Я, следователь… Вайнер Аркадий

Лист дела 58

Никогда еще я не был таким прожигателем жизни. Мы ездили с Элгой Смилдзиней от кафе к кафе, танцевали один-другой танец — чтобы она лучше присмотрелась к певице, — пили кофе, вино, ели угрей, миног и все время весело болтали. И я чувствовал себя настоящим прожигателем, потому что все это — как настоящему прожигателю — было мне утомительно, скучно, и я хотел только, чтобы оно скорее закончилось. И боялся, что это надоест и Элге, и поэтому рассказывал ей бесчисленное множество смешных и грустных историй и оттого уставал еще больше. А во всем остальном это было невероятно «красиво», тем более что мы разъезжали на серой оперативной «Волге». Прямо высший свет — шампанское, анчоусы, семечки!

В Булдури было только одно вечернее кафе — маленькое, уютное. В ожидании выхода певицы мы танцевали под негромкие звуки модного в том сезоне шлягера. Наклонившись к Элге, я сказал:

— Если Ванда поет здесь, то ее спутник может оказаться рядом…

Элга подняла на меня глаза:

— Но он же вас не знает?

— Зато он знает вас. Поэтому упаси бог показать, что вы его заметили.

— А как же?

— Из автомата в гардеробе позвоните Круминю: он все время на месте. Пусть выезжает.

— Понятно, — кивнула Элга.

Я протянул ей ключ:

— Ко мне в этом случае не возвращайтесь, ждите в машине…

— Но…

— Без «но», Элга. Мы на работе.

Элга пожала плечами и сразу же, будто забыв обо всем на свете, упоенно отдалась танцу. А на эстраде появилась певица — высокая, гибкая, красивая, немолодая. Ее низкий, чуть хрипловатый голос сразу же вплелся в причудливую ткань мелодии.

Я нетерпеливо сжал ладонь Элги, указал глазами на певицу.

— А-а, эта… — Элга улыбнулась, покачала головой. — Ванда моложе… — и продолжала, полузакрыв глаза, танцевать с видимым удовольствием.

Я посмотрел на часы.

— Имейте совесть, — засмеялась Элга. — Уходить во время танца неконспиративно!

Я принужденно улыбнулся и стал рассказывать Элге заранее приготовленную забавную историю о том, как один вор сделал подкоп под магазин, влез туда, и узкий земляной лаз вдруг обвалился и он, испугавшись до чертиков, стал звать на помощь сторожа: «Спасите, засыпался!» И думал все время об этом Косове, купившем ворованную «Волгу» и что-то у меня в мозгу не контачило, цепь не замыкалась, что-то не срабатывало.

Элга спросила:

— Вы женаты?

— Да, — сказал я хмуро и почему-то добавил. — Но жена хочет меня бросить.

— Шутите, — засмеялась Элга. — Вы очень забавный человек…

— В том-то и дело, — покачал я головой. — Клоун дома и злодей на службе.

— А вы давно женаты?

— Давно. Восемь лет.

— Ну, тогда все ваши ссоры — пустяки! — уверенно сказала Элга.

— Разве? — удивился я.

— Люди расходятся после первого года жизни и после семи лет. А кто уже перевалил — те живут. Это точно.

Я пожал плечами:

— Может быть, не знаю. А вы-то откуда это взяли?

— Знаю, и все. Так оно и есть…

Я посмотрела на нее и снова подумал, что она красивая девушка. А она вдруг сказала:

— Вы хорошо танцуете.

— Да? Это единственная штука, которой я прилежно учился в школе милиции.

— А там и этому учат?

— Да-а… Там учат многому.

Мы вышли на улицу. Снег уже весь растаял, только грязь хлюпала под ногами и моросил мелкий дождь. Сегодня надо было побывать еще в шести кафе. Рядом с нашей «Волгой» на стоянке стояла точно такого же цвета машина. Я еще присматривался к номеру, отыскивая нашу. И тут в мозгу ослепительно, как магний, полыхнуло: ведь номер «Волги», украденной у Рабаева, — ГХ 34–52. А Косов купил машину ГФ 89–35?..

ТЕЛЕГРАММА

Госавтоинспекции гор. Тбилиси

Прошу проверить судьбу автомашины госзнак ГФ 89–35 тчк Результаты сообщите Рижскую гормилицию тчк

Следователь

Лист дела 59

И на следующий вечер мы ездили по всем кафе Юрмалы и искали Ванду. У меня был с собой длинный список этих кафе, составленный Круминем, и я по очереди вычеркивал из него те, где мы побывали.

Когда мы ехали в Дзинтари, Элга сказала:

— А вы не хотите написать своей жене письмо? Знаете, такое, чтобы за душу брало…

Я усмехнулся и покачал головой:

— Я так не умею. Чтобы за душу брало. Да и вообще словами ничего тут не скажешь.

— А вы считаете, что она не права?

— Нет. Права.

— Значит, вы сами виноваты?

— Нет. В жизни, Элга, все сложнее.

— Ненавижу, когда говорят эти мерзкие взрослые слова «все сложнее», «не поле перейти», «ты этого не поймешь»…

Я засмеялся:

— А что делать? Действительно, все гораздо сложнее. Я вам постараюсь объяснить это, хотя не уверен, что получится. Моя жена — врач-онколог. Как-то я прочитал ее научную статью и нашел там такие фразы: «выживаемость облученных больных», «полупериод жизни пациентов» и всякую другую подобную петрушку. Жизнь и смерть в клинике — это в первую очередь работа. Научный поиск, победы, неудачи, методики лечения, диагностика — там все, чтобы через смерть утвердить жизнь. И приходят к ним тяжелобольные, зачастую обреченные люди, которые если не в клинике, то у себя дома все равно умрут. Поэтому там и смерть не такая бессмысленно-жестокая, не такая трагичная и нелепая, как та смерть, с которой приходится встречаться мне. Ведь у них и смерть когда-нибудь даст жизнь многим. А моя работа никого к жизни не вернет. Я только обязан не допустить новую смерть.

Я замолчал. Щетки на стекле с тихим стуком разбрасывали брызги, лучи фар шарили по мокрому черному шоссе.

— Ну?.. — сказала Элга.

— Баранки гну! — сказал я. — Вот Наташа и не понимает, как из-за такой малости можно неделями не бывать дома, приезжать на рассвете и в отпуске бывать только порознь…

— Но ведь это же совсем не мало — сторожить смерть! — тихо сказала Элга.

Я посмотрел на нее и подмигнул:

— Элга, веселее! Своей выспренностью я вверг вас в возвышенно-трагический тон. Я не смерть, я живых стерегу от смерти. Вот какой я стерегущий.

Она долго смотрела в ночь перед собой, потом сказала:

— Бросьте фанфаронить! Вам сейчас совсем не весело, и совсем вы не такой гусар, каким хотите казаться. И вообще все это, наверное, очень трудно…

Я промолчал. Элга сказала:

— А ведь когда-то всех преступников ликвидируют и вы останетесь без работы. Что будете делать?

— Вступлю в садовый кооператив, выращу сад и буду продавать на рынке яблоки.

Элга засмеялась:

— Но ведь это, наверное, нескоро будет.

— Почему же? Один друг сказал мне как-то: «Мир разумен и добр».

— Это не ваш друг придумал, — задиристо возразила Элга.

— Да, но он это сказал, когда мы шли брать вооруженного бандита. Я часто вспоминаю его слова и все больше убеждаюсь, что он прав, этот мой друг.

Элга упрямо покачала головой:

— Нет, нескоро еще…

— Ну, конечно, не завтра и не через год, но ведь ликвидируют! Вот, обратите внимание: сейчас почти не встретишь рябого человека. А ведь еще недавно засмеялись бы, скажи кому-нибудь, что рябых не будет. А вот нет! Нет оспы — и нет рябых. И преступников не будет…

Мы возвращались в Ригу около двух часов ночи. Не нашли мы Ванду, и завтра надо будет искать вновь. Элга уснула. Она спала, прижавшись ко мне и положив голову на мое плечо. На поворотах я крутил руль осторожно, чтобы не разбудить ее. Лицо девушки было ясно, улыбчиво. Около дома Элги, рядом с университетом, я затормозил, выключил мотор и долго сидел неподвижно, не решаясь ее будить. Потом она открыла глаза, огляделась и удивленно сказала:

— А я уже дома!

Мы сидели молча, лицо Элги мягко высвечивали крохотные лампочки приборного щитка, и я сказал вдруг:

— Вы хороший человек, Элга…

Она улыбнулась:

— Конечно…

— Только хорошие люди во сне поют и смеются… — сказал я серьезно.

— А я не спала… — лукаво сказала Элга. — Завтра тоже поедем?

— Обязательно… — Я смотрел на прилипший к ветровому стеклу желтый осенний лист. — Обязательно…

— Вот и хорошо, — сказала Элга радостно. — До завтра… — Она кивнула мне и вышла из машины.

Я завел мотор и ждал, пока Элга дойдет до парадного. Но на середине тротуара она остановилась, повернула назад и, обогнув капот автомобиля, подошла ко мне. Я опустил стекло, подумав, что она забыла что-то.

— Можно я вас поцелую? — сказала Элга.

Я растерялся и сказал дурацким каменным голосом:

— Что? Ну, конечно, если это надо…

Она тихо засмеялась:

— Конечно, надо… — и поцеловала меня в лоб, в щеки, а потом в нос. И побежала к подъезду.

— Спокойной ночи! — крикнула она уже у дверей.

Опомнившись, я закричал:

— Элга!

Девушка обернулась.

— Элга! — сказал я. — Элга, меня впервые целует свидетельница по расследуемому делу…

Элга сердито посмотрела на меня, круто повернулась и ушла. Несколько секунд я сидел неподвижно, потом резко включил скорость и дал полный газ.

В кабинете Круминя было темно. Я включил свет, и дремавший на диване Круминь проснулся.

— Это ты так со мной оперативный контакт держишь, Янис? — сварливо сказал я.

— У тебя помада на щеке, — флегматично отозвался Круминь, сонно щурясь.

— Ну и что? — сказал я задиристо. — Может, меня девушки жалеют…

— Открой шкаф, там зеркало.

Я открыл дверцу шкафа, достал носовой платок и, глядя в зеркало, начал ожесточенно тереть щеку.

— Сегодняшний вечер опять запишем в убытки, — сказал я. — И чтобы обойти остальные кафе, потребуется еще вечеров пять минимум.

Круминь потер глаза:

— Может быть, завтра в первом же кафе ты встретишь эту Ванду.

— Ну что ты, Янис. За мной ведь очередь не занимают. Я найду ее в последнем.

— Ты тогда прямо с последнего и начни, — невозмутимо сказал Круминь. — А пока почитай телеграмму из Тбилиси…

Волга ГФ 89–35 сообщению владельца Пелевина П. М. находится на консервации тчк При проверке обнаружено хищение с машины номерного знака тчк При обнаружении этого знака информируйте нас тчк

Лист дела 60

Теперь мне стало ясно, как убийца на «Волге», угнанной из Тбилиси, беспрепятственно проехал три тысячи километров до Ленинграда. Просто он на нее поставил номер, который украл с другой машины, стоящей на консервации, о чем ее хозяин узнал только вчера. И где-то успел перекрасить низ «Волги» в белый цвет. А пока он преспокойно ехал в кофейно-белой машине под номером ГФ 89–35, милиция искала кофейную «Волгу» номер ГХ 34–52.

Вот известные мне точки его маршрута: Тбилиси — Ленинград — Москва — Крым. Потом в моих сведениях провал, и Бандит появляется в Риге. И снова тьма. Чтобы ее рассеять, нужно найти Ванду. Во что бы то ни стало. Других выходов на него нет.

И мы снова поехали с Элгой на взморье. Снова эти осточертевшие мне прекрасные уютные кафе, каких ни в Москве, ни в Крыму не бывает. Снова дождь и мокрое, дымящееся холодным паром шоссе — от одного до следующего кафе. Элга весь вечер молчала и около Кемери, часов в десять, спросила:

— А вы любите свою жену?

Я не знал, как ответить, потому что теперь не был уверен — люблю ли я Наташу. Элга спросила:

— Это — бестактный вопрос?

Я пожал плечами:

— Почему же? Люблю…

Она помолчала, потом твердо, как о чем-то нами давно оговоренном и решенном, сказала:

— Давайте заедем сейчас на почту и напишем ей письмо. Вместе.

— И подпишем вместе? — усмехнулся я.

— Нет. Подпишете вы один. Да можно и вообще не подписывать. Просто письмо надо написать так, как никто бы ей, кроме вас, не написал.

— Так вы же предлагаете вместе писать?

Элга заметила, что я улыбаюсь, и строго сказала:

— Я буду караулить вас. Чтобы не передумали.

— Но я ведь так писать не умею. Я ведь больше по протоколам специалист.

— Этого уметь нельзя, — сказала Элга и сжала тонкие кулачки. — Это надо чувствовать, тогда сможете написать. Понимаете? Чувства иногда придумывают, но они тогда чахлые, неживые. Понимаете?

Я кивнул.

— Вы о любви ничего не пишите. Не надо о любви вслух говорить. Вы напишите о чем-нибудь таком, чтобы она сразу вспомнила все самое светлое.

Я вздохнул.

— Об этом и говорить-то трудно, а уж написать!

Она грустно сказала:

— Беда в том, что мужчины мало знают о настоящей нежности.

— Чего-о?

— Я говорю, что женщинам очень нужна настоящая мужская нежность.

Ох, какой же я кретин! Вечно встреваю в разговоры, из которых сам не знаю, как выпутаться. Да и толку от них мало, от этих разговоров. Поэтому я уже приготовился отпустить какую-нибудь банальную шуточку, чтобы взорвать этот серьезный разговор изнутри. Но Элга сказала:

— Вы только не думайте, что я за розовые слюни. Или когда мужики каждой встречной юбке — «сю-сю-сю, кисонька и лапочка». Слышите — не думайте!

— Не буду думать, — сказал я серьезно и подумал, что у женщин какое-то поразительное чутье: они точно знают, каким мужчинам когда можно начинать приказывать. Мне обычно женщины начинают давать указания на второй день.

Элга вдруг неожиданно, легко и быстро провела ладонью по моему рукаву и сказала тихо:

— Никогда не думайте обо мне плохо. У меня трудная работа.

Я сказал противным сытым голосом:

— Еще бы! Целый день побегай с подносами!

Она нервно дернула головой:

— Да нет! Я не об этом! В ресторане ведь не только едят, но и пьют. А напившись, пытаются вольничать…

Я подумал — какое неуклюжее и плохое слово — вольничать.

— Мне кажется, Элга, что с вами не очень-то много напозволяешь. Вмиг получишь по лапам.

Она сказала сквозь зубы:

— Случается. Но это противно…

— Послушайте, Элга, а почему вы не займетесь какой-нибудь другой работой?

— У меня мама и две младших сестрички. А я зарабатываю почти сто пятьдесят рублей. Это же ведь немало?

— Конечно, немало, — сказал я неуверенно.

Она снова долго молчала, разглядывая мелькающие за окном фонари, потом сказала, не заботясь о связи с предыдущим:

— Поэтому я знаю, какой должна быть настоящая нежность…

— Какой?

— Как первый лед на ручье — прозрачной, хрупкой, чтобы никто не смел лапами…

И я сильно испугался, что мог позволить себе тогда шуточку. Испугался так, будто уронил и поймал у самой земли любимую елочную игрушку.

Элга сказала:

— Если любишь человека, то хоть изредка испытываешь к нему такое щемящее чувство нежности, будто он маленький беспомощный ребенок. Твой собственный ребенок. И уже сильнее этой нежности не может быть ничего на свете.

— Да, не может, — сказал я и удивился, что мне это не приходило в голову раньше.

— Вот вспомните об этой минуте нежности и напишите жене, и она все поймет тогда.

…О чем я мог написать Наташе? Как мы слушали «Прощальную симфонию» Гайдна? Гасли свечи на пюпитрах, уходили, закончив партию, музыканты, и ласковость виолончелей утешала печаль скрипок, и тогда был слышен шум близкого прибоя, а я, закрыв глаза, сидел рядом с ней, и держал ее руку в своей, и мечтал, чтобы музыканты сошли с ума, вернулись на сцену, перевернули ноты и снова играли, играли до полуночи, до утра, чтобы никогда это не кончилось, и не погасла последняя свеча… Или написать ей, как мы шли на рассвете по Сретенке и все было серебряно и сине, и луна, огромная, желтая, как пшеничный каравай, катилась к Самотеке, и тишина звенела далекими курантами? И я сказал осторожно:

— Наталья, а ты не хочешь выйти за меня замуж?

А она весело засмеялась:

— При одном условии: ты сделаешь что-нибудь такое, чего никто больше не сможет.

Я растерянно улыбнулся и грустно сказал:

— Я заурядный человек. Но, знаешь ли, в этом есть и свои прелести.

И тут меня осенила счастливая идея. Я возгласил:

— Впрочем, ради тебя я ненадолго готов переквалифицироваться в волшебника. Просто я зажгу воду.

Наталья расхохоталась. Я подошел к большой луже, покрытой густым слоем тополиного пуха, чиркнул спичкой, и весь этот белый летучий ковер вспыхнул.

Несколько секунд пламя быстро и яростно лизало лужу. Наталья обняла меня и сказала:

— Придется стать женой заурядного волшебника…

Я думал обо всем этом, и меня охватило отчаяние — разве можно об этом написать?

Элга сказала:

— Вот почта. Давайте остановимся.

Я дал прогазовку и включил третью скорость.

Элга сказала:

— Вы делаете ошибку…

И я, неожиданно для себя самого, заорал:

— Да вам-то что за дело до всего этого? И вообще, мы сюда приехали искать эту чертову девку Ванду! Да, да!

Элга помолчала, потом сказала тихо:

— Простите. Я очень хотела… — и замолчала.

А через десять минут, в Кемери, в кафе «Селга» Элга показала мне высокую красивую блондинку:

— Вот Ванда…

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА Ванды Линаре

…Вопрос. Знакомы ли Вы с Алексеем Сабуровым?

Ответ. Да.

Вопрос. Где он сейчас?

Страницы: «« « ... 56789101112 » »»