Медвежий угол Бакман Фредрик
– Знаешь, это скорее многое говорит о тебе – надо же придумать такие вопросы.
Ана попыталась пнуть Маю по ноге, но та ловко увернулась и хорошенько двинула подругу в плечо. Ана взвизгнула, и обе захохотали друг над другом. И над самими собой.
Когда тебе пятнадцать, у тебя есть настоящие друзья. Больше таких не будет.
На переднем месте сидел Лео, который за годы своей жизни в совершенстве отточил технику игнора звуковых волн, исходящих от старшей сестры и ее лучшей подруги. Он повернулся к отцу и спросил:
– Ты сегодня придешь ко мне на тренировку?
– Я… постараюсь… зато мама точно придет! – ответил Петер.
– Мама и так всегда приходит, – сказал Лео.
Это ни в коем случае не было обвинением, обычная реплика двенадцатилетнего мальчика. Но Петер все-таки почувствовал себя виноватым. Он так часто посматривал на часы на приборной доске, что в конце концов как следует треснул их, чтобы убедиться: они не остановились.
– Волнуетесь? – спросила Ана таким тоном, от которого хочется запустить в человека чем-то тяжелым, если ты в этот момент действительно волнуешься.
– Спасибо, что беспокоишься за меня. У меня скоро встреча.
– С кем?
– С генеральным директором клуба. Будем обсуждать завтрашний матч.
– Господи, как все достали с этим чертовым матчем! Вы что, не понимаете, это просто дурацкая игра, всем по фигу!
Ана пошутила, она обожает хоккей, но Мая тотчас прошипела:
– Не смей так ему говорить, тем более сегодня!
– Это сводит его с ума, – подтвердил Лео.
– Что? Кого сводит с ума? – всполошился Петер. Мая подалась вперед:
– Знаешь, пап, вовсе не обязательно везти нас до самой школы. Можешь остановиться прямо здесь!
– Да ладно, мне несложно, – ответил Петер.
– Тебе – не сложно, а мне… – простонала Мая.
– Ты о чем? Шутишь, что ли?
Ана пришла на помощь подруге:
– Да!
Лео тоже решил вклиниться в разговор:
– Пап, просто она не хочет, чтобы вас видели вместе, – иначе весь класс будет к ней подходить и спрашивать про хоккей.
– И что здесь такого? Мы живем в городе, где хоккей – это главное! – недоумевал Петер.
– Но это не значит, что на хоккее свет клином сошелся, пап! – рявкнула Мая, тем временем прикидывая в уме, что будет, если она откроет дверцу машины и выскочит на полном ходу. Снег еще достаточно глубокий, вряд ли она что-то себе сломает, кажется, риски оправданы.
– Да что ты такое несешь?! Лео, что она несет?! – возмутился Петер.
– Пап, ты можешь остановиться? Или хотя бы сбавить скорость? Этого будет достаточно, – попросила Мая.
Ана треснула Лео по плечу.
– Слышь, Лео, а если так: что лучше – никогда больше не играть в хоккей или никогда больше не играть в компьютерные игры?
Лео покосился на отца. Смущенно кашлянул. Он принялся отстегивать ремень и взялся за ручку двери. Петер сокрушенно покачал головой:
– Только попробуй ответить, Лео. Лучше тебе помолчать.
Мира удалялась от Бьорнстада, сидя за рулем «вольво». Утром она слышала, как Петера рвет в ванной. Вот что в этом городе делает спорт со взрослыми людьми. А что тогда говорить о семнадцатилетних юниорах, которые завтра участвуют в матче? У бьорнстадских кумушек была в ходу присказка: «Хотелось бы мне, чтобы муж смотрел на меня так, как он смотрит хоккей». Мира никогда над ней не смеялась, потому что слишком хорошо знала, что за этим стоит.
Она знала, что говорят бьорнстадские мужики у нее за спиной. Да, ей далеко до идеальной жены спортивного директора, которую они видели на ее месте, когда брали Петера на работу. Для них клуб – это не просто работодатель, а армия, и солдаты этой армии в любой момент готовы к призыву, а их семьи должны гордо стоять в дверях и махать платочком им вслед. Впервые Мира встретила директора клуба на состязании в гольф, устроенном спонсорами. На приеме перед ужином директор допил шампанское и отдал ей пустой бокал. В мире хоккея так мало женщин, что он просто принял ее за официантку.
Поняв, что ошибся, директор расхохотался, ожидая, что Мира тоже сочтет эту ситуацию забавной. Когда Мира его не поддержала, он вздохнул и поинтересовался: «У вас что, совсем нет чувства юмора?» А узнав, что Мира собирается продолжить свою карьеру одновременно с Петером, он удивленно воскликнул: «А кто же будет заниматься детьми? Они ведь еще грудные?» Мира изо всех сил старалась промолчать. Ну, может, не изо всех, но все же старалась. Но в конце концов она повернулась к директору клуба, многозначительно кивнула на его пальцы, похожие на сардельки и сжимавшие сэндвич с креветками, а потом на его огромный живот, на котором рубашка вот-вот готова была треснуть по швам, и сказала: «Может, у вас получится? У вас и грудь побольше, чем у меня…»
Когда в следующий раз в клубе устроили состязание по гольфу, из приглашений убрали слова «на два лица». Мир мужчин и хоккей стал чуточку больше, а мир женщин немного меньше, и самым красноречивым доказательством Мириной любви к Петеру стало то, что она не поехала тем вечером в ледовый дворец и не дала никому в рожу. Мира навсегда усвоила, что, если живешь в Бьорнстаде, нужно иметь толстую кожу, – это спасает и от холода, и от унижений.
А теперь, по прошествии десяти лет, она обнаружила, что хорошая автомагнитола со стереозвуком тоже здорово облегчает существование. Она прибавила звук. В динамиках звучал любимый плейлист Маи и Лео – не потому, что Мире нравились эти песни, просто так она чувствовала себя ближе к детям. Пока дети маленькие, ты думаешь, что это пройдет – сердце больше не будет сжиматься от чувства вины каждое утро, когда ты уезжаешь из дома. Но на самом деле это не проходит, становится только хуже. Поэтому в телефоне у Миры хранятся любимые плейлисты Лео и Маи – хиты, которым подпевают ее дети и просят сделать погромче, когда они звучат по радио. Мира выкручивает звук на полную мощность, так что обшивка машины вибрирует от децибел, потому что лесная тишина сводит с ума. В середине дня небо постепенно сгущается и темнеет – и так почти весь год; человеку, выросшему в большом городе, к этому трудно привыкнуть: природа для него – главным образом картинка на заставке компьютера или обои в телефоне.
В Бьорнстаде все, понятное дело, ненавидят большие города, они видят колоссальную несправедливость в том, что все природные ресурсы находятся в лесу, а все деньги утекают оттуда куда-то еще. Иногда кажется, будто местным нравится здешний суровый климат, ведь кто попало тут жить не сможет, и это напоминает им об их выносливости и силе. Первая местная поговорка, которой Петер научил Миру, была такой: «Медведи срут в лесу, остальные срут на Бьорнстад, а Бьорнстад срал на всех!»
К чему-то за годы жизни в Бьорнстаде Мира привыкла, но есть вещи, которые она до сих пор не могла понять. Например, почему в городке, где все ловят рыбу, нет ни одного суши-бара? Или почему люди, живущие в таком суровом климате, который не каждый дикий зверь выдержит, никогда не могут напрямую сказать то, что думают? Молчание в Бьорнстаде всегда идет рука об руку со стыдом. Мира никогда не забудет, как Петер ответил ей на вопрос о том, почему все местные так ненавидят жителей больших городов: «Да там совсем стыд потеряли». Петер всегда думал о том, что скажут люди. Он просто из себя выходил, когда их приглашали в гости и Мира покупала слишком дорогое вино. Поэтому он отказался переезжать в дорогую виллу на Холме, хотя зарплата Миры вполне это позволяла. Они жили в своем маленьком домике в центре города только из скромности, сколько бы Мира ни соблазняла Петера тем, что в новом особняке будет больше места для его виниловых пластинок.
Прошло десять лет, а Мира так и не научилась жить в согласии с городком, – разве что сосуществовать. Здесь было так тихо, что ей хотелось купить ударную установку и устраивать на улицах карнавальное шествие. Она снова прибавила звук в магнитоле. Забарабанила по рулю. Стала подпевать так яростно, что чуть не съехала в кювет, когда волосы застряли в зеркале заднего вида.
Есть ли ей дело до спорта? Вовсе нет. Ее интересует не спорт, а человек, который им занимается. Она мечтает о том, что однажды наступит лето, когда ее муж сможет посмотреть своему городу прямо в глаза, не опуская взгляда.
Грудь Суне вздымалась и опускалась под тяжестью мощных плеч, когда он направлялся к ледовому дворцу. Впервые в жизни он чувствовал себя на свой возраст: тело стало каким-то бесформенным и дряблым, будто кто-то натянул тренировочный костюм на мешок с монетами. И все же, когда он открыл дверь, на него, как обычно, снизошло умиротворение. Ледовый дворец был единственным местом на земле, которое он по-настоящему понимал и знал. Он попытался вспомнить все, что получил здесь, и не думать о том, что придется отдать. Жизнь, посвященная спорту, – не многие могут этим похвастаться. Было на его веку несколько фантастических моментов, к тому же на его глазах родились два гениальных хоккеиста.
Горлопанам из больших городов никогда не понять, как можно в крошечном хоккейном клубе воспитать настоящий талант. Это все равно что увидеть цветущую вишню в зимнем саду. Можно прождать годы, целую жизнь, и даже не одну, и лишь однажды увидеть такое чудо. Дважды такого случиться не может нигде. Только здесь, в Бьорнстаде.
Первым таким случаем был Петер Андерсон. С тех пор прошло больше сорока лет. Суне, тогда еще работавший тренером основной команды, заметил его среди учеников конькобежной школы. Маленький тощий пацан в перчатках отца-пьянчуги и с синяками по всему телу, которые все замечали, но вопросов никто не задавал. Хоккей был его единственным прибежищем. И невероятным образом изменил его жизнь. В один прекрасный день пацан стал взрослым мужчиной: он поднял до второго места в стране почти разорившийся клуб, который все уже скинули со счетов, и, продравшись через лес к звездам, ушел в НХЛ. А потом судьба трагическим образом отняла у него всё.
Именно тогда, после похорон, Суне позвонил им с Мирой в Канаду и сказал, что клубу Бьорнстада нужен спортивный директор. Что город и клуб никуда не делись и их надо спасать. А Петеру было необходимо кого-то спасти. Вот так семья Андерсон вернулась домой.
В другой раз это случилось без малого десять лет назад. Суне и Петер откололись от поисковиков, которые цепочкой прочесывали лес, потому что Суне понял, что искать надо хоккеиста, а не просто семилетнего мальчишку, как думали все остальные. Они нашли Кевина на рассвете – с отмороженными щеками и взглядом дикого медвежонка. Петер нес его домой. Суне молча шел рядом, жадно вдыхая воздух: среди зимы послышался аромат цветущей вишни.
Когда в тот же год один молчаливый игрок основной команды решил, что проиграл борьбу с постоянными травмами и собственной бесталанностью, Суне поймал его на парковке. Он различил в нем гениального тренера, тогда как все видели лишь игрока-неудачника. Игрока звали Давид, он прошептал, что тренер из него никудышный, но Суне вручил ему свисток и ответил: «Тот, кто считает себя отличным тренером, никогда им не станет». Первой командой Давида оказались те самые семилетки, среди которых был Кевин. Давид сказал им: «Вы должны победить». Они победили. И так было всегда.
Теперь Кевину исполнилось семнадцать, Давид был тренером команды юниоров, а в следующем сезоне станет и тренером основной команды. Вместе с Петером они как преуспевающая святая Троица: руки на льду, голова на штрафной скамье, мозги в кабинете. И эти замечательные находки приведут Суне к полному краху. Петер вышвырнет его на улицу, Давид займет его место, а Кевин докажет всем, что решение было правильным.
Этот пожилой человек видел будущее. Теперь оно осталось в прошлом. Он открыл дверь в ледовый дворец, и его окружили знакомые звуки.
Почему ему так важен спорт? Потому что без него настанет тишина.
Почему? Амату никогда не задавали этот вопрос. Хоккей делал больно, требовал нечеловеческих жертв – физических, психических, душевных. Хоккей ломал ноги, рвал связки и заставлял подниматься до рассвета. Он съедал все время и высасывал все силы. Так почему же? Потому что однажды в детстве он услышал, что бывших хоккеистов не бывает, и сразу понял, о чем речь. Это случилось, когда Амату было пять лет и он ходил в секцию конькобежцев. К ним пришел тренер основной команды, чтобы поговорить с детьми. Суне уже тогда был грузным пожилым мужчиной, он посмотрел Амату в глаза и сказал: «Кто-то из вас родился с талантом, кто-то без. Кому-то все достается бесплатно, кому-то не достается ничего. Но знай, что на льду все равны. И запомни: воля всегда побеждает удачу».
Ребенка ничего не стоит обольстить, сказав, что если ты достаточно сильно чего-нибудь хочешь и делаешь ради этого все возможное, то ты в своем деле станешь лучшим. А кто, как не Амат, хотел этого больше всего на свете. Для них с мамой хоккей был дорогой в общество. И даже больше, для него он был дорогой в большой мир.
Тело болело, каждая клеточка умоляла его прекратить. Но он разворачивался, смаргивал пот, крепче сжимал клюшку, впивался коньками в лед. Быстрее, сильнее, снова, снова, снова.
Со временем все явления и предметы переживают себя и перестают удивлять. Так бывает и с людьми, но в первую очередь – с хоккеем. Над ним бились лучшие умы человечества, учебники один другого толще сокрушали до молекул теорию за теорией. Большую часть дней всем кажется, будто уникальных идей больше не осталось, все, что можно, уже придумано, сказано и записано более или менее уверенными в себе тренерами. Но бывают и другие дни, когда на льду происходит откровение, которого словами не передать. Неожиданное. Меняющее все на корню. Подготовиться к такому нельзя: если хочешь посвятить себя хоккею, просто раскройся и поверь себе в тот миг, когда ты это видишь.
Вахтер подошел к трибунам, чтобы закрутить новые гайки на старых перилах. Увидев в дверях Суне, он удивился – никогда тот не приходил так рано.
– Ты сегодня с первыми петухами, – прокудахтал вахтер.
– Перед отбоем самый работун нападает, – устало улыбнувшись, ответил Суне.
Вахтер печально кивнул. Как уже сказано выше, увольнение Суне для всего Бьорнстада было секретом Полишинеля. На полпути к трибуне Суне вдруг остановился. Вахтер удивленно взглянул на него, а Суне кивнул на мальчика, катавшегося на льду. Прищурился – зрение уже теряло остроту.
– Кто это?
– Амат. Из детской команды.
– Что он здесь делает в такую рань?
– Да вот, приходит каждое утро.
Парень тем временем разложил на льду между линиями в качестве разметки свои перчатки, шапку и куртку, на бешеной скорости понесся вперед и, достигнув отметки, резко сменил направление, а потом, не снижая темпа, остановился как вкопанный и словно взорвался. Шайба не отрывалась от клюшки ни на мгновенье. Туда и обратно. И так пять раз. Десять. С тем же азартом. Удары по шайбе. И всякий раз она попадала в одно и то же место на сетке. Снова. Снова.
– Каждое утро? Его кто-нибудь наказал? – удивленно пробормотал Суне.
– Просто он обожает хоккей. Ты что, старик, забыл, как это бывает? – прокудахтал в ответ вахтер.
Суне ничего не ответил, лишь буркнул что-то своим часам и продолжил карабкаться по трибуне наверх. Ближе к последнему ряду он снова остановился. Попытался забраться выше, но сердце не позволяло.
Суне заметил Амата еще в конькобежной секции, он помнил всех мальчиков, но этого тогда как следует не разглядел. Хоккей вознаграждает тех, кто не ленится повторять одно и то же снова и снова. То же упражнение, те же движения – до тех пор, пока реакция не отпечатается раскаленным клеймом у тебя в спинном мозге. Шайба не только скользит, она рикошетит, поэтому ускорение гораздо важнее, чем постоянная максимальная скорость, а сонастроенность глаз и рук важнее, чем сила. Лед оценивает тебя по способности менять траекторию и соображать быстрее других, – это и отличает великих от большинства.
В наши дни хоккей удивляет редко, хотя и такое случается. Причем случается в те моменты, когда мы совсем не готовы и надо просто довериться происходящему. Когда эхо вспарывающих лед коньков донеслось до верхнего ряда трибуны, где стоял Суне, тот недоверчиво вздохнул и бросил через плечо последний взгляд. Он увидел на площадке пятнадцатилетнего мальчика, который развернулся, мягко держа клюшку в руках, затем взял разбег, снова набрал предельную скорость. Это мгновение стало для Суне благословенным, его он запомнит на всю жизнь: в третий раз в Бьорнстаде случилось невероятное.
Вахтер оторвался от своих гаек и увидел, что старик опустился на кресло в верхнем ряду. Поначалу ему показалось, что Суне нехорошо. Но вскоре он понял, что просто никогда не видел, как тот смеется.
Суне жадно втягивал ноздрями воздух, на глазах выступили слезы, аромат цветущей вишни плыл по ледовому дворцу.
Почему людям так важен спорт?
Потому что он рассказывает истории.
6
Амат вышел с площадки, мокрый от пота до последней нитки. Сидевший наверху Суне проводил его взглядом. Парню повезло – он не заметил на трибуне тренера основной команды, иначе от волнения вписался бы головой в лед.
Амат ушел, а Суне так и остался сидеть. Молодость давно миновала, но только сегодня он прочувствовал это как следует. Две вещи с неизменным успехом напоминают нам о возрасте: дети и спорт. В хоккее ты становишься опытным игроком в двадцать пять лет; в тридцать ты уже ветеран, а в тридцать пять выходишь на пенсию. Суне было в два раза больше. Возраст сделал свою работу: он стал ниже и толще, голову надо было мыть чаще, а причесываться реже, он все больше раздражался на узкие кресла и заедающие молнии на куртках.
Но когда дверь за Аматом закрылась, старик еще раз вдохнул аромат вишни. Пятнадцать лет. Боже мой, какое будущее… Суне было стыдно, что он не заметил этого мальчика раньше. Его талант явно развился так бурно только в последнее время, пока внимание клуба было приковано к команде юниоров, но еще несколько лет назад Суне бы его не просмотрел. Его подвели не только старые глаза. Но и старость сердца.
Суне знал: тренировать парня самому ему уже не приведется, но надеялся, что этот талант не раздавят прежде времени. Не будут его торопить. Он понимал, что, к сожалению, надежды эти пусты: как только мальчика заметят, из него сразу начнут выжимать максимальные результаты. Ради клуба, ради города. Из-за этого Суне годами ругался с правлением, но все впустую.
На развернутую формулировку причины, по которой Суне выгнали из хоккейного клуба Бьорнстада, потребуется не один день. Но вообще-то ее можно высказать в двух словах: «Кевин Эрдаль». Спонсоры, правление и генеральный директор клуба настаивали на том, чтобы Суне позволил семнадцатилетнему вундеркинду играть в основной команде, но тот отказался. В его представлении мальчика делают мужчиной не только гормоны, взрослый хоккей требует не только одаренности, но и зрелости, и слишком ранний шанс сокрушил на его глазах больше талантов, нежели слишком поздний. Но его больше никто не слушал.
Народ в Бьорнстаде не умеет проигрывать и тем гордится. Суне знал, что сам в этом виноват. Кто, как не он, внедрял в голову каждому игроку и тренеру в первый же день их появления в ледовом дворце, что клуб всегда на первом месте. Интересы клуба важнее частных интересов. И теперь это обратилось против него. Он мог бы позволить Кевину играть в основной команде и сохранить за собой место, но ему хотелось уверенности, что он поступил правильно. Впрочем, теперь он уже ни в чем не уверен. Возможно, правление и спонсоры правы, возможно, он просто старый упрямец, который потерял хватку.
Давид лежал на кухонном полу. Ему было тридцать два года, рыжая шевелюра так буйно кудрявилась на его голове, будто рвалась в небо. В детстве его за это дразнили, одноклассники делали вид, что обожглись о его волосы: так он научился драться. Друзей у него не было, поэтому времени на хоккей оставалось много. Ничто другое его не интересовало: так он стал лучшим.
Давид исступленно отжимался под кухонным столом, пот капал на пол. На столе стоял компьютер, в котором всю ночь крутились записи старых матчей и тренировок. Если ты тренер команды юниоров Бьорнстада, то человек ты простой, как табуретка, но жить с тобой невозможно. «Ты из тех, кто обижается на пустом месте», – говорила девушка Давида, когда злилась на него. Может, это и правда. У него и лицо такое, будто он все время идет против ветра. Давид часто слышал от других, что он слишком серьезный, поэтому хоккей ему в самый раз. В клубе никто не считает, что хоккей можно воспринимать слишком серьезно.
Завтрашний матч был важнейшим не только для юниоров, но и для самого Давида. Будь на его месте тренер с философским взглядом на жизнь, он бы сказал своим подопечным, что впереди последние шестьдесят минут их детства – в этом году большинству из них исполнится восемнадцать, они станут взрослыми хоккеистами. Но Давид совсем не философ, поэтому он, как обычно, скажет им всего лишь три слова: «Вы должны победить».
Его юниоры далеко не лучшие в Швеции, отнюдь. Зато самые дисциплинированные и мастера по части тактики игры. Они играют вместе всю жизнь, и к тому же у них есть Кевин.
Красивой их игру не назовешь, во главу угла Давид ставит усердие и крепкую защиту, но главное для него – результат. Даже правление и родители уговаривают его ослабить хватку и позволить мальчикам «играть веселей». Давид не понимал, что они имеют в виду, ему был знаком только грустный хоккей – такой, когда противник забил больше голов, чем твоя команда. Он никогда ни перед кем не выслуживался, никогда не давал место в команде сыну директора по маркетингу, хотя спонсоры его об этом просили. Давид был абсолютно бескомпромиссным, он знал, что друзей себе этим не прибавить, но ему было наплевать. Хочешь, чтобы тебя все любили? Просто займи первое место на пьедестале. И Давид делал все, чтобы туда попасть. И поэтому смотрел на свою команду не так, как все остальные: даже если Кевин лучший игрок, ему не обязательно всегда быть главным.
Компьютер на обеденном столе крутил один из предыдущих матчей сезона, игрок команды противника преследует Кевина с явным намерением напасть сзади, но в следующую секунду уже лежит на льду. Над ним стоит игрок команды Бьорнстада под номером шестнадцать, уже без перчаток и шлема. Дальше на лежащего сыплется град ударов.
Кевин, может быть, и звезда, но сердце этой команды – Беньямин Ович. Беньи, он как Давид, – делает все, что от него нужно. С тех пор как он был еще совсем мальчишкой, Давид все время повторял ему: «Не слушай, что о тебе говорят, Беньи. Они полюбят нас, когда мы выиграем».
Ему семнадцать, и мама будит его рано утром, произнося его имя вслух. Так его называет только она. Беньямин. Остальные зовут Беньи. Беньи лежал в кровати в самой маленькой комнате домика типовой застройки на окраине Низины до тех пор, пока мама не заглянула к нему в третий или четвертый раз. Он поднялся лишь в тот момент, когда услышал в словах матери, которые она произносит на своем родном языке, назидательные нотки – значит, дело приняло серьезный оборот. Мама и три старших сестры Беньи переходят на родной язык лишь в тех случаях, когда их переполняет злость или неизбывная любовь. Что с них возьмешь, с этих шведов, – их язык просто-напросто недостаточно гибкий, чтобы растолковать Беньи, чему конкретно на заднице ленивейшего в мире осла он подобен или что глубина их любви к нему соизмерима разве что с глубиной десяти тысяч золотых колодцев.
Мать караулила его до тех пор, пока он не выехал из дома на велосипеде. Она ненавидит вытаскивать его по утрам из кровати еще до восхода солнца, но знает, что если уедет на работу, не сделав этого, то он так и останется дома. Она мать-одиночка, на ней три дочери, но больше всего на свете ее беспокоит этот семнадцатилетний мальчишка. Он совершенно не думает о будущем и слишком сильно мучается прошлым, – какая мать из-за такого не переживает? Ее сынок Беньямин, в которого влюбляются все девушки городка. Мальчик с самым красивым лицом, самыми грустными глазами и диким сердцем – такого они еще не встречали. Уж мать-то их понимает, от этого одни проблемы, – сама когда-то влюбилась в такого же.
Давид варил кофе у себя на кухне. Каждое утро он кипятил еще один кофейник, чтобы наполнить термос – кофе в ледовом дворце был отвратительный, и угощать им кого-либо было немыслимо. В компьютере крутился прошлогодний матч, разъяренный защитник преследовал Кевина до тех пор, пока откуда ни возьмись на полной скорости не появился Беньи и не дал защитнику по затылку клюшкой, так что тот влетел головой в скамейку запасных игроков. Добрая половина команды противника устремилась вперед, чтобы отомстить Беньи, а тот уже снял шлем и ждал их с кулаками наготове. Десять минут судьи не могли прекратить драку. А Кевин тем временем преспокойно сидел на скамье запасных своей команды, невозмутимый и невредимый.
Некоторые прощают Беньи его буйный темперамент: у парня было тяжелое детство, отец умер, когда он был еще маленьким. Но только не Давид. Давид его темперамент обожает. Все остальные считают Беньи «сложным ребенком», подразумевая те самые качества, которые делали его сложным за пределами площадки и совершенно неповторимым на льду. Если послать его на другой конец площадки, то пусть даже змеи, тролли и все исчадия ада вместе взятые вознамерятся ему помешать, у них ничего не выйдет: Беньи вернется с шайбой. А если кто-то приблизится к Кевину, то Беньи пройдет сквозь бетонную стену, чтобы встать между ними, – таким вещам не научишь. Все знают, как хорош Кевин, тренеры молодежных команд всех элитных клубов страны пытались его переманить, и это значит, что в каждой команде противника есть как минимум один психопат, который хочет причинить ему вред. Поэтому Давид категорически не приемлет формулировки, что Беньи «на каждом матче дерется». Он не дерется. Он защищает важнейшую инвестицию этого города.
Давид как раз перестал использовать слово «инвестиция» применительно к Кевину в разговоре со своей девушкой, потому что та всякий раз спрашивала: «Ты действительно можешь так называть семнадцатилетнего парня?» Давид давно уяснил, что такие вещи объяснять бесполезно. Человек либо понимает этот аспект хоккея, либо не понимает.
На середине дороги, которая связывает район типовых застроек с остальной частью города, удалившись из поля зрения матери, Беньи остановился и закурил косяк. Дым наполнил легкие, сладкое спокойствие поднималось и опускалось где-то внутри. Его густые длинные волосы заледенели на ветру, но тело всегда оставалось горячим. Беньи всюду ездил на велосипеде, невзирая на время года. Давид часто хвалил его перед другими игроками за крепкие мускулы ног и умение держать баланс. В ответ Беньи молчал, потому что тренер вряд ли хотел услышать в ответ, что так бывает, если каждый день ездить на велике по глубокому снегу.
Беньи ехал к другу через весь город. Вот фабрика – самый крупный работодатель в Бьорнстаде, где три года подряд идет «оптимизация кадрового состава» – красивый синоним для сокращения штатов. Вот большой супермаркет, который вытеснил из города своих маленьких конкурентов. Улица с магазинчиками в той или иной степени упадка и индустриальный район, где с каждым годом становится все тише. Спортивный магазин, в котором, кроме отделов «Охота» и «Рыбалка», есть еще «Все для хоккея», а больше, считай, ничего и нет. Чуть поодаль расположен бар «Шкура», его завсегдатаи делают это заведение особенно привлекательным для любопытных туристов, которые хотят получить крепкую фирменную взбучку от местных.
На западе, по дороге к лесу, располагается автосервис, а чуть дальше старшая сестра Беньи держит питомник. Она разводит собак для охоты и охраны жилья. Собаки-компаньоны в Бьорнстаде давно никому не нужны.
Кроме хоккея в этом городке любить особенно нечего, но, с другой стороны, Беньи ничего другого в своей жизни и не любил. Он затянулся поглубже. Парни постоянно предупреждали, что Давид выгонит его из команды, если узнает про траву, но Беньи в ответ лишь смеялся, пребывая в твердой уверенности, что этого не произойдет никогда. Нет-нет, вовсе не потому, что Беньи непревзойденный игрок, отнюдь. А потому, что непревзойденный игрок – Кевин. Он драгоценный камень, а Беньи – его страховая компания.
Суне бросил последний взгляд на своды ледового дворца. На висящие там флаги и майки – в память о мужчинах, о которых скоро некому будет помнить. Рядом болтается потрепанная растяжка со словами, некогда бывшими девизом клуба: «Культура. Равноправие. Солидарность». Суне был среди тех, кто подвешивал эту растяжку, но теперь он уже сомневался, что эти слова имеют какое-то значение. Да и в том, что когда-либо понимал их смысл.
«Культура» – странное слово применительно к спорту. Все о ней говорят, но никто не может объяснить, что имеет в виду. Все клубы обожают рассуждать о том, как они выстраивают культуру, но в конечном итоге пекутся только о культуре определенного рода – культуре победителя. Суне знает, что так происходит во всем мире, но в маленьком городке это чувствуется особенно остро. Мы всегда любим победителей, хотя полюбить их непросто. Как правило, это люди одержимые, эгоистичные и жестокие. Но это неважно. Мы им это прощаем. Мы любим их, когда они побеждают.
Старик поднялся, держась за поясницу, и с тяжелым сердцем двинулся в свой кабинет. Захлопнул за собой дверь. Его личные вещи были собраны в маленькую коробку, задвинутую под стол. Он не собирается устраивать сцен, когда ему сообщат об увольнении, не будет давать интервью журналистам, он просто тихо исчезнет. Так он воспитан, и так он воспитал своих мальчиков. Клуб превыше всего. Интересы клуба на первом месте.
Как эти двое ухитрились стать лучшими друзьями, не знал никто, но разлучить их давно уже не пытались. Беньи позвонил в дверь виллы, размерами превосходившей половину квартала, в котором жил он сам.
Ему открыла мать Кевина. Она вежливо, но устало улыбнулась, не отрывая от уха телефона. Где-то в глубине дома нарезал круги отец Кевина, занятый громогласной дискуссией с собственным телефоном. Стена в прихожей была увешана семейными фотографиями, только на них Беньи видел всех троих членов семейства Эрдаль вместе. В реальной жизни обычно один всегда был на кухне, другой на работе, а третий во дворе. Банк-банк-банк-банк-банк. Дверь закрывается, вежливый голос бормочет в телефон извинения: «Да-да, прошу прощения, это мой сын. Совершенно верно, он у нас хоккеист».
В этом доме никто никогда не повышал голоса, но никогда и не понижал. Казалось, всякие чувства из этих отношений вырезаны раз и навсегда. Кевин одновременно был самым избалованным и неизбалованным ребенком, которого Беньи встречал когда-либо в жизни. Холодильник у них в доме всегда был забит контейнерами с едой, наполненными в соответствии с рекомендованной клубом схемой питания. Раз в три дня эти контейнеры наполнялись на заказ и доставлялись на виллу Эрдалей кейтеринговой компанией. Кухня в этом доме стоила раза в три больше, чем весь дом типовой застройки, в котором жил Беньи, но еду на ней никто не готовил. В комнате Кевина было все, о чем может мечтать парень в семнадцать лет, хотя с тех пор, как Кевину исполнилось три года, туда не заглядывал никто, кроме уборщицы. Ни одна семья в Бьорнстаде не тратила столько денег на спортивное увлечение своего сына, никто не жертвовал клубу большие суммы, чем предприятие его отца, но вместе с тем, чтобы сосчитать, сколько раз Беньи видел родителей Кевина на трибуне ледового дворца, хватило бы пальцев одной руки, при условии, что два из них остались в токарном станке. Однажды Беньи напрямую спросил об этом у друга. На это Кевин ответил, что его родителям хоккей не интересен. А что же им тогда интересно, спросил Беньи. Кевин ответил: «Успех». Мальчикам тогда было десять лет.
Когда Кевин лучше всех в классе написал контрольную по истории и, придя домой, рассказал отцу, что набрал сорок девять баллов из пятидесяти, тот с отсутствующим видом спросил его, в чем он допустил ошибку. В семействе Эрдаль успех не был целью, он был нормой жизни.
Дома у них все было белым с идеально ровными углами, как в рекламном каталоге ватерпасов. Пока никто не видел, Беньи бесшумно передвинул обувную полку чуть в сторону, на миллиметр перекосил две рамочки с фотографиями на стене, а проходя по гостиной, незаметно провел большим пальцем ноги по ковру против ворса. Возле двери на террасу Беньи увидел, что в окне отражается мама Кевина, как она идет по дому, машинально поправляя обувную полку и рамочки, разглаживая ворс на ковре, но при этом не упускает ни слова из телефонной беседы.
Беньи вышел во двор, взяв с собой кресло, уселся, закрыл глаза, и слушал, как шайба бьется о борт. Кевин сделал небольшой перерыв, ворот футболки стал темным от пота.
– Волнуешься?
Беньи сидел с закрытыми глазами.
– Кев, помнишь, как ты первый раз со мной в лес пошел? Ты тогда еще никогда на охоте не был, ружье держал так, будто оно тебя сейчас укусит.
Кевин вздохнул так глубоко, что половина воздуха, вполне возможно, могла просочиться сквозь другие отверстия.
– Ты можешь вообще хоть к чему-то в этой жизни относиться всерьез, урод?
Широкая ухмылка обнажила ряд зубов, едва заметно отличающихся оттенком цвета. Если послать Беньи в другой конец площадки, он непременно вернется с шайбой, даже если это и будет стоить зуба – его собственного или чьего-то еще.
– Куда серьезнее, ты мне чуть яйца не прострелил!
– Ты что, правда совсем не волнуешься?
– Слушай, Кев, я волнуюсь, когда ты находишься поблизости от моих яиц с заряженным ружьем. А за хоккей я не волнуюсь.
Разговор прервали родители Кевина, прокричав «до свидания!». Папа – таким тоном, будто прощался с официантом, и мама – неуверенным голосом, добавив «мой мальчик». Как будто она действительно пыталась, хотя и безуспешно, сказать эти слова немного иначе, нежели заученную театральную реплику. Входная дверь закрылась, было слышно, как на улицу выехали две машины. Беньи достал из внутреннего кармана новый косяк и прикурил.
– Слушай, Кев, а ты сам-то волнуешься?
– Нет. Нет, нет…
Беньи захохотал – друг никогда не умел ему врать.
– Точно?
– Ладно, Беньи, какого черта! Сейчас обосрусь от страха! Ты это хотел услышать?
Глядя на Беньи, можно было подумать, что он уснул.
– Ты сколько сегодня выкурил? – фыркнул Кевин.
– До нормы мне еще далеко, – пробормотал Беньи и свернулся в кресле калачиком, словно устраивался в Бьорнстаде на зимнюю спячку.
– Ты в курсе, что нам через час надо быть в школе?
– Мог бы придумать повод поинтереснее.
– Если Давид узнает, тебя вышвырнут из команды…
– Не-а. Не вышвырнут.
Кевин молча смотрел на него, опершись на клюшку. Есть много причин завидовать лучшему другу, но больше всего Кевину хотелось бы обладать способностью Беньи плевать абсолютно на все и при этом выходить сухим из воды. Кевин покачал головой и засмеялся, махнув рукой:
– Да уж, это точно.
Беньи заснул. Кевин повернулся к воротам, взгляд у него потемнел. Банк, банк, банк, банк, банк.
Снова. Снова. Снова.
На кухне у себя дома Давид, считая вслух, заканчивал отжимания. Затем принял душ, оделся, собрал сумку, взял ключи от машины и отправился в ледовый дворец, чтобы приступить к трудовым обязанностям. Прежде чем выйти из дома, тридцатидвухлетний тренер команды юниоров сделал последнее: поставив чашку с кофе на столик у входной двери, он помчался в ванную комнату, заперся там и включил воду в раковине и ванной на полную мощность, чтобы его девушка не слышала, как его рвет.
7
«Это всего лишь игра» – такую фразу время от времени слышит любой игрок. И многие принимают ее всерьез. Но достаточно понять единственную вещь, чтобы перестать верить подобной чепухе: без этой игры никто в Бьорнстаде не стал бы тем, кто он есть.
Перед тем как вместе с Беньи отправиться в школу, Кевин всегда идет в туалет. Ходить в школьные он не любит, не потому что брезгует, просто ему там не по себе. На него они наводят какой-то странный, необъяснимый страх. Только дома он может расслабиться по-настоящему – среди стен, выложенных запредельно дорогой плиткой, и с сантехникой, в равных долях соединившей в себе эксклюзивность и непрактичность. Их тщательно выбирал дизайнер по интерьерам, у которого на выставление счетов времени уходило больше, чем непосредственно на работу. Этот дом был единственным местом в мире, где Кевин мог побыть в одиночестве.
Везде – в ледовом дворце, в школе, по дороге туда и оттуда его окружала стайка друзей и знакомых. Он всегда был в центре, а вокруг силой гравитации удерживались остальные в порядке их умения держаться на льду.
Ближе всего – лучшие игроки, остальные располагались в соответствии с иерархией. С детства Кевин привык оставаться дома один, это считалось само собой разумеющимся, но теперь одиночества за пределами дома он не выносил.
Беньи ждал его на улице. Как всегда. Если б Кевин чуть меньше владел собой, он бы обнял его. Но Кевин не таков. Он лишь коротко кивнул и буркнул себе под нос:
– Пошли.
Мая с такой скоростью удалялась от отцовской машины, что Ане пришлось бежать трусцой, чтобы не отстать. Она достала пластиковый шейкер и, переводя дыхание, сказала:
– Хочешь? Я теперь на диете, только смузи!
Мая замедлила шаг и покачала головой.
– На фиг тебе все время эти диеты? За что ты так ненавидишь свои вкусовые рецепторы? Что они тебе сделали?
– Да ладно тебе, это дико вкусно! Попробуй!
Мая со скептическим видом пригубила из шейкера и тотчас выплюнула.
– Там же комки!
Ана с довольным видом кивнула:
– Это арахисовая паста.
Мая с отвращением ковырнула язык, как будто снимая невидимый волос.
– Знаешь, Ана, тебе пора к врачу. Я серьезно.
Вообще-то школ в Бьорнстаде раньше было больше, ведь и детей тоже было больше. Сейчас осталось только два здания – в одном началка и средняя, в другом старшая школа и гимназия. А обедают все в одной столовой. Теперь Бьорнстад стал гораздо меньше.
Амат бежал по парковке наперегонки с Лифой и Закариасом. Они давно учатся вместе и дружат с начальной школы – не потому, что очень похожи: их объединяет то, что они не похожи на всех остальных. В таких местах, как Бьорнстад, популярные дети рано становятся капитанами, которые набирают свою команду еще на детской площадке. Амат, Лифа и Закариас были из тех, кого не принимали в игру. С тех пор они держатся вместе. Лифа говорит не больше, чем дерево, Закариас – не меньше, чем радио, а Амат просто наслаждается их компанией. Славная команда подобралась.
– …просто нереально крутой выстрел в голову! Он испугался и пытался скрыться… фак! Амат, ты вообще слышишь, что я говорю?
Закариас, одетый в те же черные джинсы, черную толстовку с капюшоном и черную бейсболку, которые он, казалось, носит с тех пор, как ему исполнилось десять лет, прервал свое выступление, посвященное, судя по всему, его виртуальному сражению в качестве до зубов вооруженного снайпера минувшей ночью, и пихнул Амата в плечо.
– Что?
– Ты вообще меня слышишь?
Амат зевнул.
– Да-да, конечно. Выстрел в голову. Ты крутой. Просто я есть хочу.
– Опять утром тренировался?
– Ага.
– Ты все-таки больной на всю голову.
Амат ухмыльнулся.
– Ты сам-то во сколько лег?
Закариас, пожав плечами, потер виски.
– Часа в четыре. Ну, может, в пять…
Амат кивнул:
– Ты играешь в игры столько же, сколько я тренируюсь, Зак. Посмотрим, кто из нас раньше станет профи.
Закариас собирался что-то возразить, но не успел. Его голова дернулась вперед от удара раскрытой ладонью сзади. Еще до того, как обернуться, Закариас, Лифа и Амат уже знали, что это Бубу. Черная бейсболка полетела на землю под хохот юниоров, которые внезапно их окружили. Закариасу, Лифе и Амату пятнадцать лет, юниоры всего на два года их старше, но физически уже превосходят настолько, как если бы их разделяло лет десять. Бубу из них самый крупный, широченный, как дверь в хлеву, и до того некрасивый, что крысы пугаются. Проходя мимо, он задел Закариаса плечом, тот споткнулся и упал на колени. Бубу запричитал с наигранным удивлением, юниоры, столпившиеся вокруг, всячески выказывали ему поддержку.
– Классная у тебя борода, Зак. Как прогноз погоды на праздник солнцестояния: местами ливневые дожди! – ухмыляется Бубу. И пока смех не утих, продолжает: – У тебя хоть вокруг пиписьки волосы выросли? Или ты по-прежнему плачешь в душе, когда видишь, что это опять катышки от трусов? Черт побери, Зак! У меня к тебе серьезный вопрос. Я все думаю, как вы решали, кому из вас первому лишиться невинности – тебе, Амату или Лифе, – когда вы впервые переспали втроем?
Юниоры как ни в чем не бывало двинулись дальше и через полминуты забыли об этом маленьком эпизоде, но их недобрый смех еще долго стоял в ушах пятнадцатилетних мальчишек. Помогая Закариусу встать, Амат увидел его полные молчаливой ненависти глаза. Каждое утро она росла. Амат боялся, что в один прекрасный день произойдет взрыв.
Человек хочет быть частью команды, этому способствуют разные вещи, и серьезные, и мелочи. Когда Кевин учился в начальной школе, они с отцом поехали на рождественскую ярмарку в Хед. У отца там была встреча, и Кевин бродил по ярмарке, разглядывая гномов и продавцов. В конце концов он заблудился и вернулся к машине на пять минут позже. К этому времени отец уже уехал. Кевину пришлось идти всю дорогу до Бьорнстада одному в темноте. Сугробы на обочине были выше колена, дорога домой заняла у него полночи. Еле держась на ногах, он вошел в дом. Родители спали. Так отец хотел научить его пунктуальности.
Полгода спустя их команда ездила на кубок по хоккею в другой город. Ледовый дворец там был таким огромным, какого мальчики еще не видали, и по дороге к автобусу Кевин заблудился. Его нашли старшие братья игроков из команды противника, униженных Кевином пару часов назад, затащили в туалет и избили. Кевин никогда не забудет, какое недоумение отразилось в их глазах, когда откуда ни возьмись возник такой же небольшой паренек и набросился на них, раздавая пинки и удары направо и налево. Беньи и Кевин, в кровоподтеках и в синяках, пришли к автобусу, опоздав на сорок пять минут. Давид стоял и ждал их. Он сказал команде, чтобы ехали без него, он вернется на поезде вместе с Кевином и Беньи, когда те найдутся. Но остальные игроки отказались садиться в автобус. Они пока еще не выучили таблицу умножения, но знали, что команда не стоит ни гроша, если ее игроки не будут друг с другом считаться. Это вещь серьезная, хотя и мелочь. Важно знать, что есть те, кто тебя не оставит.
Кевин и Беньи переступили порог школы вдвоем, и их появление подействовало магнетическим образом: вокруг них мгновенно собрались Бубу и другие юниоры, через десять шагов это уже была группа из двенадцати человек. Кевин и Беньи к такому равнодушны, так бывает, если это происходит на протяжении всей жизни. Трудно сказать, что привлекло внимание Кевина, – за день до матча это мало чему удается, – но когда он проходил мимо шкафчиков, то встретился с ней взглядом. И споткнулся о Беньи. Тот выругался, но Кевин его не услышал.
Мая положила в шкафчик сумку, а когда собиралась закрыть его, обернулась, встретилась взглядом с Кевином и хлопнула дверцей себе по руке. Все длилось не дольше секунды, коридор заполнился людьми, Кевин исчез в толпе. Но от друзей, которые бывают только в пятнадцать лет, ничего не скроешь.
– О-о-о… с каких это пор тебя интересует хоккей? Мая смущенно терла ушибленную руку.
– Заткнись. Чего пристала…
Немного погодя она не выдержала и улыбнулась:
– Если человек не любит арахисовую пасту, это вовсе не значит, что он не любит… арахис.
Ана взорвалась хохотом, разбрызгивая изо рта смузи по всему шкафчику.
– О’кей, зачет! Только пообещай, что, если будешь говорить с Кевином, познакомишь меня с Беньи! Он такой… ммм… понимаешь, я бы его всего просто слизнула. Как кусочек масла!
Мая болезненно поморщилась и, заперев шкафчик, двинулась прочь. Ана бросилась за ней.
– А что такого? Тебе можно, а мне нельзя?
– Вы в курсе, что он эти шутки не сам придумывает? Не такой он остряк. Он просто ворует их из сети, – процедил Закариас, сконфуженно отряхивая с одежды снег.
Лифа поднял с земли его бейсболку и почистил ее. Амат похлопал по плечу.
– Знаю, что ты ненавидишь Бубу, но на следующий год мы станем юниорами… будет получше.
Закариас не ответил. Лифа посмотрел на него взглядом, полным отчаяния и злобы. Он бросил хоккей, еще когда они были совсем маленькими, потому что старшие игроки постоянно твердили, что он должен научиться сносить шутки в раздевалке. Этим все сказано, Лифа бросил хоккей из-за тех самых шуток. Если бы родители Закариаса не любили так этот вид спорта, то он и сам бы давно бросил, да и Амат держался до сих пор только потому, что был превосходным игроком.
– Вот станем юниорами, и все наладится! – повторил Амат.
Закариас промолчал. Он прекрасно знал, что ему не место в команде юниоров, для него хоккей закончится в этом году. Один только Амат еще не понял, что скоро оставит лучшего друга позади.
Не обращая внимания на молчание друга, Амат открыл школьную дверь, завернул за угол, и внезапно кровь застучала в ушах. Когда он видел ее, у него включалось туннельное зрение.
– Привет, Мая! – крикнул он – чуть громче, чем требовалось.
Она на мгновение обернулась и бросила на него беглый взгляд. Когда тебе пятнадцать, то взглядом можно ранить в самое сердце.
– Привет, Амат, – равнодушно ответила она и скрылась, едва договорив его имя.
А Амат так и остался стоять, не обращая внимания на глумливые взгляды Закариаса и Лифы, он знал, что они не будут особо напрягаться, чтобы сдержать смех.
– Привееееет, Маяааааа… – передразнил его Закариас, а Лифа захохотал так, что из ноздри на майку брызнула сопля.
– Фак оф, Зак, – пробормотал Амат.
– Сори, сори, просто ты с первого класса за ней таскаешься, и первые восемь лет я был очень деликатным, поэтому сейчас имею право немного поржать, – сказал Зак.
Амат подошел к своему шкафчику, сердце в груди было тяжелое, как свинец. Он любил эту девушку больше, чем свои коньки.
8
Это только игра. От нее зависят лишь мелкие, незначительные, незаметные вещи. Например, что тебя признают. Заметят. Незаметные вещи, сущие пустяки, смех, да и только. Просто одного она делает звездой, а остальных оставляет в наблюдателях. Просто наделяет властью и проводит границы.
Просто.
Читать бесплатно другие книги:
