Все, что мы когда-то любили Метлицкая Мария

– Доволен, недоволен – какая разница? Я приехал сюда не за процедурами.

Анна молчала.

– Я приехал сюда за тишиной, – продолжил он, – за сервисом, хорошей едой и видом Карпат из окна. И еще, – улыбнулся он, – и самое главное, чтобы увидеть тебя.

Анна смутилась, покраснела как девочка и, уткнувшись в тарелку с фруктовым салатом, сердито пробурчала:

– Вот уж истинная радость – увидеть меня! Впору позавидовать, честное слово!

Он нежно погладил ее по руке.

После обеда гуляли в парке. Немного прошлись и присели на скамейку в тени густой старой липы, неподалеку от фонтанчика с купидоном.

– Ну рассказывай, – потребовала она, – и все по порядку! Про детей, про Ширу, про бизнес. И главное – про себя!

– Сначала ты, – запротестовал он. – Ты первая!

Анна вздохнула.

– Мне нечего рассказывать, Марек. В моей жизни нет никаких изменений. Все ровно так же, как было в прошлом году. – Анна задумалась. – И ты знаешь, я очень этому рада!

Он принялся рассказывать ей про детей, сына и дочь, и был недоволен обоими: сын – бездельник и прожигатель жизни, типичный представитель золотой молодежи, на уме одни гулянки и ночные клубы, в общем, история знакомая и невеселая.

– Парень он неплохой, добрый и даже чувствительный, но стержня в нем нет, странно, правда? Ведь я и Шира… Совсем другие. В общем, вряд ли из него что-то получится. А Эстер… здесь тоже все непонятно. Никаких стремлений, понимаешь? Вообще никаких! Нет, она хорошая, но… странная она получилась – ни за руль не садится, ни карьеры не хочет. В кого она, а? Точно не в мать. Ты же знаешь, Шира – страшная карьеристка, человек жесткий, самодостаточный. А эта хочет замуж и кучу детей. Всё! В общем, Аннушка, упустили мы своих детей. Надо честно признать, что неправильно их воспитали.

– Глупости, – горячо возразила Анна. – Просто у каждого свой путь, вот и все! То, что Эстер такая домашняя, это прекрасно! А что Илан оболтус – так и это нормально! Ты же сам говоришь: парень добрый, душевный! Сердце есть, а это главное. Что бездельник – так жизнь ему позволяет! А если припрет, не дай бог, разумеется, все будет нормально, поверь! Просто у твоих детей, – Анна немного запнулась, – все было с самого детства. А это, как понимаешь, расслабляет.

– Спасибо тебе, – со вздохом откликнулся он. – Но знаешь… Я часто думаю… если бы Мальчик… Он точно бы был другим! Потому, что у него была ты.

– Оставь, – резко остановила его она. – Ради бога, оставь. Это бессмысленно.

– Прости, – кивнул Марек. – Просто я привык, что могу сказать тебе все.

Анна ожидала расспросов и укоров, но, странное дело, и мать, и сестра молчали. Амалия только хмыкнула:

– Ну и красавчика ты себе нашла! Не боязно идти за такого?

– Не боязно, – ответила Анна. – Дело в человеке, в его душе, а не во внешних данных.

Амалия усмехнулась.

Через неделю было назначено знакомство с родителями Марека.

Анна нервничала – еще бы! Во-первых, понимала: красотой она не блещет, а мать такого красавца наверняка хочет красивую невестку. Да и, наверное, каждая мать считает, что ее сыночка недостойна любая, даже самая красивая, самая умная, самая богатая, с самой лучшей родословной. А здесь ничего из этого списка не было – ни красоты, ни богатства, ни уж тем более родословной. Семья наладчика швейных машинок и бухгалтера, скромнее не бывает. А что касается ума, так наверняка светскую даму это не очень заботит, да и взгляд на этот вопрос у каждого свой.

Марек успокаивал ее и говорил, что запретить ему никто ничего не сможет, к тому же родители его живут своей жизнью, и жизнь сына их не очень заботит. Последнее утешало.

Странное дело: первое знакомство Анны с будущей свекровью произошло в кафе.

Накануне мать сказала Мареку: «В три часа я буду в кафе с Эвой, пары часов нам вполне хватит, ты же знаешь, какая она зануда, так что подходите к пяти, я уже буду свободна. А отцу скажи сам. Только вряд ли он сможет, у него вечерний прием».

– Вот видишь, – расхохотался Марек, успокаивая Анну. – Бояться тебе нечего. Их и я не очень волную, а про мою невесту и говорить нечего! В общем, Аннушка, пустая формальность, светская встреча, чашка кофе, разговор о погоде.

Обескураженная, Анна не нашла что сказать.

В дорогом и модном кафе, в которое, конечно, Анна никогда не заглядывала, было полно народу. Разговоры и смех тонули в плотном, слоистом табачном дыму. Пахло кофе, ванилью, корицей, хорошим табаком и изысканными духами. Негромко играл тапер, внимания на него не обращали.

Анна растерянно застыла на пороге. Марек вглядывался в посетителей. Увидев матушку, он взял Анну за руку и потащил за собой. Анна еле за ним поспевала.

За столиком у окна сидела моложавая, очень худая и бледная дама. На тонком, резко очерченном лице горели огромные черные глаза. Изящный, с горбинкой нос, узкие губы накрашены красной помадой. Красивой она не была, но было в ней то, что гораздо важнее красоты: ее лицо, а особенно глаза тревожили и притягивали. Черные, блестящие волосы, стянутые в плотный и низкий пучок, разделял четкий и ровный пробор. На длинной, пожалуй, слишком длинной шее была бархотка с большой грушевидной жемчужиной. Пальцы пани Эстер были покрыты кольцами, хрупкие запястья увешаны браслетами. Тонкие черные брови сведены к переносице, глаза смотрели печально и тревожно, а на красивых губах дрожала натянутая улыбка.

«Странно, – подумала Анна. – Я представляла ее совершенно иначе».

Увидев сына и его девушку, дама улыбнулась. Улыбка была натужная, светская, но, как говорится, спасибо и за это.

Анна и Марек присели за стол и заказали кофе с пирожными. «Они здесь великолепны, – отрекомендовала дама. – И мазурка, и кремувка».

Разговор не клеился. Смущенная, Анна не поднимала глаз от чашки, неловко ковыряла пирожное, не замечая его отменного вкуса, а Марек был растерян и поглядывал на дверь – ждал отца.

– Ждешь напрасно, он не придет, – усмехнулась будущая свекровь. – У него «очень важный пациент». Ну так что? – Закурив новую сигарету, пани Эстер посмотрела на Анну. – Значит, вы решили пожениться?

Вздрогнув, ища поддержки, Анна бросила умоляющий взгляд на Марека.

– Да, – слишком резко ответил он. – Мы так решили.

– Ваше право и ваш выбор. Ничего комментировать я не буду. Но у меня есть несколько пожеланий.

Анна опять уставилась в чашку.

– Итак, – продолжила пани Ванькович, – совместное проживание невозможно. Я могу не озвучивать причины? – обратилась она к будущей невестке.

Анна кивнула.

– Далее, – продолжила она. – Некую сумму мы, безусловно, вам будем давать, но только пока Марек не закончит учебу. И самое главное – никакой свадьбы не будет. Я имею в виду свадьбу с размахом, с кучей родни, рестораном и прочими дурацкими атрибутами. А с вашими родителями, – она с усмешкой посмотрела Анне в глаза, – мы познакомимся перед свадьбой без всякой помпы: чашка кофе в кафе. Вы принимаете мои условия?

Волнуясь, Анна закивала:

– Да, да, разумеется.

– Мама, – расхохотался Марек, – кажется, мы впервые сошлись с тобой во мнениях. Нам с Анной не нужны ни пышная свадьба, ни родственные отношения между вами, ни совместное проживание. Можем подписывать пакт?

Вальяжно откинувшись на стуле, пани Ванькович благосклонно отозвалась:

– Да, можно.

Через полчаса они сидели в парке – притихшая и растерянная невеста и радостный жених.

– Ты расстроилась? – поинтересовался Марек.

– Нет, я удивилась.

– Я тебя предупреждал: у меня странная семья и очень странная матушка. Но что уж есть, верно? В конце концов, здесь определенно имеется преимущество: в нашу семейную жизнь она лезть точно не будет! А это, согласись, очень много!

И Анна наконец улыбнулась.

Спустя много лет, когда пани Эстер тяжело болела и долго, мучительно уходила, она рассказала Анне, что всю жизнь бежала от кошмара, который ей пришлось пережить. Нищета в раннем детстве – семья была многодетной, отец простой сапожник, мама растила детей, – тошнотворный запах ржавой селедки и неистребимый чеснока, вечные заботы матери, как прокормить большую семью, бормотание и поклоны в молитвах отца, субботняя хала, которую ждали как манну, но доставалось всем по небольшому кусочку. В сорок первом они оказались в гетто. Война, гетто, страх поселились на всю оставшуюся жизнь. И голод, голод, который сводил с ума. И снова молитвы отца и слезы матери. А дальше было еще страшнее – началась операция «Кракау» – евреев собирали на площади Згоды и увозили в лагеря смерти.

В сорок третьем в один день не стало большой семьи Авеля Хацкеля – их увезли в Освенцим. Уцелела одна Эстер. Уцелела случайно: спустилась в подвал за остатками проросшей картошки и, услышав крики матери и детей, затаилась.

Отсидев три дня в подвале, Эстер решила бежать. Куда? Насмерть перепуганная тринадцатилетняя девочка не понимала. Добираться в маленькое местечко под Краковом, где жили их дальние родственники? Но выбраться из города не удавалось, везде были патрули. Девочка пряталась по подвалам и помойкам, умирала от голода и жажды, а потом ей несказанно повезло – умирающую, горящую в тифозном бреду, на окраине города ее нашла польская женщина по имени Марта, прислуга доктора Томашевича. Рискуя жизнью, она спрятала Эстер на чердаке, где та провела два года.

Когда все закончилось, истощенная, бледная до синевы, два года не видевшая солнечного света, еле стоявшая на ногах, дрожавшая от любого звука и шума, с вечной дорожкой слез на лице, Эстер вышла из мрака. Доктор Томашевич и его жена, пани Ольга, плача и охая, ругали Марту, что она ничего им не сказала.

Эстер поселили в комнате вместе с Мартой. Впервые за несколько лет она спала на чистом белье, ходила в туалет, а не в ведро и чистила зубы зубным порошком. Она снова училась есть из тарелок, а не из жестяной плошки и пользоваться приборами. Ее роскошные, кишащие вшами волосы Марта остригла еще на чердаке. Но теперь они отрастали.

В пятнадцать лет, придя в себя и немного набрав вес, Эстер превратилась в писаную красавицу.

Томашевичи ее обожали – от пневмонии в начале войны скончалась их младшая дочь Эрика, а единственный сын Томаш еще оставался на фронте.

В конце сорок пятого Томаш Томашевич вернулся домой и без памяти влюбился в красавицу Эстер. Влюбленные были счастливы – наконец-то началась жизнь, нормальная человеческая жизнь со всеми ее атрибутами – воскресными семейными обедами после посещения костела, ужинами по вечерам, походами по многочисленным родственникам, шитьем новых платьев и поцелуями на лестнице – украдкой, не дай бог, увидят родители! Но, узнав обо всем, родители только обрадовались – спасенная еврейская девочка была им родной. Свадьбу назначили на конец мая. А в апреле Томаш попал под поезд.

Тогда Эстер сказала:

– Теперь я поняла: счастье – это не для меня. Мое счастье, мои надежды и моя жизнь закончились в тот день, когда погиб Томаш. Двадцать третьего апреля я умерла.

Свадебное платье и длинную фату Эстер положила в гроб к жениху и дала себе слово, что замуж никогда не выйдет.

Так и не смирившись со смертью сына, вернувшегося с войны и погибшего в мирное время, через год умер доктор Томашевич, вслед за мужем ушла и пани Ольга, а за ней и старая Марта.

В доме, завещанном ей, Эстер осталась одна.

Она уже знала, что никто из ее семьи не выжил, ни один человек – все сгорели в печах Освенцима.

Утопая в своем горе и одиночестве, она год почти не выходила из дома, но однажды словно очнулась. Очнулась и решила, что будет жить – за всех них, за родителей, бабушек и дедов, за погибших сестер и братьев, за соседей с их улицы, за любимых Томашевичей, за старую Марту. За Томаша.

Она не имеет права не жить, раз так получилось.

Продав кое-что из наследства пани Томашевич, Эстер пошила себе пару платьев, купила две пары туфель и шляпку, духи и помаду и пошла в ресторан. На красивую, печальную и одинокую девушку поглядывали с большим интересом. Там, в ресторане, в первый же день она познакомилась с Вацлавом Ваньковичем, приятным и воспитанным молодым человеком, своим будущим мужем. Она его не любила, она по-прежнему думала только о Томаше, но одиночество грызло ее, как голодный волк. По ночам ее продолжали мучить кошмары – темный и сырой подвал, миска с проросшей картошкой, крик матери и плач сестер и братьев, которых уводили на смерть.

Ей снились газовые камеры, печи крематория, горы детских ботиночек и одежды, стоны и крики, и каждую ночь она умирала вместе с родными.

Что говорить, поспешное замужество вернуло ее к жизни. И эта веселая, бурная жизнь закрутила ее, как карусель. Только в чужом веселье, в чаду ресторанов, танцполов и кинотеатров она забывала про свои кошмары.

И еще она знала: если уйдет от Вацлава, точно погибнет. «Другого выхода у меня нет, – твердила она про себя. – Либо он, либо смерть».

Спустя два года она родила сына и назвала его Мареком, Марком, в честь младшего и самого любимого братика.

– Я боялась одного: остановиться, – рассказывала она. – Остановлюсь – и все, меня не будет.

К сыну приставили няню, а молодая мать вернулась в прежнюю бурную жизнь.

Она все так же не могла уснуть без снотворного. Ночь стала для нее врагом, самым главным и трудным испытанием, и, дожидаясь рассвета, она просиживала у окна.

– Как вампир, – горько смеялась она. – Только они ждут ночи, а я – рассвета.

Засыпала Эстер, когда начинало светать, и спала до полудня, а потом начинались «дела» – встречи с подругами, портнихой и косметологом, долгие походы по магазинам. Лишь бы не думать, не думать… Не думать и не вспоминать.

Семейная жизнь, которой она так страшилась, оказалась на удивление необременительной – муж, известный дантист, целыми днями пропадал у себя в кабинете, а вечерами, после ужина, читал газеты, после чего, извинившись, уходил спать. Через восемь лет брака они разъехались по разным спальням, благо жилищные условия это позволяли.

В первый год после разъезда Вацлав еще пытался сблизиться и вести интимную жизнь. Но, слава богу, скоро попытки прекратились – ни Эстер, ни ему это было не нужно.

Потом она узнала, что у него есть любовница, и с пониманием усмехнулась: обычное дело, если жена не спит с мужем.

Любовница была молода, хороша собой и полная противоположность Эстер: пухлая, розовощекая блондинка с ямочками на щеках и задорным взглядом. Все последующие женщины Вацлава были точно отлиты по одному лекалу: такие же пышные и разбитные блондинки. При этом статус-кво соблюдался: в театры и в гости они ходили вместе и крайне редко собирали гостей у себя.

Каждый раз, беря мужа под руку, Эстер отчетливо чувствовала, что этот красивый, высокий, обаятельный и успешный мужчина не просто чужой человек, а человек в ее жизни случайный.

Рождение сына ее не изменило. Марека она любила, он получился на славу, ну всем хорош: и внешностью, и сообразительностью. Только и он стоял в ее жизни как бы немного сбоку – она боялась к нему привыкать. Вырастет и уйдет, думала она. И опять я останусь одна. В общем, трепетной матерью она так и не стала.

Когда Эстер брала сына на руки, тут же перед глазами проплывали лица Моше, Бейлки, Рахель, Иосифа и маленького Марека – ее родных сестер и братьев, сгоревших в Освенциме.

А сколько было двоюродных, троюродных и совсем дальних? Сколько было соседей и жителей их района? Ее подруг, с которыми она играла в куклы, их сестер и братьев, их родителей и дедушек с бабушками, задушенных в газовых камерах и сожженных в печах крематория, закопанных в ямах, попавших под бомбежки, заваленных под руинами, умерших от голода и болезней?

«Я должна жить за них, – как мантру, повторяла она. – Я должна. Я должна радоваться, удивляться, получать удовольствие. Я должна смеяться и любить».

Должна. Но не получалось.

В общем, ни жены, ни матери из нее не вышло. А если бы Томашек не погиб? Если бы они сыграли свадьбу и родили ребенка? Если бы, если бы – дурацкое сослагательное наклонение, как же она его ненавидела!

Ладно, ей ничего не исправить и не на что жаловаться – у нее хороший, здоровый и умный сын. Богатый и уважаемый муж. У них прекрасная, большая квартира, машина, прислуга, и она может позволить себе все что захочется. И не надо гневить Господа Бога!

Вот только Эстер сомневалась, что он существует, если он смог допустить все, что произошло.

То, что ее глупый сын задумал так рано жениться и привел эту некрасивую, но милую и забавную девочку, ее не смутило. Каждый вправе набивать свои шишки. Хотя, конечно, дурак: не понимает, как важно ценить свободу.

Но это его жизнь и его дело, она лезть не будет. Да и красота мало кому приносила счастье, она это знает по себе. По большому счету, да и по малому, ей было наплевать на решение сына. Ей было на все наплевать. И на саму себя в том числе.

Главное – не участвовать во всем этом. Вот от этого точно избавьте!

После прогулки разошлись по номерам – Анна видела, что Марек тоже устал.

– Встретимся за ужином, – сказала Анна. – Только не опаздывай и не перекладывай на меня свой заказ.

Анна лежала в своем роскошном, богатом номере на прекрасной и удобной, устеленной шелковистым, прохладным бельем двуспальной кровати, но уснуть не могла. Перед глазами проплывали картины их прошлой жизни.

Ох, не забыть бы показать ему фотографии с кладбища – она была там перед самым отъездом, чтобы он увидел, как расцвели мелкие малиновые и белые розы и желто-синие ирисы, посаженные еще в той, прежней жизни. Пусть он порадуется, как густо, прикрывая резную оградку, разросся жасмин. Кладбище старое, сейчас на нем не хоронят. Даже когда умер Мальчик, там уже не хоронили, но свекровь, пани Эстер, все устроила. Она всегда могла все устроить, к тому же деньги – великая сила. А потом там упокоились все: и ее мать, и пани Эстер. Только пан Вацлав лежал на другом – его хоронила молодая жена.

Семейная могила с разрешением последующих захоронений. Как удалось пани Эстер добиться невозможного? А вскоре там ляжет она, Анна. Рядом с Мальчиком, мамой и свекровью. А Марек упокоится на горячей, сухой, насквозь прокаленной солнцем земле – там, где его новый дом. Что ж, все логично.

Пытаясь уснуть, Анна закрыла глаза. Но сон и не думал с ней встретиться…

Их скромная свадьба и нелепое, пошитое мамой, в дурацких жестких кружевах платье грязно-розового цвета из искусственного шелка. Как ей не хотелось его надевать! Но это была бы обида на всю оставшуюся жизнь. А вот от фаты она решительно отказалась, здесь была тверда как гранит. Но пани Тереза не успокоилась и в старом сундуке, стоявшем на чердаке, нашла венок из искусственных цветов, в котором сама выходила замуж.

Пожелтевший и пожухлый венок был жалок и неопрятен, и тут за сестру вступилась Амалия.

– Тогда свадебная прическа! – кричала мать. – Твои распущенные буйные кудри – это совсем неприлично!

Волосы, ее главную красоту, пришлось подобрать и заколоть гребнем.

В мэрии все прошло быстро и гладко.

После церемонии, сославшись на головную боль, сухо попрощавшись и не обняв молодых, вручив ключ от их собственного дома – щедрейший свадебный подарок, – пани Эстер уехала. За ней, пряча глаза и сославшись на прием, смущенно удалился растерянный свекор.

Свадебный стол был накрыт в маленькой гостиной пани Малиновски. Изнемогая от жесткого воротничка белой сорочки и тугого узла отцовского галстука, молодой муж был не в духе. Да и его юная жена мечтала об одном – поскорее скинуть неудобное платье и туфли, освободить из плена волосы и поскорее рухнуть в постель.

Гостей было немного: сосед, пекарь пан Ружинович с женой Софьей, соседка пани Ядя, старая дева с застывшим, словно мертвым, лицом. Мамина подруга Зузанна, бездетная вдова, и дальняя родня из Зеленой Гуры, двоюродный брат отца пан Влодимир с полной и одышливой супругой пани Марией.

Проголодавшиеся гости нахваливали свадебный стол – кулинарка пани Тереза была замечательная. Только ни Анна, ни Марек ничего не ели – кусок не лез в горло. Анна плохо понимала, что происходит, – она вышла замуж и это ее свадьба? А Марек, красавчик Марек, мечта всех девчонок – теперь ее муж? Нет, невозможно! Ее бесценный, красивый, нежный и добрый Марек – ее законный супруг?

– Еще немного, – шепнула она, легонько пожав ему руку, – еще немного, и мы сбежим, слышишь?

Марек со вздохом кивнул и удивился:

– Как это так – сбежать с собственной свадьбы?

Но через пару часов молодая чета, нагруженная коробками с подарками и свертками с едой, заботливо собранной мамой, распрощавшись с гостями, выскочила на улицу.

Мама, прощаясь, плакала, и даже Амалия, обняв сестру, хлюпнула носом.

– Так странно, – сказала она, – что тебя теперь здесь не будет.

– Не горюй, – рассмеялась Анна. – Зато теперь у тебя будет только своя комната и глупая младшая сестра больше не станет хватать твои вещи и мешать тебе спать.

Такси подъехало к их новому жилью, к их первому дому – щедрому подарку пани Эстер.

Анна стояла в маленьком дворике и сквозь наплывшие сумерки пыталась разглядеть сад и дом, отвыкшие от людей. Здесь все лохмато, заброшено, все в разрухе – и покосившийся низкий забор, и беспорядочно и нахально разросшиеся цветы, и давно не стриженные кусты.

Пышные георгины, склонившие тяжелые, словно уставшие к вечеру головы. Темные кусты у забора, дикий виноград, оплетавший крыльцо и козырек над ним. Силуэт домика в глубине сада.

Анна и Марек поднялись по расшатанным, скрипучим ступенькам и открыли входную дверь – домик издал тихий и жалобный стон. Кажется, он был не рад новым хозяевам. Все правильно, он привык к одиночеству и тишине. А чего ждать от этих?

«А сколько здесь всего было, – подумала Анна, – смеха и слез, горя и радости». Когда-то здесь звучали детские крики и плач детей Томашевичей, тихие перебранки взрослых, раздавались звуки поцелуев, здесь страдали от горя и плакали от счастья и витали запахи пирогов и горячего глинтвейна. Здесь была жизнь. А потом все исчезло и замерло. Дом давно привык к одиночеству. А они пришли и побеспокоили его.

– Извини, теперь здесь будем мы, – обращаясь к дому, прошептала Анна. – И ты уж, пожалуйста, нас прими! Мы хорошие, правда, мы тебя не обидим.

Марек обнял ее за плечи.

– Даже мне страшновато, – поежился он.

– Не страшновато, а тревожно, – возразила Анна. – Ну ничего, дом привыкнет к нам, а мы привыкнем к нему. И постараемся ему понравиться.

Марек взял Анну за руку, и они вошли в дом.

Первое, что они почувствовали, – запах сырости, старости, затхлости. Раскрыли окна. Постелили постель.

Продолжая знакомство, Анна бродила по домику – гладила стены, проводила ладонью по мебели, а дом поскрипывал, постанывал, кряхтел как старик, но ей казалось, что как-то по-доброму.

Кое-как разместив еду в стареньком, ворчащем и дребезжащем холодильнике, они наконец улеглись.

– Всё завтра, – прошептал Марек, уткнувшись ей в ухо. – Всё.

– Всё? – удивленно переспросила Анна, и они рассмеялись.

В ту ночь они сразу уснули – день был нелегким и бесконечно длинным. «Наверное, так у всех, – успела подумать Анна. – Не мы первые, не мы последние».

Утром их разбудили бесстыдно галдящие птицы и яркое, ослепительное, нагло рвавшееся в окна июльское солнце.

Анна вскочила с кровати, мельком глянула на крепко спящего мужа, счастливо улыбнулась и, как была, в одной ночной сорочке, босиком, выскочила на крыльцо. Солнце ослепило ее и, зажмурившись, она втянула в себя запахи буйно разросшегося сада и мокрой от росы травы.

Потянувшись окончательно, открыла глаза и замерла от восторга. Да, все было заросшим, неухоженным, диким: цветы, давно вырвавшиеся из огороженных клумб, старые, переплетенные кривыми, корявыми ветками вишни и яблони, которые давно следовало обрезать, изумрудная, влажная трава, бывшая когда-то аккуратным газоном, а теперь просто лугом, лужком с высокой и нежной травой. Яркие анютины глазки, фиолетовые, желтые, бордовые, проглядывали сквозь густые заросли. Алые георгины и разноцветные флоксы, розовые, малиновые, сиреневые и белые, пылали на солнце, источая неповторимый сладостный аромат. У калитки росла невысокая голубая елочка с мягкими, бархатистыми иглами.

«Господи, какая красота! – подумала Анна. – А мы еще сомневались! Какие же мы дураки! И самое главное, у меня снова есть сад! Мой личный сад, где я – полноправная хозяйка».

Поежившись от прохладной влаги, она прошлась босиком по мокрой траве и уткнулась лицом в соцветие флоксов.

«Я самая счастливая! – захлебнувшись в невероятном запахе, подумала она. – Самая-самая! У меня лучший на свете муж, самый прекрасный сад и скоро будет самый красивый и умный ребенок на свете. И наша любовь никогда не закончится. Потому что… Потому что такая любовь бывает нечасто».

Анна вернулась в дом. Марек по-прежнему спал, и она начала инспекцию дома уже при дневном свете.

Да уж… При дневном свете все было не так уж и радужно. Облупившаяся и пожелтевшая штукатурка, выцветшие и отошедшие от стен обои, желтые, в глубоких трещинах потолки, рассохшиеся, растрескавшиеся, скрипучие оконные рамы, облупившийся деревянный пол, покосившиеся, разбухшие двери. Массивный, старинный, покрытый толстым слоем пыли буфет, линялые, в густой паутине занавески, потертый, почти бесцветный ковер, шаткие венские стулья и овальный, покрытый серо-желтой скатертью обеденный стол. Когда-то за ним собиралась семья. Большая и дружная семья доктора Томашевича.

Анна открыла створку буфета. Остро пахнуло сыростью, лежалостью. Жалкие остатки сервиза, стеклянная, с отбитым краем синяя вазочка, в которой лежала обертка от конфеты, мутно-зеленый лафитник для вина, картонная коробка с настольной игрой в лото, стопка пожелтевших льняных салфеток с ришелье по краям. Остатки чужой жизни.

Во второй комнате, спальне, кровать с металлическим изголовьем, на которой счастливо похрапывал ее муж. Маленький комод с пустой коробкой от пудры и флакон с темно-желтой жидкостью – давно выдохшиеся духи. Расческа с тонким светлым волосом, полпачки раскрошившихся пилюль, коробочка со слипшимся порошком. Коврик у кровати, еще один венский стул, на котором валялось ненавистное розовое свадебное платье, и кривоватый платяной шкаф с треснутым зеркалом.

«Это к беде, – вздрогнула Анна. – Шкаф срочно выбросить! Или по крайней мере вынуть разбитое зеркало».

Следующая комната когда-то была детской. Узенькая кровать, застеленная одеялом с вышитыми медведями, наволочка с нежным кружевом – Анна провела по ней рукой. Деревянный ящик с игрушками – машинка, кубики, остатки конструктора. На подоконнике сидел плюшевый заяц – грустный, лопоухий и одноглазый. Анна погладила его по пыльной шерстке. «Как тебя звали? – подумала она. – Ежи, Влодек? А может быть, Михаль? Наверняка тебя обожал твой хозяин, и по ночам ты спал с ним в обнимку». Анна вздрогнула – на стене висела большая фотография в белой рамке. Полноватая миловидная женщина в жемчужных бусах и пышном кружевном воротнике на темном, видимо, бархатном платье и кряжистый, серьезный мужчина в чесучовом костюме и в галстуке с крупной булавкой, а между ними кудрявый мальчик лет пяти-шести, разумеется, в матроске. Все улыбались. В руках мальчуган держал знакомого зайца, тогда еще двуглазого и не облезлого.

Анна поторопилась выйти из детской.

Дальше была кухонька, крошечная, метров в пять, с поржавевшим, но работающим холодильником, белым столом и тремя белыми стульями, печкой и открытыми полками, на которых стояли пустые банки для круп. На дне одной их них сиротливо валялись несколько крупинок гречневой крупы, а в другой – пара сухих горошин черного перца. И только банка с лавровым листом была почти полной.

Из кухоньки вела дверь в туалет. Он тоже был крошечным, не развернуться. Унитаз в ржавых подтеках, маленькая раковина, полная мертвых мух, полотенце, висевшее на крючке, и голубой тазик, прислоненный к стенке, – когда-то в нем или стирали, или мыли ноги.

«Ничего, – бодро подумала Анна, – порядок мы наведем. Подкрасим, побелим, и будет красота! Наш первый дом… Наш с Мареком дом. А главное, у маленького будет своя комната, и коляска целый день будет стоять в саду. Правда, неизвестно, как тут будет зимой. Пусть наши зимы теплые, но сырые, дождливые, влажные, а бывает и очень приличный мороз. Ладно, разберемся, до зимы еще далеко, но печку проверить надо».

Порядок навели – и покрасили, и побелили. И как могли, отмыли туалет и, спасибо маме, повесили новые шторки.

Анне не терпелось заняться садом, но осенью началась учеба, а Марек устроился на подработку.

Сейчас было главным утеплить дом и починить печь, скоро осень, а за ней и зима.

Эти бытовые мелочи их не расстраивали – еще чего! В молодости к ним относишься легко – подумаешь, потек кран или засорился слив в туалете! Правда, денег было в обрез, да что там – их всегда не хватало. Кончались они, как ни странно, внезапно. Вчера еще оставались, а сегодня пусто.

– Чу2дная у них способность, у этих денег, испаряются, как летучий газ, – смеялись они.

Тогда их все веселило и все умиляло.

Как же они были счастливы! Как они друг друга любили!

Во сколько она уснула? В пять или раньше? Какая разница? Проснувшись, посмотрела в окно и удивилась: ого!

За окном были сумерки. «Ну вы и поспали, дорогая пани! Вот она, старость». Вздохнув, Анна медленно сползла с постели. Главное – медленно и аккуратно. Сейчас, в ее возрасте, появился главный навязчивый страх – упасть.

Не упасть, чтобы не сломать что-нибудь. Главное – чтобы уцелела шейка бедра, основная напасть пожилых людей, этого Анна боялась больше всего. Все остальные многочисленные страшные и неизлечимые болезни она отодвинула. Знала: если, не дай бог, что, выход есть, и она к нему давно подготовилась. «Выход» лежал в верхнем ящике прикроватной тумбочки, запрятанный глубоко-глубоко, упакованный в непрозрачный мешочек из парфюмерного магазина и завернутый в носовой платок. Двадцать двояковыпуклых небольших желтоватых таблеток. Уточняла – да, хватит. Точно хватит. Хватит и десяти, но чтобы уж наверняка…

Прекрасная смерть – выпить все двадцать и тихо уснуть. Лучше и не придумать! Без страданий, без мук, без привлечения посторонних. Как здорово она все придумала. Нет, нет, это, как говорится, на крайний случай. Самый крайний и безнадежный, потому что огромный тяжелый грех, Анна знает. Просто не желает быть обузой. Да и кому ей быть обузой? Амалия сама еле жива, к тому же ухаживает за старым и тяжелобольным мужем. Марек… Смешно. При чем тут вообще Марек? Тыща лет как они расстались, и тридцать лет у него другая семья. Да и живет он в другой стране. Конечно, он бы точно ее не бросил, они друзья. Самые близкие друзья, родные люди. Марек не из тех, кто бросает своих. Да и любовь их, и молодость, и общую беду – разве это можно вычеркнуть из памяти? Марек оплатил бы лучшую клинику, нашел лучших врачей, устроил в хороший пансионат, нанял постоянную сиделку. Вот только Анну этот вариант не устраивал.

Она встала с кровати, и тут же раздался телефонный звонок.

– Ну где ты? – Голос недовольный и раздраженный. – Я уже полчаса в ресторане!

– Извини, – залепетала она. – Так крепко уснула! Сейчас-сейчас, – бормотала она, – через десять минут я внизу.

Умывшись холодной водой, глянула на себя в зеркало. Старуха. Сколько морщин, господи! А эти полумертвые глаза? Как у дохлой рыбы, ей-богу. А темные, тяжелые мешки под глазами? Фу, омерзительно.

Она никогда не была красавицей. Миловидной, симпатичной, забавной, не более. А старость ломает даже красавиц, что говорить про нее?

Печально вздохнув и быстро одевшись, Анна поспешила вниз, в ресторан. Там было забито до отказа. На балконе играл дуэт братьев-цыган, скрипка и фортепьяно. Работали братья в этом отеле давно, лет пятнадцать. Начинали совсем мальчишками, а сейчас это были взрослые, пополневшие и поседевшие, солидные дядьки.

Увидев ее, Марек помахал рукой. На лице по-прежнему недовольная мина.

– Извини, – повторила Анна, – сама такого не ожидала.

Он все еще злился.

– Послушай, – усмехнулась она, – и ты еще обижаешься? Я жду тебя ежедневно на завтрак, обед и ужин! И, заметь, не менее пятнадцати минут. И это еще хорошо! Но стоило мне один раз опоздать! И вообще, устраивай сцены своей жене! Можем вовсе друг друга не ждать, а питаться отдельно!

– Да я давно уже не злюсь, – испуганно ответил Марек. – Извини. Просто настроение паршивое. – В знак примирения он погладил ее по руке.

Подошел официант, и обстановка сама собой разрядилась.

После ужина пошли прогуляться в городок. Крошечный центр давно привели в порядок – туристическое место, кафешки, мороженое, сувенирные магазины, аптеки. Присели за столик знакомой и любимой кофейни. Два капучино, печенье с корицей, порция мороженого – здесь оно было отменным.

– Ну, – наконец спросила Анна, – и из-за чего у тебя паршивое настроение? Бизнес, дети, Шира? Кто провинился?

Марек махнул рукой:

– Да бог с ними со всеми! Все как всегда. Дочка собирается в Индию – местная молодежь обожает туда мотаться. А там, сама знаешь: грязь, микробы, болезни. В общем, сходим с ума. И знаешь, как у них модно? Жить в хижинах – не приведи бог в хорошем отеле, – есть на улице, шариться по самым глухим углам! И вся эта милая поездочка, называемая в народе «инфаркт для родителей», предусмотрена минимум на четыре месяца! Не на неделю, Аннушка! И не на две! А на четыре месяца! А то и на полгода! Ну скажи, как это вынести? Тем более Эти такая домашняя и совершенно не приспособлена к трудностям.

Анна сочувственно посмотрела на Марека:

– Да уж, сюрприз…

– Нет, – махнул он рукой, – никакого сюрприза. Мы с ужасом этого ждали. Обычно они срываются в эту чертову Индию сразу после службы, типа оторваться и сменить обстановку. Я все понимаю, конечно. Но разве мало на свете других интересных стран, цивилизованных, защищенных, спокойных? Так нет же, подавай им эк-зо-ти-ку! – Он с отвращением, по слогам произнес это невинное слово и с горечью продолжил: – Так вот, после армии нас пронесло. Мы думали, все, проскочили, не будет никакой Индии и никаких инфарктов. Так не же, прется, черт ее подери! Дура упрямая, каменная башка, вся в свою мать.

Анна усмехнулась:

– Ну знаешь… Ты тоже не очень сговорчивый! А Индия – интереснейшая страна. И знаешь, их можно понять. В молодости ничего не страшно, если ты помнишь, конечно. – Анна лукаво улыбнулась. – Ты прав, мир огромен, и кроме Индии есть много всего интересного, а любая экзотика опасна. Но ехать в добрую старую Европу им неохота. Вы их давно туда свозили и все показали. Разве не так?

Он молча кивнул.

– И вообще, зачем думать о плохом? Вот прямо сразу и о самом страшном? Думай о том, как ей будет интересно! Сколько необычного она повидает! Как наберется впечатлений на всю оставшуюся жизнь! Хотя, конечно. – Вздохнув, она повторила: – Я вас понимаю. И все же придется с этим смириться. Разве мы в этом возрасте слушали своих родителей? Ну! – Она потрепала его по руке. – Или у тебя Альцгеймер, Марек?

Они гуляли по главной торговой улице, рассматривали витрины, и Марек все спрашивал:

– Тебе это нравится? А это? Смотри, какой красивый жакет! Ручная работа! Красивый и теплый, ты всегда любила вязаные вещи.

– Отстань, – смеялась она. – У меня столько тряпья – до смерти не сносить! Одно утешает – там столько нового, что хватит одеть половину пансиона мерзнущих старичков!

Устав, они присели на скамейку, и она подумала, что обратный путь пройти будет не так уж и просто, так сильно разболелась нога.

Она слышала, как в кармане его брюк вибрирует телефон, и каждый раз он морщится. Шира. Да уж, она умеет достать. Ревнует. Молодая, красивая, умная. А ревнует. Дурочка. Куда он денется от нее? От нее и от всего остального? Да и к кому ревновать? К хромой, морщинистой и несчастной старухе?

«Никакая она не умная, я погорячилась. Может, в работе и умная, а в жизни полная дура. Бедный Марек. Не повезло. Хотя как сказать – Шира родила ему двух здоровых детей».

До отеля еле доплелись. Марек все пытался подстроиться под медленный шаг Анны, но сбивался и улетал вперед. У двери ее номера не выдержал:

– Послушай, ну сколько можно мучиться? Нет, я все понимаю – операция в нашем возрасте… И все же, Аннушка! Лучше пережить операцию, восстановиться и быть человеком! Господи, что я несу! Человеком ты будешь в любом случае… Прости.

Смутился. Страшно смутился.

Она рассмеялась:

– Боже, Марек! Но это же не буквально, я понимаю! Но нет и нет. Ухаживать за мной некому. Амалия и так давно превратилась в сиделку. Повесить на ее плечи еще меня? Нет, извини. А твое предложение по поводу постоянной сиделки – тоже нет, Марек! Ты знаешь, я не смогу ужиться с посторонним человеком. Не ужиться, а существовать, не так выразилась.

– Ужиться ты сможешь с любым. Если уж ты подружилась с моей матерью и даже смогла ее полюбить…

Участия в их жизни Эстер не принимала.

– Счастье, – твердила Амалия. – Свекровь не проверяет твои шкафы и не лезет в кастрюли! Знаешь, как у Боженки? Не знаешь! – торжествовала Амалия. – Эта старая сука вламывается среди дня и белым платком протирает поверхности. А потом лезет в кастрюли – все ли по правилам, все ли, что любит ее сыночек? Почему сырники подгорели? Почему тесто плохо взошло? Почему рубашка не накрахмалена? Вот и представь – ты бы это терпела?

Анна смеялась – представить Эстер, сующую нос в кастрюлю? Нет, невозможно, Амалия права.

Через полгода Анна забеременела.

С родителями мужа они встречались раз в месяц на семейном обеде. Иногда в центре города, чтобы выпить кофе. Семейные обеды проходили практически молча. Закуска, поднятые за всеобщее здоровье бокалы, первое, горячее, десерт. Позвякивали приборы, раздавались редкие просьбы передать соль или сахар. Старинная скатерть в бесценных фламандских кружевах – Анна до дрожи боялась что-нибудь капнуть или уронить, – тончайшая лиможская посуда, серебряные приборы.