Квартира в Париже Фоли Люси

Она тащит за ручку небольшой чемоданчик, затем поворачивается начинает двигаться к воротам.

Я спешу за ней.

– В смысле дьявольское?

Она смотрит на меня и мотает головой, изображая, как застегивает молнию на губах.

– Я хочу получить свою долю денег при разводе.

Затем она выходит на улицу и садится в такси. Когда оно уезжает в ночи, я понимаю, что мне так и не удалось спросить, было ли у нее что-то с моим братом, нечто большее, чем флирт.

Я поворачиваюсь обратно во двор и подскакиваю от испуга. Господи боже. Пожилая женщина стоит и смотрит на меня. Кажется, она источает холодный белый свет, как пришелец из сериалов про паранормальные явления. Но успокоившись, я понимаю, что она просто стоит под уличным фонарем. Откуда, черт возьми, она появилась?

– Excusez moi? – спрашиваю я. – Madame? – Я даже не уверена, о чем хочу ее спросить. Кто вы, может быть? Что вы здесь делаете?

Она не отвечает. Она просто качает головой, очень медленно. Затем отступает назад, к будке в углу двора. Я смотрю, как она исчезает внутри. И ставни окон быстро закрываются.

Я наклоняюсь к рулю велотренажера «Пелотон», привставая в седле. Пот щиплет глаза. Легкие как будто переполнены кислотой, а не воздухом, пульс так зашкаливает, что у меня вот-вот случится сердечный приступ. Я еще сильнее кручу педали. Хочу пойти на рекорд. В глазах пляшут крошечные звездочки. Все поплыло. На миг кажется, что я сейчас потеряю сознание. Может быть, так оно и есть – следующее, что я помню, как навалился вперед на руль, и механизм с жужжанием опустился вниз. Внезапно к горлу подступает тошнота. Я сдерживаюсь, заглатываю побольше воздуха.

Я начал крутить педали на велотренажере в Сан-Франциско. Булетпруф кофе[15], кето диета, Бикрам йога – практически любая причуда, которой увлекался технологичный мир, если она давала хоть малейшее преимущество или порцию дополнительного источника вдохновения. Обычно я сижу и занимаюсь, слушаю выступления на Ted. Сегодня утром все по-другому. Я хотел раствориться в чистом напряжении, пробиться туда, где мысли затихают. Сейчас раннее утро, начало пятого, но я знал, что не засну. Единственным разумным решением оказалось сесть на велосипед.

Я слезаю с тренажера, немного пошатываясь. Велосипед – один из немногих предметов в этой комнате, кроме аймака и книг. На стенах ничего нет. Никаких ковров на полу. Отчасти потому, что я приверженец эстетики минимализма. Отчасти потому, что я все еще чувствую, будто не переехал сюда окончательно, и в любой момент могу встать и уйти.

Я вытаскиваю наушники из ушей. Мне кажется, я слышу какой-то звук там, во дворе. Я подхожу к окну, мышцы на икрах подергиваются.

Поначалу ничего не вижу. Затем мой взгляд улавливает какое-то движение, и я замечаю девушку. В ней есть что-то знакомое, в том, как она двигается. Трудно разобрать, но мозги работают, я словно пытаюсь вспомнить забытое слово, которое так и вертится на языке.

Теперь я вижу, что в квартире на третьем этаже горит свет. И понимаю, что, должно быть, она как-то связана с ним. С моим старым приятелем и – до недавнего времени еще и соседом – Бенджамином Дэниелсом. Однажды он рассказал мне о своей младшей сестре. Сводной сестре. Так, мельком. Сложный случай. Как бы он ни пытался убежать от своей прежней жизни, она все равно его настигала. Но не припоминаю, чтобы он говорил о ее приезде. Но разве Бен впервые что-то утаивает от меня?

У меня болит горло, на лбу выступил маслянистый пот. Я оглядываю высокий потолок надо мной и пытаюсь понять, где нахожусь. Теперь я вспоминаю, как прошлой ночью добралась сюда… ту сцену во дворе пару часов назад. Еще не рассвело, так что после этого я вернулась в постель. Не думала, что смогу заснуть, но, должно быть, все-таки задремала. Однако я не чувствую себя отдохнувшей. Все тело болит, будто я с кем-то дралась. Наверняка я дралась во сне. Один их тех кошмаров, от которых ты с облегчением просыпаешься. Постепенно возвращаются обрывки воспоминаний. Я пыталась попасть в запертую комнату, но руки не слушались. Кто-то – быть может, Бен? – кричал мне, чтобы я не открывала дверь, ни в коем случае не открывала дверь, но я знала, что должна открыть, у меня нет другого выбора. И вот наконец дверь открылась, и я вдруг поняла, что он был прав – о, почему я его не послушала? Потому как то, что оказалось за дверью…

Сажусь в постели. Проверяю свой телефон. Семь утра. Никаких сообщений. Новый день, а от моего брата по-прежнему нет никаких известий. Я набираю его номер: сразу включается автоответчик. Снова прослушиваю голосовое сообщение, инструкцию для меня. «Просто позвони в звонок. Я буду ждать тебя…»

И на этот раз я замечаю странность. Будто что-то обрывается в конце.

Тревога усиливается.

Я иду в гостиную, открываю ставни, впуская серое утро. При дневном свете комната еще сильнее напоминает музей: можно разглядеть парящие в воздухе пылинки. И в глаза бросается то, что я пропустила прошлой ночью. На паркете, примерно в метре от входной двери большое светлое пятно. Я сажусь на корточки и изучаю его. В нос бьет запах – странный запах, я уловила его еще прошлой ночью, – он проникает в легкие и дерет горло. Обжигающий ноздри химический привкус. Отбеливатель. Но это еще не все. В щели между половицами что-то застряло, я вижу как оно поблескивает в холодном свете. Я пытаюсь вытащить его пальцами, но оно крепко застряло. Я беру пару вилок и стараюсь поддеть предмет. В конце концов у меня получается. Сначала показывается длинная позолоченная цепочка, затем кулон: изображение святого в плаще, с посохом в руках.

Святой Христофор Бена. Я ощупываю свой кулон. Никогда не видела Бена без этой подвески. Думаю, он никогда его не снимал, потому что тот достался ему от матери. Это одна из немногих вещей, которые у него сохранились от нее. Может быть, во мне говорит чувство вины, но я подозреваю, что Бен более сентиментален в подобных вещах, чем я. Во всех делах, связанных с мамой.

И вот еще. Цепочка порвана.

Я сижу и стараюсь не паниковать. Пытаюсь найти разумное объяснение происходящему. Должна ли я позвонить в полицию? Что бы сделал на моем месте нормальный человек? Очевидно, что все это очень странно. Бен пропал, не отвечает на звонки. Кровь на кошачьей шерсти. Пятно от отбеливателя. Порванная цепочка. Но сильнее прочего смущает атмосфера… то, что витает в воздухе. Все кажется неправильным. Всегда прислушивайся к внутреннему голосу, так учила нас мама. Никогда не подавляйте чувства. Правда, с ней это сыграло злую шутку. Но в каком-то смысле она была права. Именно чутье подсказало мне, запираться ночью в своей спальне еще до того, как другой ребенок рассказал мне о предпочтениях моего приемного отца мистера Андерсона. Но гораздо раньше, до того, как я начала скитаться по приемным семьям, я поняла: не стоит заходить в запертую комнату – но все равно зашла.

Впрочем, звонить в полицию я не собираюсь. Они могут захотеть кое-что узнать о тебе, шепчет тихий голос. Они могут задать вопросы, на которые ты не захочешь отвечать. Я была не в ладах с полицией. Точнее сказать, у меня были кое-какие проблемы с законом. И даже несмотря на то, что он сам напросился, то, что я сделала с этим ублюдком, технически тянет на преступление. Поэтому прямо сейчас без крайней необходимости я не хочу попадаться на глаза стражам порядка.

Кроме того, мне действительно нечего им сказать, не так ли? Может, кот убил мышь? Может, цепочка порвалась сама по себе? Может, брат только что свалил, в очередной раз бросив меня на произвол судьбы?

Нет, этого недостаточно.

Я обхватываю голову руками и пытаюсь сообразить, что делать дальше. Мой живот издает долгое, протяжное урчание. Не могу вспомнить, когда в последний раз ела. Прошлой ночью я представляла, что, когда приеду, Бен пожарит мне яичницу или еще что, или мы закажем еду домой. Хотя сейчас от мысли о еде меня мутит. Но, может, подкрепившись, я приду в себя.

Я роюсь в холодильнике и шкафах, но не нахожу ничего, кроме полпачки масла и палки салями. Один шкаф отличается от остальных: это какая-то полость с чем-то похожим на систему роликов, но я не могу сообразить, для чего она предназначена. В отчаянии я отрезаю острым японским ножом немного салями, но вряд ли это тянет на сытный завтрак.

Я кладу в карман связку ключей, найденную в куртке Бена. Теперь я знаю код, у меня есть ключи. Могу сюда вернуться.

При свете дня внутренний двор выглядит не так жутко. Я прохожу мимо обломков статуи обнаженной женщины, голова откололась, глаза смотрят в небо. Одна из клумб выглядит так, будто ее только что перекопали, поэтому вчера пахло свежевспаханной землей. А еще там есть маленький фонтан. Бросив взгляд на крошечный домик в углу, я подмечаю темную щель между закрытыми ставнями; идеальное место для наблюдения за всем, что здесь происходит. Представляю, как она следит за мной оттуда: пожилая женщина, которую я встретила прошлой ночью, кажется, она там живет.

Закрывая дверь квартиры, я не могу побороть ощущение, что здесь что-то неладно. Удивительно прекрасные здания вокруг меня, машины с незнакомыми номерами. Вынырнув из тишины тупика, я замечаю, что в дневном свете улицы выглядят по-другому, гораздо оживленнее. Они даже пахнут иначе: бензином, сигаретным дымом и свежим кофе. Должно быть, ночью шел дождь, потому что брусчатка мокрая и скользкая. Кажется, здесь все поголовно точно знают свой маршрут: я путаюсь под ногами у какой-то женщины, занятой телефонным разговором, чуть не сталкиваюсь с парой подростков на электросамокате. Никогда не чувствовала себя настолько беспомощной, словно рыба, выброшенная на берег.

Я брожу мимо витрин магазинов с опущенными решетками, мимо кованых железных ворот, скрывающих дворы и сады, полные опавших листьев, бреду мимо аптек с мигающими неоновыми крестами – кажется, они на каждой улице, французы что, болеют больше других? Я наворачиваю круги по городу, пару раз я даже заплутала. Но наконец мне удалось найти витрину с вывеской изумрудно-зеленого цвета с золотистой надписью BOULANGERIE[16]. Стены и пол внутри выложены узорчатой плиткой, пахнет жженым сахаром и топленым маслом. Здесь битком: длинная очередь постоянно удваивается. Я жду, уставившись на прилавок с всевозможными штучками, которые выглядят слишком совершенными, чтобы быть съедобными: крошечные пирожные с глазированной малиной, эклеры с фиолетовой глазурью, крохотные шоколадные пирожные в тысячу очень тонких слоев, покрытых сверху чем-то золотым, и еще больше хочу есть. Люди передо мной делают серьезный заказ: три буханки хлеба, шесть круассанов, яблочный пирог. У меня текут слюнки. Я чувствую в своем кармане шелест банкнот, которые стащила из бумажника Бена.

У женщины передо мной волосы настолько идеальны, что кажется будто это парик: черный блестящий боб, ни одной выбившейся пряди. Шелковый шарф, повязанный вокруг шеи, пальто цвета «кэмел» и черная кожаная сумочка. Она выглядит богатой. Не кричаще богатой. А по-французски сдержанно. У вас никогда не будет таких волос, только если вы проводите дни ничего толком не делая.

Опустив взгляд, я вижу тощую серебристую собаку на бледно-голубом кожаном поводке. Она смотрит на меня с подозрением.

Женщина за прилавком протягивает покупательнице коробку пастельных тонов, перевязанную лентой:

– Voila, Madame Meunier.[17]

– Merci.

Она поворачивается, и я вижу на ее губах красную помаду, нанесенную так искусно, будто это татуаж. Мне кажется, ей около пятидесяти – но она очень хорошо сохранилась для своих лет. Женщина кладет свою карточку обратно в бумажник. И вдруг что-то падает на землю – клочок бумаги. Купюра?

Я наклоняюсь, чтобы поднять ее. Внимательно смотрю. Не купюра, что очень обидно. Такие как она вряд ли упустят лишние десять евро. Это записка, написанная от руки, нацарапанная большими заглавными буквами. Я читаю: double la prochaine fois, salope[18].

– Donne-moi ca![19]

Я поднимаю глаза. Женщина пристально смотрит на меня, протянув руку. Мне кажется, я понимаю, о чем она просит, но она так груба, будто королева с простлюдином, поэтому я специально притворяюсь, что не понимаю.

– Прошу прощения?

Она переходит на английский.

– Дайте это мне. – И наконец добавляет: – Пожалуйста.

Я медленно протягиваю записку. Она выхватывает ее так быстро, что я чувствую, как один из ее длинных ногтей царапает мою кожу. Не удостоив меня благодарностью, она скрывается за дверью.

– Excuses-moi? Madame?[20]

– Круассан, пожалуйста. – Все остальное, наверное, стоит слишком дорого. Мой желудок урчит, когда я смотрю, как продавщица кладет его в маленький бумажный пакет. – Хотя давайте два.

По дороге в квартиру, шагая по утренним серым и холодным улицам, я жадно заглатываю круассан, а после принимаюсь за второй – уже медленнее, смакуя начинку, наслаждаясь хрустящим тестом. Он такой вкусный, что я едва не прослезилась, а я не так уж часто плачу.

Вернувшись в дом, я прохожу через ворота с помощью кода, который узнала вчера. Во дворе я улавливаю запах сигаретного дыма. Я поднимаю взгляд. На балконе четвертого этажа сидит девушка с сигаретой в руке. Бледное лицо, растрепанные темные волосы, вся в черном, с ног до головы. Она молода, ей от силы девятнадцать-двадцать лет. Она замечает, что я смотрю на нее, и замирает.

Ты. Ты что-то знаешь, раз тоже смотришь на меня. И я заставлю тебя рассказать мне.

Она видела меня. Та женщина, приехавшая прошлой ночью, я опять видела ее сегодня утром, она расхаживала по квартире. Она смотрит прямо на меня. Я не могу пошевелиться.

Шум в моей голове нарастает.

Наконец она отводит взгляд. Когда я выдыхаю, у меня жжет в груди.

За его прибытием я тоже наблюдала отсюда. Это было в начале августа, примерно пару месяцев назад, в разгар жары. Мы с Камиллой сидели на балконе в старых шезлонгах, которые она купила в brocanteur[21], и пили Апероль-Спритц, хотя на самом деле я терпеть не могу Апероль-Спритц. Но Камилле частенько удается уговорить меня на то, чего бы я никогда не сделала.

Бенджамин Дэниелс приехал на «Убере». Серая футболка, джинсы. Темные волосы, довольно длинные. Он выглядел как знаменитость. Ну или, может, не совсем как знаменитость, но… было в нем что-то особенное. Понимаете? Даже не могу толком объяснить. Что-то притягательное, магнетическое, отчего хотелось постоянно смотреть на него. Необходимо было смотреть на него.

Я была в темных очках, и краем глаза наблюдала за ним, пытаясь делать вид, что даже не смотрю в его сторону.

Когда он открыл багажник машины, я заметила у него под мышками пятна пота, а там, где задралась футболка, еще и полоску загара. Она заканчивалась на линии джинсов, и там, где начиналась бледная кожа, спускалась стрелка темных волос. Мышцы на его руках напряглись, когда он доставал из багажника сумки. Не как у качка из спортзала. Изящнее. Как у барабанщика: у барабанщиков всегда красивые мышцы. Даже отсюда я могу представить, как может пахнуть его пот – не противно, просто кожей и солью.

Он крикнул водителю:

– Спасибо, приятель! – Я сразу распознала в нем англичанина; я одержима одним старым телесериалом «Молокососы»[22], о всех этих подростках из Британии, которые трахаются и трахаются, влюбляются во всех подряд.

– Ммм, – протянула Камилла, приподнимая солнцезащитные очки.

– Mais non, – ответила я. – Он же реально старик, Камилла.

Она пожала плечами.

– Ему всего тридцать с небольшим.

– Oui, ну да, он уже старик. Ну как… старше нас на пятнадцать лет.

 Лучше подумай обо всем этом опыте. – Она изобразила пальцами латинскую букву «ви» и просунула язык между пальцами.

Это меня рассмешило.

– Beurk[23]. – Ты отвратительна.

Она вздернула бровь.

– Pas de tout.[24] Ты поймешь, если твой дорогой папочка когда-нибудь подпустит тебя к каким-нибудь парням…

– Заткнись уже.

– Ну, Мими… Шучу же! Но ты знаешь, что однажды ему придется понять, что ты больше не его маленькая девочка.

Она усмехнулась, посасывая апероль через соломинку. На мгновение мне захотелось ударить ее… И я почти решилась. Я не очень хорошо контролирую свои порывы.

– Он просто… заботливый. – На самом деле это было нечто большее. Но и мне самой не хотелось делать ничего, что могло бы разочаровать отца, испортить его представление обо мне как о его маленькой принцессе.

Хотя я часто хотела вести себя как Камилла. Не волноваться из-за секса. Для нее это просто такое же хобби: как плавать, кататься на велосипеде или загорать. Я даже никогда не занималась сексом, не говоря уже о сексе с двумя партнерами одновременно (это была ее фишка) и не занималась этим еще и с девушками. Знаете, что самое смешное? На самом деле, это отец одобрил ее переезд, и сказал, что жизнь с другой девушкой «может уберечь меня от слишком серьезных неприятностей».

Камилла была в своем самом открытом бикини, три треугольника из светлого вязаного материала, которые почти ничего не прикрывали. Ее ноги прижимались к железной решетке балкона, а ногти на ногах были выкрашены в розовый цвет, как у куклы Барби. Если не считать месяца, проведенного на юге с друзьями, она просиживала там почти каждый жаркий день, становясь все темнее и темнее, обливаясь маслом «Ла Рош Позей». Ее тело словно окунули в золото, волосы приобрели оттенок карамели. А я обгораю на солнце, потому и сижу, как вампир, спрятавшись в тени, одетая в широкую мужскую рубашку с романом Франсуазы Саган в руках.

Она подалась вперед, наблюдая, как мужчина вытаскивает свои чемоданы из машины.

– Боже мой, Мими! У него есть кот. Как мило. Видишь его? Смотри, в той переноске. Salut minou![25]

Она нарочно так сделала, чтобы он поднял глаза и увидел нас – увидел ее.

– Эй! – крикнула она, вставая и махая так сильно, что ее nns[26], подпрыгивали в бикини. – Bienvenue – добро пожаловать! Я Камилла. А это Мервей. Милая киска!

Мне было так стыдно. Она точно знала, что говорила, по-французски это будет так же: chatte[27]. К тому же я ненавижу мое полное имя Мервей. Никто меня так не называет. Я Мими. Моя мама назвала меня так, потому что это имя означает «чудо», а по ее мнению, мое появление в ее жизни и есть чудо. Но еще это невероятно унизительно.

Я спряталась за свою книгу, но не настолько, чтобы не наблюдать за ним поверх ее.

Парень прикрыл глаза рукой.

– Спасибо! – крикнул он. Он поднял руку и помахал в ответ. И тогда я снова увидела ту бледную полоску кожи между его футболкой и джинсами, стрелку темных волос.

– Я Бен – друг Ника. Переезжаю на третий этаж.

Камилла повернулась ко мне.

– Ну, – сказала она вполголоса. – Я чувствую, что здесь становится все интереснее. – Она усмехнулась. – Наверное, мне нужно правильно себя преподнести. Предложить ему посмотреть за киской, если он уедет.

Не удивлюсь, если через неделю она затащит его в постель, подумала я. Вряд ли это будет неожиданностью. Удивительно, что мне так невыносима даже мысль об этом.

Кто-то стучит в мою дверь.

Я крадусь по коридору, смотрю в глазок. Merde, это она: женщина из квартиры Бена.

Я сглатываю и пытаюсь взять себя в руки. Такое чувство, что мой язык застрял в горле.

Трудно думать с этим гулом в ушах. Я знаю, что могу и не открывать. Это моя квартира, мое личное пространство. Но тук-тук-тук не прекращается, долбит по моему черепу, мне кажется, что сейчас во мне что-то взорвется.

Я стискиваю зубы и открываю дверь. И сразу шок: поразительное сходство с Беном. Но она маленькая, и глаза у нее темнее, и в ней чувствуется нечто… хищное, может, это и в нем было, но он тщательнее скрывал. С ней как будто все углы становятся острее. С ним же все было гладко. Она тоже неряшлива: джинсы и старый джемпер с потертыми манжетами, темно-рыжие волосы собраны на макушке. Его шарма в ней нет. Даже в серой футболке в жаркий день он умудрялся выглядеть как-то… стильно, понимаете? На нем все сидело превосходно.

– Привет, – говорит она. Улыбается, но не искренне. – Я Джесс. Как тебя зовут?

– М – Мими, – хриплю я.

– Мой брат – Бен – живет на третьем этаже. Но он… ну, он как бы исчез что ли. Ты его случайно не знаешь?

Какую-то долю секунды я думаю притвориться, что не говорю по-английски, но это глупо.

Я мотаю головой.

– Нет. Я не знала его – не знаю, то есть. Извини, я плохо говорю по-английски.

Я замечаю, что она смотрит мимо меня, пытается рассмотреть мою квартиру. Я отхожу в сторону, пытаясь заслонить ей обзор. И теперь она таранит меня взглядом, как будто пытается заглянуть мне в душу: и это еще хуже.

– Твоя квартира? – спрашивает она.

– Oui.

– Ух ты! – Она округляет глаза. – Наверное, ты хорошо зарабатываешь. И ты одна здесь живешь?

– Я и моя соседка Камилла.

Она снова пытается заглянуть в квартиру через мое плечо.

– Я хотела спросить, давно ли ты видела Бена?

– Нет. У него были закрытые ставни. Я имею в виду… – Я слишком поздно сообразила, что она спрашивала не об этом.

Она поднимает брови.

– Хорошо, – говорит она, – а когда ты в последний раз видела его? Это бы помогло. – Она улыбается. И ее улыбка совсем не такая как у него. Не похожая ни на чью.

Я понимаю, что она не уйдет, пока не дождется ответа. Я откашливаюсь.

– Я… не знаю. Не так давно – может, неделю назад?

– Quoi? Ce n’est pas vrai! Это неправда! – Я поворачиваюсь и вижу Камиллу в одном топе и кюлотах.

– Ты видела его вчера утром, помнишь Мими? Вы стояли с ним на лестнице.

Merde. Я чувствую, как мое лицо вспыхивает.

– А, да. Точно. – Я поворачиваюсь к женщине в дверном проеме.

– Так он был вчера здесь? – спрашивает она, хмурясь, переводя взгляд то на меня, то на Камиллу. – Ты действительно видела его?

– Угу, – выдавила я. – Вчера. Должно быть, я забыла.

– Он не сказал, не собирается ли он куда-нибудь?

– Нет. Мы просто встретились.

Я вспомнила его лицо, как он посмотрел, когда я проходила мимо него по лестнице. Мими, привет. Что-то случилось? И его улыбка. Никто так не улыбается как он.

– Ничем не могу помочь, – говорю я. – Извини. – И уже собираюсь закрыть дверь.

– Он сказал, что попросит меня покормить его котеночка, если вдруг уедет, – вдруг вклинивается Камилла, и та кокетливая манера, с которой она пролепетала «котеночек» напомнила мне о ее «милой киске» в день его приезда. – Но в этот раз он меня не попросил.

– Правда? – Женщина явно проявила интерес. – Как… – Может быть, до нее дошло, что я уже собираюсь хлопнуть дверью перед ее носом, потом что она подается вперед, будто собирается войти в квартиру. И, не задумываясь, я с силой захлопываю дверь.

У меня трясутся руки. Тело дрожит. Я знаю, что Камилла, должно быть, смотрит на меня, гадая, что происходит. Но мне сейчас все равно, что она думает. Я прислоняю голову к двери. Не могу дышать. Задыхаюсь. Тошнота подступает к горлу, и, прежде чем я успеваю подавить позыв, меня рвет прямо на до блеска отполированные половицы.

Я поднимаюсь по лестнице и вижу ее. Иностранку. Меня охватывает такая дрожь, что я чуть не роняю коробку из булочной. Девушка, что околачивается рядом с пентхаусом, нечегоей здесь делать.

Я с минуту смотрю на нее, прежде, чем заговорить.

– Bonjour[28] – холодно здороваюсь я.

Она оборачивается, застигнутая врасплох. Отлично. На это я и рассчитывала.

Но теперь настал мой черед удивляться.

– Вы. – Да это же она, из булочной: неопрятная девушка, подобравшая записку, которую я уронила.

Double la prochaine fois, salope. В следующий раз удвою, сука.

– Кто вы?

– Я Джесс. Джесс Хэдли. Я живу со своим братом Беном, – тараторит она. – На третьем этаже.

– Если вы остановились на третьем этаже, то что вы делаете здесь? – Это же логично, думаю я… Расхаживает здесь, будто это место принадлежит ей. Совсем как он.

– Я искала Бена. – Она явно поняла, как абсурдно это звучит, будто он притаился в каком-то темном углу под крышей, и, смутившись, добавила: – Вы знаете его? Бенджамина Дэниелса?

Эта улыбка: лиса, входящая в курятник. Звон бьющегося стекла. Алое пятно на белой салфетке.

– Друг Николя. Да. Однако я встречалась с ним всего пару раз.

– Николя? Это Ник? – Вроде бы Бен упоминал его. – На каком он этаже?

Я колеблюсь. Потом говорю:

– На втором.

– Вы помните, когда вы видели его в последний раз? – спрашивает она. – Бена, я имею в виду. Он должен был быть здесь прошлой ночью. Я попыталась расспросить одну из девушек – Мими – с четвертого этажа, но она не особо помогла.

– Я не припомню. – Возможно, я слишком быстро нашлась с ответом, слишком уверенно. – Но ведь он такой закрытый. Вы знаете. Скорее – как это по-английски сдержанный.

– Неужели? Это совсем непохоже на Бена! Напротив, он бы уже давно подружился со всеми в доме.

– Явно не со мной. – По крайней мере это правда. Я пожимаю плечами. – В любом случае, может быть, он уехал и забыл вас предупредить?

– Нет, – возражает она. – Он бы так не поступил.

Помню ли я, когда видела его в последний раз? Конечно. Но сейчас у меня перед глазами проносится наша первая встреча. Два месяца назад.

В разгар жары.

Он не понравился мне. Это было понятно сразу.

Сначала я услышала смех. Слегка пугающий, каким часто бывает мужской смех… В нем чувствовалась демонстрация собственного превосходства.

Я была во дворе. Работала в саду, в тени… Для других садоводство – это форма творческой самоотдачи. Для меня – способ контролировать окружение. Когда я сообщила Жаку, что хочу ухаживать за маленьким садом во дворе, он не понял.

– Есть специальные люди, мы можем заплатить, они все сделают за нас, – ответил он мне. В мире моего мужа людям можно заплатить за все.

Конец дня: свет тает, жара все еще угнетает. Из-за кустов розмарина я наблюдала, как они вдвоем вошли во двор. Сначала Ник. Затем незнакомец с мопедом. Примерно того же возраста, что и его друг, но он отчего-то казался старше. Высокий и худой. Темноволосый. Он держался достойно. Наполнял пространство вокруг себя уверенностью.

Я заметила, как друг Ника сорвал веточку розмарина с одного из кустов. Как прижал ее к носу, вдохнул. В этом жесте было что-то самонадеянное. Сродни акту вандализма.

Затем к ним подбежал Бенуа. Новичок подхватил его на руки и прижал к себе.

Я застыла.

– Ему не нравится, когда его кто-то держит, кроме меня.

Бенуа, предатель, повернул голову, чтобы лизнуть незнакомцу руку.

– Привет, Софи, – заговорил Николя. – Это Бен. Он поживет здесь, в квартире на третьем этаже. – Гордый. Хвастается другом, как новой игрушкой.

– Рад познакомиться с вами, мадам. – Затем он улыбнулся ленивой улыбкой, отчасти такой же самонадеянной, как и жест, с которым он оборвал куст. Я тебе понравлюсь, читалось в нем. Я всем нравлюсь.

– Прошу вас, – ответила я. – Зовите меня Софи. – Когда он обратился ко мне «мадам», я почувствовала себя столетней старухой, хотя это было вполне уместно.

– Софи.

Теперь я пожалела, что сказала ему. Это было слишком неформально, слишком интимно.

– Пожалуй, возьму его. – Я протянула руки к собаке. От Бенуа разило бензином и мужским потом. Пришлось держать его на небольшом расстоянии от своего тела. – Консьержка этого не оценит, – добавила я, кивая на мопеды у будки. – Она их ненавидит.

Мне хотелось показаться стервой, но выглядело это так, будто матрона, отчитывает маленького мальчика.

– Ясно, – сказал он. – Спасибо за совет. Мне придется задобрить ее, расположить к себе.

Я уставилась на него. С какой стати ему понадобилось это делать?

– Что ж, удачи тебе, – сказал Ник. – Ей никто не нравится.

– А, – протянул он. – Но я люблю сложности. Думаю, мне удастся завоевать ее расположение.

– Тогда берегись, – усмехнулся Ник. – Не уверен, что тебе захочется с ней связываться. У нее талант появляться из-за угла внезапно, когда совсем не ждешь.

Мне была не по душе эта затея. Консьержка с ее бдительным взглядом, с ее вездесущестью. Что она может выкинуть, если он попытается ее задобрить?

Когда Жак вернулся домой, я сказала ему, что познакомилась с новым жильцом на третьем этаже. Он нахмурился и указал на скулу.

– У тебя там грязь. – Я потерла щеку – должно быть, не заметила. Мне казалось, я была так аккуратна.

– И что же ты думаешь о нашем новом соседе?

– Он мне не нравится.

Жак вздернул брови.

– Я думал, он показался тебя интересным. Что тебе не нравится?

– Он слишком… обаятельный. – Это его очарование. Бряцал им как оружием.

Жак нахмурился; он не понимал. Мой муж умный человек, но чересчур высокомерный. Привык все делать по-своему, контролировать. Я никогда не достигала таких высот высокомерия. И никогда не была достаточно уверена в своем положении, чтобы всегда оставаться настолько самодовольной.

– Что ж, – сказал он. – Нам придется пригласить его на бокал вина.

Мне не понравилось, как это прозвучало: пригласить его в наш дом.

Первая записка пришла две недели назад:

Я знаю, кто вы, мадам Софи Менье. Я знаю, кто вы на самом деле. Если не хотите, чтобы об этом узнал еще кто-то, предлагаю вам оставить 2000 евро купюрами по 100 евро под расшатанной ступенькой перед воротами.

«Мадам»: отвратительный образец фальшивой вежливости. Намеренно насмешливый тон. Почтового штемпеля не было; принесли сами. Мой шантажист хорошо знал дом, ему было известно о расшатанной ступеньке.

Я не сказала Жаку. Во-первых, я знала, что он откажется платить. Люди с большими деньгами чаще всего скупы. Я же боялась не заплатить. Сразу же достала свою шкатулку с драгоценностями. Рассматривала брошь с желтым сапфиром, которую Жак подарил мне на вторую годовщину, заколки для волос с нефритом и бриллиантами, подаренные им на прошлое Рождество. В итоге выбрала изумрудный браслет, это был самый безопасный вариант, Жак никогда не просил надеть его. Я отнесла его в ломбард, в местечко в пригороде, в окрестностях периферийной кольцевой дороги. Мир вдали от парижских открыток и туристических грез. Пришлось пойти туда, где меня никто бы не узнал. Этот человек понимал, что я не в своей стихии. Думаю, он почувствовал мой страх. Он и не подозревал, что это было связано не столько с ужасом перед соседями, сколько с ужасом от того, что я оказалась в такой ситуации. Унизительной ситуации.

Я выручила за браслет приличную сумму – хотя получить я должна была больше. Двадцать банкнот по 200 евро. Деньги казались грязными: пот чужих рук, вьевшаяся грязь. Я сунула пачку банкнот в толстый конверт, там, на фоне тонкой кремовой открытки, они выглядели еще грязнее.

Как будто это каким-то образом сделало факт передачи денег не таким ужасным, менее унизительным. Я оставила его, как было указано, под шаткой ступенькой перед воротами дома.

На время я покрыла свои долги.

– Возможно, теперь вы захотите вернуться на третий этаж, – говорю я странной неряшливой девушке. Его сестра. В это верится с трудом. На самом деле, трудно представить, что у него вообще было детство, семья. Он казался таким… сдержанным. Как будто пришел в этот в мир уже взрослым.

– Я не расслышала вашего имени, – говорит она.

Я и не представлялась.

– Софи Менье, – произношу я. – Мы с моим мужем Жаком живем в пентхаусе на этом этаже.

– Если вы в пентхаусе, то что там наверху? – Она указывает на деревянную лестницу.

– Вход в chambre de bonne – комнату прислуги – под крышей дома. Я киваю в сторону лестницы. – Но я уверена, что вам это не нужно.

Она понимает намек. Она должна пройти прямо мимо меня, чтобы спуститься обратно. Я ни на сантиметр не сдвигаюсь с места, когда она проходит мимо. Только когда у меня начинает ныть челюсть, я понимаю, как сильно стиснула зубы.

Я закрываю за собой дверь квартиры и вспоминаю, как Софи Менье только что посмотрела на меня: как будто я была чем-то, что она нашла на подошве своей туфли. Может, она и француженка, но я знаю женщин такого типа. Блестящие черные волосы, шелковый шарф, люксовая сумка. То, как она подчеркнула слово «пентхаус». Она сноб. Для меня это не в новинку – когда на тебя смотрят как на мусор. Но я почувствовала что-то еще. Возможно, враждебность, когда я упомянула Бена.

Я думаю о ее предположении, что он, якобы уехал.

– Сейчас не самое подходящее время, – сказал он по телефону. Но он не мог просто взять так и уйти, молча… правда же? Я его семья – его единственная семья. Как бы он ни был расстроен, не думаю, что он бросил бы меня.

Что же, не впервые он исчез из моей жизни. Так случилось, когда у него внезапно появились новые блестящие родители, готовые увезти его в новую волшебную жизнь с частными школами, каникулами за границей и семейными лабрадорами, и, извините, но Дэниелсы могут усыновить только одного ребенка. И, собственно, детей из одной семьи лучше разделить, особенно, если у них общая травма. Как я уже говорила, моему брату всегда удавалось влюблять в себя людей. Бен уезжает на заднем сиденье темно-синего «вольво» Дэниелсов, один раз оборачивается назад, а затем смотрит прямо, вперед в новую жизнь.

Нет. Ради всего святого, он оставил мне голосовую заметку с инструкцией. И даже если по какой-то причине ему действительно пришлось уехать, то почему он не отвечает ни на мои звонки, ни на сообщения?

Я все время возвращаюсь к его разорванной цепочке с кулончиком Святого Христофора. К пятнам крови на кошачьей шерсти. Похоже никто из соседей Бена не готов уделить мне время – более того, они кажутся враждебно настроенными. Как это обычно говорится – что-то здесь нечисто.

Я просматриваю социальные сети Бена. В какой-то момент он, видимо, удалился отовсюду, кроме Инстаграма. Почему я только сейчас это поняла? Ни Фейсбука, ни Твиттера. Фотография профиля в Инстаграме – кот из квартиры, я узнаю белую манишку. В его сетке не осталось ни одной фотографии. Это так похоже на Бена, мастера переосмысления, избавления от всех старых вещей. Но в этом есть что-то странное. Как будто кто-то пытался вычеркнуть его из жизни. Я все равно посылаю ему сообщение в Инстаграме: Бен, если ты это увидишь, возьми трубку!