но ни один не посмел сказать об этом громко, и судья продолжил.
– Кто свидетельствует против этой женщины? – строго спросил он.
И тут вышла вперёд злая старшая сестра Каролинки и сказала:
– Я свидетельствую, ваша честь.
Громко зашептались люди, и громко забили крыльями голуби, но она продолжала:
– Вчера ночью я своими глазами видела, как Каролинка взяла нож и вошла к ребёнку.
Ахнули люди, застыв от ужаса, а белые голуби ринулись вниз и выклевали злой сестре левый глаз. Но слишком чёрствым было её сердце, и она, пересилив боль, солгала ещё раз:
– А потом видела я, как вынесла Каролинка окровавленное тело ребёнка из комнаты и вышла с ним в сад.
"Смерть ей! Смерть ей!" – стали повторять люди, но тут ринулись вниз серебряные голуби и выклевали злой сестре правый глаз.
Но слишком велико было её желание погубить младшую сестру, и, закрыв лицо руками, закричала она из последних сил:
– И зарыла Каролинка ребёнка в саду, под яблоней, и там вы найдёте его тело, завёрнутое в её подвенечную фату!
И люди подступили к Каролинке, потрясая в ярости кулаками, но тут дружно налетели с небес белые и серебряные голуби и выклевали злой сестре её безжалостное сердце.
И в тот же миг ожил невинный младенец, и выбежал из сада, и бросился к матери.
И все увидели, что она ни в чём не виновата…"
Пан Ярослав шумно вздохнул и удовлетворённо сложил руки на пузе.
Читать бесплатно другие книги:
