Император из стали: Император и Сталин. Император из стали Васильев Сергей

Император поморщился, словно от лимона.

– Просто приём, Владимир Борисович. Давайте говорить проще и скромнее. Каким он будет – пусть решат потомки. Приём – да, частично возобновляем, но принимаем пока не всех… Вот кто, например, записан у нас на завтра?

Барон Фредерикс положил папку на стол и широким жестом распахнул её, выудив оттуда внушительный «манускрипт», усыпанный бисером фамилий, одновременно скосив глаз на записную книжку императора, где на открытой странице в пол-листа красовалось всего одно слово: «опричники», а ниже него – короткое, как выстрел, трижды подчёркнутое «кто» и три вопросительных знака.

Император пробежал глазами список и ткнул мундштуком трубки в первую же, украшенную самым длинным и пафосным титулом, фамилию…

– Вот с родственников и начнём…

Ноябрь 1900-го. Ливадия. Сандро

– Никки! Как я рад! Как я чертовски рад видеть тебя в добром здравии! – Великий князь Александр Михайлович излучал добродушие и оптимизм. – Мне тут про тебя наговорили чёрт-те что… даже то, что ты сошёл с ума… Честно говоря, я и сам так подумал, когда узнал, что ты выставил свою ненаглядную Аликс. Какая муха тебя укусила, Никки?..

Император с интересом рассматривал бравого молодца в военно-морской форме. Как ни крути, а смотрелось чёрное обмундирование эффектно. Всё-таки правильно он сделал, что вернул тогда, в той жизни, в 1943 году погоны, с ними форма смотрится гораздо солиднее.

Впрочем, форма сегодня интересовала императора гораздо меньше содержимого, которым был один из великих князей – Александр Михайлович, представитель самого шебутного и самого неприкаянного, в смысле должностей и влияния, «тифлисского клана» дома Романовых.

В Петербурге Михайловичей успешно и неизменно оттирал от власти и бюджета клан Александровичей, состоящий из трёх братьев императора Александра II – Алексея, Владимира и Сергея. Первый – генерал-адмирал, второй – командующий гвардией, третий – московский генерал-губернатор. На совести этого триумвирата было множество «славных» дел, начиная с ходынской трагедии, доведения русского флота до абсолютно небоеспособного состояния и заканчивая Кровавым воскресеньем.

А ведь есть ещё кланы Николаевичей и Константиновичей. И у Николая II, в силу его характера, не было ни единого шанса справиться со всей этой разномастной великокняжеской вольницей, сытно жрущей, сладко спящей и полностью уверенной, что солнце восходит исключительно для удовлетворения их потребностей.

Морально-волевых качеств монарха Николай II не имел от природы, поэтому, пока он сидел на троне, страной рулили не самые талантливые или хотя бы самые преданные, а самые наглые и циничные – тот же клан Александровичей, компания Витте, клика Безобразова и прочие, и прочие, за которыми маячили, особо не стесняясь, банковские дома Ротшильдов и Шиффов, разведки Франции и Британии, и даже «ветхозаветные» масоны, к началу ХХ века растерявшие большую часть своего влияния, но сохранившие апломб и веру в собственную значимость.

Впрочем, нахрапистых и циничных, подпёртых банковским капиталом, «обогащённых» связями с различными разведслужбами хватало и в революционном ленинском Совнаркоме. Интриги там плелись круглосуточно. Кровушка лилась рекой. Сталину, ещё совсем малоизвестному партийному клерку, пришлось учиться выживать и лавировать между такими мастодонтами подковёрной борьбы, как Свердлов, Троцкий, Красин, Зиновьев, Каменев. Было страшно. Азартно. Почти безнадёжно. Но он не просто выжил. Он победил, виртуозно сталкивая их лбами и вынуждая пожирать друг друга, в то время пока сам Сталин скрупулёзно, по кирпичикам, собирал собственную структуру власти.

Победил тогда – победит и сейчас. Поэтому к первой встрече с первым «родственником» у императора был уже готов план действий, написанный накануне под бормотание пришедших на ум стихов Есенина:

Великий князь Александр Михайлович совсем недавно вернулся на флот из отставки, куда его «по-родственному» вышвырнул генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович. Поводом для отставки была якобы некачественная программа усиления Российского флота на Тихом океане, в которой Сандро предсказывал неизбежность войны с Японией.

Причина отставки была другая, насквозь меркантильная и циничная. Если бы программу одобрили, то выполнять, скорее всего, поручили бы её автору. А значит, через Сандро потекли бы бюджетные деньги, которые генерал-адмирал давно считал своей собственностью. Николай II, кстати, повёл себя в этом конфликте как последний малодушный негодяй. Это ведь он попросил Александра Михайловича написать злосчастную программу. А потом сдал его на растерзание дяде при первых же признаках генерал-адмиральского гнева.

Вернулся Сандро на флот через три года на крайне скромную для великого князя должность старшего офицера броненосца береговой обороны «Генерал-адмирал Апраксин» (с мая 1900-го – командир броненосца «Ростислав») и сидел тихо вплоть до ливадийского комплота, где только его решительное «нет» остановило отстранение Николая II от власти (а может, и от жизни) «в связи с тяжелой и скоропостижной болезнью».

На личном деле великого князя, которое представляло пока только листок в блокноте императора, красным карандашом были дважды подчёркнуты слова: «фаталист и мистик, увлекается эзотерикой и спиритизмом».

– Сандро… – медленно произнёс император, как будто пробуя на вкус домашнее прозвище великого князя. – Сандро, как всё-таки красиво звучит твоё семейное имя, не находишь?

– Никки, раньше тебя оно вообще не трогало, что случилось?

– Понимаешь, Сандро, иногда для того, чтобы взлететь, требуется получить приличный пинок под зад, не так ли? Тогда неожиданно для себя самого ты начинаешь обращать внимание на такие мелочи, которые до этого вообще не замечал.

– Ты хочешь сказать, что твоя se quereller[3] с Аликс…

– Я хочу сказать, что мы с тобой вообще не о том разговариваем, – император, кряхтя, поднялся с кресла и, чуть подволакивая ногу, подошёл к князю. Только сейчас Сандро заметил, как изменила болезнь взгляд самодержца. Вместо голубых беспечных глаз Никки на него смотрела холодная сталь, в которой растворялось без остатка скупое осеннее солнце.

– Ты спас мне жизнь, не так ли, Сандро? – глухим голосом то ли спросил, то ли утвердительно произнёс император.

– Ты преувеличиваешь, Никки…

– Не перебивай…

– Ого, – ёкнуло сердце у Александра Михайловича. Такого резкого тона он от Николая не слышал никогда.

– Мы же оба знаем, что это был заговор, не так ли? – остановившись прямо напротив князя и испытующе глядя ему в глаза, продолжил император. – И тебе было достаточно просто не мешать, чтобы корона слетела с моей головы. Но ты вмешался, зная, что ни Аликс, ни те, кто стоят за ней, тебя не простят. Почему? Я же предал тебя, Сандро… Я предал, когда тебе пришлось уйти в отставку…

– Никки, мне кажется, ты слишком строг к себе, к Аликс… да, она… – князь покрутил рукой, подбирая нужное слово, – ambitieux[4], но не настолько, чтобы… и, в конце концов, разумный компромисс…

– Сандро, давай говорить только то, во что веришь, а не то, к чему тебя обязывает придворный этикет, – усмехнулся в усы император, очередной раз удивив князя непривычной реакцией. – Компромисс – это мягкая форма предательства. В то же время предательство – одна из форм компромисса. Что же касается Аликс… Человек, выросший при английском дворе, никогда не сможет быть абсолютно самостоятельным…

Великий князь застыл с открытым ртом, в котором застряли все слова, которые он хотел сказать своему ровеснику-племяннику. С такой стороны он никогда не оценивал Аликс и её поступки. Впрочем, князь мог поклясться, что так никогда не смотрел на нее и её муж, во всяком случае, до болезни…

– Никки, умоляю, объясни, – наконец выдавил из себя князь, – что тут произошло пока меня не было?

Император отвернулся от князя и подошёл к окну, набивая трубку и наблюдая за печальным осенним пейзажем.

– Я почти умер… да нет, не почти, а совсем, – глухо произнёс он, когда пауза стала уже неприличной, – но мне каким-то чудом удалось уговорить их вернуть меня обратно…

В кабинете повисла такая тишина, что стало слышно, как под абажуром лампы возится запоздалая муха.

– Никки, ты про кого сейчас? – почти шёпотом произнёс князь.

– Они недовольны мной… Мне очень много придётся исправить, – будто не слыша его, продолжал император.

– А я, а мной? – автоматически вырвалось у Сандро, после чего он прикусил губу, не переставая смотреть на императора расширенными от ужаса и удивления глазами.

– А тобой… – самодержец раскурил трубку и, наконец, повернулся к Александру Михайловичу, опять упёршись в него своим стальным взглядом. – А тобой, Сандро, они довольны… Особенно твоим демаршем после Ходынской трагедии… Они сказали, что именно так и должны себя вести ответственные товарищи…

Сказав последнее слово, император закашлялся и, прищурившись от дыма, щедро валившего из трубки, посмотрел на Сандро впервые с ироничной, но совсем не страшной, усмешкой.

– Кто они? – князь больше обозначил губами, чем проговорил вопрос, застрявший у него в горле. – Что они знают обо мне? Что они тебе рассказали?

– Они просто дали мне прочитать твою «Книгу воспоминаний», – император уже смотрел на князя испытующе, как на подопытного кролика. – Мне понравилось… – и, закрыв глаза, он процитировал на память:

«Ни один правитель, будь он императором, президентом, левым министром или же диктатором, не может себе позволить роскоши пренебречь своими ближайшими сподвижниками в распределении ответственных государственных постов. Невозможно вообразить себе Сталина, который отдавал бы предпочтение посторонним людям неопределённых политических взглядов и отстранял от власти старых вождей своей партии.

Взирая на толпу двуличных дворян, изнеженных придворных и плохих бюрократов, царь должен был понять, что он мог рассчитывать только лишь на преданность своих ближайших родственников для выполнения его предначертаний и передачи приказаний своим верноподданным, которые, потеряв веру в министров, ещё сохраняли веру в крепость императорского трона. Конечно, нельзя было требовать, чтобы Государь образовал бы совет министров из великих князей; я далёк от этой мысли. Мы просто хотели, чтобы нам позволили занимать должности в различных казённых учреждениях и преимущественно в провинции, где мы могли бы быть полезны тем, что служили бы связующим звеном между царём и русским народом».

– Но я не писал этого… – растерянно прошелестел великий князь.

– Но ведь думал! – засмеялся император и ткнул Сандро мундштуком трубки.

– И кто такой Сталин?

Император хмыкнул и вернулся к окну.

– Может быть, тот, на которого ты хочешь, чтобы я был похож?

– Никки, у меня голова идёт кругом, я не понимаю, что ты говоришь, что происходит… но в любом случае всегда можешь рассчитывать на меня. И как твой настоящий друг…

Князю показалось, что император вздрогнул, как будто его ударило током.

– Друг – это хорошо, – глухим голосом, растягивая слова, произнёс он, глядя в глаза князю. – Друг – это очень хорошо… Плохо, что друг может оказаться ненастоящим… А вот среди врагов фальшивок не бывает…

Наступила долгая, тягучая пауза, в течение которой великий князь пытался собрать в кучку разбитые вдребезги стереотипы и заранее заготовленные слова, а император, прищурившись сквозь облако табачного дыма, оценивающе разглядывал великого князя и как будто размышлял, сказать ему что-нибудь ещё или удовлетвориться уже произведённым эффектом. Театральная пауза завершилась погаснувшей трубкой, с сожалением посмотрев на которую император в очередной раз смешал в кучу мысли и эмоции собеседника:

– Кстати, насчёт врагов… Сандро, ты провёл в Японии три года, но я не нашёл в твоих докладах ничего про революцию Мэйдзи Исин, а это ведь главное, что произошло там за последние двадцать лет. Разве тебе самому не интересен этот комплекс политических, военных и социально-экономических реформ, превративших отсталую аграрную страну в одно из ведущих государств мира?

Сандро раскрывал рот, как рыба, а звука не было. Если бы царь заговорил по-японски, он удивился бы меньше. При дворе, на флоте и в армии про Японию и японцев было принято говорить исключительно в уничижительном тоне, как о цивилизационном недоразумении, которое силится, но, конечно же, никогда не будет ровней Великим державам. И тут такие слова: «ведущее государство мира»… А император продолжал, будто не замечая смятения великого князя:

– Тебе придётся написать ещё один доклад, весьма обстоятельный, где перечислить всех чиновников при императоре Муцухито, которые влияют или могут влиять на принятие государственных решений. Их подробные характеристики, их сильные стороны и слабости. Принадлежность к придворным партиям и группировкам. Кто с кем дружит и кто кого ненавидит. И это надо сделать срочно… Ещё вчера…

Теперь по твоей специальности: как работает система подготовки морских офицеров? Как готовят команды боевых кораблей? Что входит в программу обучения? Кто отвечает за строительство флота? Какие отношения у него с императором и генеральным штабом? Отношения с армией? Если есть конфликты, то у кого и с кем?

Ты писал про японскую программу судостроения и не упомянул про главное – про верфи: их пропускная способность? производительность? оснащение? Как и где идёт подготовка инженеров? Сколько их вообще и на каждой верфи в частности? Фамилии и описание ведущих специалистов? Квалификация и условия содержания рабочих?..

– Никки! – обрёл наконец дар речи великий князь. – Я готов приступить к работе немедленно, однако…

– Однако, – перебил его император – это не единственное поручение, которое надо выполнить, причем выполнить срочно. Передай своему командиру адмиралу Тыртову, что мы тихо, без помпы и без лишней огласки завтра идём в Поти… Нанесём визит вежливости Николаю Михайловичу и посмотрим своими глазами на его Кавказскую дивизию… Только, Сандро, – император ещё раз резанул великого князя стальным взглядом, – тихо, без помпы и без лишней огласки, договорились?

Они проговорили ещё почти два часа, тепло попрощались, и потом император долго смотрел в окно на удаляющуюся ладную фигуру Сандро, выстукивая мундштуком по раме ритм марша и бормоча про себя:

– Мальчишка… капризный, избалованный мальчишка… Впрочем, за неимением гербовой, придётся писать на простой…

Совершенно другие мысли и эмоции бушевали в голове великого князя, наслаиваясь друг на друга, перекрещиваясь и превращаясь, в конце концов, в дикую боль в висках и затылке:

– Никки! Наш простодушный и наивный Никки! Как же его изменила эта болезнь! Какой он стал… твёрдый, как камень, и какой-то далёкий. Вроде стоит рядом, а впечатление, будто на другом берегу… Да-да, люди, постоявшие на краю, меняются, но чтобы так сильно… Этот колючий взгляд и эти его слова, резкие, как выстрел… Однако… Однако он сказал, что наш демарш после Ходынки был единственно правильным решением… и его благодарность, что спас его от заговора… дорогого стоит. Хотя какой заговор? Аликс и заговор – какая чушь! Но ведь если Никки думает, что комплот существовал, и я – спаситель, значит… значит, не надо его в этом разубеждать…

Что ещё… Мой «Проект обновления русского флота»… Никки сказал, что мы обязательно вернёмся к нему… Но вот только зачем он сунул под нос мою фотографию на мостике подводной лодки и попросил собрать всю информацию про эти несерьёзные лоханки? Да, всё-таки не моряк Никки, совсем не моряк… Ну, хоть согласился, что Либаву надо обязательно разменять на Мурман… Ох, и визгу будет в салоне генерал-адмирала!..

Историческая справка

После ходынской трагедии великие князья Александр и Николай Михайловичи требовали у Николая II отменить коронационные торжества, а когда он отказался – демонстративно покинули их. Вот что об этом писал сам Александр Михайлович:

«Пять тысяч человек было убито, ещё больше ранено и искалечено. В три часа дня мы поехали на Ходынку. По дороге нас встречали возы, нагруженные трупами. Трусливый градоначальник старался отвлечь внимание царя приветствиями толпы. Но каждое “ура!” звучало в моих глазах как оскорбление. Мои братья не могли сдержать своего негодования, и все мы единодушно требовали немедленной отставки великого князя Сергея Александровича и прекращения коронационных торжеств. Произошла тяжёлая сцена. Старшее поколение великих князей всецело поддерживало московского генерал-губернатора.

Мой брат великий князь Николай Михайлович ответил дельной и ясной речью. Он объяснил весь ужас создавшегося положения. Он вызвал образы французских королей, которые танцевали в Версальском парке, не обращая внимания на приближающуюся бурю. Он взывал к доброму сердцу молодого императора.

– Помни, Никки, – закончил он, глядя Николаю II прямо в глаза, – кровь этих пяти тысяч мужчин, женщин и детей останется неизгладимым пятном на твоём царствовании. Ты не в состоянии воскресить мёртвых, но ты можешь проявить заботу об их семьях. Не давай повода твоим врагам говорить, что молодой царь пляшет, когда его погибших верноподданных везут в мертвецкую.

Вечером Император Николай II присутствовал на большом балу, данном французским посланником. Сияющая улыбка на лице великого князя Сергея заставляла иностранцев высказывать предположения, что Романовы лишились рассудка. Мы, четверо, покинули бальную залу в тот момент, когда начались танцы, и этим тяжко нарушили правила придворного этикета».

Ноябрь 1900-го. Ливадийский дворец.

Генерал Ширинкин

Император не спеша обходил и закономерно не узнавал Ливадийский дворец, в котором в феврале 1945 года он вместе с премьером Британии сэром Уинстоном Черчиллем и президентом США Франклином Делано Рузвельтом подписал «Декларацию об освобождённой Европе» и «Соглашение о вступлении СССР в войну с Японией». В 1900 году Белый дворец ещё не был построен, и вместо него окружающую природу сомнительно украшала квадратно-гнездовая конструкция с нелепейшей баллюстрадой и цветочными вазами на крыше.

Хотя больше, чем ностальгические воспоминания о прошлом-будущем, императора занимала служба безопасности, которая ему понадобится очень скоро, если он доведёт свои революционные планы до стадии реализации.

Охраны, на первый взгляд, было много: казачий конвой, рота дворцовых гренадеров, железнодорожный полк, дворцовая полиция, Особый отряд охраны, а также чуть ли не рота агентов в штатском. Мышь не проскочит!

Однако…

«Аккурат во время нарастающего революционного террора крестьянин Архипов, 21 года, без определённого места жительства, около двух часов июльской белой ночи, подошёл со стороны Дворцовой площади к ограде сада Зимнего дворца, выждал, когда городовой удалится в сторону Дворцового моста, и лихо перемахнул двухметровую решётку сада. В охраняемом саду он незамеченным провёл два дня и две ночи. Днём он отлёживался в кустах, ночью гулял по дорожкам царского сада, а затем, оголодав, пролез через открытую форточку во дворец, в квартиру княгини Голицыной, пробыл там около часа и, взяв “по мелочи” из вещей, вылез обратно в сад. Архипов дождался, когда городовой отойдёт от ограды, и тем же путём благополучно удалился с охраняемой территории.

Самое удивительное то, что через три дня он добровольно явился обратно и сдался Дворцовой охране. Когда Архипов дал свои показания, все были в шоке и сначала не поверили ему, считая, что “трудно допустить возможность укрыться в сравнительно негустых кустах при таком большом числе работавших в саду людей”.

Однако Архипов показал место, где он перелез через ограду, и место, где отлёживался, пока садовники работали в саду. Мотивировал он своё проникновение в царский дворец тем, что собирался якобы лично просить царя “об отправлении его добровольцем в действующую армию”. Случай был из ряда вон, но дело замяли и ограничились тем, что добавили ещё один пост охраны около Иорданского подъезда» (из книги «Царская работа»).

Обойдя ещё раз здание, император поморщился, оценив, насколько примитивно была организована охрана первых лиц государства в царское время. Нелепые окопчики для постовых, служащие исключительно одной цели – меньше попадаться на глаза охраняемому лицу, не давали хорошего обзора прилегающей территории и не создавали преимуществ в случае реального боя, ибо были мелки и располагались не так, чтобы было удобно отражать нападение, а так, чтобы создавать как можно меньше неудобств обитателям резиденции. Каждый из постов, имеющий крайне узкий и неудобный обзор, нёс службу без всякого визуального контакта с соседями и не мог рассчитывать на их помощь в экстренной ситуации.

Император остановился и внимательно оглядел окрестности. Гора Могаби, на склоне которой разместился дворец, давала шикарные возможности для самых разнообразных вариантов нападения, что стало головной болью для охраны при встрече с Черчиллем и Рузвельтом в 1945-м, и потребовало привлечения аж семи полков войск НКВД, усиленных двумя бронепоездами и флотилией из шести кораблей. А сейчас… Оставаться здесь надолго просто опасно. В движении – жизнь! Надо не забывать об этом и вспомнить, кроме прочего, старые навыки подпольщика. Тренировки начнём немедленно…

Находящийся на номерном посту жандарм, удивлённый таким долгим созерцанием государем безжизненного склона, внимательно осмотрел гору, попытавшись найти хоть что-нибудь, заслуживающее внимания, а когда, устав от этого бесполезного занятия, перевёл взгляд обратно, дорожка перед дворцом была пуста, как будто никакого царя там вообще и не было, и только панически метались по саду агенты в штатском, потерявшие визуальный контакт с охраняемым лицом…

Руководитель личной охраны царя Евгений Николаевич Ширинкин был довольно состоятельным человеком. Он располагал доходами, которые ему приносило его имение Берёзовка, находившееся в Богучарском уезде Воронежской губернии, и вполне мог жить припеваючи без этой нервной работы, требующей полного самоотречения и постоянной концентрации внимания.

Но Евгений Николаевич был человеком идейным и относился к службе как к некоей миссии, доверенной свыше, и потому отдавал себя ей целиком и без остатка. Хотя годы брали своё – всё же почти шесть десятков лет, из них – сорок в строю: первое офицерское звание генерал получил в далёком 1862-м. Николай II был третьим императором, которому он служил верой и правдой. «Слуга – царю, отец – солдатам» – это было как раз про него.

Именно он вместе с П.А. Черевиным и И.И. Воронцовым-Дашковым превратил Дворцовую полицию в настоящую спецслужбу. Общительный, энергичный и проницательный, к подчинённым он относился с той несколько покровительственной любезностью, которая свойственна лицам, твёрдо стоящим на высоком посту. Часто приглашал сослуживцев к себе на обед или поиграть в карты и был хлебосольным и радушным хозяином. Угощая офицеров армейской охраны, Ширинкин не забывал о своих обязанностях и не оставлял попытки вербовать армейские чины, которых привлекали к охране императорских резиденций.

Но сейчас он хотел не вербовать, а карать, и любезность его испарилась, высохла, как роса на траве в жаркий день. За время болезни императора сотрудники несколько расслабились и даже не заметили, как охраняемое лицо выскользнуло из своих покоев и отправилось гулять в неизвестном направлении, пройдя незамеченным мимо всех постов.

Подняв дворцовую охрану «в ружьё» и раздав «всем сёстрам по серьгам», генерал стоял на открытом балконе и ждал доклады от поисковых групп, созерцая ливадийские красоты и пытаясь оценить ситуацию. Успокоиться не получалось. «Похитили? Социалисты? Турецкие агенты?» – эти мысли крутились в голове и причиняли генералу почти физические страдания.

Ширинкин даже не заметил, как одна его рука с силой обхватила эфес сабли, а другая выбивала нервную чечётку по балюстраде. «Чёрт, чёрт, чёрт! Да где же он?» – не выдержал генерал, с силой бросив клинок в ножны.

– Зря вы так волнуетесь, Евгений Николаевич, – откуда-то снизу раздался глухой голос. Ширинкин перегнулся через перила. Император стоял у кустов чайных роз, защищённый ими от посторонних глаз, и, вооружённый садовыми инструментами, с явным удовольствием орудовал ими, приводя в порядок растение.

Птицей слетев по крутой лестнице, запыхавшийся Ширинкин чуть не сбил входящего в холл императора, буквально повиснув на массивной дверной ручке и погасив скорость движения только за счёт попытки сорвать дверь с петель.

– Евгений Николаевич, – послышался над головой смеющийся голос самодержца, – знаете, почему генералам надо строжайше запретить бегать?

Сам тон царя, как и вопрос, был настолько неожиданным, что Ширинкин проглотил все слова, непонимающе покрутив головой.

– Генералы не должны бегать, потому что в мирное время это вызывает смех, а в военное – панику… – протянув руку и помогая Ширинкину вернуться в устойчиво-вертикальное положение, доверительно сообщил ему император. – Не ругайте подчинённых, Евгений Николаевич, они просто действовали по шаблону, реагируя исключительно на мои передвижения, хотя реагировать надо совсем на другое. Да и что толку от них всех в пяти шагах вокруг меня, если не взяты под контроль склоны горы, откуда дворец просматривается как на ладони.

– Но позвольте, ваше величество, – к генералу, наконец, вернулась речь, – злоумышленникам нет смысла располагаться так далеко, они же должны подойти на расстояние прямого выстрела.

– Так это и есть расстояние прямого выстрела, – усмехнулся император, – если, конечно, стрелять не из револьвера, а из чего-то более солидного. Какова, например, прицельная дальность боя винтовки Мосина? – прищурившись, огорошил он вопросом мгновенно побледневшего генерала и, не давая ему опомниться, продолжил: – А ведь есть ещё пулемёты, горные орудия…

– Ваше величество, но ведь бомбисты…

– Генерал! – недовольно поморщился царь. – Времена «Народной воли» стремительно уходят в прошлое. Сейчас уже другие возможности и совсем другие нравы. Изготавливать бомбу, ежесекундно рискуя взорваться, делать подкопы и бить шурфы, прорываться с револьвером сквозь кордоны ваших людей… Зачем, если все «проблемы» может решить один бекасник с хорошим «маузером» и оптическим прицелом Августа Фидлера. Не знаете? Очень рекомендую. Если в войнах за объединение Германии дальность действительного винтовочного огня составляла триста-четыреста шагов, то сейчас она уже составляет полторы-две версты.

– Ваше величество, я сильно сомневаюсь, что наши малограмотные террористы имеют столь значительные познания в технических новинках и навыки применения их на практике.

– А почему вы решили, что опасаться надо в первую очередь экзальтированных фанатиков? От кого вы меня охраняете? Кто является главным врагом, способным нанести удар исподтишка?.. Не отвечайте сразу, подумайте… А чтобы вам не скучно было думать, соберите людей из жандармских по списку, который я для вас составил. Пусть каждый из них подготовит свой доклад основных угроз престолу и Отечеству. Совещание мы проведём в Баку, а сейчас приготовьтесь сами и возьмите пару самых неразговорчивых сотрудников – мы отправляемся в небольшую морскую прогулку, о которой не требуется знать всему свету. Вы меня хорошо поняли?

Ширинкин, козырнув, ещё долго стоял в фойе, провожая императора взглядом и пытаясь понять, что от него и от других жандармов хочет самодержец и какие изменения предстоят в его службе после ревизии злодеев?

Ноябрь 1900-го. Яхта «Штандарт». Витте

Ноябрь на Чёрном море – не самое лучшее время для морских прогулок даже в хорошей компании и под коньячок. Даже если у тебя под ногами яхта водоизмещением 5000 тонн, изготовленная на верфи Burmeister & Wain. Из-за повышенной влажности и резких порывов ветра на открытой палубе находиться холодновато, а вследствие резких, высоких и непривычно частых волн в закрытом помещении моментально развивается морская болезнь.

Может быть, из-за качки, а может быть, после разговора с императором, Сергея Юльевича Витте конкретно мутило. Яхта «Штандарт», на которую сгребли и сгрузили всех министров, рвавшихся с докладом к самодержцу, держала курс на Поти. Император непривычно долго уделял внимание каждому, попавшему к нему в приёмную. Хотя Сергей Юльевич сейчас уже думал, что правильнее было сказать «в лапы».

Традиционный доклад Николаю II, включающий обычно двадцатиминутный трёп с последующим подписанием заранее подготовленных бумаг, превратился сегодня в четырёхчасовой ад, в ходе которого Витте пришлось отвечать на такие вопросы, о существовании которых ранее он даже не подозревал.

– Как думаете, господин министр, – прервал его император на третьей минуте, глядя с прищуром на Сергея Юльевича сквозь табачный дым, – золотой рубль помогает нашим экспортёрам или мешает им? У вас есть данные о динамике экспорта и, главное, о развитии производства экспортной продукции в зависимости от внедрения золотого стандарта?

– Ваше величество, – медленно, после паузы, ответил сбитый с толку Витте, – золотой рубль укрепляет престиж государства. Курс рубля стабилен, как никогда, и составляет…

– Мы знаем текущий курс рубля, – махнул рукой с зажатой в ней трубкой император, – но интереснее было бы знать, зачем нашей экономике стабильность национальной валюты вообще? Какую проблему она решает? Как помогает отечественным производительным силам?

Пока мозг министра переваривал слова «отечественные производительные силы», император перешёл к вопросам, после которых удивление и тревожность Сергея Юльевича начали стремительно трансформироваться в панику.

– Правильное, управляемое изменение курса валюты позволяет принять на себя удары рынка и не допустить пагубного влияния этих ударов на остальную экономику, – в такт словам покачивая трубкой, как будто диктуя школьный урок, говорил император, – а если искусственно зафиксировать курс, то вместо валюты начнёт колебаться сама экономика, а разве это правильно? Вы не согласны? У вас есть соответствующие расчёты и статистика? – и, не дожидаясь ответа на поставленный вопрос, добавил с нажимом: – У вас должны быть такие расчёты и такая статистика… Хорошо, – продолжал император, присев на краешек кресла, – вы говорите, что золотой рубль укрепил нашу денежную систему и способствует экономическому росту. Давайте рассуждать по-простому. Что требовалось для вывоза капитала за границу, если рубль нельзя конвертировать и он не имеет свободного хождения за границей? Требовалось закупить на территории России какой-то товар, вывезти и там продать.

Император опять встал и начал мерить каюту короткими кошачьими шагами в такт своим словам:

– Приобретение товара, произведённого у нас, поддерживает нашего, отечественного, производителя, позволяет создавать и содержать рабочие места, получать прибыль. А что теперь? Чтобы вывезти капитал, достаточно получить в банке наш золотой рубль и положить его в карман. А где же производитель наших товаров? Где учёт его интересов, господин министр? И не ваш ли это всеподданнейший доклад? – император раскрыл кожаную папку с замысловатым вензелем: – «Постепенный рост обрабатывающей промышленности в стране, всегда сопровождающийся удешевлением её продуктов, даст возможность и торговле пользоваться для экспорта не преимущественно сырьём, как теперь, а и промышленными изделиями, и наши нынешние потери в европейской торговле могут замениться выигрышами в азиатской. Народное благосостояние и государственные финансы, найдя себе сверх земледелия твердую опору в промышленности, приобретут значительно большую устойчивость и силу».

Ну, и как же народное благосостояние? Как мы собираемся обеспечить рост обрабатывающей, да и любой другой промышленности, если в приведённом мной примере они вообще никак не задействованы?

– Да… но… Ваше величество, – уже просто отбивался Витте, – взрывной рост экономики и благосостояния должны обеспечить иностранные инвестиции, которые находят наш золотой рубль крайне привлекательным и перспективным…

– На какой экономический рост вы рассчитываете? – уже сердито спросил император, упёршись взглядом в Витте. – Как этот рост спрягается с нашими возможностями наращивать золотой запас? Откуда будем брать золото для обеспечения эмиссии, господин министр, при вашем взрывном росте? У нас ежегодно добывается этого драгоценного металла на сумму от сорока до сорока шести миллионов рублей. И это при миллиардном бюджете! Этого недостаточно даже для обеспечения существующей денежной массы, куда уж тут до взрывной… Или опять кредиты?

Сергей Юльевич почувствовал, как по спине сползает мерзкий холодный пот. Если император заговорил про кредиты, это уже совсем горячо… А цифры, неприятные, гадкие цифры продолжали сыпаться на министра, как из рога изобилия.

– Есть, конечно, другой источник пополнения золотого запаса – внешняя торговля. За 1897–1900 годы Россия имела положительный торговый баланс, за исключением лишь 1899-го. Но за счёт уплаты процентов по заграничным займам, процентов на иностранные капиталы и с учётом сумм, расходуемых нашими подданными, а также военным и морским ведомствами за границей, общий баланс составил миллиард с четвертью рублей не в пользу России. Этот, уже неполный, миллиард мы и увидим потом в иностранных инвестициях, не так ли?

Витте сглотнул несуществующую слюну и закашлялся. Император улыбнулся, налил воды из графина и, заботливо протянув министру, продолжил, слушая, как стучат о стекло зубы Сергея Юльевича:

– За всё время реформ Россия уплатила процентов и срочных погашений по государственным и частно-промышленным бумагам 4,4 миллиарда рублей. Если к этому добавить расходы русских за границей – 1,37 миллиарда рублей, то окажется, что Россия за период с 1882-го по 1900 год перевела на Запад без малого 6 миллиардов рублей, и не абы в чём, а в золоте! А сколько получила в обмен инвестиций? Аж 788 миллионов рублей – 590 в акциях и 198 – в облигациях! Вам не кажется, что такой обмен сложно назвать равноценным?.. Таким образом, – вздохнул император, доставая последний листок с цифрами, – за неполные десять лет экономика России потеряла пять миллиардов двести двенадцать миллионов золотых рублей – больше, чем Франция заплатила Германии репараций за поражение в войне 1870 года, на которые Германия с успехом провела у себя индустриализацию… Вы не хотите никак прокомментировать баланс этих цифр, господин министр, а заодно назвать основных выгодополучателей, которые так прибыльно инвестируют в нас наши же деньги?

Витте почувствовал, как стены кабинета теряют свои очертания и расплываются. А ведь день так хорошо начинался…

– Сергей Юльевич, – откуда-то издалека донёсся голос самодержца, и этот голос был отчётливо ироничен.

«Чёрт, да он издевается! – птицей в клетке метались в голове Витте сумбурные мысли. – Надо собраться! Собраться и дать отпор! Не молчать! Только не молчать! Говорить всё, что угодно, лишь бы отвлечь… Хотя нет, отвлечь не удастся… А может быть, тогда упасть без чувств и сослаться на качку?»

– Сергей Юльевич, господин министр, – прозвучало ещё раз уже в непосредственной близости. Витте усилием воли сфокусировал зрение и отпрянул – на него смотрели глаза, чьи угодно, но только не хорошо знакомые глаза Николая II – голубые, скучающе-рассеянные глаза великовозрастного гедониста. Сейчас об этот взгляд можно было порезаться.

– Я не давал команды падать без чувств, господин министр, – глухим голосом продолжил император. – Я скажу, когда это можно будет делать, когда это будет правильно и даже необходимо, а пока не соблаговолите ли прояснить, чья была идея – приравнять долг в серебре к эквиваленту в золоте, да ещё по такому курсу, что наши обязательства увеличились сразу на пятьдесят процентов?

Сердце Витте ухнуло в преисподнюю. Эта «идея» материализовалась, когда при переходе на золото Россия перевела на новый золотой рубль и все свои прежние долговые обязательства, заключенные в серебряных рублях. Один только государственный долг по внутренним займам, перешедший большей частью в руки Ротшильдов, составлял в 1897 году три миллиарда рублей – в весе слитков серебра это 70 312 тонн. Переводя же этот трехмиллиардный долг на новый золотой рубль без оговорки, его вес в серебре увеличили на 25 304 тонны. Именно после этой операции Витте стал рукопожатным лицом среди банкиров, а вот теперь имеет риск стать своим среди каторжников.

Остаток разговора Сергей Юльевич помнил смутно. Встряхнулся он только в конце, когда император, насмешливо глядя ему в переносицу, попросил никуда не отлучаться и зайти ещё раз – вместе с министром путей сообщения для доклада, почему первоначальная смета Транссиба в 300 миллионов рублей уже сейчас превышена более чем в два раза?

Теперь министр финансов Российской империи Сергей Юльевич Витте сидел в приёмной, и ему было дурно. Точно так же дурно было и сидящему рядом с ним управляющему министерством на Певческом мосту – Владимиру Николаевичу Ламздорфу. Вопросы «Что делает МИД для урегулирования отношений с Китаем после восстания ихэтуаней и какую выгоду извлечёт Россия из участия в коалиции?» поставили дипломата в тупик, а контрольным выстрелом в голову оказался вопрос: «Что делает МИД для сбора информации о зверствах британцев в Южной Африке и каким образом он планирует использовать данные о тактике выжженной земли, концлагерях и прочих нецивилизованных методах войны против буров?»

А император в это время сидел за рабочим столом и в сотый раз обводил карандашом написанное во весь лист слово «тезаврация» – накопление золота частными лицами в качестве сокровища. Он уже проходил эту историю, причём два раза. Первый – с николаевскими золотыми червонцами, второй – с советскими. И оба раза вместо того, чтобы быть инвестированными в экономику, золотые деньги переходили в карманы частных лиц и там благополучно оседали. До самого тридцать шестого года носили наши граждане в торгсин припрятанные в начале XX века николаевские золотые десятки. Кроме того, тезаврированное золото тоннами уходило за границу в карманах представителей вырождающегося дворянства и нарождающейся буржуазии – и те, и другие, как известно, любили прожигать жизнь в Париже или в Ницце. Да и простой мещанин не гнушался тем, чтобы смастерить из червонца зубные протезы или оправу для пенсне. Крестьяне же и заводские сплошь и рядом делали из червонцев обручальные кольца.

А в это время экономика задыхалась от недостатка оборотных средств. На 1 января 1901 года денежных знаков в России было всего по 37 франков (в пересчёте с рубля) на каждого жителя. В том же году в остальных государствах денежных знаков на каждого жителя приходилось (в пересчёте на франки): в Австрии – 50 франков; в Италии – 51 франк; в Германии – 112 франков; в США – 115 франков; в Англии – 136 франков; во Франции – 218 франков.

Простое население России, включая мелких чиновников и младших офицеров, отнюдь не жировало и накоплений не делало. На одного жителя приходилось 9 рублей 84 копейки вкладов, а во Франции (в пересчёте) – 45 рублей, в Австрии – 67 рублей, в Германии – 87 рублей, в Дании – 158 рублей.

Просто рядом с этим очень небогатым населением существовала группа жирных котов, которые держали в своих руках три четверти всей денежной массы, вкладывая в экономику хорошо если десятую часть, да и то только в те отрасли, которые сулили быструю и, главное, максимальную прибыль. В 1900 году их доход, полученный от биржевых сделок, превысил доходы от производства товаров. И это на фоне катящегося по России кризиса, в ходе которого до 1903 года закроется больше 3000 предприятий, и армия безработных станет главной мобилизационной силой для революции 1905 года. Но «котов» ни разу не волновали долгосрочные интересы империи, дисбалансы в экономике, транспортная и климатическая ловушки, рушащееся под тяжестью долгов сельское хозяйство и катастрофическое положение с промышленностью, вследствие чего Россия вынуждена была импортировать даже такую мелочь, как спички.

Министр внутренних дел Н.П. Игнатьев ещё в 1881 году следующим образом охарактеризовал экономическое положение страны: «Промышленность находится в плачевном состоянии, ремесленные знания не совершенствуются, фабричное дело поставлено в неправильные условия и много страдает от господства теории свободной торговли и случайного покровительства отдельных предприятий».

Задача стоит нетривиальная – изъять у жирных котов омертвлённый капитал и вложить в промышленность, причём сделать это надо так, чтобы они не успели встревожиться и перепрятать. Будут сопротивляться – оторвать вместе с руками! Иначе шанса у России в предстоящей битве за выживание нет ни одного. ХХ век, в Европе начинается гонка моторов, и на крестьянской худой лошадёнке её не выиграешь.

Он уже проходил это во время индустриализации. Тогда со скрипом, на жилах, но всё получилось. Должно получиться и сейчас.

Жаль только, что в политике кратчайший путь между двумя точками отнюдь не всегда прямая. Опять придётся начинать с формирования целой системы сдержек и противовесов – дружить с тем, кто слабее, против того, кто сильнее, двигаясь к своей цели замысловатыми зигзагами, продумывая каждый шаг и ступая как по минному полю, где над всеми взрывоопасными сюрпризами небоскрёбами возвышаются две царь-мины – сословно-кастовое общество, за которое цепляются и отчаянно тормозят социальные лифты, и огромная масса разорившихся и голодающих крестьян, которых просто некуда приткнуть и нечем занять – земли не хватает, целину поднимать нечем, дороги отсутствуют, сельхозтехники почти нет. Заводов, куда можно было бы перенаправить эту голодную армию, не существует даже в проекте. И революционный лозунг «Земля – крестьянам!» проблемы не решает, а совсем наоборот… Как тогда, в 1918-м…

1918. Петроград.

Земля – крестьянам!

Споры с первым народным комиссаром по земле эсером Андреем Колегаевым всегда были жаркими, шумными, с моментальным переходом на личности, как и полагается наиболее близким по духу революционным партиям.

Ленин для Андрея Лукича авторитетом никогда не являлся. Его партию эсеров на селе поддерживало три четверти населения, поэтому на большевиков он смотрел свысока, считая их выскочками-интеллигентишками. Сам Колегаев был боец, крови не боялся, в недалёком дореволюционном прошлом охотно участвовал в терактах и эксах. Был далеко не робкого десятка.

И вот этот однозначно сильный человек сидел на продавленном диване, раскачиваясь, как китайский болванчик, и, остекленело глядя в одну точку, бормотал: «Какой провал! Какие разрушения!..»

Колегаев, уйдя в отставку в знак протеста против заключения Брестского мира, уехал в «свою вотчину» – Казанскую губернию – с высоко поднятым «забралом» делать «правильную революцию». И вот, насмотревшись на результаты реализации эсеровской программы по социализации земли, полюбовавшись на претворение вековой мечты крестьян о помещичьей земле, появился весной 1918 года в Кремле в полностью разобранном и деморализованном состоянии.

– Поместья разграбили, инвентарь растащили по домам, машины и технику, что не увезли – раскрутили, поломали… Понимаете? – Колегаев поднял на собеседников полные слёз глаза. – Эти машины могли бы всё село прокормить, а они их в огонь! Дикость! Варварство! Ни себе, ни людям! Разрушены и разграблены самые крупные и самые работоспособные латифундии, которые в хороший год давали четыре пятых зерна в губернии. Сначала отобрали и поделили землю у помещиков, потом дошли до зажиточных и даже до середняков. И всё равно крестьянские наделы увеличились лишь на понюшку – где на две, а где и на две десятых десятины…

Колегаев взял протянутый ему стакан с чаем, благодарно кивнул, жадно хлебнул горячий напиток и продолжил голосом человека, за один день похоронившего всех родственников:

– И вот весна. Пахать нечем и не на чем. Семенной фонд отсутствует… Товарищи! Уже осенью будет голод!!! Что делать?!!

Нарком продовольствия Цюрупа тяжело поднялся со стула, подошёл к окну и начал выбивать барабанную дробь по стеклу…

– Н-да… и ведь предупреждали – легче на поворотах, иначе все седоки могут вылететь из телеги!!!

– А что вы, батенька, хотели? – со своим фирменным прищуром перегнулся через стол Ленин. – Передел земли начался явочным порядком ещё при «временных». Наших людей и пулемёты не остановили бы. Крестьянин – он ведь максималист по своей натуре. Сама природа, с которой он единое целое, веками учила его этому, чередуя урожайные годы с обычными и неурожайными. Урожай – всё замечательно, неурожай – ложись и помирай. Формула максимализма: всё или ничего, пан или пропал. А что скажет наркомат по делам торговли и промышленности? Будет на что выменять осенью хлеб?

– Владимир Ильич, – прокашлявшись, встал из-за стола Мечислав Бронский, второй поляк после Дзержинского в составе Совнаркома, – точно так же, как крестьяне вместе с поместьями уничтожили аграрное производство, рабочее самоуправление развалило и разворовало отобранные у буржуев заводы и фабрики. Промышленность не работает. Самый ходовой товар сегодня – кустарные зажигалки из патронных гильз. Вот их и собирают, меняя на самогон и муку.

– «Вострые» мужички, разграбив усадьбы помещиков и разделив между собой землю, отнюдь не горят желанием немедленно накормить город, – вставил слово недавно прибывший из Рязанской губернии новый нарком земледелия Семён Середа. – Наоборот – хлеб придержат до лучших времён.

– Ну, что ж, – задумчиво произнёс Цурюпа, возвращаясь за стол – если хлеб нельзя ни купить, ни обменять, если деньги ничего не значат, а обменный фонд промышленных товаров отличается крайней скудостью… Хлеб можно будет только отнять. Объявим продовольственную диктатуру, мобилизуем пролетариат и армию на изъятие хлебных излишков.

– Пусть так, – Ленин хлопнул ладонью по столу. – Товарищ Цурюпа, приготовьте, пожалуйста, текст постановления – я завизирую. В основе нашей «тактики» должен лежать тот принцип, как вернее и надёжнее можно обеспечить социалистической революции возможность укрепиться или хотя бы продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны…

Сталин был единственным советским министром, кто не подписал воззвание Совета народных комиссаров «Все на борьбу с голодом!». Вчера дать землю, а сегодня отнять скудный урожай, который крестьянам удалось вырастить, он считал делом вредным и смертельным для самой революции.

Обошлись и без него. Ленин, Троцкий, Цурюпа, Луначарский, Чичерин, Шляпников, Ландер, Гуковский, Винокуров, Петровский были уже мыслями в мировой революции, откуда предстоящий конфликт с деревней казался ничтожным и не заслуживающим внимания. Лидеры большевиков не уточняли, как определять принадлежность крестьян к кулачеству. В результате продотряды, столкнувшись с зажиточными хозяйствами, поголовно причисляли крестьян к кулакам со всеми вытекающими последствиями.

«Правда» опубликовала воззвание 1 июня 1918 года, и крестьяне бросились прятать урожай. Началась битва за хлеб. Опять появились мародёры и садисты, набившиеся в продотряды, как раньше в Красную гвардию. Тревожные письма с мест о расправах и злоупотреблениях. Распоротые и набитые зерном животы продотрядовцев, расстрелянные семьи «кулаков и подкулачников». Сгнившие схроны пшеницы. Тонны продовольствия, бездарно загубленного при перевозке и хранении. И много крови. Кровь на мандатах, на пшеничных зёрнах и на руках трудового пролетариата, воюющего с трудовым крестьянством…

…В этот раз надо учесть ошибки и не допустить. Раскулачивать всё равно кого-то придётся, список жирных котов уже готов, и надо решить, кто будет в этом списке первым? Хотя с чего это царь должен заниматься такими вопросами? Пусть думают министры-капиталисты. Пусть сами выбирают среди своих жертвенную овцу, которую мы принесём на алтарь борьбы с голодом. Главное – уцелеть на первом, самом опасном этапе. Поэтому как на войне – максимум тумана и минимум информации о направлении главного удара.

Лондон. Ноябрь 1900 года

Мухаммад Абдул Карим, или просто Мунши, секретарь стареющей и уже очень больной Виктории, только что вернувшийся из Индии, вошёл в покои королевы Британии и аккуратно кашлянул.

Задремавшая прямо в инвалидном кресле-коляске, «женщина-эпоха» чуть вздрогнула и устало подняла глаза на своего фаворита. Она уже знала, что он – последний. Да и вообще, всё вокруг было уже безвозвратно уходящим. Однако королевский долг и масса незаконченных дел заставляли «бабушку Вику» нечеловеческим усилием воли возвращаться к государственным делам, которые, как она считала, невозможно было поручить никому другому.

– Ну? – метнула в секретаря короткий вопрос Виктория и слабым движением руки пригласила Мунши к разговору.

– Срочная депеша из России, ваше величество! Ваша внучка Аликс просит помощи. Царь бесцеремонно выставил её из дворца и заставил вернуться в Санкт-Петербург после неудавшегося комплота, а сам, ещё не оправившись от… – Мунши задумался, как правильнее сформулировать «болезнь» царя, но не нашёл нужных слов и решил пропустить неудобную фразу, – сам отправился на яхте с инспекцией войск на Кавказ. Аликс спрашивает, что ей делать?

Королева Виктория сжала подлокотник кресла так, что побелели костяшки пальцев, а лицо, наоборот, приобрело цвет спелого помидора.

– Какая же она дура! – с чувством выдохнула королева, моментально забыв о своём плохом самочувствии и полной апатии. – Мунши! Так и напиши ей! Не умеешь – не берись, а раз взялась – не останавливайся! Этот инфантильный полумонарх – её муж – нам нужен именно в таком состоянии, в каком он был всегда с момента знакомства с ней! Варёный овощ на троне России – что может быть большим подарком? Он нам не нужен больным, низложенным и тем более – мёртвым! Нам нужно, чтобы он вернулся в своё привычное созерцательно-отстранённое состояние и ни во что не лез! Санни надо снова заставить его смотреть только на неё и не замечать вообще ничего вокруг… Ну что ей не хватало, Мунши? Чего ей недоставало? Живи, восхищай собой и радуйся, что рядом с тобой этот влюблённый варвар на поводке…

– Причём конец этого поводка находится в ваших руках, – автоматически добавил Мунши и прикусил губу.

Королева смерила секретаря долгим ледяным взглядом и, усмехнувшись только кончиками губ, продолжила:

– А эта дура полезла напролом к трону! Передай идиотке, что она должна исправить всё сама – пусть едет обратно к нему, пусть клянётся в верности, валяется в ногах, пусть хоть в рубище идёт за ним пешком, но вернёт его расположение и внимание. А если она этого не сделает, то пусть на мою благосклонность не рассчитывает – отправлю на историческую родину в Гессен коровам хвосты крутить!

– Ваше величество, но Аликс, в её положении… вряд ли это было бы разумно…

В следующие пять минут королева Великобритании продемонстрировала секретарю, что она недаром правит морской державой и её знания лексикона высшего аристократического общества вполне органично дополняют крепкие словечки и солёные выражения из расширенного словаря боцманов Роял Флит и грузчиков Ливерпуля. Не дождавшись окончания монаршего монолога и пятясь задом, Мунши предусмотрительно покинул помещение, а королева обессиленно откинулась на спинку кресла и, закрыв глаза, скрипнула зубами…

…Её горячая, глубокая и такая искренняя ненависть к России началась совсем с других чувств, которые вызвал наследник императорского престола Александр Николаевич – будущий император Александр II.

Боже мой, как давно это было! За 62 года до начала ХХ века. Виктория с любопытством ждала встречи с этим «диким русским медведем», который наверняка не способен и двух слов сказать без переводчика, и заранее высмеивала с подругой – баронессой Лезен – неуклюжие аляповатые манеры, ибо других просто и быть не могло у представителя «северной варварской страны».

Бедная маленькая неискушённая Вика! Бедные придворные британской короны! Им бы не хихикать, а вопить что-нибудь паническое, как в Великую Отечественную вопили немцы: «Ахтунг, ахтунг! В воздухе Покрышкин!!!»

На счету старшего сына Николая Первого, этого сексуального истребителя, побед на амурном фронте было никак не меньше, чем у прославленного советского лётчика – сбитых асов люфтваффе.

Скучный монотонный быт Букингемского дворца оказался явно не готов к встрече с высшим петербуржским обществом, по своей куртуазности и игривости не уступавшим парижскому. Когнитивный диссонанс, который случился с королевой Британии при встрече с русским принцем, был многократно усилен его вышколенной блестящей свитой, а также «скромными подарками» стоимостью в годовой бюджет Букингемского и Виндзорского замков, вместе взятых, преподнесёнными наследником русского престола с лёгкой небрежностью.

Итоги встречи британской бледной немочи с русским кавалергардским натиском материализовались после первого же бала, устроенного английским двором в честь высокого русского гостя. Адъютант Александра Николаевича полковник С.А. Юрьевич записал в дневнике: «На следующий день после бала наследник говорил лишь о королеве… и я уверен, что и она находила удовольствие в его обществе». В дневнике королевы слова были более романтичными: «У него красивые синие глаза, короткий нос и изящный рот с очаровательной улыбкой. Я нашла Великого Князя чрезвычайно привлекательным, с располагающим приятным характером, таким естественным, таким весёлым».

Встречи продолжились, время увеличилось, география расширилась. Королева ради них изменила свой рабочий график, откладывая на потом важные дела или перепоручая их премьеру. А в её дневнике появились откровенные признания: «Мне страшно нравится Великий Князь, он такой естественный и весёлый, и мне так легко с ним».

Александр Николаевич, надо сказать, вполне поддерживал такое отношение Виктории и стремился его всячески углублять. Однажды королева пригласила Александра в итальянскую оперу – и вместо того, чтобы сидеть в разных ложах, в какой-то момент молодые люди оказались в одной – цесаревич ужом проскользнул к Виктории, чтобы поболтать с ней наедине за задернутой занавеской.

Визит давно вышел за рамки официального, причём в такую область, из-за которой в придворных кругах Британии началась запоздалая паника: «Они всё чаще остаются наедине! Какой ужас! Может случиться непоправимое!..»

В шальных мыслях будущего императора действительно бродили нескромные мысли насчёт «непоправимого» с последующим присоединением к империи «этого прикольного островка в Северном море», но кто-то наябедничал папе Коле, и из Петербурга в Лондон прилетела грозная депеша: «Интрижку свернуть! Королеву забыть! Хватит гулять, марш домой!» Александр вздохнул и с сожалением прекратил осаду уже практически сдавшейся крепости, оставив молодую королеву в растрёпанных и явно неудовлетворённых чувствах.

Для того чтобы стать одновременно трусом и наглецом, импотентом и развратником, козлом плешивым и волком позорным, достаточно всего один раз сказать женщине «нет». Сейчас уже никто не сможет взвесить, сколько было геополитики, а сколько оскорблённой женской природы в английском экспедиционном корпусе, штурмующем Севастополь во время Крымской войны, но о том, что в викторианской эпохе по отношению к России было много личного, говорят хотя бы игрушки, которые королева Виктория обожала дарить своим детям и внукам – тигр, который, если его подёргать за хвост, раскрывает зубастую пасть и глотает солдата в русской форме.

Виктория лично провожала английскую эскадру, отправляющуюся воевать с русскими в 1853-м, а в 1878 году писала премьеру Дизраэли: «Если русские возьмут Константинополь, королева будет так оскорблена, что, наверно, сразу отречётся от престола». Личная русофобия королевы Виктории настолько удачно наложилась на экономические интересы британской элиты, что стала знаменем, под которым Британия прожила вcю вторую половину ХIХ века и бережно перенесла его в ХХ.

«Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет», – озвучил маниакальные мысли своей госпожи лорд Пальмерстон в парламенте. Причём воевать неистовая королева собиралась не только пушками и штыками. Это значило гадить непрерывно, повсеместно и изобретательно.

В правление королевы Виктории Лондон превратился в центр политической эмиграции, где любой плевок в сторону России становился одновременно индульгенцией и основанием для материальной поддержки плюющего. Настоящей находкой и первым пробным шаром в информационной войне с Россией стал русский эмигрант Герцен, которого на свою голову разбудили декабристы.

«Россия налегла, как вампир, на судьбы Европы», – заявил Александр Иванович и сразу получил политическое убежище, двухэтажный особняк Orsett House в престижном районе Bayswater с видом на Гайд-парк и вспомоществование, позволяющее содержать политический салон, издавать альманах «Полярная звезда», газету «Колокол», право использовать адрес банка Ротшильдов для своей корреспонденции.

Почуяв дармовое корыто, в Британию хлынули самые разномастные проходимцы, ставшие в момент политическими изгнанниками, коллективный портрет которых запечатлел Фёдор Михайлович Достоевский в образе отцеубийцы Павла Смердякова:

«Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна… В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки».

В Лондоне планировали свои теракты народовольцы и эсеры, там же они отсиживались, скрываясь от российского правосудия. Безбедно и вполне комфортно в Лондоне творили Маркс с Энгельсом, объявившие русских реакционной нацией. Именно в Лондоне, в конце концов, проходили три из пяти съездов РСДРП.

Кроме Герцена и самых разнообразных революционеров, у королевы Виктории был ещё целый шкаф русофобских погремушек, которые она доставала по мере надобности. Но вся эта околореволюционная возня не отменяла, а, наоборот, органично дополняла постоянные интриги против российского престола, организуемые с улыбкой на лице и с кинжалом за спиной.

Подложить под русский престол генетическую мину, сплавив носителя гемофилии – «Солнце Аликс» – наследнику, влюблённому в неё до зелёных соплей, было солидной геополитической удачей, требующей, тем не менее, дальнейшего развития, над которым английская монархия работала вдумчиво и настойчиво. И вот это глупое и несвоевременное покушение, коряво задуманное и бездарно осуществлённое!.. Теперь придётся что-то переигрывать и как-то исправлять… И это на фоне ухудшающегося здоровья. Как всё не вовремя!..

Через полчаса депеша в Россию была готова, и Мунши с поклоном передал королеве листок с лаконичным и кратким, как залп главного калибра британского флота, текстом:

«Дорогая моя девочка Санни!

С огромным прискорбием узнала о досадном недоразумении, которое произошло в твоих отношениях с нашим нежно любимым Никки. Не сомневаюсь, однако, что ты, обладая поистине царственной мудростью и ангельским смирением, сможешь разрешить его быстро, изящно, элегантно, как ты умеешь это делать, к всеобщему удовольствию сторон. Буду молиться за тебя, здоровье твоих детей и твоего дражайшего супруга. Твоя бабушка Вика».

– Да-да, – ознакомившись с текстом, кивнула головой королева, – это именно то, что я хотела сказать. Спасибо, Мунши! Ты делаешь то, что мне надо, а не то, что я хочу. Я ценю это. Отправить немедленно. И вот ещё что… Найдите того умника, кто убедил Аликс, что она может повторить судьбу Екатерины Второй…

Ноябрь 1900-го. Яхта «Штандарт».

Совет с министрами

Император стоял в самом углу салона и, набивая трубку, исподлобья внимательно наблюдал за министрами. Лица разной степени помятости отражали как непрестанную изматывающую качку, так и результат вчерашних докладов, плавно переходящих в задушевные разговоры, в ходе которых вопросы императора заставляли бледнеть, краснеть и тоскливо посматривать на дверь в ожидании окончания «дружеской непринуждённой беседы».

Министр просвещения Боголепов так и не смог сказать, что делать с непрекращающимися с 1899 года студенческими беспорядками. Также не смог сформулировать, сколько и каких специалистов его ведомству требуется подготовить, чтобы удовлетворить потребности страны в инженерах, агрономах, врачах, учителях. Обещал уточнить, посовещавшись с коллегами. Однако, судя по поникшей голове и взгляду строго в пол, уточнений сегодня не будет. В руках папка. Скорее всего, прошение об отставке… «Нет, ты нам ещё пригодишься. Тебя очень не любит Витте, а значит, пока буду любить я…»

Куропаткин – ну, эта мышь давно ищет веник, под который можно спрятаться после неудавшегося комплота Александры Фёдоровны. Глаза не поднимает, вину чувствует. Это хорошо. Самый правильный чиновник – виноватый. Будем использовать по мере необходимости.

А вот Хилков Михаил Иванович, министр путей сообщения, впечатлил и порадовал. Всё у него чётко, информативно и по делу. Этот князь, пожалуй, даст сто очков вперёд и товарищу Кагановичу – недаром корреспондент английской газеты «Таймс» подчёркивал, что князь Хилков оказался для Японии более опасным противником, чем военный министр Куропаткин…

Ну, а вот и Витте. «Так, с этим товарищем надо повнимательнее. Даже не с ним, а с теми, кто за ним стоит. Смотрит исподлобья, затаился… Ничего, это мы поправим. Подморозили – отогреем. Отпускать опасно, особенно в таком состоянии. Тем более что на его счёт имеются особые планы…»

– Итак, – подал голос император, заметив, что все собрались и ждут команды, – я рад, что побороть морскую болезнь и собраться нашли силы не только министры, но и их товарищи. Кстати, у каждого министра есть товарищи, и только высшее должностное лицо державы вынуждено работать в одиночку. Это нехорошо. Несправедливо. Есть мнение, что эту несправедливость надо исправить. У царя тоже должны быть товарищи, хорошие, достойные, надёжные…

Закончив такое краткое и неожиданное для присутствующих вступление, император повернулся спиной к аудитории и сделал несколько шагов к иллюминатору, чутко улавливая гул и шелест в салоне.