Ближний берег Нила Вересов Дмитрий

I

Маховик памяти, запущенный умелой рукой профессора, выписывал свои скрипучие траектории уже помимо воли, сам по себе, тяжело бухал в висках.

— Как мешок с награбленным добром… — пробормотал Нил.

Лежать сил не было. Он встал, набил трубку, распахнул окно в теплую светлую ночь…

Таню он вновь увидел только первого сентября, после организационного собрания, где, как и ожидалось, новоиспеченным студентам было объявлено, что этот этап своей жизни они начнут с месячной трудовой повинности в совхозах Ленинградской области. Было упомянуто три названия, ни одно из которых Нилу ничего не говорило.

— Привет, — сказал он, вырастая на ее пути в коридоре. — Тоже поступила?

Поздравляю. А я теперь трубку…

Он принялся лихорадочно рыться в портфеле, намереваясь продемонстрировать приобретенный с ее подачи джентльменский атрибут.

— Рада за тебя.

Она не остановилась, но чуть замедлила шаг, и ему ничего не оставалось, как двинуться следом.

— А ты в какой колхоз записываться будешь? — спросил он, заглядывая ей через плечо.

Она повернулась и посмотрела на него с искренним недоумением.

— Я — в колхоз? Зачем?

— Но ведь надо…

— Мне не надо! — отрезала она и свернула направо, оставив его посреди узкого коридора.

Он вздохнул, поглядел ей вслед и поплелся в сторону партбюро, возле которого толпился народ — там записывали в сельхозотряды.

Наверное, Нил долго простоял бы в тесном предбаннике, пропуская вперед всех желающих и нежелающих, но тут как раз его окликнули по фамилии.

Он оглянулся.

— Ба, Васютинский, какими судьбами? Ему было приятно видеть знакомое лицо, особенно после обескураживающего разговора с Таней.

— У меня свидание кое с кем… Как вы, Баренцев, рассказывайте. Надо полагать, студент? Поздравляю!

— Взаимно, не так ли?

— Да, благодарю… Сейчас что поделываете?

— Да вот в колхоз записываюсь. Посылают.

— Представьте, меня тоже. Ваш факультет куда направляют?

— Репине, Шушары и еще какое-то Житкове…

— Житкове? Да что вы говорите! И мы тоже будем в Житкове… Записывайтесь, записывайтесь непременно туда. Места замечательные, Вуокса, рыбалка потрясающая, леса… Я служил неподалеку, знаю. У меня там масса знакомых. — Он выдержал паузу, весело подмигнул Нилу. — В том числе и бабского полу. Послушайте моего совета, Баренцев. Не пожалеете…

Но жалеть Нил начал уже через день, прибыв к половине восьмого утра на Финляндский вокзал и вглядевшись в лица тех, с кем ему предстояло прожить ближайший месяц. Сомнений не было — он оказался в спецгруппе.

Как всякий советский человек, Нил вырос в окружении слов, начинающихся с многозначительной и многозначной приставки «спец», придающей словам, к которым она приставлена, самые разные, подчас полярно противоположные, смысловые оттенки. Так, школа в которой учился Нил, числилась спецшколой, потому что там углубленно изучали английский язык. Еще были спецшколы математические, художественные. Но учебные заведения для умственно отсталых, дебилов и олигофренов, тоже назывались «спецшколами», как и школы для глухонемых, слепых, обездвиженных. А еще малолетних хулиганов и воришек тоже направляли в «спецшколы» — нечто среднее между закрытым интернатом и колонией.

Закончив спецшколу, Нил поступил на спецотделение (преподавание русского языка как иностранного). А еще имелся спецфакультет (повышения квалификации), спецкафедра, где все проходили спецподготовку (то бишь военная кафедра и военная подготовка). И, в довершение всего, спецгруппа, куда зачисляли по спецнабору — то есть по заявкам из отделов народного образования разных областей.

Предполагалось, что через пять лет Ленинградский университет возвратит областям молодых специалистов высочайшей квалификации. На деле получалось несколько иначе. Неизвестно, по каким критериям подбирались студенты в эти спецгруппы, только в массе своей это был народ серый, малограмотный, плохо подготовленный и почти не обучаемый. Из десяти человек курс заканчивал один — причем именно тот, который вполне попал бы на факультет и своими силами, без всякого спецнабора.

Все это Нил узнал намного позже, пока же он просто смотрел в окружающие физиономии и не находил в них ничего для себя утешительного. Не радовало и то, что подавляющее большинство группы относилось к женскому полу — взгляду остановиться абсолютно не на чем. Корова на корове. И между ними — несколько плюгавых, прыщавых пигалиц. А ведь столько симпатичных девчонок поступало — в какие, интересно, места их отправили?.. И двое парней, что стоят чуть поодаль от группы, вполне под стать остальным. Один квадратный, на коротких кривых ножках, черты лица крупные, неприятные. Второй — коротышка, метр с шапкой, лобик и носик микроскопические, угодливо заглядывает первом}7 в рот, подхихикивает. А первый излагает, налегая на "о":

— А я чо? А я ничо! Чо хочу, то и ворочу! У меня деды половиной Сибири володели!

«Влип! — с тоской подумал Нил. — Действительно, спецотряд! Нечего сказать, удружил мне этот Васютинский!»

Подошла электричка. Дали команду «по вагонам!», и Нил понуро поплелся следом за всеми.

Ехали долго. Полтора часа на электричке, потом столько же на двухвагонном «подкидыше». Всю дорогу Нил, нахохлившись, сидел у окошка особняком, ни с кем не общался, только мрачно посматривал на остальных. Чем дольше он смотрел, тем больше все лица сливались в одно — широкое, как Днепр (редкая птица долетит до середины!), тупо апатичное, с крошечными поросячьими глазками и низким скошенным лбом, на котором без всяких букв отчетливо прочитывалось — быдло! Единственное, пожалуй, исключение составлял высокий, гибкий, с кошачьей пластикой молодой человек в модных больших очках. С этим Нил и не прочь был бы пообщаться, но тот, как приклеенный, всю дорогу сидел рядом с руководителем группы Игорем Донатовичем Абзалиловым и оживленно с ним беседовал.

Сгрузили их на мрачном полустанке посреди чистого поля. Все разбрелись по полусгнившему дощатому перрону, а Нил спустился по лесенке и лег прямо на сырую траву. Он злился на Васютинского и очень жалел себя.

— Эй, эй, товарищ студент, как вас, Марков! — окликнул сверху Игорь Донатович.

— Баренцев, — индифферентно поправил Нил.

— Баренцев… Немедленно поднимитесь, Баренцев! Трава сырая, вы простудитесь.

Нил покорно поднялся, думая про себя: «Тоже мне, эрзац-мамаша! Ну и простужусь, ну и хорошо, быстрей дома буду… В самом деле, вот бы заболеть…»

Минут через десять к платформе на всех парах подкатил заляпанный грязью грузовичок, с визгом затормозил, и из кабины шустро выпрыгнул не кто иной, как Витя Васютинский.

— Ребята, все сюда шагом марш! — крикнул он. — Вещички в кузов, живенько!..

Здравствуйте, Игорь Донатович…

— Вещички в кузов, а сами куда? — неприязненно осведомился кривоногий здоровяк, у которого деды половиной Сибири владели.

— А сами пешочком! — весело отозвался Васютинский. — Идти-то тьфу, километра полтора. Сразу за тем леском возьмете влево, там на горке амбар двухэтажный, это и будет ваше хозяйство.

Все принялись кидать в кузов рюкзаки и чемоданы, а Нил тем временем подошел к Васютинскому.

— Здорово! Я боялся, что ты передумал и в другой отряд подался.

На «ты» он перешел, даже не заметив этого — сказалась сельская местность, способствующая мгновенному опрощению нравов.

— А, Баренцев! Ну, как трубочка моя, ничего?.. Нет, брат, я тут с позавчера. Видишь, уже шоферить пристроился.

— Ты, что ли, и машину водить умеешь? — задал Нил удивительно глупый вопрос.

— Я танк водил! — гордо заявил Васютинский и, понизив голос, добавил:

— Ты тоже попробуй подальше от стада устроиться, у нас с тобой своя программа будет… Игорь Донатович, прошу в кабину, нам еще в правлении отметиться надо.

Они укатили, а остальные нестройными рядами двинулись к лесочку…

Памятуя совет Васютинского, на летучке, созванной Игорем Донатовичем, как только все разобрались по помещениям, покидали вещички на нары и набили полосатые наматрасники прошлогодним сеном, Нил записался в кухонные мужики, под начало Нины, самой голосистой из всех прибывших коровищ. Фамилия у этой Нины была редкая и весьма красноречивая — Каракоконенко. Драконий норов она проявила незамедлительно — после летучки все помчались купаться на озеро, а ему было ведено наколоть изрядную кучу дров, натаскать с десяток ведер воды из неблизкого колодца и разделать половину бараньей туши. Зато они с Ниной первыми напились холодного молока с горячим, одуряюще ароматным хлебом — и то, и другое привез из деревни Васютинский. Нила разморило, глаза закрылись сами собой, и только громкие веселые голоса оголодавших студентов, вернувшихся с озера, вывели его из состояния полудремы. Когда все поели и разбрелись по стойлам, поганка Нина заставила его перемыть всю посуду и только потом отпустила окунуться.

Уже стемнело, но тропка, по которой шел Нил, была видна хорошо — как ему объяснили, если идти по ней, никуда не сворачивая, упрешься в пологий песчаный берег. Он миновал перелесок, край огорода, еще перелесок и очутился на широком лугу. Впереди, над озером, клубился туман, а справа, совсем рядом с тропинкой, горел костер, и виднелись вокруг него черные человеческие фигуры. Нил вжал голову в плечи и замедлил шаг. Ему захотелось повернуть назад — встреча с местными, о чьих диких нравах особо предупреждали на собрании, да еще одному и почти ночью, в его планы не входила.

«Ладно же, — упрямо подумал он, — хватит труса праздновать! Сберкнижку завести испугался, теперь вот аборигенов испугался! Назло вот пойду!»

Он решительно двинулся к озеру, но через десяток шагов горько об этом пожалел: от костра донесся грубый, нетрезвый голос:

— А ну, кто там шляется? Тебе говорю! Стой, а то хуже будет!

Нил развернулся, изготовившись бежать, но тут его с ног до головы залило светом мощного армейского фонарика.

— Стой, студень, вшивый! — крикнул тот же голос, но тут же вмешался второй голос, знакомый и в данную минуту несказанно родной:

— Коль, погоди, не ори, это вроде свой… Баренцев, ты? Подай голос!

— Витя! Витя! Я это, я! — прокричал Нил, сбившись под конец на фальцет.

— Так иди сюда! — отозвался Васютинский. — Не бойся, ребята хорошие, старые мои кореша.

— Я и не боюсь! — мгновенно осмелев, заявил Нил и двинулся к костру, одна из фигур поднялась ему навстречу.

— Мужики, рекомендую, Нил Баренцев, главный, можно сказать, друган в нынешней моей жизни. — Васютинский качнулся к Нилу, неожиданно крепко сжал его в объятиях, увесисто хлопнул по спине и запечатлел на щеке пьяный мокрый поцелуй.

— А это вот, знакомься, Женя, Вася, Коля.

Парень с гармошкой на коленях слегка кивнул. Двое других даже не пошелохнулись.

— Садись, в ногах правды нет, — сказал гармонист, и Нил послушно сел на край длинного бревна, рядом с Васютинским.

Воцарилось долгое, тягостное молчание.

— А что, малой, винца нашего не хлебнешь? — неожиданно спросил самый крупный из мужиков.

По грубому голосу Нил узнал того, кто первым окликнул его и так напугал.

— Хлебнет, Коля, обязательно хлебнет, — подхватил Васютинский, не давая Нилу и рта раскрыть. — Я ж говорю, парень свой в доску. Я ему даже трубочку свою уступил…

Коля наклонил туловище, и Нил заметил в ногах у него два ведра. Коля зачерпнул из обеих и с едкой улыбкой протянул Нилу две кружки. Нил взял их, поднес одну из них ко рту.

— Да не с этой начинай, — сказал Коля. — Это вода, для запивки.

Нил приблизил к себе вторую кружку, нюхнул и страшно скривился.

— Это что? — спросил он, чувствуя, как побелели губы.

— Ты не нюхай, ты пей давай, не в театр пришел! — прикрикнул грубый Коля. — Аль кишка тонка?

— Диколон это тройной, — подхихикивая, пояснил мужичок, сидящий между гармонистом и Колей.

— Давай, Баренцев, нос зажмурь и залпани. И сразу водички, — горячо зашептал Васютинский. — Не посрами честь Альмы, нашей матери.

Нил зажмурился, в два стремительных героических выхлеба осушил кружку и жадно пригасил водой вспыхнувшее в горле и пищеводе едкое пламя.

— Для городского сойдет, — похвалил Коля, отобрал у Нила кружки и тут же зачерпнул ими из ведер. — Пока никто не желает? — спросил он и, не дождавшись ответа, мгновенно влил в себя обе кружки.

— А не в очередь? — встрепенулся мужичок, говоривший про «диколон».

— Кто не в очередь? — грозно надвинулся на него Коля. — Ты на кого тут, тварь, тявкать удумал?!

— Да ладно вам, — примирительно сказал гармонист. — Добра много, на всех хватит.

— Именно! — подхватил Васютинский. — Давай-ка, Жека, изобрази нам что-нибудь этакое. А ты, Коля, черпани и мне, а то в горле пересохло…

Жека приладил на плечо ремень и с громким «Е-ех!» растянул меха:

Ох, изменит мне Матрешка,

Раскрасавица душа!

Только ты, моя гармошка

Нежным звоном хороша!

— Ты прощай, моя родная, — визгливо подхватил мелкий мужичонка, — Уезжаю в Азию…

Может быть, в последний раз

На тебя залазию!

— Люди пудики срывают,

Нам полпуда бы украсть.

Люди целочки ломают,

Нам в готову бы попасть! — монотонно прохрипел Коля вслед за ним. Настал черед Васютинского:

— Что за юбочка из ситца,

А под юбочкой — ларек.

Разрешите попроситься

На усиленный паек!

Все это время Нил, понимая, что и здесь придется поддерживать честь родной «альма-матери», лихорадочно вспоминал хоть одну пикантную частушечку, но вспоминалась только какая-то детсадовская фигня.

Валентине Терешковой за полет космический… И только когда Васютинский ткнул его в бок локтем, само собой вспомнилось:

Мы с приятелем вдвоем

Работали на дизеле.

Я ушел, и он ушел,

А ночью дизель с…

Оп-па! Гармонист резко снял пальцы с кнопок. Пронзительно зазвенела тишина.

— Вы чего? — оторопело спросил Нил. Васютинский кашлянул и поспешно сказал:

— Ничего, так… Коля, налей-ка ему еще! Вторые полкружки пошли куда легче.

Нил уже не замечал омерзительного парфюмерного запаха, вместо огня внутри разлилось приятное тепло, и запивал он неспешно, растягивая удовольствие.

— А можно теперь мне?

Он протянул руки к гармошке, и Жека с готовностью передал ему инструмент.

В пионерлагере у музрука был баян, и Нил, в трехлетнем возрасте усаженный за рояль, быстро и без особого труда овладел основными навыками игры. Так что теперь в грязь лицом не ударит. Только вот репертуар…

Ты подошла ко мне похабною походочкой

И тихо на ухо шепнула мне: «Пойдем».

А поздно вечером, споивши меня водочкой,

Ты овладела моим сердцем, как рублем…

Слушали его молча, внимательно, а когда допел, даже мрачный Коля хрюкнул одобрительно. Ему налили третью порцию, и он радостно выпил. Потом гармошка уплыла куда-то, а он глухо, словно через стенку, слышал звяканье кружки, какие-то фразы, в которых улавливал интонации, но не разбирал слов. Потом фразы сделались тише, сопровождаемые тяжелыми удаляющимися шагами.

— Мужики, вы куда, и я с вами, — забормотал он, но никто его не слышал, только где-то совсем далеко раздался отчетливый матерный вскрик и звук удара…

Очнулся он в сером сумраке предрассвета, лежа ничком у остывшего кострища, стуча зубами от холода. С трудом поднялся на четвереньки — скованные мышцы ныли, не желали подчиняться. Адски болела голова, во рту было сухо и жарко, как в Сахаре. Болезненно щурясь, он разглядел у края сырого черного бревна ведро. Он дополз до ведра, заглянул. На донышке плескалась вода. Он встал на колени, наклонил ведро, приподнял дрожащими руками, напился, вылив большую часть на горло и на грудь. Собравшись с силами, поднялся во весь рост, тут же согнулся и вывернулся наизнанку. Рвало его долго, основательно, до желчи. Но потом стало полегче, он выпрямился и, чертыхаясь под нос, побрел от озера. На краю поля лежал гармонист с синим, в кровь разбитым лицом. Он судорожно водил ребрами и громко стонал. Рядом валялась разорванная на части гармошка. Нил постоял, посмотрел на него и пошел дальше. Своих проблем хватало. Пока добрался, еще два раза вырвало…

Проснувшись, как положено, на час раньше всех, Нина нашла своего помощника на кухне, прямо на полу, возле теплой со вчерашнего дровяной плиты. Она осторожно ткнула его в бок. Нил застонал и открыл мутные глаза.

— Все ясно, — сказала она добродушно-сварливым тоном ко всему привычной женки. — Надрался ночью, да?

— О-о! — простонал он в ответ.

— Что пил?

— О-о, «тройной»…

— Блевал после этого?

— Да-а-а!

— Это хорошо… На-ка, выпей. Она поднесла к его губам кружку холодного молока. Он жадно выпил все до капельки.

— А теперь подъем и за работу! — скомандовала Нина.

Нил снова застонал.

— Нечего тут! — прикрикнула она. — Топориком помашешь, водички потаскаешь — глядишь, и похмела сгонишь, и разогреешься! Батька мой с утреца этим только и спасался.

И впрямь. Первые мгновения были буквально адовы, зато потом легчало с каждой минутой, и, когда он принес и вылил в огромную, блестящую пищевую флягу последнее ведро воды, захотелось есть. Нина выдала ему большой ломоть хлеба с маслом и толстым куском докторской колбасы.

— Сейчас иди, спрячься где-нибудь в кустиках. А то народ вот-вот просыпаться начнет, неохота мне, чтоб тебя Игорь Донатович в таком виде заметил.

Если про тебя спросит, я скажу, что в деревню услала, укропа к обеду выпросить.

А ты примечай — как все в поле двинут, тогда и приходи. Горячего я тебе оставлю…

День прошел без осложнений, и к вечеру Нил чувствовал себя прекрасно, да и выглядел, по обстоятельствам, совсем неплохо. Молоко и хлеб перед ужином им привез не Васютинский, а незнакомый мужик, пожилой и хмурый, и машина была совсем другая.

— А где Витя? — спросил у него Нил.

— Какой еще Витя?.. А, городской! — Нил кивнул. — Так вы, что же, ничего не слышали? Вся деревня с обеда гудит…

И мужик рассказал дикую историю. Будто бы нашли полуторку Васютинского в тридцати километрах отсюда, в кювете на проселке, колесами вверх. Двое в ней ехавших убились на месте, но самого Васютинского среди них не было. И будто бы стоял в кабине такой густой спиртной дух, что всем все сразу стало ясно. И еще паршивая деталь: в кузове, рядом с трупом местного бандюги Кольки Романова, нашли покореженный новенький дизель-генератор, исчезнувший ночью с машинного двора. Не успела эта новость дойти до деревни, в правление заявился местный житель Зубаков Евгений с разбитой рожей и сказал, что эти двое, Ильин с Романовым, и присоединившийся к ним городской шоферюга из «студней» в ходе совместного, стало быть, распития подбивали его на покражу дизеля, да только он отказался, за что и был ими зверски избит, а личная его гармонь — потоптана и порвата напополам. Васютинского отыскали мертво пьяным в постели гулящей девки Ленки Сорокиной и прямо оттуда увезли в Выборг для дальнейшего выяснения.

— Так что не скоро вы теперь Витьку увидите, — подытожил свой рассказ мужик. — Годков через шесть, не ранее…

После столь бурной первой ночи жизнь Нила в Житкове потекла спокойно, однообразно и невыносимо скучно. Когда он исполнял свои кухонные обязанности, было еще терпимо, но вот в часы досуга — бр-р! Бесконечные бахвальства кривоногого Маркова, воображавшего себя не иначе как современным Васей Буслаевым — раззудись плечо, размахнись рука. Визгливые перебранки нелепых созданий (и язык-то не поворачивается назвать их девушками, таким если цветы дарить, то разве что из сострадания!) на всякие животрепещущие темы, вроде того, кто лучше — Магомаев или Ободзинский. А то, бывало, и по производственным вопросам чуть друг другу в волосья не вцепятся.

— Мы ишшо борозды не прошли, а они ужо ишшо яшшык ташшуть!

Со Стефанюком контакта тоже не получалось — он все время неотлучно следовал за Игорем Донатовичем. Идут с поля по деревенской улице под ручку и общаются примерно так:

— А вот видите, Юрочка, подсолнух. А знаете, как по-фински будет «подсолнух»?

— Хекки-мекки, Игорь Донатович.

— А вот и нет, Юрочка, мекки-хекки! Про него в Лапландии даже песенку сложили: «Мекки-хекки юкки пюкки, яурийокки пекки нюкки!»

— А по-норвежски как будет «подсолнух», Игорь Донатович?

— Бюк-бригге-бю, Юрочка. А по-японски?

— Асаеси серимасен, Игорь Донатович?

— Правильно, Юрочка!

Деревенские только смотрят вслед, плюются.

— Во, бля, жидов понаехало! По-нашему-то совсем не волокут…

Даже не знаешь, что лучше — спецнабранное жлобье или эта томная парочка.

Как говорят детишки: «оба хуже». Нет, редкой все-таки сукой оказался товарищ Васютинский — заманил черт-те в какую глушь, в хрен знает какую компанию, а сам…

С Ниной Каракоконенко общение исключительно деловое — подай то, сделай это.

А так — либо вся в хлопотах, так что не приставай, либо спит. Устроила себе каморку в пристроечке, прямо над кухней, и чуть что — шасть туда, и в койку.

Очень поспать любила.

Книжек с собой Нил не взял. У других, надо полагать, ничего достойного по этой части не найти — вот и оставалось выть с тоски. А когда он узнал, что он здесь вообще единственный ленинградец, а остальные благоразумно записались в Репине и Шушары и спокойно могут ездить домой хоть каждый день, он взвыл так, что какая-то из девок пальцем по виску постучала и посоветовала ему лечиться.

Так прошло десять дней. А на одиннадцатый…

II

Контраст между собой и всем окружающим она заложила самим своим появлением.

Ненастный день, бригада только что вернулась с поля, все мокрые, грязные, усталые. Нина с Нилом в запарке, дрова сырые, еле-еле печку раскочегарили, ужин не поспевает, публика ворчит. И вот только-только выкатили на стол чан с макаронами по-флотски, присели, дух перевели, глядя, как народ наворачивает… И тут возле покосившегося столба, обозначающего собой границу между деревней и базой временного сельхозотряда, тормозит белоснежная «Волга». Делового вида мужчина в импортном плаще ступает под навес столовой, окидывает всех цепким колючим взглядом, выхватывает Игоря Донатовича, жестом подзывает к себе, они садятся в машину и уезжают. А на том месте, где только что была «Волга», остается девушка — среднего роста, стройная (размер не больше сорок четвертого), длинноногая, с короткой светлой стрижкой. Одета в импортный спортивный костюм ярко-красного цвета, у ног — объемистый абалаковский рюкзак и гитара в черном чехле. Все уставились на нее, а она легким шагом взошла под навес и сразу направилась к Нине, как к самой старшей на вид.

— Привет, — произнесла непринужденно. — В деканате меня направили к вам.

Куда можно вещи сложить?

— Привет, — медленно ответила Нина, разглядывая новенькую. — Вещи можно положить к девчонкам в комнату. Нил, проводи.

Нил проворно вскочил, в несколько широких, чуть ли не беговых шагов достиг столба, у которого она оставила вещи, взвалил на плечо рюкзак, поднял гитару.

Она вышла из-под навеса и ждала его. Он поднялся на крыльцо дома и позвал:

— Прошу сюда!

Они оказались в тесных сенях, где едва хватало места для печки и деревянной лестницы, упирающейся в деревянный же чердачный люк.

— Девчонки направо! — сказал он и толкнул дверь плечом.