Среди тысячи слов Скотт Эмма

Глава четвертая

Уиллоу

По сравнению с другими магазинами центра Хармони, здание, в котором находился театр, было неприлично запущено. Колонны начала века у входа в театр были покрыты грязью от автомобильных выхлопных газов многих лет. Бетонные ступени, ведущие ко входу, потрескались. Внутри пылинки танцевали в мягком свете, льющемся из элегантных цветных стеклянных светильников на потолке.

Купив билеты в маленькой кассе, Энджи и ее друзья разговаривали между собой, пока я бродила по фойе, рассматривая галерею черно-белых фотографий. Некоторые из них были историческими снимками здания. Согласно снимкам, Общественный театр Хармони работал с 1981 года, когда Хармони был еще маленьким собранием далеко расположенных друг от друга зданий, разделенных широкими немощеными дорогами. Двуколки, запряженные лошадьми, женщины в платьях и больших шляпах с перьями пересекали широкие проспекты.

Одна длинная стена была завешана фотографиями последних спектаклей – словно покадровая съемка различных стилей, костюмов и пьес начиная с 1900-го и по настоящее время. Я замедлила шаг и стала внимательнее рассматривать снимки прошлых пяти лет. Почти на всех них был Айзек Пирс. Он не всегда играл главную роль, но участвовал в каждом спектакле.

«И в каждом он выглядит по-другому», – подумала я.

Даже в ранних представлениях, когда юность крылась в его мягких, круглых чертах, он мог еле заметно изменить выражение лица или походку – уловки, которые превращали его в совершенно другого молодого человека в каждой новой роли.

– Отлепи глаза от этих фотографий, – сказала Энджи, потянув меня за рукав. – Пришло время полюбоваться настоящим.

Мы зашли в главный зал театра с двумя секциями мягких сидений. Когда-то бархат был ярко-красным, но теперь поблек до тусклого каштанового цвета. Красный занавес просцениума[19] тоже видал лучшие годы. Факелы посылали лучи света, взбирающиеся по стенам на пересекающиеся своды потолка.

«Царь Эдип» уже две недели шел в этом крошечном городке, но мне показалось, что театр, вмещающий 500 зрителей, был заполнен на три четверти.

– Разве еще не все в Хармони посмотрели эту пьесу? – спросила я Энджи, когда мы заняли свои места.

– И не раз, – ответила Энджи. – Завтра последний спектакль, и все билеты распроданы. Люди приезжают отовсюду. Из Брэкстона и Инди.

– Даже из Кентукки, – заметила Джоселин, сидящая по другую руку от меня. – Театр играет большую роль на Среднем Западе.

– В университетах Огайо и Айовы есть престижные факультеты театрального искусства, – сказал Нэш. – Наш маленький город притягивает и важных персон.

Энджи потерла костяшки о толстовку.

– Мы типа очень важные.

– Если это так важно, почему они не могут позволить себе ремонт? – спросила я, ерзая, потому что пружина в сиденье врезалась мне в зад.

Энджи пожала плечами.

– Более десяти лет назад Мартин Форд, владелец, занял место предыдущего парня, который угробил финансы театра. Почти обанкротил. Теперь Форд изо всех сил старается держать его на плаву.

– Они не могут получить грант или типа того? Какое-нибудь пожертвование?

– Уверена, мистер Форд делает все, что в его силах, – сказала Джоселин.

Кэролайн кивнула.

– Он любит это место. Он не просто владелец. Он еще и режиссер всех спектаклей.

– Большинство его актеров – наши горожане, – заметила Энджи. – Он хочет, чтобы все было органично, – она показала на мою программку. – Он тоже играет в спектаклях.

Я посмотрела на список состава и нашла имя Мартина Форда. Он играл Тиресия, слепого пророка.

– Так это он дает Айзеку все роли?

– Более того, – сказала Энджи. – Он выбирает пьесы, которые, по его мнению, лучше раскроют талант Айзека. Айзек его протеже.

– Думаю, ты пыталась вспомнить слово «источник доходов», – заметил Нэш, рассеянно и нежно накручивая локон Энджи на палец.

– Это два слова, – она наклонилась ко мне. – Нэш завидует, потому что в хитоне он так хорошо не смотрится. – Огни стали гаснуть. – Ну вот, легок на помине.

Огни потухли, и нас накрыла тьма, а когда они снова зажглись, нам открылся вид на черную пустую сцену. Огромные белые кубы и колонны обрамляли комнату. Белый пейзаж Фив был нарисован грубоватыми черными штрихами. Минималистические декорации, чтобы позволить словам захватить внимание зрителей.

На сцену вышел жрец, окруженный толпой мужчин и женщин в белых хитонах, которые олицетворяли страх, смятение и отчаяние.

Когда Айзек Пирс вышел на сцену, среди зрителей поднялся легкий шум – поток искрящегося предвкушения.

Вот он.

Его прекрасное лицо было частично скрыто фальшивой бородой, превратившей его из девятнадцатилетнего американского парня XXI века в могущественного и всезнающего царя. Я никогда не была религиозна, но в тот момент я готова была поклясться, что свет, посланный греческими богами, падал на него. Он был божественен. Словно из другого мира.

«Неприкасаемый».

Он поднял руки, и его громкий голос требовал, нет, повелевал, чтобы мы обратили внимание.

– Сыновья и дочери старого Кадмуса,

Город отяжелел от смеси стонов, гимнов и благовоний,

Я не считал, что должен услышать об этом от посланников, но сам пришел…

Я, Эдип, которого все называют Великим.

Я уставилась на него, открыв рот.

«Эдип Великий».

– Черт побери, – прошептала я.

Краем глаза я видела, что Энджи улыбается, хотя ее взгляд был прикован к сцене.

– Говорила же…

Мы и слова не произнесли до того, как закрылся занавес. Я едва двигалась, хотя пружина в подушке впивалась мне в зад. Пожарная тревога не отвлекла бы меня ни на секунду от действа на сцене.

Как и любой ученик старшей школы, я читала Эдипа на английском с учебником Spark Notes[20], потому что кому какое дело до парня, который спал с собственной матерью?

Этим вечером мне было дело. Во всех отношениях. Я жила этим. Когда Айзек стоял посреди сцены, я тоже там была, в Фивах, смотрела, как разворачиваются события, и отвернуться было невозможно. Я задержала дыхание, когда Эдип бросился навстречу своей ужасной судьбе, пытаясь раскрыть тайну, которую делила со всеми присутствующими в театре. Тайну, которую я отчаянно хотела знать.

Личность. Цель. Самостоятельность.

«Правда, – прошептал голос в бесконечной тьме. – Что от меня осталось?»

Когда Эдип узнал, что путешественник, которого он убил много лет назад, был его отцом, а женился он на матери, страдание было искренним и мощным. Практически разрушительным. Его мучительное отрицание разносилось по всему театру, словно могло поколебать само его основание. Обрушить все здание на него, когда он упал на колени.

Когда Иокаста – его жена и мать – повесилась, горе и боль царя притянули зрителей слишком близко.

Когда он сорвал золотые фибулы с ее платья и с помощью них выцарапал глаза, театральная кровь, брызжущая из-под его ладоней, была такой же настоящей, как и кровь, испуганно бьющаяся в наших венах. Его агония наполнила все крики, все слоги, все слезливые ахи. И у нас не было другого выбора, кроме как тоже это почувствовать.

Я едва замечала всхлипы с соседних мест. Люди передавали платки и судорожно выдыхали. Но только когда Эдип, очистившись от ужасного веса пророчества, был изгнан из дома, я расплакалась, и слезы полились по щекам. Павший царь, низвергнутый в темноту, вынужденный бродить в одиночку.

Опустился занавес, и мы все вскочили на ноги, громогласно аплодируя. Толпа заорала громче, когда Айзек вышел на поклон. За бородой и потоками крови он казался изможденным. Потом он улыбнулся. Это была яркая, захватывающая дух, триумфальная улыбка человека, прошедшего темный путь и вышедшего на свет.

Я хлопала снова и снова и не вытирала слезы, текущие по щекам, а затухающее пламя огня во мне становилось все больше и тянулось к сцене.

Глава пятая

Айзек

Безумие после спектакля всегда казалось мне сюрреалистичным. Поздравительные объятия и похлопывания по спине от состава актеров словно касались чьего-то другого тела, пока я смотрел из-за угла, все еще потерянный и связанный с Эдипом. Некоторые актеры называли это «быть в кураже», но Мартин называл это «потоком». Поток творчества, в котором спектакль переставал быть спектаклем и становился реальностью.

«Поток» был моим наркотиком. Я начинал желать его, как только покидал театр. Я бы продал все, что имею, чтобы жить в том месте, где болезненные эмоции, пойманные в ловушку внутри меня, освобождались. Тогда я становился открытым и настоящим и все же защищенным костюмами и декорациями.

Лоррен Эмбри, сорокалетняя школьная учительница, играющая Иокасту, заключила меня в долгие объятия. Когда она отстранилась, в ее глазах стояли слезы.

– Каждый вечер, – сказала она, держа мое лицо в руках. – Как ты можешь столько отдавать каждый вечер?

Я пожал плечами.

– Просто выполняю свою работу.

Мы направились в гримерку, чтобы переодеться и стереть театральный грим, а в моем случае еще и фальшивую кровь. Переодевшись в повседневную одежду, остальные чесали языками и обсуждали спектакль, сокрушаясь, что осталось всего одно представление. Они попрощались и направились на встречу с друзьями и родственниками, пришедшими посмотреть на них. Как обычно, мне было немного любопытно, стоял ли батя среди толпы в фойе. Как обычно, я подавил интерес.

«Только если с каждым билетом давали бутылку Old Crow».

Гримерная теперь стояла пустая, за исключением меня, Мартина и Лена Хостетлера, игравшего Креонта.

– Парни, хотите выпить пива? – спросил он. А потом засмеялся: – Черт, Пирс, постоянно забываю, что тебе только восемнадцать, о царь, а не тридцать.

Мартин, стройный мужчина с гривой седеющих волос и большими голубыми глазами, засиял.

– Вообще-то сегодня…

Я кинул на него предостерегающий взгляд в зеркале, слегка качнув головой.

– …неподходящее время, – закончил он мысль. – Спасибо, Лен.

Лен отсалютовал.

– Какую пьесу ставим после этого, герр Режиссер? Вы приняли решение?

– Да, я решил, что это будет «Гамлет», – ответил Мартин, встречаясь со мной взглядом в зеркале.

– Хороший выбор, – заметил Лен. – Напрашивается вопрос, что пришло вам в голову раньше – пьеса или актер? – он засмеялся и похлопал меня по плечу. – Я шучу, парень. Ты гениален. Как обычно. – Он повернулся к Мартину: – Нам нужно использовать талант этого парня, пока Голливуд или Бродвей не забрали его, я прав?

– Точно мои мысли, – сказал Мартин.

– Хорошего вечера, парни.

Двери закрылась, и мы с Мартином оказались вдвоем.

– Весь актерский состав бы устроил тебе вечеринку в честь дня рождения, если бы ты им позволил, – сказал Мартин, завязывая шнурки.

– У нас вечеринка, – ответил я. – Вечеринка труппы. Завтра вечером после закрытия спектакля.

– Это не одно и то же…

– Невелика разница, – ответил я. – Мне девятнадцать, а я все еще в старшей школе – это чертовски грустно.

На лице Мартина появилось беспокойство, и я сразу пожалел, что не удержал свой чертов рот на замке.

– Это не твоя вина, – заметил он, удерживая мой взгляд в зеркале. – Из тебя выбили весь воздух, парень. Они оставили тебя, чтобы ты смог набрать его снова. Не стоит этого стыдиться.

Как и всегда, у меня не было достойного ответа на это, поэтому я сменил тему.

– «Гамлет?» – спросил я. – Я думал, что вы скорее выберете «Стеклянный зверинец»[21].

Мартин поднял руки:

– Лен прав. Я должен использовать талант, какой имею, а тебе нужно оказаться на сценах побольше. «Гамлет» – яркая роль, и она поможет нужным людям тебя заметить.

– Возможно.

– Не возможно. Это гарантировано. Я пытался связаться с несколькими агентствами, ищущими таланты. Несколькими важными особами из Нью-Йорка, одним из Лос-Анджелеса. Парень из Лос-Анджелеса уже согласился устроить тебе прослушивание этой весной.

Я откинулся на стуле.

– Ты шутишь?

Он положил руку мне на плечо.

– Мне неприятно терять тебя, Айзек, но я выпихну тебя из Хармони с помощью этой пьесы. Я хочу, чтобы «Гамлет» стал твоим великим финалом здесь.

Я уставился на него. Мартин знал об отношениях между мной и отцом. Он знал, что я коплю деньги, чтобы ко всем чертям вырваться из этого города. Наша свалка и бензоколонка не приносили дохода. Учитывая минимальную зарплату за уборку театра на должности неофициального разнорабочего Мартина и 30 долларов за каждый спектакль, в котором я играл, мне понадобится еще девятнадцать лет, чтобы заработать нужную сумму. Не говоря о том, что мои планы по спасению портила вина за то, что придется оставить батю напиваться одного до белочки в этом дерьмовом трейлере.

– Айзек, тебе нужно позаботиться о самом себе, – сказал Мартин. – Ты создан для чего-то большего и лучшего, чем то, что имеешь сейчас. И я знаю, что ты в это не веришь, но ты заслуживаешь чего-то лучшего.

Я отвернулся к зеркалу и стер последние следы засохшей крови под глазами.

– Сначала нужно пройти прослушивание, – ответил я напряженно.

Мартин хлопнул меня по спине.

– Ага, именно так. Не провали его.

Я издал нечленораздельный звук и вылез из-под его руки, чтобы натянуть ботинки.

– Направляешься домой? – спросил он. – Или на горячее свидание с одной из твоих женщин?

Я закатил глаза.

– Я иду на работу.

– Ни за что, – ответил он. – Сегодня у тебя выходной.

– Я не могу позволить себе взять выходной.

– Думаешь, я задержу твою зарплату? В твой день рождения?

Мартин поставил свою громоздкую потертую сумку на стол гримерной. Он порылся в ней и достал толстый красный конверт.

– С днем рождения, парень.

Мгновение я смотрел на Мартина, а потом взял конверт из его рук. Он был тяжелым, как подарочный сертификат. Возможно, из магазина одежды в Брэкстоне. Сердце упало в груди под весом всего, что Мартин сделал для меня этим вечером. Не просто подарил сертификат.

«Гамлет – роль всей моей жизни».

Агентства по поискам талантов.

Настоящую возможность выбраться отсюда.

На меня нахлынула волна благодарности, наполняя меня и мешая вырваться тем жалким словам, что я пытался произнести.

– Вы не обязаны этого делать. Ничего из этого. Но… я благодарен, – я прочистил горло и запихнул конверт в задний карман джинсов. – То есть правда. Спасибо.

– Это от меня и от Брэнды, – ответил Мартин. Его улыбка стала напряженной. – Как поведет себя твой старик сегодня вечером?

– Скорее всего, он приготовил вечеринку-сюрприз.

Мартин сложил руки на груди и пристально посмотрел на меня.

– Ты знаешь, как он будет себя вести, Марти. – Я надел кожаную куртку. – Вырубится или напьется, мечтая помахать кулаками.

– Будь осторожен. И помни: наши двери всегда открыты.

– Ага, ладно. Передай Брэнде спасибо от меня.

Он опустил руки, вздохнув.

– Конечно.

Взволнованный взгляд Мартина следовал за мной, как теплый ветер, к кабине моего старого голубого Dodge. Дыхание вырывалось паром из моего рта, когда я включил двигатель и дал ему медленно прогреться. Я обдумывал предложение Мартина, пытаясь определиться.

Форды жили в большом кирпичном доме на Фронт-стрит. Перед ним стояли огромные клены, а вдоль тротуара – забор из кованого железа. Дом был построен в 1862 году, его переделали и обновили. Интерьер был наполнен эклектичными статуями и картинами, которые они насобирали за долгие годы у друзей-художников и привезли из дальних путешествий.

Я часто там бывал, и несколько раз, когда батя становился особо жестоким, я оставался в их гостевой. В такие ночи я часто думал о том, чтобы постоянно жить с Мартином и Брэндой. Я знал, что они меня примут. Мне девятнадцать, и я мог бы жить, где хотел. Батя не смог бы возразить. И все же…

Лежа на мягкой кровати в гостевой комнате Фордов с идеально работающим обогревателем, окруженный комфортом и крепкими кирпичными стенами вместо дешевых досок, я не мог заснуть. Я представлял отца одного в том дерьмовом трейлере и вспоминал, как, когда я был ребенком, еще до смерти мамы, он играл со мной в мяч. Или позволял мне притворяться, что я бреюсь по утрам перед зеркалом в ванной вместе с ним.

Батя был пьяницей-неудачником, но он был моей семьей.

На пассажирском кресле пикапа я достал из заднего кармана джинсов красный конверт. Он был красивым – скорее всего, из дорогого магазина канцелярии в Брэкстоне. Золотые театральные маски, трагедия и комедия, украшали конверт. Внутри лежало пятьдесят долларов и подарочная карта магазина одежды «Аутпост», тоже находившегося в Брэкстоне, а также записка, написанная аккуратным почерком Мартина:

Деньги потрать на что угодно. А сертификат используй для необходимого.

С днем рождения,

Мартин и Брэнда.

Мое зрение затуманилось.

– Черт, Мартин.

«Может, батя и моя кровь, – подумал я, – но Мартин и Брэнда моя семья».

Я собрался, завел не с первой попытки машину, стер конденсат со стекла. С парковки напротив театра я видел все еще стоящих там зрителей, разговаривающих с членами труппы.

И я увидел ее.

Уиллоу. Новенькую. На ступеньках, рядом с Энджи МакКензи и ее командой. Волосы выбились из-под ее розовой шапочки и рассыпались по белому пальто. В перчатках она держала свернутую программку «Эдипа».

– Она видела спектакль, – услышал я собственный голос.

Как идиот, я коснулся окна. В безопасности, спрятавшись в темноте кабины, я смотрел, как Уиллоу бросила взгляд на светящуюся бегущую строку. Свет озарил ее красивое лицо, идеальный овал гладкой кожи и большие глаза. Потом друзья потянули ее за руку и увели по улице в противоположном направлении.

Я вообще не знал эту девушку, но добавил то, что Уиллоу Холлоуэй посмотрела мое сегодняшнее выступление, к списку подарков от Марти, уже лежащих в кармане.

И впервые в жизни я почувствовал себя богатым.

Глава шестая

Айзек

Я оставил огни Хармони в зеркале заднего вида, а покрытая льдом дорога впереди становилась все ухабистее и темнее. Дома в этой части города стояли маленькие, окруженные забором-рабицей и голыми деревьями, скребущими небо.

Мышцы плеч напряглись, когда я подъехал к трейлеру – внутри жилой части горел свет. Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. «Батя, возможно, вырубился, а не поджидает меня», – сказал я сам себе. Так было бы не в первый раз.

Я заглушил двигатель и спрятал конверт с подарочным сертификатом и наличными в бардачок. Приносить свидетельства щедрости Мартина Форда в трейлер – значит напрашиваться на кучу дерьма.

Я повернул ключ в замке и поморщился, когда дверь скрипнула. Заглянул внутрь, как укротитель львов, перед тем как войти в клетку. Батя сидел на диване. Сидел, вырубившись. Подбородок опущен на грудь, влажно храпит. Телевизор показывал новости. Вторая бутылка Old Crow присоединилась к первой на кофейном столике, тоже уже пустая. Воздух казался густым от сигаретного дыма.

Я выдохнул с облегчением. Тихо подкравшись, я выключил телевизор и свет. Я подумывал о том, чтобы уложить отца и накрыть одеялом, но по горькому опыту знал, что безопаснее просто оставить его одного. Не хотелось давать последнее представление «Эдипа» с разбитым носом.

Обогреватель тихо жужжал, но тепло, которое я почувствовал по возвращении, уже сходило на нет. В своей комнате я скинул ботинки и куртку и забрался в постель в одежде.

Мои мысли вернулись к представлению. Лоррен была права: я каждый вечер столько отдавал на сцене – столько гнева и сожалений. Выпускать все эти эмоции в театре было сродни очищению. Позволить боли Эдипа стать проводником моей собственной. Я столько отдавал, потому что у меня столько всего и было после смерти матери.

Я перевернулся на тонком матрасе, пытаясь не думать о том, каково бы было, если б мама присутствовала сегодня на спектакле, сегодня и каждый вечер. Возможно, батя был бы с ней и его склонность к жесткости и твердости еще бы не превратилась в нечто гнилое и отвратительное. Если бы она все еще была с ним. Мы бы все еще жили как раньше, в моем детстве, в одном из тех маленьких домиков, мимо которых я проходил по пути сюда, а не ютились бы в этом разваливающемся трейлере. Вместо пьяных криков и ярости воздух был бы наполнен маминым голосом, пока она работала в саду или подпевала радио. Она отвозила бы меня в «Скуп» за мороженым и «просто так».

Когда мама была жива, я любил Хармони. Саундтреком города был ее приятный голос, играющий на фоне жизни. Но ее заставили замолкнуть навсегда, и, когда она умерла, какая-то часть меня тоже затихла.

Я перевернулся на бок, поворачиваясь спиной к глупым фантазиям и глубже зарываясь в одеяла. Что сделано, то сделано. Она умерла, Хармони был адом, и единственный способ сбежать от несчастий и найти собственный голос – выбраться отсюда ко всем чертям.

«Мартин пригласил агентов по поиску талантов прослушать меня».

Мое актерское мастерство могло бы увести меня куда-нибудь. Я играл не для аплодисментов. От комплиментов мне становилось тошно. Но теперь я вспомнил вечерние овации, когда зал встал, и они не замолкали и не замолкали. Непрекращающиеся аплодисменты раздавались в моей голове, заглушая холодный ветер, свистящий под трейлером.

И прямо перед тем, как меня накрыл сон, я вспомнил золото волос Уиллоу Холлоуэй, стоящей под театральной вывеской. Девушка смотрела на нее так, словно та хранила секреты вселенной.

На следующее утро батя рано вышел из трейлера. Я наблюдал за ним через кухонное окно, пока он шел мимо рядов брошенных машин во дворе. Он был похож на маленькое пятно в армейской зеленой куртке и красной охотничьей кепке. Из его рта паром вырывалась дыхание.

Он часто бродил по кладбищу своего бизнеса, словно плакальщик среди надгробий. Грустил о надеждах и мечтах. Скорбел по моей матери. Я мог бы посочувствовать ему, если бы слишком хорошо не знал, что он вернется, рассердившись из-за неудачного бизнеса и дерьмовой судьбы, подаренной ему миром. И выместит злость на мне.

Я коснулся пальцами шрама на подбородке, почти полностью скрытого маленькой бородкой. Сюда батя однажды попал, кинув в меня лампой. В другой раз он принес железный штык со свалки, требуя, чтобы я нашел побольше и сдал на переработку. Когда я недостаточно быстро убежал, он сломал мне руку. Я играл «Смерть коммивояжера»[22] в гипсе.

Когда он замахнулся на меня в последний раз, я ударил его в ответ и оставил с фингалом, которым он хвастался в таверне «Ника». Потом пошли слухи в школе. Я был жестоким, легко теряющим контроль и любящим подраться, как и мой старик. Но никто ко мне не лез, а именно это мне и нравилось.

Я отвернулся от окна и принял душ в крошечной ванной трейлера, отмораживая яйца, – сквозь щели в раме проникал холодный воздух. Я вытерся и быстро оделся, надев те же джинсы, что и прошлым вечером. Я натянул чистую футболку, на нее толстовку, потом куртку.