Император из стали: Сталь императора Васильев Сергей

© Сергей Васильев, 2021

© ООО «Издательство АСТ», 2021

У истоков XX века

Доверху груженный межнациональными конфликтами и сварами транснациональных корпораций, отягощенный биржевым и банковским кризисом, громыхая пока еще региональными войнами и отчаянно скрипя перьями дипломатов, поезд мировой геополитики и макроэкономики тяжело вползал на заснеженный полустанок 1901 года.

Человечество вступало в новую эпоху – «век электричества». Из салонных развлечений и фокусов вылупились невиданные ранее промышленные отрасли – электромеханическая и энергетическая. Забавная игрушка Майкла Фарадея превратилась в двигатель на электротяге, а соленоид с сердечником Андре Мари Ампера открыл незнакомые ранее способы выработки электроэнергии. Промышленность и города стремительно электрифицировались.

Словно откликаясь на невидимые магнитные поля, создаваемые тысячами неведомых машин, пришел в движение человеческий океан. Избыточное население метрополий сливалось в колонии. Село перетекало в города. Совсем еще недавно крестьянская, Европа к 1900 году почти половину своих бауэров и пейзан делегировала на заводы и фабрики.

Там, где встречались и сталкивались людские потоки, человеческие драмы соседствовали с трагедиями, по сто раз на дню завязывались новые отношения и рушились вековые союзы, торговались товары и головы, а особо ушлые представители хомо сапиенс цинично заявляли, что друг – это тот, кого невозможно купить, но можно очень выгодно продать… Впрочем все, что касается людей, было абсолютно справедливо и для государств.

Британские потомки отчаянных пиратов, ставшие лордами и пэрами, метались по всей планете, защищая свое «священное право» единолично грабить страны Третьего мира, уже не успевая закрывать все щели, через которые в зону их жизненных интересов со всех сторон лезли деловитые конкуренты. В 1900–1901 годах в Африке Лондон увлеченно давил и душил бурские государства. Постоянно отступая под ударами английских войск, буры перешли к тактике партизанской войны, совершая налеты на коммуникации и отдельные британские посты. Лорд Китченер приказал заключить женщин и детей, находящихся в родстве с повстанцами, в концентрационные лагеря и усилил начатую Робертсом тактику «выжженной земли», разрушая бурские фермы.

В это время на другом конце империи, в Индии, уже начинался очередной голодомор. Вместе с ним росло недовольство колонизированных племен. А буквально в двух шагах от главного бриллианта Британской короны уже бродили летучие отряды русских охотников. Германия шастала вдоль всего побережья Индийского и Атлантического океанов, примеряясь, где бы взяться за него поухватистее. Раздухарившиеся американские колонисты расползались по Тихому океану, как тараканы, объявив в 1900 году своей собственностью Гавайи…

Да и в самой столице королевства было совсем неспокойно. На конференции в Лондоне Независимая лейбористская партия, Фабианское общество, Социал-демократическая федерация и профсоюзы учредили Комитет независимого представительства трудящихся в парламенте. Секретарем Комитета был назначен Рамсей Макдональд.

Аккурат 31 декабря у одного из кромлехов в доисторическом памятнике Стоунхендж в Южной Англии вдруг упал вертикально стоящий камень и рухнула перемычка. Впервые подобное случилось в 1797 году и ознаменовало приход Наполеона, поставившего Великобританию перед смертельной угрозой поражения. А потом, в самом начале 1901 года, умерла королева Виктория, и элиты Европы замерли в ожидании…

В первую очередь застыл Париж. Лощеная и утонченная законодательница европейских мод, Франция в 1901 году больше напоминала старуху-процентщицу Достоевского. Ростовщичество – главная кобылка, на которой выезжала экономика Третьей республики в конце XIX – начале XX века. Два миллиона французов существовало за счет вкладов в банки и ценные бумаги. Причем из 100 миллиардов кредитных франков лишь десятая часть была влита в национальную промышленность. Остальная масса оказалась вывезена и размещена в зарубежных векселях с доходностью на четверть выше национальной. Собственная индустрия страдала малокровием – в 1900 году 94 процента всех французских предприятий имели от одного до десяти работников. И хотя с 1870 года французская промышленность выросла в три раза, мировое производство в те же годы увеличилось в пять, и гордые галлы покинули тройку лидеров, переместившись со второго на четвертое место, уступив США и Германии, стремительно набирающим темпы промышленного роста.

Над всей этой мелочевкой уже вздымались стальными исполинами прусский милитаризм и германский экспансионизм, еще не успевшие напиться крови, но уже не скрывающие свои аппетиты. Быстро растущее население, экономика и амбиции Германии все больше ощущали недостаток Lebensraum (жизненного пространства), хищно поглядывая на соседей по глобусу, отягощенных явно излишней земельной собственностью.

В 1900 году в Германии был принят Закон о военно-морском флоте. В соответствии с ним планировалось построить океанский Hochseeflotte, превышающий по своей мощи британский Grand fleet. В этом же году в Германии первый испытательный полет осуществил цеппелин, незамеченный и неоцененный ни одним военным экспертом. Глядя на это неуклюжее недоразумение, никто не мог предположить, что совсем скоро гигантские воздушные корабли начнут наводить ужас на полях сражений. А в концерне Круппа уже трудилось 40 тысяч человек, денно и нощно штампующих оружие. Весь финансовый и материальный потенциал оружейного гения был направлен на армейские нужды, вся продукция имела военное приложение. С Австро-Венгрией и Турцией уже был согласован маршрут железной дороги «Берлин—Багдад», откуда до британских владений было рукой подать. От всего вышеописанного холодела спина и у процентщицы Франции, и у чопорных островитян с Туманного Альбиона.

Точно такими же глазами, как Германия, из-за океана на весь Старый Свет глядела Америка. Она не хотела колоний. Она не стремилась к союзам. Америке нужен был мир. И желательно – весь! В США, или как тогда их называли – САСШ, происходило все самое интересное. Генри Форд уже изобрел, но пока не внедрил массовое поточно-конвейерное производство, которое совсем скоро перевернет весь потребительский рынок, сделав дешевыми товары, доступные еще недавно только очень богатым людям. Там же, в Америке, уже оперились и вылезли на свет две крупнейшие финансовые группы – Моргана и Рокфеллера. Они вот-вот станут инициаторами учреждения Федеральной резервной системы – банка мировых войн. Американец Реджинальд Обри Фессенден в 1900 году впервые осуществил передачу публичного выступления по радио. «Истмен Кодак компани» приступила к выпуску фотоаппаратов «Брауни», предлагаемых всего по доллару за штуку. Братья Райт в своем сарае увлеченно мастерили первый в мире аэроплан. Верфи Крампа штамповали военные корабли, как горячие пирожки: «Индиана» – головной корабль этого типа для ВМФ США, «Касаги» – для ВМФ Японии, броненосец «Ретвизан» и крейсер «Варяг» – для России, «Меджидие» – для Турции.

По другую сторону Тихого океана затаилась оскорбленная Япония. У нее отобрали отвоеванный у Китая Ляодунский полуостров, тут же прибранный к рукам русским царем. Японцы поняли, кто среди гайдзинов является самым главным гадом. Японии поддакнули добрые английские друзья: «И что, вы это все так просто стерпите?» Япония терпеть не собиралась и сосредоточенно готовилась. Тридцать лет назад – в 1870 году – произошла революция Мэйдзи, превратившая феодально-раздробленное государство в сверхцентрализованное, упразднившее сословные привилегии и положившее начало вестернизации и индустриализации. В 1900–1901 годах этот локомотив уже разогнался и неуклонно тащил Японию в гору милитаризма, превращая страну в один большой военно-промышленный лагерь. Семьсот семьдесят миллионов иен, половину из которых составляли кредиты Британии, были брошены на строительство нового флота и модернизацию армии.

Можно сказать, что к войне с Россией Японию готовили всем миром. Франция взяла шефство над легкой промышленностью, начав с продажи Токио трехсот новейших шелковых мотальных машин. Поль Брюнэ возглавил коллектив французского технического персонала, следившего за работой на машинах, и обучал японских рабочих. Британское правительство озаботилось строительством железных дорог, предоставив финансирование, железнодорожные вагоны и даже главного инженера-строителя Эдмунда Мореля. В общей сложности около трех тысяч иностранных специалистов прибыло в Японию на пике модернизации, и это не считая военных.

Офицеры британского военного флота натаскивали японских моряков. Прусские военные специалисты усиленно дрессировали армию. Англосаксы строили для ВМФ Японии военные корабли и подвижной состав, поставляли портовое оборудование и снаряжение. Широкой полноводной рекой лились в Японию американские природные ресурсы и продовольствие. Естественно, что с такой «спиной» аппетиты японских генералов росли не по дням, а по часам – они уже видели флаг Хиномару не только над Кореей и Маньчжурией, но и над всем русским Дальним Востоком и даже над Уралом.

И вот между этими клокочущими, полными энергии германским и японским вулканами простиралось громадное сонное царство Российской империи. Уже ушло в далекое прошлое время, когда без разрешения русского царя не стреляла ни одна пушка в Европе. Крымская война излечила Старый Свет от боязни русской армии, а неуклюжая русско-турецкая кампания 1877 года окончательно убедила весь мир, что медведь одряхлел и уже не может претендовать на былое величие.

В 1900 году граф Муравьев, министр иностранных дел России, предложил Франции и Германии оказать совместное давление на Великобританию, чтобы положить конец войне в Южной Африке, и был дипломатично послан в дальние дали. Германия вежливо отклонила предложение. Франция решила воспользоваться ситуацией для того, чтобы усилить свое присутствие в Марокко. Англия инициативу России демонстративно проигнорировала. Ранее русский царь был поднят на смех «своими западными партнерами» за предложение о всеобщем разоружении. Коллективный Запад воспринял эти инициативы как мольбу о пощаде, а такой опции в списке доступных у него сроду не было. На России поставили крест и оставили на сладкое.

Когда в Османской империи началась резня армян, Николай II попробовал возмутиться, но был встречен ледяным евроравнодушием, а кайзер даже демонстративно посетил Стамбул, чтобы выразить свою поддержку султану и показать России, что он думает по поводу ее возмущений.

Зато крайнюю озабоченность Англии вызвало строительство Транссибирской магистрали, военные и дипломатические успехи русских в Китае. И «англичанка опять начала гадить», сколачивая антироссийскую коалицию. Обратилась даже к нелюбимой ею Германии. Там канцлером недавно стал фон Бюлов, тоже бывший сторонником англо-австро-германского блока против России и Франции. Удалось достичь договоренности: кайзер прекратит помощь бурам, а англичане смирятся с ростом немецкого влияния в Турции. Британцы сочли, что Берлин поможет укрепить расшатанную державу Абдул-Гамида, что тоже ложилось в русло антироссийской политики. Слава богу, что дальше переговоры зашли в тупик. Лондону требовалась поддержка для войны на Дальнем Востоке. Берлин рассудил, что в такой компании весь выигрыш достанется Британии, а кайзеру нужна была помощь для войны в Европе. Это не устраивало уже англичан, поскольку означало установление германского господства у себя под боком. В итоге высокие договаривающиеся стороны до дележа России не доехали.

Впрочем, царю это помогло слабо. Не найдя понимания в Германии, правительство Британии обнаружило его в Японии, и с этого момента дружба Лондона и Токио превратилась из взаимовыгодной в закадычную. Достаточно сказать, что новейшее английское орудие 12"/40 Mark IX, ставшее главным калибром английского флота, впервые было установлено на японских броненосцах «Фудзи» и «Ясима». На британских военных кораблях оно появилось лишь спустя четыре года! Это к слову о том, насколько серьезно относились англичане к вооружению японского флота новейшей техникой.

Четверка других японских броненосцев – «Сикисима», «Хацусе», «Асахи» и «Микаса», построенных на верфях «Армстронг», «Джон Браун» и «Тэмз Айрон Уоркс», – при всех их небольших различиях, находилась в одной весовой категории с крупнейшими и сильнейшими в мире английскими кораблями и ни в чем им не уступала. А может быть, и превосходила.

Тогда же у ВМФ Японии появились построенные в Эльсвике, как раз прославившемся созданием относительно небольших и дешевых, но при этом весьма мощных судов, крейсеры «Асама» и «Токива». За ними последовали почти идентичные «Идзумо» и «Ивате». Мощностей одного «Армстронга» японцам не хватало, поэтому еще два сходных крейсера – «Адзума» и «Якумо» – были заказаны во Франции и Германии.

А в это время Российская империя не спеша достраивала Транссиб, разрывалась между возведением крепостей в Либаве и Порт-Артуре, боролась с банковским кризисом 1899 года, переползающим в промышленность, и понимала, что уже не успевает латать все экономические дыры и отвечать на все геополитические вызовы. Стеснение в оборотых средствах регулярно приводило к срыву поставок и затруднениям производства товаров отечественной промышленностью. Банкротились вчера еще надежные предприятия, на ладан дышали банки, откровенно нищенствовала деревня.

Благодаря золотому рублю и чрезвычайно высокому покровительственному тарифу общий объем иностранного капитала в России скакнул к 1900 году с 200 до 900 миллионов рублей, а доля его в российских предприятиях поднялась до половины от всех инвестиций. За сомнительную радость быть достойной внимания денежных мешков Россия платила полмиллиарда золотых рублей в год в виде завышенных цен на жизненно необходимые товары.

Все это время всесильный министр финансов С. Ю. Витте держал военно-морской флот на строгой финансовой диете. Выбор типов судов при строительстве определялся не их тактико-техническими качествами, а дешевизной производства. Например, сошедшие со стапелей Санкт-Петербурга крейсеры, носящие имена древнеримских и древнегреческих богинь «Диана», «Паллада» и «Аврора», при внушительном водоизмещении в шесть с половиной тысяч тонн, были оснащены самой слабой в этом классе кораблей артиллерией без всякой броневой защиты. Сэкономили даже на примитивных щитах.

В армии положение было не лучше. Армейские уставы на разные лады перепевали рулады на тему «пуля – дура, штык – молодец», а за ними скрывался жесточайший патронный дефицит и отсутствие всяких соображений, как его преодолеть. С огромным трудом доведенная до производства трехдюймовка не имела достойной обвески и боеприпасов. Первую партию мосинских трехлинеек и ту пришлось заказывать во Франции – в России просто не оказалось достаточных производственных мощностей. А еще были проблемы со снаряжением, обувью, подготовкой офицеров и унтер-офицерского состава, планированием, интенданту-рой и прочая, прочая, прочая…

На фоне этой тотальной безнадеги был один нюанс, не учитываемый ни Западом, ни Востоком, – личность одного из самых успешных и самых грозных руководителей Красной империи, закинутая в 1900 год из 1953-го. Страстное желание завершить незаконченные дела, высказанное на смертном одре, привело к внезапному пространственно-временному катаклизму, и сознание красного императора оказалось отброшенным на полвека назад. Приняв вызов и смирившись с выкрутасами мироздания, он решил сполна использовать столь оригинальным образом представившийся шанс предотвратить разрушение государства и массовую гражданскую бойню, восстановить социальную справедливость и решить проблему узурпации власти идеологическими клерикалами.

Все вышеописанные обстоятельства император помнил, учитывал и принимал во внимание, с любопытством осматривая пригороды Нюрнберга, где была назначена неофициальная встреча с кайзером Германии Вильгельмом II. На рандеву именно в этом городе настоял он сам, удивив немецкую сторону своим выбором. Символизм имеет значение, и хотя император в прошлой жизни был материалистом до мозга костей, тем не менее считал, что в этом городе стены будут помогать не только германской делегации. Император вез предложения, от которых кайзер отказаться точно не сможет. Шахматные политические доски были тщательно подготовлены. Фигуры расставлены. Император намеревался в этой партии играть белыми.

Швейцарский правовед Карл Хилти на рубеже веков иронизировал, что немцы любят завершать свои жалобы на нервозность словами Бисмарка: «Мы, немцы, боимся Бога, но кроме Него – ничего на свете». Сарказм немецкоязычного ученого состоял в том, что как раз Бога немцы не боятся, зато им страшно от многого другого, «а это и образует одну из главных причин неврастении». Нервозность под маской педантичности – чисто немецкое изобретение! Невролог Франц Виндшейд отмечал: «чувство, что не успеваешь что-то доделать» – «один из наиглавнейших источников» немецкой «профессиональной нервозности». Правда, так было не всегда. Психиатр Ганс Бюргер-Принц хроническую боязнь не успеть выполнить повседневные задачи, не справиться или сделать что-то неверно назвал массовым явлением эпохи модерна.

Всему виной, конечно, была Англия. «И удовлетворенность ушла из этого мира», – лаконично комментировал один экономист начало индустриальной революции. Не случайно в XVIII веке нервные расстройства нового типа фиксировались как «английская болезнь».

В полном соответствии с императивом Бенджамина Франклина «время – деньги» уже вторая половина XVIII века характеризовалась стремлением к экономии времени. Предпосылка для модерновой суеты и спешки в принципе уже была. Стимуляторы той эпохи – кофе и чай, противодействовавшие естественному чувству усталости, – бурно распространялись и обсуждались. Знаменитый голландский врач Бонтеку рекомендовал своим пациентам выпивать до 200 чашек чаю ежедневно, что в целом шло на «ура», пока его не разоблачили как наемника Ост-Индской компании.

Главный социолог модерна Георг Зиммель в «Философии денег» дал классическое определение ментальных последствий монетаризации, затронув самый центр мира нервов. Он описывал, как деньги ускоряют «темп жизни» и производят вечный непокой, метание между множеством разнообразных желаний.

Ярчайшую иллюстрацию выводов всех вышеупомянутых психологов, неврологов, экономистов и социологов представлял собой кайзер Вильгельм II.

«На всех крестинах он стремился быть крестным отцом, на каждой свадьбе – женихом, на любых похоронах – покойником», – злословили о последнем немецком кайзере современники. Порой эксцентричные выходки правителя, страдавшего комплексом неполноценности из-за поврежденной при рождении и полупарализованной левой руки, заставляли многих усомниться в его психической нормальности. Самовлюбленный и суетливый, любитель театральных поз и напыщенных речей, Вильгельм всегда стремился играть главную роль. По этой причине еще молодой монарх поссорился с канцлером Отто фон Бисмарком, который не терпел вмешательства в свою политику и в результате ушел в отставку.

Государственными делами кайзер занимался мало и всегда плохо. Ума небольшого и неглубокого, хотя и быстрого, образования поверхностного, конечно, не могло хватить на все бесчисленные прожекты Вильгельма. Он заменял все эти качества дилетантским апломбом, самоуверенностью, с которой рассуждал и о живописи, и о музыке, и о востоковедении, и о Библии, и об архитектуре, и об истории, и вообще о чем угодно. На настоящую умственную работу, на серьезные, сколько-нибудь длительные усилия мысли его способностей не хватало. Он был суетлив, но совсем не прилежен. Его близких серьезно беспокоила явная и всегдашняя лень императора, временами полная неспособность ни к какому усидчивому труду, болтливость и нежелание прослушать доклад до конца, не перебивая докладчика.

Самохвальство, тщеславие и связанную с этими чертами лживость первой заметила в нем его мать, а потом и многие другие, кто с ним сталкивался. Все его провокационные высказывания, волновавшие и раздражавшие Европу в течение всего царствования, заявления, что нужно порох держать сухим, воинственное бряцание оружием – все это Вильгельм пускал в ход именно тогда, когда Германии ровным счетом ничего не грозило. Самую неистовую речь он произнес, отправляя войска в совершенно безопасную для них экспедицию в Китай в 1900 году, где немцы действовали вместе со всей Европой против плохо вооруженных и слабых боксерских отрядов. Он потребовал, чтобы солдаты вели себя, как гунны при Атилле. Но когда в самом деле было возможно нарваться на отпор, Вильгельм, при всей словоохотливости, всегда хранил молчание. Его бахвальство кончалось там, где начиналась боязнь за себя. А это состояние жило в нем постоянно.

При выборе вариантов развития политических событий Вильгельм всегда отдавал предпочтение самому крайнему из них, если только ему лично это не создавало опасности: даже в случае незначительного риска он уклонялся от любых решений. Поразительный пример этой склонности характера – отказ от встречи с малолетним сыном, больным пневмонией. Российский император помнил и другой пример из пока еще не состоявшегося для кайзера будущего – его отказ от престола и бегство в нейтральную Голландию при первой угрозе вооруженного нападения на кайзеровскую военную ставку в ноябре 1918 года…

Исходя из всего вышесказанного, Вильгельм был самым удачным собеседником и переговорной стороной для дебюта императора в новом качестве на международной арене.

Встреча состоялась в городской ратуше, куда первой прибыла русская делегация, вынужденная два часа слоняться по залам и слушать занудного бургомистра, взявшего на себя добровольно роль экскурсовода.

– О! Его императорское величество интересуется работами Дюрера? Это очень лестно для нас! А вот как раз экслибрисы…

Гофмаршал наконец подал голос, и царь, кряхтя и морщась, начал натягивать на себя форму офицера Прусского гвардейского гренадерского полка, дарованную кайзером во время последней встречи.

Лесть эта, конечно, была примитивна, как лапти, пряма, как оглобля, но сработала как надо. Вильгельм был польщен и восхищен – на императоре мундир сидел отменно – и сразу же объявил, что обязательно учредит специальный орден за образцово-показательное ношение военной одежды. Настроение кайзера улучшилось еще больше, когда он узнал про жуткие последствия двух покушений, из-за чего кузен Никки страдает частичной амнезией и не может уже так бойко, как раньше, изъясняться на иностранных языках. Вильгельм, имея некоторые природные увечья, вообще относился с ревностью к абсолютно здоровым людям, зато контуженный русский царь, плохо двигающийся, косноязычно говорящий, да, наверно, еще и неважно соображающий, вдохновил кайзера и поднял его самооценку на ступеньку выше. Оценив состояние «клиента», император пошел в наступление без какой-либо предварительной увертюры.

– Я приехал просить совета, Вилли, – заговорщицки понизив голос, сообщил кайзеру император и сразу же перешел на беглый огонь: – Ты на десять лет дольше находишься на престоле, ты опытнее, решительнее и ты, наконец, умнее меня…

С каждым сказанным комплиментом лицо кайзера растягивалось в улыбке, сначала недоверчивой, потом довольной, хотя глаза оставались холодными и внимательными, как льдинки.

– Никки, Никки! Ты, как всегда, мне льстишь, – довольно хохотнул он после короткой паузы. – Так говорят обычно, когда собираются попросить денег. Надеюсь, ты проделал столь долгий путь не для этого?

– Ну что ты, Вилли, для решения денежных вопросов у меня есть Витте.

Министра финансов России Вильгельм тихо недолюбливал за его приверженность французским банкам, а потому заметно поморщился.

– Но думаю, что это ненадолго… – заинтриговал кайзера император.

– Господи, Никки, в чем же провинился этот мужлан? – притворно удивился кайзер, а император отметил, что только что он выиграл еще одно очко в схватке за симпатии этого высокородного хама…

– С некоторых пор я считаю, что хорошее правительство – не то, что лихо делит деньги, а то, что способствует их зарабатыванию, а господин Витте огромный специалист как раз по первой части, – притворно вздохнул император, не сводя глаз с кайзера.

– Дорогой Никки, – Вильгельм сделал максимально участливое выражение лица, – как я тебя понимаю! У меня та же проблема. Наверно, нам нужно одновременно отправить в отставку наших финансистов и принять на работу кого-нибудь из конторы Ротшильдов. Ты так мило беседовал с ним в Баку. Вот они-то точно оставят нас без штанов! – и, не дожидаясь реакции собеседника, довольно захохотал над своей удачной шуткой.

– Да, – легко согласился с кайзером Николай, – но Ротшильд хотя бы не скрывает, что его цель – прибыль. А чиновники постоянно прячутся за удобную вывеску государственных интересов. И главное – с Ротшильдом, дорогой Вилли, я все-таки не советовался, что мне делать, а приехал для этого к тебе…

– Я тронут, – склонил голову кайзер, – искренне ценю твое расположение и готов помочь всем, чем смогу. Так что же беспокоит моего дорогого кузена?

– Мучает проблема выбора, русские расстояния и ужасное распыление и так невеликих ресурсов по бескрайним российским просторам от Кракова до Владивостока. А еще обременяет необходимость играть сразу на двух досках – европейской и дальневосточной. Мне надо выбрать, на какой из них сосредоточиться, – император четко обрисовывал ситуацию, пристально посматривая на кайзера. Тот слушал все внимательнее. – Меня раздирают на части. Одни говорят – надо строить флот и крепости на Балтике, другие – что все это должно быть на Дальнем Востоке. Ноги разъезжаются!

Император посмотрел на кайзера как можно более жалобно и, потупившись, как школьник, прогулявший уроки, продолжил обиженным голосом:

– Я же вижу: если пытаться успеть и там, и здесь – не получится нигде. Не хватит людей и ресурсов. Денег, кстати, тоже. Хорошо можно сделать только где-то в одном месте, – акцентировал император последние слова и исподлобья посмотрел на кайзера. Тот сидел с открытыми глазами и таким же ртом. Вся его поза и выражение лица были исполнены ожидания и требовали продолжения.

– Но есть существенное обстоятельство! – воскликнул русский монарх с гамлетовской интонацией. – Там, на Востоке, я один и вокруг только враги – Япония, Китай, Англия, Америка… А тут у меня есть ты, Вилли, мой старый друг, не раз доказавший, что выше пошлых интриг и подлых ударов в спину! Все доступные мне средства я хочу перебросить на Восток и прошу тебя мне в этом помочь! Перед самым выездом я принял решение о замораживании строительства военно-морской базы и крепости в Либаве[1] и отменил возвращение на Балтику эскадры Чухнина[2]…

Император замолчал, любуясь произведенным эффектом. Судя по выражению лица кайзера, он сейчас физически ощущал, как ему в уши вливается елей. То, чего Вильгельм так страстно желал, на его глазах становилось явью.

– Вилли! Надеюсь, я могу положиться на тебя, как на своего лучшего друга, который всегда прикроет спину? – с нажимом произнес император.

– Да-да, Никки, конечно! – наконец пришел в себя и засуетился кайзер. – Всецело можешь на меня рассчитывать! Ты принял очень правильное и своевременное решение! Действительно, эти макаки обнаглели сверх меры, а бабушка Викки, царствие ей небесное, разбаловала их до крайней степени. Я полностью согласен с тобой. Там надо держать сильную армию и боеспособный флот. Я готов тебе в этом помочь! Германия будет для тебя самым надежным и самым спокойным тылом!..

– Вот! – император удовлетворенно потер руки. – Это именно те слова, которые я хотел от тебя услышать, Вилли! Как я рад, что не ошибся! Ты снял у меня с души один камень, а это так важно!

– Один? – удивленно поднял брови Вильгельм. – Только один? А сколько их у тебя там? Я готов снять все!

«Ну вот и все, наркоз подействовал, пациент потерял связь с реальностью, – подумал про себя император, – пора приступать к операции».

– Второй камень, а точнее – заноза, это Польша, – сказал он вслух и выложил на стол свежую карту: – Оставлять польский вопрос нерешенным – значит постоянно ждать удара в спину…

– И как ты собираешься его решить? – кайзер заметно напрягся, в голове моментально всплыл пример «умиротворения» армян турецким султаном.

– Польшу надо объединять! – уверенно заявил царь. – Разделенная – она опасна, объединенная – будет спокойна и счастлива.

От природы слегка навыкате, глаза кайзера начали жить отдельной жизнью. От интенсивной работы мысли напряглись вены на висках и покраснели уши. Казалось, еще минута, и над редеющей прусской прической начнет куриться легкий дымок. Насладившись произведенным эффектом, русский император закинул в уши врага главную информационную гранату:

– Как ты смотришь на то, Вилли, чтобы объединить Польшу под твоей рукой? – вкрадчиво спросил он, взяв карандаш. – Например, вот так, – начертил аккуратную линию по границам Виленской и Гродненской губерний, срезав польский «балкон» и вопросительно заглянув в глаза кайзеру. – И мне будет спокойно – не придется держать целую армию для гонористых шляхтичей, и им хорошо – они уже почти сто лет страдают. Да и твоя империя только прирастет…

Вильгельм не верил своим ушам. Еще утром он подписал предварительный план развертывания на случай войны с Россией, где Польша была первой естественной целью. Умница Шлиффен удалился считать потребное количество войск-патронов-снарядов, необходимых для отсечения этой территории от России. Цифры выходили пугающие. Тайная полиция усердно подкармливала польских сепаратистов самого разного толка, присылая неудобоваримые счета. Не меньшие ресурсы сжирали террористы, готовившие ряд «революционных эксов» в Привисленских губерниях. И вдруг этот недоумок Никки предлагает отдать часть сладкого пирожка без всякой войны. Сам! Нет, все-таки его изрядно приложило в Баку! Надо успеть воспользоваться таким скорбным состоянием кузена. Брать немедленно все, что он отдает, остальное будет должен…

Все эти бурные эмоции так явно отражались на нервном лице кайзера, что император удовлетворенно про себя хмыкнул – рыбка заглотила наживку, пора подсекать!

– И все же у любого хорошего плана есть несколько «но», – вздохнул Николай, – сейчас Царство Польское – это крупнейший индустриальный и транспортный узел, сотни тысяч квалифицированных рабочих, тысячи предприятий, домбровский уголь, товаров на полмиллиона рублей в год… Изъяв из народного хозяйства этот кирпичик, мы обрушим все бюджетные стены, и от банкротства меня уже ничего не спасет…

– И как помочь моему любимому кузену? – небрежно спросил Вильгельм, уже представивший себя въезжающим на белом коне в Варшаву. – Говори, что тебе нужно? Где мой секретарь? Сейчас составим реестр.

– Мемель, Вилли, – проникновенно произнес император, – меня спасут Мемельский порт, Марианские острова[3] и твои концерны, точнее, их филиалы в России. Вот полный список того, что необходимо построить.

Кайзер небрежно посмотрел на лист – в глазах рябило от названий предприятий, которые русский монарх захотел получить в качестве компенсации. Кроме ожидаемых Круппа и Тиссена во всем многообразии были представлены химические концерны, предмет гордости всей Германии – BASF, «Bayer и Hoechst», а также пять небольших фирм, производящих почти 90 процентов мировых поставок красителей. В истории рейха еще никогда не было такого аккордного заказа на поставку «под ключ» целых предприятий, да еще с сопутствующей инфраструктурой.

«Пожалуй, для выполнения пожеланий кузена придется отменить негласное эмбарго на вывоз химического оборудования за рубеж и приостановить строительство предприятий в самой Германии», – шевельнулась где-то в животе кайзера холодная противная жаба.

– Ты сказал – Мемель? – вслух произнес Вильгельм. – Это невозможно. Мемель – мой второй порт после Гамбурга, он обходит по грузообороту Данциг и Кенигсберг…

– Да, но девять десятых его грузов – это наш лес, а главный торговый партнер – Англия.

– Но это старинный прусский город…

– Который уже входил в состав России после семилетней войны и был возвращен Пруссии мирно и без каких-либо условий…

– Я немцев на поляков не меняю, – набычился кайзер.

– Опять не получается, – улыбнулся император, – из ста сорока пяти тысяч проживающих в мемельском крае только двадцать тысяч можно отнести к этническим немцам, остальные – местные племена жемайтов и аукштайтов, которых называют летувинками и мемельландерами… Как-то странно ты за них печешься, если даже литовцы-лютеране имеют право стоять только на пороге кирхи, не смея заходить внутрь… А российские остзейские немцы вполне комфортно чувствуют себя, никто их не притесняет… Офицеры русского флота на треть состоят из них. Впрочем, для всех жителей края, как и для русских подданных в Польше, предлагаю предоставить право свободного выбора подданства, включая двойное…

Кайзер напряженно размышлял над плюсами и минусами такого действа. Марианские острова – понятно, имея их, русский монарх ставит свою базу в тылу Японии… Но размен в Европе… Никки хочет отодвинуть границу от своей базы в Либаве… Это тоже ясно… Но отдать второй по величине, коммерчески успешный порт… Отдать немецкие земли… Хотя… Восемь миллионов в Польше против 140 тысяч в Мемеле… Варшава стоит мессы.

– Где собираешься строить заводы? – спросил он вслух.

– Как можно ближе к Дальнему Востоку, – широко улыбнулся царь. – Заводы закладывать будем тут, – и он уверенно обвел овалом Южный Урал и Западную Сибирь, включая еще не существующие Кузбасс и Магнитогорск…

– Кстати, а что ты говорил про сущий пустячок на Востоке?..

– Эта мелочь не будет стоить тебе ни пфеннига, но послужит гарантией серьезности моих и твоих намерений, поэтому предлагаю оформить ее в виде отдельного протокола и пока не афишировать…

– Иван Дмитриевич, дорогой, ну что ты смотришь на меня прошлогодними глазами? – не выдержал император, глядя на постную физиономию Ратиева, когда все бумаги были подписаны, протокольные слова – сказаны, прощальные салюты – отданы и делегация двинулась в обратный путь.

– Ваше императорское величество, – дрогнувшим голосом подчеркнуто официально ответил князь, – я не собираюсь препятствовать вашему волеизъявлению, а посему не хотел бы комментировать подписанные вами с кайзером соглашения…

– Даже если я буду настаивать? – смешливо прищурился император.

– В таком случае, – еще больше нахохлился Рати-ев, – я позволю себе привести слова вашего предка – Николая Первого: «Где раз поднят русский флаг, там он уже спускаться не должен».

– Хорошие слова, – кивнул император, – правильные. Но как быть тогда с сыном этого предка, который спустил русский флаг на Аляске и в Форт-Россе в Калифорнии? Объявить государственным преступником? Или все-таки признать, что императивы в политике и на войне крайне опасны, ибо делают позицию одной из сторон прогнозируемой и уязвимой. Вы ведь военный человек, Иван Дмитриевич, и знаете, какой это подарок – абсолютно предсказуемый противник, не так ли?

– Так это на войне…

– А мы и есть на войне. То, что вы видели – ее невидимая часть, рекогносцировка местности, выбор диспозиции и прочие манёвры, всегда начинающиеся задолго до того, как заговорят пушки.

– И что же у нас с вами за диспозиция, оправдывающая именно такие манёвры? – уже открыто дерзил Ратиев.

– Плохая диспозиция, – не обращая внимания на тон князя, вздохнул император, – крайне неудачная для начала военной кампании. Польша в нынешнем ее состоянии, несмотря на индустриальную развитость и образованность, не усиливает, а наоборот – ослабляет государство. Польша и Финляндия всегда обладали такими правами и привилегиями, которых нет ни у одной другой провинции. И тем не менее шляхта постоянно бунтовала, а сепаратизм только усиливался. Сейчас к нему добавился еще один, очень специфический – национал-социализм, им инфицированы все левые движения – Польская социалистическая партия, Социал-демократия Царства Польского и Литвы, Национально-демократическая партия, куда вошли махровые националисты – «Лига Народова». Германия, Франция, Англия и Австро-Венгрия постоянно тревожат это гнездо польского национализма, укрывая у себя бунтовщиков и щедро подпитывая деньгами социалистов-террористов. Царство Польское сегодня – это троянский конь, стоящий внутри русской крепости, и наша задача – как-то попытаться использовать его в мирных целях…

– И вы решили… – начал Ратиев.

– Я решил продать этого троянского конька-горбунка, – закончил за него император, – под самым благовидным предлогом – под маркой воссоединения единого польского народа. Кто из националистов будет против единения польской нации? Они же так его добивались! И теперь в это булькающее, испускающее миазмы болото на всем скаку влетит прусская администрация. Предполагаю, что этот «подарок» Германия будет переваривать не один год… А значит, в это время она не создаст проблем нам. Кроме того, Австро-Венгрия не захочет отдавать свою часть Польши «для воссоединения польской нации», чем огорчит кайзера, уже примерившего тогу объединителя поляков, и тем самым возмутит польских националистов. Наступит прогнозируемое обострение отношений между этими странами. Это не все… За кусок, скажем прямо, вражеской территории Германия должна поставить нам три десятка остро необходимых предприятий, большая часть которых – это заводы по производству заводов. Представьте, Иван Дмитриевич, сегодня мы заложили основу отечественной химической промышленности.

Ратиев смотрел все еще угрюмо, но уже без первоначальной демонстративной отстраненности. Его прямое, как шпага, офицерское сознание никак не могло смириться с двойным и даже тройным дном в этих политических комбинациях.

– Ну и последнее, – усталым, глуховатым голосом продолжил император, – каждый завод, построенный немцами у нас, они не построят у себя. А это тоже ослабление противника, схватка с которым неизбежна…

– Мы будем воевать с Германией?

– Очень не хотелось бы, но, скорее всего, придется. Россия слишком велика, чтобы соседи оставили ее в покое. Так что наша задача – максимально усилиться самим и не дать это сделать противнику, исключив неоправданные риски. И в связи с этим меня интересует, как дела у группы Герарди, отправленной в гости к этому Фальку?

– Завтра узнаем, – взглянув на часы, ответил Ратиев. – Честно говоря, я был уверен, что Фальк – это наша единственная причина путешествия в Германию.

– Полноте, Иван Дмитриевич. Как человечество изобрело правителей, так сразу же появились желающие их уничтожить. И количество богоугодных дел никак не влияет на численность заговорщиков. Относиться к этому надо философски и всегда помнить – власть нужна не для того, чтобы построить рай, а для того, чтобы на земле не воцарился ад.

Визит к Фальку

Любимая внучка королевы Виктории Аликс пользовалась ее особым расположением, включая право входить к бабушке без предварительного доклада. Бабушка не только не сердилась, но даже поощряла желание юной леди посидеть в ее кресле, а со временем и поучаствовать в какой-нибудь совместной работе, например, разобрать корреспонденцию. Именно тогда любознательная девочка впервые увидела письма с пометкой «Фальк» и услышала историю, которой сначала не придала вообще никакого значения.

Августу, внучку императора Павла I, выдали замуж за Вильгельма I Прусского, младшего брата императрицы Александры Федоровны – жены Николая I. При этом монарх Пруссии Фридрих II в обстановке почти полного завоевания страны Наполеоном очень долго носился с идеей передачи правления своей дочери Александре и ее жениху Николаю – на тот момент лишь третьему принцу. Не получилось, а то бы уже с XVIII века Пруссия украсила корону Российской империи.

Собственный прусский наследник, будущий Вильгельм I, обиженный таким пренебрежительным отношением папеньки к собственной персоне, перенес эту обиду на всю Россию и царствующую династию в целом. Потом все это наложилось на амбиции юной Августы, которая искренне верила, что Николай I – это вовсе не Романов, а плод адюльтера Марии Федоровны и Кристофера Бенкендорфа, и поэтому Николай I и все его присные – узурпаторы, не имеющие никакого права на русский престол.

Августа, сперва королева Пруссии, а позже императрица единой Германии, считая себя законной наследницей русского престола, вполне серьезно требовала от своих подданных приносить ей присягу как правопреемнице короны Российской империи и жаждала безусловного истребления как всего потомства Николая Романова, так и вообще всей русской элиты, «погубившей истинных русских царей Петра III и Павла I».

Королева учредила особый фонд, из которого она обещала выплачивать по тридцать тысяч марок – позже рейхсмарок – за голову каждого из семейства Романовых. Выплаты были обещаны как непосредственным убийцам, так и любым их наследникам, ибо молчаливо предполагалось, что собственно убийца любого из Романовых до Пруссии доберется вряд ли.

Создавая свое детище, Августа исходила из убеждения, что «все русские – это сволочи и предатели, погубившие законных государей», и потому сыскать среди них продажного иуду будет легко. Именно ради этого и был учрежден фонд Августы. Соответственно, возникло предположение, что достаточно поманить русских увесистым денежным призом, и все получится. В теории королевы Пруссии было две фазы: сперва русские дворяне, будучи иудами, истребляют Романовых, а потом немецкое дворянство должно истребить всех русских дворян как природных изменников.

Впервые указанные тридцать тысяч марок были выплачены личному врачу Николая Александровича – старшего сына Александра II, умершего неожиданно во время подготовки к венчанию на Дагмаре Датской, а сам врач стремительно покинул земли Российской империи и предпочел дальше жить где-то в Европе инкогнито – его так в итоге и не нашли. Вторая выплата была кузине бомбиста Русакова, принимавшего участие в убийстве Александра II. Но ей деньги не шибко понадобились. Она почему-то померла средь Берлина в течение недели после указанной выплаты.

Целая череда терактов в России прервалась только со смертью Августы. Стоило бабушке умереть, как в России нигилисты-бомбисты разучились метать бомбы в царей и великих князей…

Всю эту историю Аликс воспринимала как дела давно минувших дней, никоим образом ее не касающиеся. Она вообще не особо интересовалась политикой, пока политика не заинтересовалась ею самой. Первый раз новоиспеченная императрица почувствовала ее безжалостный холодок во время визита в Санкт-Петербург наследника британской короны, старшего сына королевы Виктории – Эдуарда, когда этот компанейский парень заявил на семейном завтраке, что ее муж Николай – просто вылитый Павел I.

А потом была Ливадия, где она по-настоящему испугалась, поняв, что недомогание ее мужа – это никакой не тиф… Вспомнила реплику Эдуарда про сходство Никки с убиенным императором, вспомнила, что собственный муж Августы, процарствовав всего 99 дней, умер так же скоропостижно от той же болезни, что и несчастный сын Александра I – тоже Николай… А когда, вернувшись в Царское Село, она услышала от Марии Федоровны имя «Фальк», перед глазами сразу предстали надписи на конвертах…

Для императора вся эта история была не больше, чем досадная помеха. В происки сумасшедших прусских правительниц и даже в официальный берлинский след дворцовых интриг он не верил. Беда германского руководства эпохи Фридриха-Вильгельма заключалась в отсутствии законченной модели действий на территории врага, которая имелась у Британии. Обезьянничанье с террором против правящей элиты, будь оно немецким, не опиралось бы на политические силы внутри атакуемой страны.

В начале XX века немецкая дипломатия и разведка не обладали в России даже бледным подобием того влияния, которое имелось у Франции и Англии. Не было лобби, «агентов влияния», какой бы то ни было организованной пропаганды со стороны как российских немцев, так и самой Германии – ничего, хотя бы отдаленно напоминавшего прогерманскую политическую партию или прогерманскую линию в средствах массовой информации. Немецкие дипломаты не прилагали ни малейших усилий, чтобы работать в связке со своими же коммерсантами, ведущими дела в России, и совершенно не интересовались их деятельностью. Один из генеральных консулов писал: «Официальные представители в России находятся в весьма сложном положении, будучи практически не способными похлопотать за того или иного германского претендента». В таких условиях ликвидировать Романовых – значит играть за Англию, подготовившую сразу два плана развития «сюжета» – парламентский, с опорой на Витте, и монархический, с упором на великих князей Александровичей. При любом из этих вариантов Россия пристраивается в фарватер к Британии, а Германия начинает готовиться к войне на два фронта.

Мнение Аликс, что под именем Фальк скрывается официальный кайзеровский фонд, император считал необоснованным. А вот в переписку прусской королевы с Викторией и возможность манипулирования социально-активной, но душевно-нестабильной императрицей Германии более квалифицированной английской коллегой верил безоговорочно – такие комбинации вполне соответствовали британской традиции. Поэтому визит к Вильгельму II он решил совместить с прогулкой небольшой разведгруппы под командой поручика Герарди в Потсдам – в резиденцию бабушки Вильгельма…

В Берлине, во время стоянки императорского поезда, из последнего вагона тихо, незаметно вышли четверо импозантных мужчин и направились по отдельному маршруту с заданием – узнать все возможное о «фонде Августы», найти его и, если он работает, предложить свои услуги, завязать связи и постараться добыть хоть какие-то доказательства идентичности Фонда и Фалька.

Проблема была в том, что в распоряжении царя не было никого похожего на специально подготовленных разведчиков-диверсантов. Как он помнил со слов Алексея Игнатьева из той, прошлой жизни, «…азам организации разведки в Николаевской военной академии офицеров не учили. Разведка считалась делом грязным, недостойным дворянина и предназначенным только для сыщиков, переодетых жандармов и подобных им темных личностей». Но ни тех, ни других также не учили работе под прикрытием, проникновению на охраняемые объекты, похищению документов и людей. Поэтому при необходимости провести какую-либо операцию собирали группу, руководствуясь личными симпатиями руководителя либо конкретными требованиями к подбору кандидатов, оказавшихся пригодными. «Первыми попавшимися» на этот раз оказались поручик Герарди, как известный жандармский полиглот, вездесущий Александр Гучков, учившийся за границей аж в трех университетах – Берлинском, Венском и Гейдельбергском – и поэтому чувствующий себя в этой местности почти как дома, корнет Щетинин, чьи старания по выявлению фальшивых дворян существенно подняли его ставки в глазах императора, и криминалист Аркадий Францевич Кошко. Задача последнего заключалась в присмотре за молодыми и горячими, чтобы в ходе выполнения поручения они не влезли в какой-нибудь криминал и не наследили, и дополнительно – в обеспечении обратного перехода границы в непредвиденном случае за счет неформальных связей сыщика с контрабандистами. Категорический запрет во избежание утечки информации и привлечения лишнего внимания пользоваться официальными дипломатическими службами добавлял перчику и щекотал нервы. Поэтому к выполнению задания путешественники приступили слегка встревоженными.

В Потсдаме все сразу пошло не по плану. Оказалось, что Августой зовут не только бабушку и супругу действующего кайзера. Кроме них среди местной аристократии присутствовало не менее пяти высокородных Август, каждая из которых занималась благотворительностью и у каждой было не по одной душеспасительной конторе. Адрес, предоставленный группе, привел как раз в одну из таких богаделен, не имеющей никакого отношения к бабушке Вильгельма II.

– Ну что, господа? – озадаченно потирая переносицу, спросил Герарди спутников, когда они уселись в ближайшем кнайпе и обзавелись кувшином свежего местного пива. – Как будем выполнять поручение? Попросим справку в резиденции кайзера?

– Эх, молодежь! – вздохнул Кошко. – Для того чтобы получить информацию о нужном адресе, требуется определить самое информированное лицо в городе. А таковыми во все времена были извозчики. Вы сидите, а я пойду, так и быть, покажу вам, как надо работать…

Не прошло и получаса, как вся честная компания катила в закрытом тарантасе по тихим зимним улицам в поисках «кузины», оставившей название конторы, где ее можно найти, но не приложившей точного адреса. Извозчик со звучным именем Дитрих, обрадованный арендой своего транспортного средства на весь день с обязательством кормить и поить его и лошадь, пообещав провезти по всем благотворительным заведениям, мурлыкал что-то под нос, управляя одной левой, а правой ощупывая бонус – плоскую жестяную бутылку шнапса, презентованную запасливым Кошко, ибо холодно. После посещения четвертого адреса бутылка закончилась… Вместе с ней закончился и кучер.

Вышедших из очередной конторы путешественников встретил осиротевший облучок и Дитрих, удобно устроившийся в тарантасе и прочно перешедший в категорию багажа.

– Сегодня нам определенно не везет с транспортом, – тяжело облокотился на крыло повозки Гучков.

– Надо хотя бы узнать следующий адрес, – с отвращением глядя на безмятежное лицо ямщика, скривился Герарди.

– Он лопотал что-то вроде Александр, – предположил Кошко, – может, Александрплатц?

– Кажется, я знаю, что он имел в виду, – кивнул Гучков. – Ну-ка, господа, помогите оседлать место кучера, дальше я повезу. Думаю, нам нужна Александровка…

– Александровка? – удивился Герарди.

– Да, поручик, русская колония в Потсдаме аккурат рядом с Сан-Суси, построена Фридрихом в память о своем друге императоре Александре Первом. До нее мы доедем, но если ничего не найдем, придется возвращаться несолоно хлебавши.

– Ну конечно же, русская колония! – хлопнул себя по лбу Герарди. – Если хочешь спрятать деревья, делай это в лесу. Поехали!

Русская колония была создана по желанию Фридриха III в память об умершем друге – царе Александре I. Она состояла из дома смотрителя и двенадцати маленьких усадеб, расположенных в форме Андреевского флага, а также капеллы на прилежащем холме с примыкающим флигелем церковного старосты, высокопарно называемым Королевской Усадьбой, потому что в нем любил гостевать сам кайзер и баловаться русским иван-чаем, заготовленным для него по специальному рецепту. Изначально чисто русская, к началу XX века колония сильно онемечилась, но пока еще сохраняла славянский экстерьер, поэтому путешественникам показалось, будто они из Германии разом перенеслись куда-то в Подмосковье.

Утомленная лошадка понуро брела мимо кукольных домиков с резными наличниками, а разведчики напряженно вглядывались в окна, пытаясь угадать, за каким из них находится искомая контора. Отличие жилого помещения от служебного во все времена легко обнаруживается по утвари, находящейся во дворе, и наличию-отсутствию гирлянд постиранного белья в самых неожиданных местах.

– Кажется, приехали, – подал голос с места кучера Гучков.

– Точно приехали, – подтвердил Кошко, озираясь по сторонам. – Ну что, командир, разрешите приступить?

Герарди коротко кивнул, не переставая осматривать окрестности. Дом стоял очень удачно, в самом конце аллеи, поэтому отсюда были видны все передвижения в колонии.

– Закрыто и никого, – доложил Щетинин, подергав дверную ручку и постучав набалдашником трости по косяку. – Наверно, сегодня просто не наш день.

Кошко подошел поближе к Герарди и тихо произнес:

– Я, конечно, не специалист, но кое-чему научился у своих подопечных из мира лихих людей. Замок плевый. Могу попробовать…

– А, была не была, Аркадий Францевич, валяйте, – махнул рукой Герарди, – больно не хочется с пустыми руками возвращаться, а тут хоть какая-то надежда.

– Позвольте, господа, – возмутился Щетинин, – но это же незаконно! Скандал!

– А мы никому не скажем, – улыбнулся, свесившись с облучка, Гучков.

– Но замок? – не успокаивался корнет.

– Да не было там никакого замка, – улыбнулся Кошко, уже покручивая дужку в своих лапищах. – Так, только видимость. Одним словом – милости прошу, господа…

– Князь, – обратился Герарди к корнету уже официальным тоном, – щадя вашу щепетильность, предлагаю прогуляться до дома смотрителя, рассказать ему нашу легенду об искомой кузине, попросить помощи… ну и вообще – занять разговором, чтобы он какое-то время сюда не совался.

Контора находилась в приличном и совсем не заброшенном состоянии.

– Не далее как вчера здесь тщательно убирали, – констатировал Кошко, проведя пальцем по крышке бюро.

– И не только пыль, – продолжил Герарди, вороша клюкой в печи, – последний раз топили явно бумагой – пачка даже в золу не рассыпалась…

– При этом хозяева не торопились, все аккуратно сложено. Никаких следов спешки, – заключил Кошко.

– Александр Иванович, – обратился Герарди к Гучко, – посидите, пожалуйста, тут, поизображайте местного клерка, заодно поизучайте содержимое ящиков, а мы с Аркадием Францевичем прогуляемся по остальным помещениям.

Из-под массивного конторского стола, куда Гучков залез в поисках какой-либо случайно оброненной или забытой бумажки, его вытащил настойчивый стук в дверь. На пороге стоял моложавый франт, одетый по последней парижской моде, явно не клерк и не коммивояжер, которого можно было бы представить служащим в этой скромной конторе. Редкая пока еще бородка клинышком плохо сочеталась с гусарскми, закрученными вверх усами, а учтивое выражение лица – с холодными серыми глазами, глядящими поверх собеседника.

– Простите за вторжение, – на прекрасном немецком, с легким акцентом произнес незнакомец, насмешливо оглядев помятого и замызганного Гучкова, – я без предварительного доклада ввиду срочного дела. Когда бы я мог увидеть господина Вюртсшафтпруфера?

– Да-да, конечно, – автоматически кивнул Гучков, мучительно соображая, как в таких случаях полагается себя вести, – а как вас представить?

– О! Не утруждайтесь, – махнул тростью гость, усаживаясь в кресло. – Просто доложите, что прибыл гонец со срочным сообщением от Фалька… А вы, судя по акценту, тоже не здешний? Польша? Соратник пана Пилсудского? Угадал?

– Господи, какая встреча! – раздался неожиданно над ухом Гучкова торжествующий голос Герарди. – Князь Оболенский, флигель-адъютант его величества собственной персоной! Вот уж никак не ожидал вас здесь увидеть!

Оболенский вскочил, как будто внутри его разжалась пружина, лицо моментально стало пунцовым, а пальцы, сжимающие набалдашник трости, побелели от напряжения.

– Спокойно, господин капитан, спокойно, – уже другим, металлическим тоном прозвучали слова жандарма, мягким, приставным шагом перемещающегося ближе к князю и держащего на уровне пояса крошечный браунинг. – Зачем нам здесь, в таком тихом месте, скандал? Ну так, что хотел поведать господину Вюртсшафтпруферу герр Фальк?

– Господа, вы меня неправильно поняли, – натужно улыбнулся Оболенский, на лбу у него моментально выступила испарина, – это была шутка. Я со специальной миссией его величества отправлен в Данию к полковнику Мадсену.

– Ну да, ну да, – охотно согласился Герарди, – а в Потсдам заехал, спросить, как быстрее добраться до Копенгагена…

– Вы мне не тыкайте, господин жандарм! – с вызовом бросил Оболенский. – Вы мне не ровня!

– Да где уж нам, – ухмыльнулся поручик. – О! А вот и корнет возвращается! Сейчас с вами будет беседовать тот, чей титул вполне сопоставим с вашим. Надеюсь, что…

Это было последнее, что успел сказать Герарди. Воспользовавшись тем, что он перевел взгляд на окно и на мгновение потерял бдительность, Оболенский нанес поручику молниеносный удар тростью в солнечное сплетение, а вторым движением швырнул ее в Гучкова. Спрятавшись под стол от летящего предмета, Александр услышал грохот распахивающейся настежь двери.

– Корнет! Задержать! – сдавленный хрип Герарди перекрыл звуки сухих, как треск ломающихся деревьев, выстрелов…

– Князь, вы меня разочаровали…

Щетинин виновато развел руками.

– Все произошло слишком быстро! Сначала грохот дверей, потом он мчится прямо на меня, и через мгновение я сам уже лечу кувырком и слышу ваш голос: «Стрелять!» Ну и высадил всю обойму в белый свет, как в копеечку, не успев даже приземлиться…

– Задержать, корнет, – раздраженно поправил Герарди, – я просил его задержать!

– Простите, Борис Андреич, – вмешался Гучков, – но ваш хрип после удара можно было понять как угодно. Я лично разобрал только «…ать!».

Герарди обреченно махнул рукой.

– Что будем делать?

– А не кажется ли вам, господа, что главное мы уже сделали, – предложил свой вариант произошедшего Кошко. – Во-первых, подтвердили, что заговор существует, во-вторых, нашли штаб-квартиру заговорщиков, встретили и опознали одного из них и, в-третьих, узнали нечто важное – в комплот вовлечены весьма влиятельные персоны, стоящие у престола, – Оболенский один из них, а главное – Фальк находится не в Германии, а в России. А вот кто это – можно только догадываться. Ни одной ниточки к нему у нас нет…

– Да, – задумчиво произнес Герарди, – как вода сквозь пальцы… Кстати, князь, при вас смотритель не упоминал, случайно, фамилию Вюртсшафтпруфер?

– Боюсь, Борис Андреевич, что это не фамилия, а должность. По-русски просто ревизор…

– Тупик…

Когда поезд «Берлин—Санкт-Петербург» подкатил к государственной границе, разведчики, скинувшие напряжение последних дней, позволили себе расслабиться, тем более что роскошный салон первого класса вполне к этому располагал[4]. Особенно, когда чай с коньяком понемногу превращается в коньяк с чаем…

– Когда мы стояли лагерем под Ледисмитом, – рассказывал Гучков заплетающимся языком, так как лимит выпитого превысил отметку «вам на сегодня хватит!», – местные жители приносили в дар духам на алтарь, расположенный недалеко от нашей части, разные вещи. В основном еду. Почти каждый день…

– И местные жители думали, что духи будут ее есть?

– Так духи и ели…

– Господа, тише! – шипел на расшалившихся офицеров Кошко. – Вы нас демаскируете.

– Почему? – делал брови домиком Герарди. – Мы же говорим по-немецки!

– Да, но материтесь-то вы по-русски! – вздыхал непьющий сыщик.

– Господа, – подал голос Щетинин, когда Гучков начал с подозрением осматривать салон в поисках тех, кто не любит буров, – а не соизволите ли прогуляться в купе? Я хотел бы предложить партию в вист!

– Ну как не уважить человека после такого витиеватого приглашения? – покорно кивнул командир группы.

– Только, если можно, бегом, – прошипел на ухо кутилам Кошко.

– Всемилостивейший государь, – заметил Гучков, – мы – контуженые. Посему высочайшей милостью от бега освобождены. Правда, милорд?

– Зрите в корень, ваше сиятельство, – еще раз кивнул Герарди.

– Тогда ползком, но только быстро! – подхватил под руки подопечных Кошко, тревожно оборачиваясь на остальных обитателей вагон-салона, с явным интересом разглядывающих «великолепную четверку».

– Любезный, – притормозил у тамбура командир разведгруппы, – почему так долго стоим? Когда двинем на российскую границу?

– Не могу знать, – пожал плечами проводник, – но думаю, что теперь не скоро…

– А что так? Дрова закончились? – пьяненько прыснул в кулачок Гучков.

– А вы что, не знаете? – удивился проводник. – В России – революция!..

Госсовет и комплот

Граф, общественный и государственный деятель, почетный член Императорской Академии, ближайший советник императора Александра I Михаил Михайлович Сперанский (по отцу – Васильев) получил свою фамилию при поступлении во Владимирскую семинарию не случайно. «Sperare» по-латински – надеяться. Государственный совет – главное детище Михаила Михайловича – создавался в полном соответствии с приобретенной фамилией графа и тоже был надеждой – на создание справедливого демократического общества как основы всеобщего процветания и согласия.

Безусловная демократичность Госсовета Российской империи заключалась в том, что его членами могли стать любые лица, вне зависимости от сословной принадлежности, чина, возраста и образования. Предполагалось, что учреждение объединит самых бойких, прогрессивных и профессиональных, без оглядки на происхождение. Прекрасная задумка! Беда была в том, что членов Государственного совета назначал и увольнял император, и только его личное представление о вышеперечисленных качествах имело значение. Добивало хорошую идею то, что за результаты своей работы члены Госсовета не несли вообще ни малейшей ответственности. Не удивительно, что в результате неразборчивой кадровой политики Госсовет очень быстро превратился в синекуру для приближенных к престолу, в этакий элитарный клуб, где можно было ненапряжно порассуждать о политике, экономике и заодно учесть свои собственные, насквозь шкурные интересы.

Однако в морозный зимний день 1901 года Госсовет собирался совсем в другом настроении. События последнего месяца напрочь выбили высших чиновников империи из привычной благодушно-созерцательной колеи. Атмосферу заседания можно было смело использовать для генерации электричества. Последние, пока еще полуофициальные известия из Германии о наличии польской сделки прорвали плотину привычной сдержанности, породили водовороты и цунами, их энергия вот-вот готова была выплеснуться из стен высокого собрания на бескрайние просторы России.

Вот уже сто лет Польша была любимой мозолью империи. Принципиальным отличием от всех других приобретений было достаточно высокое развитие завоеванных территорий, превышающее уровень подавляющего большинства провинций метрополии. Кроме того, своими западными границами польские владения упирались в еще более развитые, а следовательно, более привлекательные, чем в России, немецкие земли.

Естественно, что в таких условиях поляки категорически не хотели становиться русскими, искренне считая их дикарями и варварами, гуннами, разорившими «сверкающий град на холме». И через сто лет после раздела Польши они продолжали относиться к западнорусским землям как к своему достоянию. Территория, которую русские, в свою очередь, воспринимали как колыбель собственной государственности и культуры, была для поляков важнейшим геополитическим трофеем, обеспечившим золотой век Речи Посполитой. Идея восстановления Польши «в границах 1772 года» до всех ее разделов – с восточной границей по линии Смоленск—Киев – прочно владела умами практически всей польской элиты.