Смертельная белизна Гэлбрейт Роберт

2

Да он как будто не таков с виду, чтобы его пускать в комнаты.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Тяжело дыша, превозмогая боль в правом колене, Страйк на последнем лестничном марше уже втягивал себя наверх за перила. Из-за стеклянной двери эхом разносились два голоса: один мужской, другой – визгливый и перепуганный – женский. Когда Страйк ворвался в приемную, Дениза, прижавшаяся к стене, выдохнула:

– Ох, слава богу!

На взгляд Страйка, парню, застывшему посреди приемной, было лет двадцать пять. Темные волосы неряшливыми прядями свисали на худое, грязное лицо, но не могли скрыть ввалившихся горящих глаз. Джинсы, футболка, толстовка с капюшоном – все было грязное, кожаный верх одной кроссовки отставал от подошвы. В ноздри сыщику ударил тяжелый запах немытого животного.

В том, что этот субъект психически неуравновешен, сомневаться не приходилось. Через каждые секунд десять на него нападал неудержимый, как можно было догадаться, тик: рука теребила кончик носа, уже покрасневшего от частых прикосновений, затем с глухим стуком била в чахлую грудину, после чего бессильно свисала вдоль туловища и почти сразу опять взлетала к кончику носа. Создавалось впечатление, будто парень не может вспомнить, как положено креститься, или же для быстроты упростил для себя это действие. Нос, грудина, рука у бедра; нос, грудина, рука у бедра; наблюдать за ним было тягостно, тем более что для него эти механические движения, наверное, оставались безотчетными. На лондонских улицах встречалось немало таких горемычных и явно нездоровых субъектов, от которых окружающим – одни неудобства; в вагоне метро зачастую оказывался пассажир, заставлявший других отводить глаза, а на углу топталась какая-нибудь кликуша, от которой пешеходы спешили перейти на другую сторону. Эти осколки разбитого рода человеческого были столь многочисленны, что уже примелькались и не задерживались в памяти.

– Вы – он? – спросил этот парень с горящим взором, а рука сама собой вновь потянулась к носу и грудине. – Вы – Страйк? Детектив?

Другой рукой, которая не металась между носом и грудной клеткой, он вдруг стал дергать молнию на джинсах. Дениза взвизгнула, будто испугавшись, как бы он не стал обнажаться, и, похоже, такие опасения были отнюдь не беспочвенны.

– Верно, я Страйк, – подтвердил сыщик, перемещаясь по приемной, чтобы занять позицию между странным посетителем и своей временной секретаршей. – Все в порядке, Дениза?

– Да, – выдавила она, не отлипая от стены.

– Я видел, как ребенка убили, – сообщил парень. – Задушили.

– Так-так, – будничным тоном произнес Страйк. – Может, пройдем ко мне? – Он жестом пригласил посетителя в кабинет.

– Сейчас описаюсь! – заявил парень, расстегивая молнию.

– В таком случае тебе вот туда.

Страйк проводил его на лестничную площадку, где находился туалет, и, когда дверь с грохотом захлопнулась, неслышно вернулся к Денизе:

– Что здесь произошло?

– Он требовал вас, а когда услышал, что вам пришлось выйти, разозлился и начал крушить все подряд!

– Вызовите полицию, – вполголоса приказал Страйк. – Скажите, что к нам забрел нездоровый человек. По всей вероятности, психопат. Только дождитесь, чтобы я завел его в кабинет.

Дверь туалета с грохотом ударилась о стену. Посетитель не потрудился застегнуть джинсы. Похоже, он был без трусов. Дениза опять взвизгнула, а он неистово хватался то за нос, то за грудь, то за нос, то за грудь, даже не думая прикрыть заросший темными волосами лобок.

– Прошу сюда, – любезно произнес Страйк.

Незнакомец зашаркал в кабинет, распространяя вокруг себя усилившееся зловоние.

Услышав предложение садиться, он примостился на краешке клиентского кресла.

– Как тебя зовут? – через стол обратился к нему Страйк.

– Билли, – ответил посетитель, троекратно коснувшись носа и грудины. Когда правая ладонь в третий раз упала вдоль тела, он схватил ее левой и крепко стиснул.

– И ты видел, как некто душил ребенка, правильно я понимаю, Билли? – спросил Страйк, и в этот миг в приемной закудахтала Дениза:

– Полиция, срочно!

– Что она сказала? – забеспокоился Билли, нервно поглядывая в сторону приемной горящими, еще более округлившимися глазами; одна рука сжимала другую, чтобы унять тик.

– Не обращай внимания, – беззаботно отмахнулся Страйк. – Я же веду несколько дел одновременно. Расскажи мне про того ребенка.

Замедленным, осторожным движением, как будто опасаясь потревожить пугливого птенца, Страйк достал из стола блокнот и лист бумаги.

– Его задушили наверху, прямо у лошади.

За хлипкой перегородкой Дениза, уже не понижая голоса, тарахтела в трубку.

– Когда это случилось? – Страйк делал пометки.

– Давно… я еще маленьким был. Задушили девочку, а потом сказали, что мальчика. Там Джимми был, он говорит, я ничего не мог видеть, но я-то видел. Я видел, как он это сделал. Задушил. Я видел.

– И это произошло рядом с лошадью, так?

– Совсем рядом. Но закопали его… ее… не там. А в ложбине, у папиного дома. Я все видел, могу показать место. Мне она не разрешила копать, а вам разрешит.

– И это сделал Джимми, да?

– Джимми никого не душил! – возмутился Билли. – Он вместе со мной смотрел. А теперь говорит, ничего такого не было, но он врет, сам же там стоял. Понимаете, его запугали.

– Понимаю, – солгал Страйк, не прекращая строчить в блокноте. – Но чтобы взяться за это расследование, мне понадобится ваш адрес.

Он ожидал какого-нибудь противодействия, но Билли с энтузиазмом потянулся за предложенным блокнотом и ручкой. Страйка обдала новая волна зловония. Билли начал что-то выводить на чистой странице, но внезапно передумал.

– Вы к Джимми не сунетесь, а? Не то прибьет он меня к чертовой матери. Соваться к нему нельзя.

– Нет-нет, – мягко заверил Страйк. – Твой адрес нужен только для отчетности.

Из-за двери доносился скрипучий голос Денизы:

– Я не могу столько времени ждать, он совсем буйный!

– Что она мелет? – возмутился Билли.

К досаде Страйка, Билли неожиданно вырвал из блокнота верхний листок, скомкал, а потом принялся теребить нос и грудину, сжимая листок в кулаке.

– Не обращай внимания на Денизу, – сказал Страйк, – она ведет переговоры насчет другого клиента. Может, хочешь попить, Билли?

– Чего попить?

– Чаю? Кофе?

– Это зачем? – еще больше насторожился Билли от такого предложения.

– Исключительно по желанию. Не хочешь – не надо.

– Мне лекарство не требуется!

– Да у меня и нет для тебя лекарства, – заверил Страйк.

– Я не псих! Он ребенка задушил, а трупик они закопали в ложбине, у папиного дома. В одеяло завернутый. В розовое одеяло. Я не виноват. Мелкий был. И торчал там не по своей воле. Я же маленький был.

– А сколько лет прошло, если навскидку?

– Лет этак… много… из головы не идет. – На изможденном лице сверкали круглые глаза, а кулак, сжимавший ком бумаги, метался вверх-вниз, от носа к груди. – Завернули в розовое одеяльце да и закопали в ложбине у папиного дома. Но потом сказали, что это мальчик был.

– А где находится папин дом, Билли?

– Она меня теперь не пустит. А вот вы могли бы выкопать. Могли бы съездить. Удавили ее, точно говорю, – твердил Билли, пригвождая Страйка безумным взглядом. – Да только Джимми сказал – это мальчик. Удавили возле…

Раздался стук в дверь. Страйк не успел и рта раскрыть, как Дениза, осмелев от присутствия босса, с важным видом просунула голову в кабинет.

– Едут, – сообщила она. Преувеличенная многозначительность ее тона могла бы спугнуть даже совершенно вменяемую личность. – Скоро будут.

– Кто едет? – забеспокоился Билли, вскакивая с кресла. – Кто скоро будет?

Отпрянув, Дениза захлопнула дверь. До слуха донесся приглушенный удар, и Страйк понял, что секретарша навалилась на дверь в попытке задержать Билли.

– Мне должны привезти заказ. – Не теряя присутствия духа, Страйк тоже встал. – Продолжай: ты говорил про…

– Что вы наделали? – Билли с воплем пятился к выходу, безостановочно терзая нос и грудину. – Кто сюда едет?

– Никто сюда не едет, – солгал Страйк, но Билли уже ломился в дверь.

Встретив сопротивление, он с размаху саданул дверь плечом. Снаружи раздался визг – Дениза отлетела в сторону. Страйк еще не обогнул свой письменный стол, а Билли уже выскочил на железную лестницу и ринулся вниз, перепрыгивая через три ступеньки. Сыщика захлестнула ярость – догнать молодого и, как оказалось, прыткого безумца нечего было и думать. Бросившись назад, он поднял оконную раму в своем кабинете и высунулся на улицу, но успел лишь заметить, как Билли шмыгнул за угол и скрылся из виду.

– Зараза!

Мужчина, входящий в гитарный магазин на другой стороне улицы, недоуменно оглянулся.

Страйк отошел от окна и уничтожил взглядом Денизу, которая отряхивалась на пороге его кабинета. Как ни удивительно, она была вполне довольна собой.

– Я пыталась его задержать, – с гордостью объявила она.

– Ага, – сказал Страйк, проявляя недюжинное самообладание. – Я видел.

– Полицейские уже едут.

– Фантастика.

– Заварить вам чаю?

– Нет, – процедил он сквозь стиснутые зубы.

– Тогда пойду-ка я освежу туалетную комнату, – сообщила она и шепотом добавила: – Сдается мне, он не спустил за собой воду.

3

И эту борьбу я довел до конца один-одинешенек, не говоря никому ни слова.

Генрик Ибсен. Росмерсхольм

Шагая по незнакомой Дептфорд-стрит, Робин испытала мимолетную беззаботность и тут же задумалась: когда у нее в последний раз было такое ощущение? Уж точно больше года назад. Зарядившись энергией и бодростью от послеполуденного солнца, нарядных витрин, уличной толчеи, шума транспорта, она торжествовала от прощания с клиникой «Вильерс траст».

Невзирая на недовольство медиков, она прервала лечение.

– Мы настоятельно рекомендуем пройти курс до конца, – сказала ей женщина-психотерапевт.

– Я знаю, – ответила Робин, – но, вы меня извините, я здесь получила все, что возможно, и лучше уже не будет.

Губы врача тронула холодная улыбка.

– Когнитивно-поведенческая терапия – отличная штука, – продолжила Робин. – Я избавилась от тревожности и постараюсь держаться на достигнутом уровне…

С глубоким вздохом она принялась изучать докторские туфли с ремешком, какие подошли бы школьнице, а потом заставила себя посмотреть врачу в глаза.

– …но нынешний этап никакого эффекта не дает.

Последовала еще одна пауза. Робин притерпелась к лечению после пяти сеансов. В обычной беседе это сочли бы невежливостью, а то и скрытой агрессией: умолкать и просто разглядывать собеседника, дожидаясь, чтобы он первым нарушил молчание, но во время сеансов психодинамической терапии такое поведение, как она узнала, было в порядке вещей.

Робин могла бы воспользоваться полученным от участкового врача направлением в бесплатный стационар, но туда была огромная очередь, а потому она, с неохотного согласия Мэтью, решила прибегнуть к услугам платной медицины. Мэтью, как она понимала, с трудом удержался, чтобы не предложить ей альтернативный – идеальный – вариант: просто уволиться с работы, где она получила посттравматическое стрессовое расстройство, зарабатывая при этом сущие гроши, несообразные с таким риском.

– Видите ли, – Робин излагала заранее подготовленный текст, – меня всю жизнь окружают люди, которые, по их убеждению, лучше знают, как я должна поступать…

– Как же, как же, – перебила доктор таким тоном, который за стенами клиники Робин сочла бы высокомерным, – мы с вами обсуждали…

– …и…

По натуре Робин была доброжелательной и бесконфликтной. Но в конце-то концов, психотерапевты, работавшие с ней в этой неуютной каморке, где только и было что хлорофитум в унылом зеленом горшке да большая пачка бумажных носовых платков на низком дощатом столике, требовали от нее голой правды.

– …и, если честно, вы от них ничем не отличаетесь.

Очередная пауза.

– Что ж, – с коротким смешком заговорила психотерапевт, – моя задача – научить вас делать собственные выводы относительно…

– Не спорю, но вы меня постоянно… к ним подталкиваете, – сказала Робин. – Это агрессивный метод. Вы оспариваете каждое мое слово.

Робин закрыла глаза; на нее волной накатила усталость. Все мышцы до сих пор болели. Перед обращением в этот стационар она целую неделю собирала корпусную мебель, перетаскивала коробки с книгами, развешивала картины.

– Я выпишусь из вашей клиники, – Робин открыла глаза, – совершенно измочаленная. Приду домой – и ровно то же самое буду получать от мужа: мрачные затяжные паузы и споры по каждому ничтожному поводу. Затем я позвоню маме – с тем же результатом. Единственный, кто не требует, чтобы я разобралась в себе, – это…

Робин осеклась, но закончила:

– …это мой напарник по работе.

– Мистер Страйк, – сладко пропела врач-психотерапевт.

Яблоком раздора стал у них отказ Робин обсуждать свое отношение к Страйку: она лишь подтвердила, что он не осознает, как глубоко повлияло на нее дело Шеклуэллского Потрошителя. Но личные отношения, твердо заявила она, никак не связаны с ее нынешним состоянием. С тех пор психотерапевт на каждом сеансе донимала ее тем же вопросом, но Робин не поддавалась.

– Да, – бросила Робин. – Он самый.

– По вашему собственному признанию, вы не посвящали его в масштабы своей тревожности.

– Итак, – Робин проигнорировала последнюю реплику, – я сегодня пришла с единственной целью: сказать, что больше здесь не останусь. Как я уже говорила, курс когнитивно-поведенческой терапии оказался полезным, и я не стану отказываться от упражнений.

Вроде бы психотерапевт рассердилась, что Робин даже не собирается отсиживать положенное время, но пациентка заранее оплатила сеанс и теперь вольна идти на все четыре стороны: врачу свободный часок в середине рабочего дня еще никогда не мешал. А Робин сочла, что имеет право не торопиться домой, а купить себе рожок мороженого «Корнетто» и с наслаждением умять его на уличной жаре по дороге к новому жилищу.

Ловя, как мотылька, миг радости, чтобы не упорхнул, Робин свернула в какой-то тихий переулок, заставила себя сосредоточиться и принялась изучать незнакомый квартал. Хорошо все-таки, что прежняя квартира в Ист-Илинге осталась в прошлом, а вместе с ней и многие тягостные воспоминания. На суде вскрылось, что Шеклуэллский Потрошитель выслеживал Робин гораздо дольше, чем ей думалось. Полицейские даже сказали, что, по их сведениям, он ошивался еще на Гастингс-роуд, прячась среди припаркованных машин в считаных ярдах от ее подъезда.

Как ни стремилась она уехать из того района, они с Мэтью только через одиннадцать месяцев нашли подходящий вариант. Главным препятствием было то, что в вопросе недвижимости Мэтью, который продвинулся по службе и получил наследство от матери, непременно хотел «подняться на ступеньку выше». Отец и мать Робин обещали финансовую помощь, чтобы их дочь смогла оторваться от жутких ассоциаций, связанных со старой квартирой, но цены на жилье в Лондоне просто зашкаливали. Мэтью трижды нацеливался на квартиры, которые по зрелом размышлении оказывались им не по карману. Трижды у них срывалось приобретение жилья, которое, как с ходу определяла Робин, стоило на многие тысячи дороже того, чем они располагали.

– Какая нелепость! – возмущался Мэтью. – Эта квартира не стоит таких денег!

– Эта квартира стоит ровно столько, сколько за нее дадут, – возражала Робин, досадуя, что финансист не понимает законов рынка.

Сама она готова была убраться куда угодно, хоть в однокомнатную живопырку, чтобы только отделаться от призрака убийцы, который преследовал ее даже во сне.

Перед возвращением на главную улицу ее внимание привлек арочный проем в кирпичной стене, обрамленный каменными столбами с удивительными навершиями, – ей такие никогда не встречались. На резных каменных костях покоились два гигантских, щербатых от времени каменных черепа, а сквозь арку виднелась высокая, квадратная в разрезе башня. Эти навершия, сказала себе Робин, разглядывая вблизи пустые черные глазницы, смотрелись бы уместнее над фасадом какого-нибудь пиратского логова из фильма в жанре фэнтези. В арку вписывалась церковь с замшелыми надгробными плитами в кольце пышно цветущего, но безлюдного розария. Обходя вокруг церкви Святого Николая, представлявшей собой необычный симбиоз старинного краснокирпичного колледжа и грубой каменной звонницы, Робин доела мороженое. Потом она присела на деревянную скамью, неприятно горячую от палящего солнца, размяла ноющую спину, подышала восхитительным ароматом теплых роз – и неожиданно перенеслась почти на год назад, в йоркширский четырехзвездочный отель, где декоративный букет кроваво-красных роз стал свидетелем последствий ее ухода из зала во время танца жениха и невесты.

Мэтью со своим отцом и тетушкой Сью, родители Робин и ее брат Стивен – все столпились под дверью люкса для новобрачных, куда сбежала Робин от гнева Мэтью. Когда она хотела снять подвенечное платье, в номер гуськом ввалились они все, пожелав разобраться в происходящем.

Начался форменный галдеж. Стивен раскричался на Мэтью, первым сообразив, какая это низость – стирать чужие входящие звонки. Джеффри в пьяном угаре стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Страйк остался на банкет, если он даже не подтвердил своего присутствия. Мэтью орал всем остальным, чтобы не вмешивались и выметались, а тетя Сью без конца повторяла: «Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец! Слыханное ли дело, чтобы невеста прервала свой первый танец!»

Потом даже до Линды дошло, в чем провинился Мэтью, и она тоже принялась его отчитывать. Джеффри грудью бросился на защиту сына и стал требовать, чтобы ему объяснили, по какому праву Линда толкает свою дочь на прежнюю работу, где начальник не сумел защитить ее от ножа преступника. Тут подоспел и пьяный в стельку Мартин, который ни с того ни с сего дал Мэтью в морду, а Робин, у которой весь день маковой росинки во рту не было, заперлась в ванной комнате, сотрясаясь от неудержимой рвоты.

Минут через пять ей пришлось впустить Мэтью, потому как у него был разбит нос, и там, в ванной, отгородившись от скандаливших в спальне родственников и прижимая к носу ком туалетной бумаги, Мэтью пригласил ее слетать на Мальдивы: нет-нет, не в свадебное путешествие, о котором теперь не могло быть и речи, а просто для того, чтобы спокойно обсудить все вопросы наедине, «подальше, – он махнул рукой в ту сторону, откуда неслись вопли, – от этого».

– Сейчас еще не расшевелилась пресса, – обвинительным тоном добавил он. – Тебя будут осаждать в связи с делом Потрошителя.

Он сверкал ледяным взглядом над окровавленным бумажным комом, бесился, что невеста опозорила его в танцевальном зале, и готов был убить Мартина, распустившего руки. В его приглашении на Мальдивы не было никакой романтики. Он лишь планировал встречу на высшем уровне, готовил спокойное обсуждение. Если по зрелом размышлении они решат, что их брак был ошибкой, то через две недели, вернувшись домой, можно будет сделать совместное заявление и разойтись в разные стороны.

И в этот миг отчаявшаяся Робин, мучась от пульсирующей раны, переживая чувства, всколыхнувшиеся у нее в объятиях Страйка, понимая, что журналисты, вероятно, уже напали на ее след, увидела в Мэтью если не союзника, то по крайней мере организатора побега. Возможность прямо сейчас прыгнуть в самолет, чтобы улететь от подстерегающей в Йоркшире лавины любопытства, сплетен, злости, треволнений и непрошеных советов, оказалась невероятно притягательной.

Стало быть, они сбежали, но во время перелета почти не разговаривали. Какие мысли роились в голове у Мэтью на протяжении тех долгих часов, Робин не хотела знать.

Знала она только одно: все ее мысли были о Страйке. Вновь и вновь, глядя на плывущие за иллюминатором облака, она вспоминала то краткое объятие на лестнице.

«Уж не влюбилась ли я?» – раз за разом пытала она себя, но так и не пришла к однозначному ответу.

Ее терзания длились не один день, но она не могла поведать Мэтью о своем внутреннем разладе, когда они во время прогулок по белым пляжам обсуждали накопившиеся разногласия и претензии. Мэтью спал на диване в гостиной, а Робин – наверху, на двуспальной кровати под антимоскитной сеткой. Иногда между ними вспыхивали споры, нагнетались обиды, зависали яростные паузы. Мэтью не выпускал из поля зрения мобильник Робин: хотел знать, где он лежит, то и дело проверял, и она знала, что он ищет сообщения или звонки от ее начальника.

Но хуже всего было то, что ни звонков, ни сообщений не поступало. Очевидно, Страйк не хотел никаких контактов. Робин постоянно возвращалась мыслями к тому случаю на лестнице, как собачонка – к облюбованному столбу, но, судя по всему, для нее то происшествие значило куда больше, чем для Страйка.

Из вечера в вечер она бродила по пляжу, слушая глубокое дыхание моря. Под защитной лангеткой потело раненое предплечье. Мобильный она с собой не брала, чтобы Мэтью не допытывался, где она находится и не названивает ли ей тайно от него Страйк.

Но на седьмой день, когда Мэтью оставался на вилле, она решила позвонить Страйку сама. Почти безотчетно Робин продумала план. В пляжном баре был стационарный телефон, а номер офиса она знала наизусть. Все ее звонки автоматически перенаправлялись Страйку. Она еще не решила, как начнет разговор, но была уверена, что Страйк, услышав ее голос, обнаружит свои истинные чувства. Когда в далеком Лондоне задребезжал телефон, у Робин пересохло в горле.

На другом конце сняли трубку, но несколько секунд молчали. До Робин донеслось какое-то шевеление, потом хохоток – и наконец ей ответили:

– Алло? С вами говорит Корми-Шторми…

Сквозь громкий, пронзительный женский смех Робин услышала где-то на заднем плане голос Страйка: полунасмешливый, полудосадливый и определенно пьяный:

– Дай сюда! Кому сказано, дай…

Робин бросила трубку на рычаг. По ее лицу и груди струился пот, она сгорала от стыда, унижения и собственной глупости. Он был с другой женщиной. Хохоток, вне сомнения, прозвучал интимно. Незнакомка, схватившая мобильный, назвала Страйка (до чего же тошнотворно) «Корми».

Если Страйк когда-нибудь спросит про сброшенный вызов, ни под каким видом нельзя признаваться, что это была она, решила Робин. Надо стиснуть зубы и солгать, притвориться, что она вообще ни сном ни духом…

Женский голос в телефонной трубке подействовал на нее как звонкая пощечина. Если Страйк так быстро утешился неизвестно с кем – Робин готова была поклясться жизнью, что эта бабенка либо только что переспала со Страйком, либо как раз готовилась этим заняться, – значит он, оставшись в Лондоне, явно не терзался по поводу своих истинных чувств к Робин Эллакотт.

От морской соли на губах ей захотелось пить: она плелась сквозь темноту, оставляя глубокую борозду на белом песке, а у ее ног разбивались набегающие волны. Не может ли быть такого, спросила себя Робин, когда выплакалась, что она путает благодарность и дружбу с чем-то более глубинным? Что она приняла любовь к расследованиям за любовь к человеку, взявшему ее на следственную работу? Конечно, она восхищалась Страйком и успела к нему привязаться. Их многое связывало, а потому Робин хотелось постоянно быть рядом с ним, но разве это любовь?

В благоуханной ночи, звенящей от москитов, Робин шла вперед, придерживая израненную руку, и под шорох набегающих волн размышляла, что за свои без малого двадцать восемь лет не приобрела почти никакого опыта отношений с мужчинами. Кого она знала, кроме Мэтью, который для нее оставался единственным сексуальным партнером, единственным прибежищем за долгие десять лет? Потеряй она голову от Страйка (Робин использовала именно такое старомодное выражение из материнского лексикона), это было бы не чем иным, как естественным следствием той ограниченности, которую давно преодолели все ее сверстницы, разве не так? Столько лет хранившая верность Мэтью, она должна была бы в какой-то миг оглядеться вокруг и вспомнить, что существует другая жизнь, другой выбор. Почему же она так поздно заметила, что Мэтью – не единственный мужчина в мире? Страйк, уговаривала она себя, выделялся только тем, что с ним она проводила больше времени, чем с кем бы то ни было другим, а потому именно на него проецировались ее удивление, ее любопытство, ее недовольство мужем.

Переубедив, как она внушала себе на восьмой вечер этого путешествия, ту часть своей натуры, которая тянулась к Страйку, Робин приняла трудное решение. Она вознамерилась улететь домой раньше срока и объявить родным о расставании с Мэтью. Но прежде нужно было заверить Мэтью, что их расставание не связано ни с какими третьими лицами – просто она после серьезных и мучительных раздумий пришла к выводу, что они не подходят друг другу, а потому брак их бесперспективен.

Она до сих пор не могла забыть то ощущение паники, смешанной со страхом, какое испытала, распахнув дверь их пляжного домика и собравшись с духом для решающего объяснения, которого так и не случилось. Мэтью, сгорбившись, сидел на диване и при виде Робин пробормотал:

– Мам?

Его лицо, руки, ноги блестели от пота. Бросившись к нему, Робин заметила у него на внутренней стороне левой руки жуткий, темный рисунок вен, как будто в них закачали чернила.

– Мэтт?

При звуках ее голоса он осознал, что принял ее за свою покойную мать.

– Мне… что-то нехорошо, Роб.

Она метнулась к телефону, позвонила ночному портье и вызвала врача. Когда Мэтью уже стал впадать в забытье, приехала бригада скорой помощи. На тыльной стороне ладони у него обнаружилась царапина. Предварительный диагноз гласил: флегмона. По встревоженным лицам врача и медсестры Робин поняла, что это серьезно. В темных углах гостиной Мэтью мерещились движущиеся фигуры, какие-то несуществующие люди.

– Кто это? – спрашивал он у Робин. – Кто там ходит?

– Там никто не ходит, Мэтт.

Она держала его за руку, пока врач с медсестрой обсуждали возможность госпитализации.

– Не бросай меня, Роб.

– Я тебя не брошу.

Она имела в виду, что сейчас никуда не уедет, но вовсе не обещала остаться с ним навек, однако у Мэтью потекли слезы.

– Ох, слава богу. Я думал, ты… Я люблю тебя, Роб. Знаю, я поступил гнусно, но я тебя люблю.

Врач дал Мэтью таблетку антибиотика и пошел звонить по телефону. Мэтью, как неразумное дитя, жался к Робин и благодарил. Время от времени у него опять начинались галлюцинации, ему мерещились движущиеся тени, а пару раз вновь привиделась покойная мать. Одна в бархатной тьме тропической ночи, Робин слушала, как в оконное стекло бьются летучие насекомые, а сама то успокаивала, то удерживала человека, которого полюбила в семнадцать лет.

Диагноз «флегмона» не подтвердился. Через сутки на морскую инфекцию начали действовать антибиотики. Оправившись от внезапной тяжелой болезни, Мэтью, такой слабый и беззащитный, каким она его никогда не видела, постоянно следил глазами за Робин – боялся, как бы она не взяла назад свое обещание.

– Это ведь невозможно перечеркнуть, правда? – хрипло вопрошал он, лежа в кровати, как велел ему врач. – Все эти годы?

Робин не перебивала, когда он заговаривал о добрых временах, о совместно прожитых временах, но каждый раз вспоминала хихикавшую девицу, которая называла Страйка «Корми». Она воображала, как по приезде домой будет ходатайствовать об аннулировании брака, поскольку таинство не было консумировано. И вспоминала, в какую сумму обошелся ее родителям ненавистный для нее день свадьбы.

Над кладбищенскими розами жужжали пчелы, а Робин в тысячный раз задавалась вопросом: где бы она сейчас была, не оцарапай Мэтью руку о коралл. Над большинством сеансов ныне завершенной психотерапии витала потребность выговориться о тех сомнениях, которые раздирали ее с той самой минуты, когда она решила сохранить брак.

На протяжении следующих месяцев, и особенно когда у них с Мэтью все складывалось довольно гладко, ей казалось, что она правильно сделала, назначив своему замужеству испытательный срок, да только оно и сейчас виделось не иначе как испытательный срок, а от этого бессонными ночами Робин переходила к самобичеванию за малодушие, не позволившее ей вырваться на свободу сразу после выздоровления Мэтью.

Со Страйком она никогда не обсуждала тех событий, не объясняла, почему согласилась до поры до времени поддерживать свой брак на плаву. И уходила от этой темы, наверное, потому, что их отношения, некогда дружеские, стали холодными и неблизкими. Вернувшись из свадебного путешествия, она почувствовала, что Страйк к ней переменился… и что она сама, надо признать, тоже изменилась к нему после того, как в миг отчаяния набрала его номер в мальдивском баре.

– Притерпелась, стало быть? – жестко бросил он, взглянув на ее обручальное кольцо.

Ее уколол его тон, равно как и тот факт, что Страйк ни разу не спросил, почему у нее заплаканные глаза, как складывается ее повседневная жизнь, и даже не намекнул, что помнит тот случай на лестнице.

То ли потому, что Страйк так поставил дело, то ли по чистой случайности, но после истории с Шеклуэллским Потрошителем они не провели вместе ни одного расследования. По примеру старшего делового партнера, Робин спасалась холодным профессионализмом.

Порой у нее возникали опасения, что он больше не ценит ее так, как прежде, поскольку она проявила себя малодушной рабой условностей. Пару месяцев назад у них состоялся неловкий разговор, когда Страйк предложил ей недельный отпуск и спросил, полностью ли она, по своим ощущениям, восстановилась после ножевой атаки. Узрев в этом пренебрежение к ее храбрости, желание отстранить ее от важных расследований, а значит, лишить той части жизни, которая только и приносила ей удовлетворение, Робин заявила, что чувствует себя прекрасно, а сама удвоила следственные усилия.

У нее в сумке завибрировал телефон, поставленный на беззвучный режим. Робин посмотрела, кому она понадобилась, и увидела, что звонит Страйк. Причем он пытался связаться с ней и раньше, но она тогда как раз прощалась с клиникой «Вильерс траст».

– Привет, – сказала она. – Извини, пропустила твой звонок.

– Ничего страшного. Как переезд, нормально?

– Отлично.

– Я просто хотел сообщить, что нанял нового сотрудника. Зовут Сэм Барклай.

– Замечательно. – Робин следила глазами за мухой, дрожавшей на густо-розовой жирной розе. – И откуда он?

– Из армии, – ответил Страйк.

– Тоже служил в военной полиции?

– Ну-у-у… не совсем.

Слушая рассказ про Сэма Барклая, Робин не смогла сдержать усмешки:

– Значит, ты взял на работу наркомана-маляра-штукатура?

– Вейпера, нарковейпера, – поправил ее Страйк, и Робин поняла, что он тоже улыбается. – Сейчас ведет здоровый образ жизни. У него ребенок.

– Что ж, человек, похоже… интересный.

Она выжидала, но Страйк больше ничего не добавил.

– Ну хорошо, до встречи в субботу вечером, – сказала она.

Робин посчитала себя обязанной пригласить Страйка к ним на новоселье. Коль скоро она отправила приглашение Энди Хатчинсу, их самому безотказному и надежному сотруднику, было бы неправильно обойти вниманием Страйка. К ее удивлению, он ответил согласием:

– Ага, до встречи.

– А Лорелея придет? – как бы невзначай спросила Робин.

Страйку, звонившему из центра Лондона, послышались в этом вопросе саркастические нотки: Робин словно вытягивала из него признание, что у его подруги нелепое имя. Раньше он бы припер ее к стенке, спросил, какие у нее проблемы с именем «Лорелея», не без удовольствия провел бы легкую пикировку, но сейчас предпочел не ступать на опасную территорию.

– Да, конечно. Приглашение ведь на два лица…

– Естественно, – торопливо подтвердила Робин. – Ладно, увидимся.

– Погоди, – сказал Страйк.

Отпустив Денизу, он сидел в конторе один. Временная секретарша вовсе не рвалась уходить раньше времени: она работала на условиях почасовой оплаты и, только когда Страйк пообещал заплатить ей за полный день, принялась собираться, ни на минуту не закрывая рта.

– Сегодня после обеда у нас тут был странный эпизод, – начал Страйк.

С напряженным вниманием, не перебивая, Робин выслушала историю в лицах о непродолжительном визите Билли. К концу она и думать забыла о холодности Страйка. В самом деле, он общался с ней в точности как год назад.

– С головой совсем не дружит, – говорил Страйк, уставившись в чистое небо за окном. – Может, даже психопат.

– И тем не менее…

– Это понятно. – Он взял со стола блокнот, из которого Билли вырвал лист с недописанным адресом, и стал рассеянно вертеть его в свободной руке. – Вопрос в другом: он не в себе – и потому считает, что видел, как некто задушил ребенка? Или: он не в себе и при этом видел, как некто задушил ребенка?

Некоторое время оба молчали. Каждый прокручивал в памяти рассказ Билли, зная, что другой занят тем же. Это краткое совместное размышление было прервано внезапным появлением кокер-спаниеля, который незаметно для Робин подкрался из розовых кустов и без предупреждения ткнулся холодным носом в ее голое колено. Она вскрикнула.

– Что там?

– Да ничего… тут собака.

– А ты где?

– На кладбище.

– То есть? По какому поводу?

– Просто исследую местность. Ладно, пойду я, – сказала Робин, поднимаясь со скамьи. – Дома еще не вся мебель собрана.

– Ну давай, – сказал Страйк, возвращаясь к своей обычной скупой манере разговора. – До субботы.