Кладбище домашних животных Кинг Стивен

– А почему запретили?

– Из-за бешенства, – сказал Крэндалл. – Много случаев бешенства в Мэне в последние годы. Вот буквально пару лет назад один огроменный сенбернар взбесился и убил четырех человек. Скандал был ужасный. Как оказалось, от бешенства песика не прививали. Если бы его идиоты-хозяева сделали псу все положенные прививки, ничего бы не случилось. А скунсов или енотов можно колоть хоть по два раза в год, и все равно неизвестно, возьмет или нет. Но енот у мальчишек Райдеров и вправду был славным. Как говорят старики, «просто душечкой». Ходил вперевалку, был круглым, как шар, лез ласкаться, облизывал тебе лицо, как собака. Их отец даже возил его к ветеринару, чтобы кастрировать и обрезать когти. Пришлось мужику раскошелиться! Райдер работал на «Ай-би-эм» в Бангоре. Они переехали в Колорадо пять лет назад… или, может быть, шесть. Мальчишки уже совсем взрослые стали, даже не верится, что когда-то были мелкими. Расстроились ли они из-за енота? Думаю, да. Мэтти Райдер так плакал, что мать напугалась и даже хотела вести его к доктору. Теперь-то уже все прошло, но они не забыли. Когда такой славный зверек гибнет под колесами на дороге, дети этого не забывают.

Луис подумал об Элли, спящей сейчас в новом доме с урчащим в ногах Черчем.

– У моей дочки есть кот, – сказал он. – Уинстон Черчилль. Мы сокращенно зовем его Черч.

– Ему есть чем позвякивать при ходьбе?

– Прошу прощения? – Луис не понял вопроса.

– Яйца при нем, или он у вас кастрированный?

– Нет, – ответил Луис. – Он не кастрированный.

На самом деле они едва не поссорились с Рэйчел на этой почве еще в Чикаго. Она хотела кастрировать Черча и записала его к ветеринару. Луис отменил запись. Даже сейчас он и сам толком не понимал почему. Вовсе не из мужской солидарности – он еще не дошел до такого идиотизма, чтобы отождествлять свое мужское достоинство с достоинством кота дочери, – и вовсе не потому, что ему претила мысль о том, что Черча надо кастрировать, чтобы их толстой соседке не приходилось завинчивать крышки на мусорных баках. То есть отчасти поэтому, да. Но в основном – из-за не очень понятного, однако сильного чувства, что после кастрации Черч лишится чего-то такого, чем дорожил сам Луис. Ему не хотелось, чтобы в зеленых кошачьих глазах погас огонек независимого «а идите все к черту». Наконец он сказал Рэйчел, что они переезжают в деревню, так что проблема снимается сама собой. И вот теперь Джадсон Крэндалл говорит, что сквозь эту конкретную деревню проходит шоссе номер 15, и спрашивает, кастрированный ли у них кот. Добавьте немного иронии, доктор Крид, – очень способствует нормализации кровяного давления.

– Я бы его кастрировал, – сказал Крэндалл, загасив окурок пальцами. – Кастрированные коты не особенно расхаживают по округе. А если он будет вечно носиться туда-сюда через дорогу, то рано или поздно с ним приключится та же беда, что с енотом Райдеров, и спаниелем маленького Тимми Десслера, и попугайчиком миссис Брэдли. Попугая, как вы понимаете, не переехали. Он тихо сдох сам по себе.

– Я подумаю, – пообещал Луис.

– Да уж, подумайте. – Крэндалл поднялся на ноги. – Как там пиво, нормально идет? А я все же схожу закушу ломтиком «крысиной радости».

– Пиво уже все вышло. – Луис тоже поднялся. – И мне тоже пора уходить. Завтра будет тяжелый день.

– Трудовые будни в университете?

Луис кивнул.

– Студентов не будет еще две недели, но мне пока надо освоиться и понять, где там что, верно?

– Это да, если не будете знать, где какие таблетки лежат, неприятностей не оберетесь. – Крэндалл протянул руку, и Луис осторожно пожал ее, памятуя о том, какие хрупкие кости у стариков. – Заходите еще, в любой день. Познакомлю вас с моей Нормой. Думаю, вы ей понравитесь.

– Непременно зайду, – сказал Луис. – Рад был познакомиться с вами, Джад.

– Взаимно. Вы здесь освоитесь, обживетесь. Может быть, и задержитесь на какое-то время.

– Надеюсь, что да.

Луис прошел по мощенной камнями садовой дорожке и остановился на обочине шоссе, пропуская очередной грузовик и пять легковушек, ехавших в сторону Бакспорта. Потом еще раз помахал старику на прощание, пересек улицу (да-а-рогу, снова напомнил он себе) и вошел в свой новый дом.

Там было тихо, все спали. Элли, похоже, вообще не шелохнулась во сне, а Гейдж посапывал в своей кроватке в обычной позе, раскинувшись на спине, с бутылочкой под рукой. Луис смотрел на сына, и его сердце переполняла такая пронзительная любовь, что это казалось жутковатым. Наверное, отчасти это была просто тоска по дому, по всем знакомым местам и лицам в Чикаго, которые остались далеко-далеко, словно в какой-то другой жизни. Сейчас все не так, как было прежде… людям уже не сидится на месте, а раньше никто особенно не разъезжал. В этом есть доля правды.

Он подошел к сыну и, поскольку никто – даже Рэйчел – его не видел, поцеловал кончики пальцев и легонько коснулся щеки Гейджа, просунув руку сквозь прутья кроватки.

Гейдж запыхтел и перевернулся на бок.

– Спокойной ночи, малыш, – произнес Луис.

Он тихонько разделся и лег на свой край двуспальной кровати, которая пока что представляла собой два матраса, сдвинутых на полу. Почувствовал, как дневное напряжение постепенно проходит. Рэйчел даже не пошевелилась. Нераспакованные коробки громоздились призрачными тенями.

Перед тем как заснуть, Луис приподнялся на локте и посмотрел в окно. Окно их спальни выходило на шоссе, прямо на дом Крэндаллов. Было слишком темно, чтобы различить очертания фигуры – ночь выдалась безлунной, – но во мраке мерцал огонек сигареты. Так и сидит, подумал Луис. И может сидеть еще долго. Старики вообще плохо спят. Как будто стоят на страже.

Кого они охраняют? И от чего?

Луис думал об этом, когда заснул. Ему приснилось, что он разъезжает по Диснейуорлду в ослепительно белом микроавтобусе с красным крестом на боку. Гейдж сидел рядом с ним, и во сне ему было лет десять, не меньше. На приборной доске возлежал Черч, глядя на Луиса ярко-зелеными глазами, а на Мэйн-стрит у вокзала 1890-х годов Микки-Маус пожимал руки столпившимся вокруг детишкам, их доверчивые маленькие ладошки тонули в его огромных мультяшных перчатках.

Следующие две недели у всех выдались хлопотными. Луис мало-помалу вникал в новую работу (хотя в начале семестра, когда после летних каникул в университет съедутся десять тысяч студентов, одни – уже законченные алкоголики и наркоманы, другие – с дурными болезнями, третьи – с тревожным расстройством из-за оценок или депрессией из-за того, что впервые уехали так далеко от дома, и наверняка найдется десяток анорексичных девиц с тараканами в голове… в общем, когда они все соберутся в кампусе, это будет уже совершенно другая история). А пока Луис разбирался со всеми тонкостями своей новой должности главврача университетской клиники, Рэйчел начала обустраивать дом.

Гейдж был занят знакомством с новым окружением, что неизбежно подразумевало многочисленные синяки и шишки, и в первое время его ночной сон выбился из режима, но к середине их второй недели в Ладлоу все пришло в норму. И только Элли, которой уже совсем скоро предстояло пойти в новый садик, оставалась перевозбужденной и взвинченной до предела. Безудержные приступы смеха сменялись периодами почти климактерических депрессий или вспышками гнева, причем на пустом месте. Рэйчел говорила, что это пройдет, когда Элли увидит, что садик совсем не так страшен, как она нафантазировала, и Луис с ней соглашался. Большую часть времени Элли была такой же, как раньше: прелесть, а не ребенок.

Вечерние посиделки с пивом в компании Джада Крэндалла уже стали доброй традицией. Когда у Гейджа наладился ночной сон, Луис начал приходить на каждый второй или третий вечер – со своей собственной упаковкой. Он познакомился с Нормой Крэндалл, очень приятной пожилой женщиной с ревматоидным артритом – с тем самым старым недобрым ревматоидным артритом, что убивает столь многих стариков, которые в остальном совершенно здоровы и могли бы прожить еще долго. Однако Норма держалась отлично. Она не сдавалась боли, не выбрасывала белый флаг. Пусть болезнь одолеет ее, если сможет. Луис подумал, что она проживет еще пять или даже семь лет полноценной, хотя и не особенно легкой жизни.

Вопреки своим собственным правилам и убеждениям он сам предложил ее осмотреть, расспросил, что назначил лечащий врач, и полностью согласился с его рекомендациями. Его слегка раздосадовало, что он ничем не может помочь, однако доктор Уэйбридж держал болезнь под контролем, насколько это вообще было возможно в случае с Нормой Крэндалл; внезапное резкое ухудшение не исключалось, но его все равно никогда не предвидишь заранее. Надо уметь принимать жизнь такой, какая она есть, иначе точно окажешься в маленькой комнатке с мягкими стенами и будешь писать письма домой восковыми мелками.

Рэйчел тоже понравилась Норма, и они скрепили свою дружбу обменом рецептами, как детишки меняются бейсбольными вкладышами, начав с шарлотки от Нормы Крэндалл за бефстроганов от Рэйчел. Норма отлично поладила и с детьми Кридов, особенно с Элли, которая, как она говорила, вырастет настоящей красавицей – просто очаровашкой. «Хорошо еще, Норма не называет ее «просто душечкой», как того енота», – сказал Луис Рэйчел в тот вечер в постели. Рэйчел так хохотала, что испортила воздух, после чего они смеялись уже на пару. Их громкий смех разбудил Гейджа за стеной.

И вот настал первый день Элли в садике. Луис, уже освоившийся и в лазарете, и в поликлинике, взял выходной. (Тем более что на данный момент лазарет пустовал; последняя пациентка, слушательница летних курсов, сломавшая ногу на лестнице, выписалась неделю назад.) Он стоял на лужайке рядом с Рэйчел, держал на руках Гейджа и смотрел, как большой желтый автобус сворачивает с Миддл-драйв и подъезжает к их дому. Автобус остановился, передняя дверь открылась; наружу вырвался гул множества детских голосов.

Элли оглянулась через плечо, бросив на родителей странный, беззащитный взгляд, словно хотела спросить: может быть, еще не поздно отменить неизбежное? – но по их лицам поняла, что время упущено, и все, что последует за сегодняшним, первым днем, уже неотвратимо, как развитие артрита Нормы Крэндалл. Отвернулась и поднялась по ступенькам автобуса. Двери сомкнулись у нее за спиной, как зубы дракона. Автобус отъехал. Рэйчел расплакалась.

– Ради Бога, не плачь, – сказал Луис. Он сам чуть не плакал. – Это всего на полдня.

– Полдня – это много, – буркнула Рэйчел и расплакалась еще сильнее. Луис обнял ее, а Гейдж с довольным видом обхватил обоих родителей за шею. Обычно, когда Рэйчел плакала, Гейдж тоже куксился. Но не в этот раз. Он заполучил нас обоих в свое полное распоряжение, подумал Луис. И он, черт возьми, это знает.

Они с беспокойством ждали возвращения Элли, пили слишком много кофе и рассуждали о том, как проходит ее первый день в новом детском саду. Луис ушел в дальнюю комнату, где собирался устроить свой кабинет, и сидел там без дела, перекладывая бумаги с места на место. Рэйчел слишком рано начала готовить обед.

Когда в четверть одиннадцатого зазвонил телефон, Рэйчел схватила трубку после первого же звонка. Луис встал в дверях между кухней и кабинетом, уверенный, что это звонит воспитатель Элли, чтобы сообщить, что девочка им не подходит; желудок дошкольного образования не смог ее переварить и извергает обратно. Но это была Норма Крэндалл. Она сказала, что Джад собрал последнюю кукурузу и что они могут ею поделиться. Луис отправился к Крэндаллам с хозяйственной сумкой и попенял Джаду, что тот не обратился за помощью.

– Да она все равно большей частью дерьмовая, – отмахнулся Джад.

– Пожалуйста, не выражайся при мне, – сказала Норма. Она вышла на крыльцо с холодным чаем на старинном подносе с рекламой «Кока-Колы».

– Прости, любимая. Мне так стыдно.

– Ни капельки ему не стыдно, – сообщила Норма Луису и присела, поморщившись от боли.

– Видел, как Элли садится в автобус, – сказал Джад, закуривая «Честерфилд».

– С ней все будет в порядке, – добавила Норма. – Почти всегда так и бывает.

Почти, мрачно подумал Луис.

Но с Элли и вправду все было в порядке. Она вернулась домой ровно в полдень, сияющая, с улыбкой до ушей, ее нарядное синее платье «на первый день в садике» развевалось над исцарапанными коленками (на одной из которых красовалась свежая ссадина), в руке она сжимала рисунок с двумя то ли детьми, то ли подъемными кранами на ножках, одна ее туфля расстегнулась, одна лента для волос бесследно исчезла. Элли выскочила из автобуса с криком:

– Мы пели «У старика Макдональда была ферма»! Мама! Папа! Мы пели «У старика Макдональда была ферма»! Как в старом садике!

Рэйчел посмотрела на Луиса, который сидел у окна, держа на коленях Гейджа. Малыш почти уснул. Во взгляде Рэйчел было что-то печальное, и хотя она тут же отвернулась, Луис испытал острый приступ паники. А ведь мы и вправду когда-нибудь постареем, подумал он. Такова жизнь. Для нас не сделают исключения. Дети взрослеют… а мы стареем.

Элли подбежала к нему, пытаясь продемонстрировать картинку и свежую ссадину на коленке, а также рассказать про «У старика Макдональда была ферма» и про миссис Берримен, и все это одновременно. Черч терся о ее ноги, и она не упала только чудом.

– Тише, – сказал Луис, целуя дочь. Гейдж заснул, не обращая внимания на суматоху и шум. – Сейчас я его уложу, и ты мне все расскажешь.

Он понес Гейджа наверх – по лестнице, освещенной косыми лучами теплого сентябрьского солнца, – но на верхней площадке его вдруг пронзило дурное предчувствие. Луиса как будто накрыло волной темного ужаса. Он резко остановился и в изумлении огляделся, не понимая, что это вдруг на него нашло. Еще крепче прижал к себе сына, сдавил его так, что тот недовольно зашевелился. По рукам и спине Луиса пробежали мурашки.

Что такое? – подумал он в страхе и растерянности. Сердце бешено колотилось; волосы на голове едва не шевелились; он почувствовал, как к глазам приливает адреналин. Будучи врачом, Луис знал, что когда человек испытывает сильный страх, его глаза действительно вылезают из орбит; не просто широко открываются, а выпучиваются из-за резкого скачка кровяного и внутричерепного давления. Что за черт? Привидения? Господи, мне и вправду почудилось, будто что-то прошло совсем рядом и едва меня не задело. Я его почти видел.

Внизу скрипнула входная дверь.

Луис Крид подскочил и с трудом сдержал крик, а потом рассмеялся. Это выверты психики: внезапный страх, беспричинный озноб. Кратковременное помутнение сознания. Такое бывает – и тут же проходит. Что там говорил Скрудж призраку Джейкоба Марли? Почем я знаю, может быть, вы – это вовсе не вы, а непрожаренная картофелина. Может быть, вы явились не из царства духов, а из духовки. Чарлз Диккенс, возможно, и не догадывался, насколько это верно – и с психологической, и с физиологической точки зрения. Призраков не существует, во всяком случае, Луису они не встречались. За свою врачебную практику он засвидетельствовал смерть двух дюжин человек, однако ни разу не видел, как душа покидает тело.

Он отнес Гейджа в детскую и уложил в кроватку. Но когда укрывал сына одеяльцем, у него по спине вновь пробежал холодок, а перед мысленным взором внезапно возник «выставочный зал» дяди Карла. В том зале не было ни новых автомобилей, ни телевизоров самых последних моделей, ни посудомоечных машин со стеклянной передней панелью, чтобы наблюдать за волшебным процессом пенообразования. Там были только гробы с поднятыми крышками, подсвеченные тщательно скрытыми лампами. Брат его отца был владельцем похоронного бюро.

Господи Боже, зачем эти страсти? Гони их прочь!

Луис поцеловал сына и спустился вниз послушать рассказ Элли о ее первом дне в новом садике.

В ту субботу, когда у Элли закончилась первая неделя в подготовительной группе, как раз в последние выходные перед тем, как студенты вернутся в кампус, Джад Крэндалл перешел дорогу и направился прямиком к семейству Кридов, сидевших на лужайке возле дома. Элли только что слезла с велосипеда и теперь пила холодный чай. Гейдж ползал в траве, изучая жуков и, возможно, пробуя их на зуб; он был не особо разборчив в источниках питательного белка.

– Джад, – сказал Луис, поднимаясь на ноги. – Пойду принесу вам стул.

– Не надо. – Джад был в джинсах, рубашке с расстегнутым воротом и резиновых сапогах. Он посмотрел на Элли. – Ты еще хочешь узнать, куда ведет та тропинка, а, Элли?

– Да! – Элли тут же вскочила. Ее глаза загорелись. – Джордж Бак из садика мне говорил, что там есть кладбище домашних животных, и я рассказала маме, но она сказала, что надо дождаться тебя, потому что ты знаешь, как туда идти.

– Я знаю, да, – кивнул Джад. – Можно прямо сейчас и сходить, если твои мама с папой не против. Только надень резиновые сапоги. Земля там местами болотистая.

Элли умчалась в дом.

Джад с добродушной улыбкой посмотрел ей вслед.

– Луис, может, вы тоже хотите пойти?

– Почему ж не сходить? – Луис взглянул на Рэйчел. – Ты пойдешь, дорогая?

– А как же Гейдж? Насколько я понимаю, там идти больше мили.

– Я посажу его в рюкзак.

Рэйчел рассмеялась.

– Ну ладно… тащить-то тебе.

Они вышли через десять минут. Все, кроме Гейджа, надели резиновые сапоги. Гейдж сидел в рюкзаке за спиной у Луиса и смотрел по сторонам, смешно тараща глазенки. Элли постоянно убегала вперед, гоняясь за бабочками и срывая цветы.

Трава на дальнем конце поля доходила почти до пояса. Там же рос золотарник – этот дерзкий насмешник, расцветающий в конце лета, чтобы подразнить приходящую осень. Впрочем, в тот день осенью даже не пахло; солнышко припекало, как в августе, хотя август закончился почти две недели назад. Когда они добрались до вершины первого холма, шагая друг за другом по выкошенной тропинке, у Луиса под мышками образовались огромные пятна от пота.

Джад остановился. Сначала Луис подумал, что старик запыхался и хочет передохнуть, но потом огляделся по сторонам и понял, в чем дело. Вид с холма открывался просто потрясающий.

– А здесь вполне симпатично, – сообщил Джад, зажимая зубами травинку. Луис подумал, что это типичное для янки преуменьшение.

– Здесь волшебно! – выдохнула Рэйчел и повернулась к Луису: – И ты ничего мне не сказал!

– Да я сам не знал, – отозвался Луис, слегка пристыженный. Это был их участок, но до сегодняшнего дня он так и не выбрал время подняться на холм за домом.

Элли убежала далеко вперед, но теперь вернулась и тоже с восторгом смотрела по сторонам. У нее под ногами вертелся Черч.

Холм был невысоким, но здесь это было не так важно. Густой лес закрывал обзор на востоке, но на западе до самого горизонта простиралась речная долина, погруженная в золотистую дрему позднего лета. Повсюду покой, тишина, мягкая дымка. Даже шоссе в этот час было пустынным и тихим: ни одного громыхающего грузовика, ни одной цистерны «Оринко».

Разумеется, они смотрели на долину реки Пенобскот, по которой лесорубы когда-то сплавляли лес в Бангор и Дерри. Но они находились южнее Бангора и чуть севернее Дерри. Река в этом месте была широкой и несла свои воды неторопливо и тихо, словно сама погруженная в глубокий сон. Луис различал вдалеке Хэмпден и Уинтерпорт, и ему представлялось, что отсюда видна даже темная лента шоссе номер 15, протянувшаяся вдоль реки до самого Бакспорта. Они смотрели на реку, лес, поля, дороги. Шпиль баптистской церкви Норт-Ладлоу возвышался над пологом старых вязов, а справа виднелось кирпичное здание школы, где располагался и садик Элли.

Белые облака медленно плыли по небу цвета вылинявшей джинсовой ткани. И повсюду простирались поля, уже истощенные, спящие, но не умершие, невероятного рыжевато-коричневого оттенка.

– Волшебно – очень верное слово, – наконец произнес Луис.

– Раньше его называли Смотровым холмом, – сказал Джад. Он сунул в рот сигарету, но так и не закурил. – И до сих пор называют – те, кто еще не забыл. Но сейчас в город приехало столько новых людей, и они-то, конечно, не знают. Сюда мало кто ходит. Наверное, думают: что тут увидишь с такого маленького холма? Но отсюда… – Он взмахнул рукой и замолчал.

– Отсюда видно все, – тихо проговорила Рэйчел с трепетом в голосе. Она повернулась к Луису: – Дорогой, это наше?

Прежде чем Луис успел ответить, Джад сказал:

– Холм на вашем участке, что правда, то правда.

Но это не совсем одно и то же, подумал Луис.

В лесу было заметно прохладнее, градусов на восемь-десять. Тропинку, все еще широкую, покрывал ковер высохшей хвои. Кое-где стояли цветы (преимущественно увядшие) в горшках или банках из-под кофе. Они прошли с четверть мили – под гору идти стало легче, – и тут Джад окликнул Элли, вновь убежавшую далеко вперед, и сказал:

– Это хорошее место для маленькой девочки, но обещай маме с папой, что если будешь гулять здесь одна, то никогда не сойдешь с тропинки.

– Да, обещаю, – тут же отозвалась Элли. – А почему?

Джад посмотрел на Луиса, который остановился передохнуть. Тащить на себе рюкзак с Гейджем, даже в тени старых сосен и елей, было тяжеловато.

– Вы знаете, где мы? – спросил старик.

Луис на секунду задумался и решил, что ни один из ответов – в Ладлоу, в Норт-Ладлоу, за нашим домом, между шоссе номер 15 и Миддл-драйв – тут не подойдет. Он покачал головой.

Джад ткнул большим пальцем себе за спину.

– В той стороне город. А в той – сплошной лес миль этак на пятьдесят, если не больше. Здесь его называют лесом Норт-Ладлоу, но он проходит и по небольшой части Оррингтона, тянется дальше до самого Рокфорда и примыкает к тем федеральным землям, о которых я вам говорил. Это их индейцы хотят себе вернуть. Ваш дом у шоссе, уютный дом с электричеством, телефоном, кабельным телевидением и всем прочим, стоит на самом краю цивилизации. Я понимаю, что это звучит забавно, но так оно и есть. – Он опять обратился к Элли: – Вот я тебе, Элли, и говорю, чтобы ты не бродила по этим лесам. А то собьешься с тропинки, и только Бог знает, куда тебя занесет.

– Я не буду бродить по лесам, мистер Крэндалл, – пообещала Элли.

Луис видел, что слова старика произвели на нее впечатление, но ни капельки не напугали. А вот Рэйчел смотрела на Джада с явным беспокойством, да и ему самому стало как-то не по себе. Луис подумал, что это почти врожденный страх горожанина, оказавшегося в чаще леса. Он не держал в руках компас с бойскаутских времен, то есть уже двадцать лет, и совершенно не помнил, как определять стороны света по Полярной звезде или по мху на стволах деревьев (все это давно забылось, вместе с умением вязать колышки, полуштыки и прочие морские узлы).

Джад посмотрел на них и улыбнулся.

– Да нет, в этих лесах никто не терялся с тридцать четвертого года, – сказал он. – По крайней мере никто из местных. Последним был Уилл Джеппсон… невелика потеря. После Стэнни Бушара Уилл был самым горьким пропойцей по эту сторону от Бакспорта.

– Вы сказали, никто из местных, – заметила Рэйчел с явной тревогой в голосе, и Луис как будто прочел ее мысли: Но мы-то не местные. Пока еще нет.

Джад секунду помедлил и кивнул.

– Раз в два-три года тут теряется кто-нибудь из туристов, которые думают, что нельзя заблудиться так близко от шоссе. Но их потом находят, еще никто не терялся совсем. Не беспокойтесь, миссис.

– А здесь есть лоси? – с опаской спросила Рэйчел, и Луис улыбнулся. Рэйчел всегда найдет повод для беспокойства.

– Иной раз встречаются, да, – ответил Джад. – Но они ничего вам не сделают, Рэйчел. Во время гона они становятся беспокойными, а так даже близко к вам не подойдут. Хотя почему-то не любят приезжих из Массачусетса. Не знаю уж почему, но не любят. – Луис подумал, что старик шутит, но тот говорил совершенно серьезно, без тени улыбки. – Я сам сколько раз наблюдал. Какой-нибудь парень из Согуса, Милтона или Уэстона сидит на дереве и орет благим матом, а внизу топчется стадо лосей, здоровенных, как жилой прицеп. Лоси как будто чуют массачусетсцев. Или их раздражает запах новой одежды из «Л.Л. Бина», не знаю. Вот бы кто-то из ваших студентов-зоологов из колледжа изучил этот вопрос, написал бы статью. Но, похоже, никто так и не соберется.

– А что такое время гона? – спросила Элли.

– Да так, ерунда, – сказала Рэйчел. – Я не хочу, чтобы ты ходила сюда одна, Элли. Только со взрослыми, поняла?

Она шагнула ближе к Луису.

Джад огорчился.

– Я не хотел напугать вас, Рэйчел. Ни вас, ни вашу дочурку. В этом лесу вам нечего бояться. И это хорошая тропа. Весной ее, правда, развозит, да и вообще тут сыровато, кроме как разве что в пятьдесят пятом, когда выдалось самое жаркое на моей памяти лето… но, черт… здесь даже нет ядовитого плюща, сумаха, как на дворе за школой. Вот к нему, Элли, лучше не подходить, если не хочешь потом отмокать три недели в ванне с крахмалом. – Элли хихикнула, прикрыв рот ладошкой. – На тропе безопасно, – убедительно повторил Джад, обращаясь к Рэйчел, которая, похоже, продолжала сомневаться. – Да по ней прошел бы даже Гейдж, и, как я уже говорил, здешние ребятишки ходят сюда постоянно. Они поддерживают здесь порядок. Их никто не просит, они сами. Мне не хотелось бы, чтобы у Элли испортилось впечатление. – Он наклонился к ней и подмигнул. – В жизни так часто бывает, Элли. Идешь по тропинке – и все хорошо. Сойдешь с тропинки – и собьешься с пути, если не повезет. Заплутаешь в лесу, и кому-то придется тебя искать.

Они пошли дальше. У Луиса, который нес Гейджа в рюкзаке, уже разболелась спина. Время от времени Гейдж радостно хватал отца за волосы и тянул со всей силы или бодро пинал его прямо по почкам. Перед лицом и у шеи с раздражающим писком кружили поздние комары.

Тропинка спускалась по склону, петляя между стволами древних елей, а дальше ныряла в колючий густой подлесок. Здесь было по-настоящему сыро, под сапогами Луиса хлюпали жидкая грязь и вода. В одном месте пришлось переходить маленькое болотце – по кочкам, поросшим жесткой травой. Это была самая сложная часть пути. Затем тропинка опять пошла в гору, кустарник снова сменился деревьями. Ощущение было такое, будто Гейдж, словно по волшебству, прибавил фунтов этак десять, и то же самое волшебство нагрело воздух на десять градусов. По лицу Луиса струился пот.

– Ты там как, дорогой? – спросила Рэйчел. – Давай, я немного его понесу?

– Да нет, я в порядке, – ответил Луис, и это была правда, хотя сердце билось в груди явно чаще, чем следовало. Он сам не особенно рьяно занимался физическими упражнениями, а больше предписывал их пациентам.

Джад шагал впереди рядом с Элли; ее лимонно-желтые брючки и красная кофта выделялись яркими пятнами в тенистом буро-зеленом полумраке.

– Лу, а он точно знает, куда идет? – спросила Рэйчел встревоженным шепотом.

– Точно, – ответил Луис.

Джад обернулся к ним и радостно объявил:

– Еще немного, и мы на месте… Вы не устали, Луис?

Боже правый, подумал Луис, человеку уже хорошо за восемьдесят, а он даже не запыхался.

– Нет, – отозвался он слегка резковато. Гордость не позволила бы ему ответить иначе, даже если бы дело шло к инфаркту. Он улыбнулся, поправил лямки рюкзака и пошел дальше.

Они поднялись на вершину второго холма, откуда тропинка спускалась сквозь заросли высоких, в человеческий рост, кустов и густого подлеска. Тропа потихоньку сужалась, а потом Луис увидел, как шагавшие впереди Элли и Джад прошли под аркой из старых, потемневших от времени и непогоды досок. Приглядевшись, он разобрал едва заметную, выцветшую надпись: «КЛАТБИЩЕ ДОМАШНИХ ЖЫВОТНЫХ».

Луис и Рэйчел озадаченно переглянулись и прошли под аркой, инстинктивно взявшись за руки, словно жених и невеста на свадьбе.

Уже второй раз за это утро Луис был поражен до глубины души.

Здесь не было ковра из хвои. Поляна представляла собой почти идеальный круг скошенной травы диаметром около сорока футов. С трех сторон ее ограничивал густой подлесок, а с четвертой – огромная куча валежника, нагромождение упавших деревьев, зловещее и опасное с виду. Если кто-то захочет через него перелезть, ему надо будет сначала разжиться стальным суспензорием, подумал Луис. Поляна была сплошь заставлена импровизированными надгробиями, явно сделанными детьми из материалов, которые им удалось выпросить или стащить: старых ящиков, дощечек, кусков жести. И все-таки, если смотреть с самого края поляны, где низкий кустарник и корявые деревца боролись за жизненное пространство и солнечный свет, и если принять во внимание, что все это было сделано человеческими руками – сделано неумело, но с явным старанием, – начинало казаться, что в расположении надгробий присутствует некая система. Окружающий лес придавал месту какую-то чарующую глубину, только не христианскую, а языческую.

– Мило, – сказала Рэйчел, но как-то неубедительно.

– Ух ты! – воскликнула Элли.

Луис снял с плеч рюкзак, вытащил Гейджа и пустил его ползать по скошенной траве. Луис почувствовал долгожданное облегчение в спине.

Элли носилась от одного памятника к другому, и для каждого у нее находилось восторженное восклицание. Луис пошел следом за ней, а Рэйчел осталась присматривать за малышом. Джад уселся на землю, привалился спиной к выступавшему из земли валуну и закурил.

Луис заметил, что в расположении надгробий и вправду присутствовала система. Они располагались не как попало, а грубыми концентрическими кругами.

«КОТИК СМАКИ, – было написано на надгробии из деревянного ящика. Почерком детским, но аккуратным. – ОН БЫЛ ПОСЛУШНЫМ». И ниже: «1971–1974». Чуть подальше, тоже во внешнем круге, Луис обнаружил кусок шифера с выцветшей, но вполне четкой надписью красной краской: «БИФФЕР». Под ней был стишок: «БИФФЕР, БИФФЕР, ХОРОШИЙ ПЕС / СТОЛЬКО РАДОСТИ ТЫ НАМ ПРИНЕС».

– Биффер – кокер-спаниель Десслеров, – пояснил Джад. Он продавил в земле ямку и аккуратно стряхивал туда пепел. – Попал под мусоровоз в прошлом году. Хороший стих сочинили, да?

– Да, – согласился Луис.

На некоторых могилах лежали цветы, иногда свежие, но в основном старые, давно увядшие. Больше половины надписей, сделанных краской или карандашом, выцвели настолько, что Луис не смог их прочесть. Встречались и вовсе безымянные надгробия, и Луис подумал, что, наверное, надписи были, но их сделали мелком.

– Мама! – крикнула Элли. – Тут золотая рыбка! Иди посмотри!

– Не хочу, – отозвалась Рэйчел, и Луис взглянул на нее. Она стояла на самом краю поляны, за пределами внешнего круга надгробий, и вид у нее был потерянный и несчастный. Луис подумал: Ей не по себе даже здесь. Рэйчел всегда очень болезненно воспринимала все, что было связано со смертью (хотя вряд ли кто-либо относится к смерти легко). Возможно, из-за сестры. Ее сестра умерла очень юной, и пережитое потрясение оставило в душе Рэйчел глубокую рану – рану, которую лучше не бередить, о чем Луис узнал еще в самом начале их совместной жизни. Сестру звали Зельда, и она умерла от цереброспинального менингита. Вероятно, болезнь была долгой, мучительной и тяжелой, а Рэйчел в то время находилась в самом впечатлительном возрасте. Вряд ли можно винить ее в том, что ей хочется это забыть.

Луис подмигнул жене, и та с благодарностью улыбнулась в ответ.

Луис огляделся по сторонам. Это была естественная поляна, чем, видимо, и объяснялся буйный рост травы; солнце беспрепятственно освещало землю. Но все равно за поляной ухаживали и заботливо ее поливали. А значит, дети таскали сюда банки с водой или даже канистры, которые будут потяжелее Гейджа в рюкзаке. Странно, что здешним детишкам это не надоедает, подумал Луис. Если судить по его собственным детским воспоминаниям, подкрепленным общением с Элли, энтузиазм у детей вспыхивает мгновенно, горит жарким пламенем и быстро гаснет.

Ближе к центру располагались более старые могилы; здесь многие надписи не читались вообще, а те, что можно было прочесть, уводили все дальше и дальше в прошлое. Там покоился ТРИКСИ, который ПАГИБ НА ШОССЕ 15 СЕНТ. 1968. В том же ряду Луис приметил широкую доску, вкопанную глубоко в землю. За годы она покоробилась и накренилась, но Луис сумел разобрать слова: «ПАМЯТИ МАРТЫ, НАШЕЙ ЛЮБИМОЙ КРАЛЬЧИХИ, УМИРШЕЙ 1 МАРТА 1965». В следующем круге обрели вечный покой ГЕНЕРАЛ ПАТТОН («НАШ! СЛАВНЫЙ! ПЕС!» – кричала надпись), умерший в 1958-м, и ПОЛИНЕЗИЯ (видимо, попугайчик, если Луис еще что-то помнил из «Доктора Дулиттла»), выдавшая свое последнее «Полли хочет крекер» летом 1953-го. В следующих двух рядах надписей не осталось вообще, а потом – все еще далеко от центра – Луис увидел кусок песчаника с неумело выбитыми на нем словами: «ХАННА, САМАЯ ЛУЧШАЯ СОБАКА НА СВЕТЕ 1929–1939». Конечно, песчаник – относительно мягкий камень, что было видно даже по самой эпитафии, напоминавшей скорее след от надписи, нежели собственно надпись, но Луис все равно поразился, представив, сколько часов понадобилось ребенку, чтобы вырезать в камне эти шесть слов и две даты. В них было вложено столько любви и скорби, что это казалось почти запредельным; люди не делают такого даже для собственных родителей, даже для собственных детей, если те умирают раньше.

– Так, значит, оно тут давно, – сказал Луис Джаду, который уже докурил и теперь подошел к нему.

Старик кивнул.

– Пойдемте, Луис. Я вам кое-что покажу.

Они подошли к третьему от центра ряду. Круговое расположение могил, которое на внешних рядах казалось скорее случайным совпадением, здесь уже было явным. Джад остановился перед небольшим куском шифера, упавшим на землю. Осторожно опустился на колени и поставил шифер на место.

– Здесь раньше были слова, – сказал он. – Я их сам вырезал, но они давно стерлись. Здесь я похоронил своего первого пса, моего Спота. Он умер от старости в тысяча девятьсот четырнадцатом, в тот же год, когда началась Первая мировая.

Сраженный мыслью о том, что это кладбище намного старше многих кладбищ для людей, Луис прошел в центр и осмотрел некоторые могилы. Надписи на них не читались, большинство надгробий почти целиком ушло в землю. Одна из могил совсем заросла травой, и когда Луис ставил на место поваленную плиту, земля отозвалась протестующим звуком рвущихся стебельков. На открывшемся пятачке копошились слепые жуки. Луис почувствовал, как по спине пробежал холодок, и подумал: Погост для животных. Все-таки мне здесь не особенно нравится.

– И давно здесь это кладбище?

– Я не знаю, – ответил Джад, засунув руки в карманы. – Оно уже было, когда умер Спот. Ну, это понятно. Тогда у меня была куча друзей. Они помогали мне вырыть могилу для Спота. Копать тут непросто, скажу вам… земля каменистая, твердая. Я тоже им помогал. – Он указал заскорузлым мозолистым пальцем на одну из могил. – Вон там лежит пес Пита Лавассе, если я правильно помню, а там – все три кошки Альбиона Гротли, рядком друг за другом. Старик Фритчи держал почтовых голубей. Мы с Элом Гротли и Карлом Ханной похоронили тут голубя, которого загрызла собака. Вон там он лежит. – Джад на секунду умолк. – Я последний из той компании. Все уже умерли. Никого нет.

Луис ничего не сказал, просто стоял и смотрел на могилы животных, засунув руки в карманы.

– Земля каменистая, твердая, – повторил Джад. – Только вот на погост и годится.

Гейдж пискляво захныкал, и Рэйчел взяла его на руки.

– Он голодный, – сказала она. – По-моему, пора возвращаться, Лу.

Пойдем уже, да? – спрашивал ее взгляд.

– Да, конечно. – Луис надел рюкзак и повернулся спиной к Рэйчел, чтобы ей было удобнее засунуть внутрь Гейджа. Элли! – Элли, ты где?

– Вон она. – Рэйчел указала на кучу валежника. Элли карабкалась на него, как на лесенку в школьном дворе.

– Эй, малышка, слезай оттуда! – встревоженно крикнул Джад. – Попадет нога не в ту дырку, эти стволы-ветки сдвинутся, и сломаешь себе лодыжку.

Элли спрыгнула вниз.

– Ой! – Она подошла к ним, потирая бедро. На коже царапины не было, но сухая колючая ветка разорвала Элли брючки.

– Вот я о том и толкую. – Джад потрепал ее по голове. – На такой старый валежник лучше не лезть. Даже тот, кто хорошо знает лес, никогда на него не полезет, если можно его обойти. Понимаешь, упавшие деревья, когда они валятся в кучу, становятся злыми. И даже могут тебя укусить.

– Правда? – спросила Элли.

– Чистая правда. Смотри, они навалены, как солома. Наступишь куда-нибудь не туда, и они все обрушатся лавиной.

Элли посмотрела на Луиса:

– Это правда, папа?

– Думаю, да.

– Фу! – Она обернулась к валежнику и крикнула во весь голос: – Вы порвали мне брючки, гадкие деревья!

Трое взрослых рассмеялись. Валежник молчал. Он просто был. Лежал, выгорая на солнце, там же, где и всегда – все последние десятки лет. Луис подумал, что валежник похож на скелет какого-то древнего чудища, возможно, убитого честным и благородным рыцарем. Кости дракона, сложенные в гигантский курган.

Уже тогда Луис решил, что в этом валежнике есть что-то странное. Как-то уж очень кстати он расположился между кладбищем домашних животных и чащей леса – того самого леса, который Джад Крэндалл потом несколько раз назовет по рассеянности «индейским». Беспорядочное нагромождение стволов и ветвей было каким-то чересчур искусным, чересчур хитроумным для случайной игры природы. Оно было…

Но тут Гейдж схватил его за ухо и дернул, радостно гукая, и Луис забыл и о валежнике, и о лесах по ту сторону кладбища домашних животных. Пришла пора возвращаться домой.

На следующий день Элли пришла к нему грустная и встревоженная. Луис сидел у себя в кабинете и клеил модель. «Роллс-ройс “Серебряный призрак”» 1917 года выпуска: 680 деталей, более 50 подвижных частей. Модель была почти готова, и Луису прямо-таки виделся одетый в ливрею шофер, прямой потомок английских кучеров восемнадцатого-девятнадцатого столетий, гордо сидящий за рулем.

Он увлекался моделями с десяти лет. Все началось с истребителя времен Первой мировой войны, который ему подарил дядя Карл. Луис собрал почти все самолеты от «Ревелла», а годам к двадцати перешел к более крупным и сложным моделям. У него был период кораблей в бутылке, и период военной техники, и даже период огнестрельного оружия, причем эти «кольты», «винчестеры» и «люггеры» получались настолько реалистичными, что даже не верилось, что они ненастоящие. Последние пять лет Луис собирал большие круизные лайнеры. Модели «Лузитании» и «Титаника» стояли на полках в его университетском кабинете, а «Андреа Дориа», законченный перед самым отъездом из Чикаго, красовался на каминной полке в гостиной. Сейчас Луис перешел к классическим автомобилям, и если уже заведенный порядок останется в силе, то автомобильный период продлится четыре-пять лет, а потом сменится чем-то другим. Рэйчел относилась к его единственному настоящему хобби со свойственной женщинам снисходительностью и, как казалось Луису, с некоторым презрением; даже после десяти лет брака она, наверное, думала, что когда-нибудь он это перерастет. Возможно, причина отчасти заключалась в ее отце, который с самого начала считал – и не изменил свое мнение до сих пор, – что его дочь вышла замуж за полное ничтожество.

Может быть, подумал он, Рэйчел права. Может быть, лет в тридцать семь я проснусь как-нибудь поутру, отнесу на чердак все модели и займусь дельтапланеризмом.

Элли была очень серьезной и сосредоточенной.

Где-то вдалеке звонили воскресные колокола, созывавшие прихожан в церковь.

– Привет, папа, – сказала Элли.

– Привет, солнышко. Что-то случилось?

– Ничего, – отмахнулась она, но ее вид говорил о другом: что-то все же случилось, причем явно что-то серьезное. Ее только что вымытые волосы падали на плечи. Волосы у Элли уже начинали темнеть, но при таком освещении казались почти такими же светлыми, как раньше. Она была в платье, и Луис вдруг понял, что его дочь почти всегда надевает платье по воскресеньям, хотя в церковь они не ходят. – А что ты клеишь?

Аккуратно прилаживая на место брызговик, Луис принялся объяснять.

– Вот, посмотри. – Он бережно вручил Элли крошечный колпак колеса. – Видишь эти буковки «R»? Пустячок, а приятно, да? Если мы поедем в Чикаго на День благодарения, то полетим на «эл десять-одиннадцать», и там на двигателях будут точно такие же буковки «R».

– Подумаешь, буковки. – Элли отдала ему колпак.

– Не «подумаешь, буковки», а эмблема «Роллс-ройса», – сказал Луис. – Вот когда у тебя будет достаточно денег, чтобы позволить себе «роллс-ройс», тогда можно будет немного поважничать. Я вот решил, что когда заработаю второй миллион, то непременно куплю «роллс-ройс». И если Гейджа будет укачивать, пусть его рвет на натуральную кожу.

И кстати, Элли, что у тебя на уме? Но с Элли такое обычно не проходило. Она только замкнется, если задать вопрос в лоб. Она вообще не любила рассказывать о своих чувствах. И Луису нравилась эта черта характера.

– А мы богатые, папа?

– Нет, – ответил он. – Но голодать мы точно не будем.

– Майкл Бернс в садике говорит, что все врачи богатые.

– Ну, скажи Майклу Бернсу, что многие врачи могут разбогатеть, но на это уходит лет двадцать… а в университетской поликлинике вряд ли разбогатеешь, даже если ты там начальник. Разбогатеть можно, если ты узкий специалист. Гинеколог, ортопед или невролог. Вот они богатеют быстрее. А такие обыкновенные терапевты, как я, – помедленнее.

– Тогда почему ты не стал узким специалистом, папа?

Луис снова подумал о своих моделях, о том, что в какой-то момент ему попросту надоело строить военные самолеты, а затем надоели и танки, и орудийные установки; он подумал о том, как однажды решил (причем решил буквально в одночасье, как казалось теперь, по прошествии времени), что собирать корабли в бутылках – занятие совершенно дурацкое; а потом он подумал о том, каково было бы всю жизнь осматривать детские ноги на предмет искривления пальцев или, надев латексные перчатки, шарить профессиональной, узкоспециализированной рукой в женских влагалищах на предмет выявления повреждений и опухолей.

– Мне это было неинтересно, – ответил он.

Черч вошел в кабинет, постоял, изучая обстановку своими ярко-зелеными глазами. Потом бесшумно запрыгнул на подоконник и, кажется, сразу заснул.

Взглянув на кота, Элли нахмурилась, и Луис подумал, что это странно. Обычно она смотрела на Черча с пронзительной, почти болезненной любовью. Она принялась ходить по кабинету, разглядывая модели, и вдруг сказала, как бы между прочим:

– А там было много могил, да? На кладбище домашних животных.

Так вот в чем дело, подумал Луис, но не оторвался от своей модели: сверившись с инструкцией, он принялся прилаживать к кузову фары.

– Да, – ответил он. – Больше сотни, я думаю.

– Папа, почему животные живут так мало? Не так долго, как люди?

– Ну, некоторые живут так же долго, а некоторые еще дольше, – сказал Луис. – Слоны, например, живут очень долго. И некоторые из морских черепах. Им так много лет, что люди даже не знают сколько… или, может быть, знают, но не могут поверить.

Элли сразу же раскусила хитрость.

– Слоны и черепахи, они не домашние. А домашние живут совсем мало. Майкл Бернс говорит, что один год жизни собаки равен девяти человеческим.

– Семи, – машинально поправил Луис. – Я понимаю, о чем ты, солнышко, и в этом есть доля правды. Собака, которой двенадцать лет, уже старая. Видишь ли, в любом организме происходит обмен веществ… Это называется метаболизм, и он как раз отвечает за продолжительность жизни. И еще много за что отвечает. Одни люди могут есть сколько угодно и все равно оставаться худыми, как твоя мама. Такой у них метаболизм. А другие – вот я, например – сразу же начинают толстеть, если много едят. У нас просто разный метаболизм, вот и все. Но все же главная задача метаболизма – отсчитывать время. У собак он очень быстрый, у людей – относительно медленный. Мы живем в среднем семьдесят два года. И поверь мне, это очень долго.

Луис видел, что Элли сильно расстроена, и очень надеялся, что его речь прозвучала искренне и не выдала его собственных переживаний. Ему было тридцать пять лет, и эти годы, казалось, промчались в мгновение ока.

– У морских черепах метаболизм еще медле…

– А у кошек? – спросила Элли, снова взглянув на Черча.