Гвоздь в башке Чадович Николай
Она не оборачивалась. Оборачивался только ребенок, притороченный к ее спине широкой полосой облысевшей звериной шкуры.
Чей это был ребенок? Определенно не мой, поскольку я не испытывал к нему никаких нежных чувств. Да и уходящая женщина совсем не трогала мое сердце. Скорее всего мы даже не были с ней прежде знакомы. Встреча наша, закончившаяся соитием, была делом случая. Оно и понятно – секса в столь давние времена еще не существовало. Был лишь инстинкт продолжения рода, как у животных.
Наверное, мы поняли друг друга без слов. Я самец, которому от природы положено брюхатить всех подряд особ противоположного пола. У нее недавно иссякло молоко, а для женщины это служит сигналом того, что можно зачать нового ребенка. Чем их больше, тем лучше, ведь выживает только один из трех-четырех.
Но хватит о бабах. Пора заняться самим собой, вернее – доставшейся мне телесной оболочкой.
Похоже, что мне повезло. Я был мужчиной, причем довольно моложавым, и принадлежал к европеоидной расе. Все, что положено, было у меня на месте. Вот только сильно болели зубы, саднило в боку, словно там созревал огромный фурункул, да чесалось тело, по которому шустро странствовали полчища насекомых. Ладони мои были мозолистыми, как копыта, а черные ногти можно было привести в порядок только с помощью рашпиля.
Одежда моя состояла из сыромятных шкур и грубых домотканых тряпок. За кожаный пояс засунут бронзовый топорик, видом своим очень напоминавший индейский томагавк. У археологов такой тип оружия, кажется, принято называть «кельт-топором». Кстати, мне от этого открытия пользы никакой – похожие топоры в свое время были распространены по всей территории Евразии, от Скандинавии до Тибета.
На левом запястье у меня имелось еще одно бронзовое изделие – браслет-змейка с сердоликовыми вставками. Будем надеяться, что простолюдинам, а тем более рабам, такие вещи носить не позволено.
В сознание предка, довольно неразвитое и мутное, я пока не лез. Мы существовали как бы порознь, хотя и в одном теле. Для знакомства еще будет время. Сначала надо разобраться, в какое место, а главное, в какое время я попал. Ох, чую, нелегко мне будет!
Привычно почесавшись, предок дико гикнул (честно признаться, я и не предполагал даже, что человеческие голосовые связки способны издавать такие звуки), и со стороны балки, по дну которой струился ручей, раздался стук копыт.
Неоседланный серый конь быстро приближался ко мне, выкидывая ноги накрест.
Рысью идет, с одобрением подумал я. (Надо полагать, что это во мне проснулась память страстного лошадника Васьки Лодырева, осколки которой я унес с собой, как изгнанники уносят на башмаках пыль родной страны.)
Скакун, прямо скажем, выглядел неказисто – короткие ноги, раздутое брюхо, клочковатая шерсть, хвост-помело, сплошь покрытый репьями. И тем не менее для меня он был куда милее женщины, фигура которой все еще мелькала среди высоких трав.
Да и конь явно симпатизировал мне, хотя и выражал это весьма своеобразно. Подскакав почти вплотную, он пронзительно заржал и попытался куснуть меня за плечо огромными желтыми зубами. Получив за эту вольность кулаком по морде, конь вскинулся на дыбы, и я заметил, что он не кован.
Что же такое получается? С одной стороны – в ходу бронзовое оружие, а это означает, что неолит давно канул в прошлое. С другой стороны – полная архаика в конном деле, столь важном для степняков-кочевников.
Ни тебе удил со стременами, ни подков! Впрочем, какие-либо далеко идущие выводы делать рано. Ирокезы и апачи гарцевали на некованых мустангах даже в конце девятнадцатого века.
Предок тем временем ухватился за жесткую гриву и ловко вскочил на коня, вдоль всей спины которого шла темная полоса, как это было у диких тарпанов.
Теперь я мог созерцать степь, так сказать, с галерки. Женщина, уносившая в себе мое семя, уже скрылась из вида, зато у горизонта я заметил табун лошадей, пасшихся по обеим сторонам балки, там, где трава была посвежее. Чуть в сторонке к небу поднимался прозрачный дымок.
Туда я и поскакал, пришпоривая коня пятками. Вскоре наперерез мне выскочило несколько гнуснейшего вида собак, больше похожих на облезлых шакалов. Впрочем, узнав своего, они сразу же отстали.
На дне балки горел костер, над которым жарились нанизанные на ивовый прут куски мяса. Двое давно не стриженных мужиков, одетых примерно тем же манером, что и я, сидели у огня. Тот, который был постарше, со стертыми до самых десен зубами, при помощи кривой бронзовой иглы чинил свою незамысловатую обувку. Дратвой ему служили чьи-то тонкие, прочные сухожилия (будем надеяться, что не человеческие). Другой, еще безбородый, следил за тем, чтобы мясо не подгорело.
Оба были вооружены бронзовыми топориками, а поблизости лежали завернутые в овчину луки и колчаны, полные стрел.
Спешившись, я отпустил коня в табун, где у него было много разных дел помимо кормежки, а сам припал к глиняному горшку, наполненному кисловатым кобыльим молоком.
Пока предок жадно и не очень эстетично лакал, я внимательно присматривался к горшку. Слеплен он был вручную, без применения гончарного круга, и сплошь покрыт орнаментом, свойственным так называемой андроновской культуре.
Опять мимо! Подобные горшки пользовались в бронзовом веке такой же популярностью, как в мое время – одноразовые пластиковые стаканчики.
Конепасы на мое появление никак не отреагировали и продолжали молча заниматься своими делами. Молчал и я, то есть – предок. Времена сладкоречивых софистов и пламенных риторов еще не наступили. Беден был язык древних кочевников, и каждое слово действительно ценилось ими на вес золота. Тут анекдот не затравишь, и зря не похохмишь.
Внезапно меня охватила вселенская тоска, не менее мучительная, чем зубная боль. Неужели мне суждено годами жить в грязи, во вшах, в дикости, в тупом молчании? Жрать жесткое конское мясо, спать на сырой земле, покорно сносить боль, надрываться в непосильном труде, совокупляться с непрезентабельными замарашками?
И все ради чего? Дабы в случае невероятной удачи отыскать в чужедальней стране какого-то урода (возможно, даже и не врага рода человеческого, а чудом выжившего калеку-гидроцефала) и намотать его кишки на свой меч?
Хорошо, а какая у меня есть альтернатива? Вернуться в клинику профессора Котяры? Покорно терпеть все его варварские эксперименты, мучиться от бессонницы и пролежней, ловить на себе сочувственные взгляды медсестер да еще и сушить мозги академической наукой? Фигушки. Дождутся они меня, как же… А если сбежать в какую-нибудь более цивилизованную эпоху? Зажить полноценной жизнью. Добиться богатства, власти, известности. Но для этого придется полностью подавить сознание предка, что равносильно убийству… И потом, где гарантия, что общество английских лордов или московских бояр не осточертеет мне в той же степени, как и компания скудоумных конепасов? Ладно, не стоит зря травить душу. Ведь не прошло еще и пары часов, как я оказался здесь. Надо жить проще…
Затем меня посетила мысль, которую никак нельзя было назвать отрадной.
А почему, спрашивается, я приставлен к табуну?
Ясно, что конепасы к местной элите не относятся. Скорее наоборот. Достаточно только глянуть на моих сотоварищей – один старик, уже почти отживший свой век, другой мальчонка, еще не вошедший в возраст. Короче говоря, товар бросовый.
Тогда почему в этой компании оказался мой предок, мужчина в полном расцвете сил? Утратил доверие общества? Или провинился в чем-то?
Не в силах побороть недоумение, я даже заерзал на том месте, где сидел, и тогда ноющая боль в боку резанула ножом. Вот и ответ! Я болен или ранен, а потому на серьезное дело не гожусь. Такой и с тяжелой сохой не справится, и в лихом деле подведет.
С изъянцем мне досталась оболочка. В таком виде до Крита не добраться. Где здесь ближайшая поликлиника?
Отдав должное черному юмору, я исподволь, без нажима, заставил предка задрать подол рубахи.
Зрелище, открывшееся мне, прямо скажем, было не из приятных. На боку, чуть повыше диафрагмы, торчала багровая гуля, размером приблизительно с кулак. Первопричиной ее, несомненно, была аккуратная ранка, из которой сочился гной.
Что это – свищ, укус змеи, удар кинжала?
В мутном сознании предка неохотно, как дубовая коряга, всплыло воспоминание – угон чужого стада, короткая ночная схватка, конское ржание и человеческие вскрики, лязг оружия и хруст черепов, а потом, когда преследователи уже стали отставать, укус стрелы, спицу которой он в запале отломал, дабы та не мешала скакать.
Теперь все понятно. В ране остался наконечник стрелы, который и не дает ей зажить. Дело в принципе пустяковое, но без хирургического вмешательства не обойтись. На местных врачевателей надежды мало. Умели бы они лечить такое, давно бы вылечили.
Сам я не справлюсь – уж больно место неудобное. А что, если пригласить в ассистенты старика? Шьет он очень даже ловко. Да и резать, чувствуется, мастак. Что чужая опухоль, что чужое горло – ему все едино. Руки не дрогнут. Жаль, правда, что он не мыл их с малолетства.
Для операции понадобятся три вещи – соответствующий инструмент, антисептики и давящая повязка напоследок. (За время скитаний по различным медицинским учреждениям я слегка поднаторел во врачебном деле.)
Вместо скальпеля сгодится тончайшая пластинка кремня, которой старик перерезает жилы. Замена хирургической игле и кетгуту тоже имеется. Антисептик придется использовать самый примитивный – собственную мочу. В уринотерапию я не верю, но в моем положении выбирать не приходится. Рубаху порвем на бинты. Пойдут в дело и листья подорожника, обильно растущие вокруг.
Боль, конечно, ожидалась адская, а потому существовала вероятность того, что я не выдержу ее и против собственной воли отправлюсь в незапланированное «душеходство», бросив ничего не понимающего предка в дикой степи с распоротым боком.
Да, перспектива поганая… Слаб человек, а душа его слаба еще в большей мере. (Нет, это не Экклесиаст. Так приговаривал мой братец, отправляясь под утро в дежурный магазин за очередной бутылкой водяры).
Совсем иное дело, если бы мы могли разделить обузу предстоящей операции пополам. Пусть предок терпит боль, а я займусь врачеванием. Ведь, строго говоря, я пока еще гость в этом теле, а гость не обязан сносить муки и невзгоды, обрушившиеся на хозяина. Все мои ощущения имеют опосредованный характер. Свет, звук, запахи, боль, вкус, похоть и многое другое, что определяет наше бытие, приходят ко мне через чужие органы чувств, от которых, наверное, можно как-то отмежеваться.
Не знаю, что получится, но попытаться стоит…
Опять пришлось действовать чисто интуитивно, методом тыка, как любят выражаться (правда, по разному поводу) электрики и половые гиганты.
Сначала я ослеп, то есть отключился от чужого зрительного центра. Потом оглох. Утратил ориентацию в пространстве. Перестал ощущать запах дыма. А сразу после этого исчезла и боль – острая резь в зубах, тупая ломота в боку и нестерпимый зуд во всем теле.
Быстренько вернув себе все другие чувства, кроме самого последнего, дарованного нам коварной Пандорой вместе с прочими бедами и напастями, я для контроля сунул руку в огонь. Волоски на тыльной стороне ладони сразу обуглились, но вместо ожога я ощутил только легкое покалывание.
Дело теперь оставалось за малым – на время подавить волю предка, не гася при этом сознания, и как можно более доходчиво объяснить старику то, что от него требуется.
Как я и предполагал, операция продлилась недолго. Прежде чем очередная порция мяса успела поджариться, треугольный бронзовый наконечник был извлечен наружу (правда, вместо пинцета пришлось использовать свои собственные пальцы), пять грубых стежков стянули края очищенной от гноя и промытой раны, а мою грудь охватила плотная повязка.
Старик оказался на удивление понятлив и хладнокровен. Все, что полагается, он сделал с той же неторопливой сноровкой, с какой подшивал обувку или ловил вшей. Чужие мученья, по-видимому, мало трогали его. Невзгоды, лишения, боль и смерть были столь обычным атрибутом здешнего существования, милосердие и сострадание просто не успели зародиться в поэтому суровых душах.
Впрочем, пользовал меня старик отнюдь не бескорыстно. За оказанные услуги он без зазрения совести вытребовал бронзовый браслет, судя по всему, имевший немалую ценность.
К ночи бок разболелся пуще прежнего, и меня стало лихорадить. Спасительный сон не шел. Даже аппетит пропал.
Старик ненадолго отлучился куда-то и принес изрядный сноп жесткой, остро пахнущей травы, соцветья которой были немедленно заварены в кипятке.
Опорожнив через силу пару ковшиков этого пойла, я почувствовал себя настолько странно (ни хорошо и ни плохо, а именно – странно), что ко мне вернулись юношеские воспоминания, давно выветрившиеся из памяти. Примерно так же, только еще гадостней, пахла анаша, которую покуривали в школе мои сверстники, позже переключившиеся на героин и экстази. По всему выходило, что старик напоил меня крепким отваром дикой конопли. Ну и жук…
Под воздействием наркоты я заснул и провалялся в глубоком забытье аж до следующего вечера. Лихорадка прошла, опухоль спала, боль хоть и осталась, но имела уже совсем другой характер, внушавший надежду на скорое исцеление. Благодарить за это, думаю, нужно было в первую очередь могучий организм предка.
Уже на закате меня посетил серый конь, которому накануне тоже крепко досталось. Из скупых слов старика я понял, что по нелепой случайности два пасшихся по соседству косяка вдруг смещались (по лошадиным понятиям это было равносильно объединению двух гаремов) и мой видавший виды сивка-бурка не устоял в схватке с более молодым и ражим соперником.
Я погладил печальную лошадиную морду и тихо сказал по-русски:
– Ничего, найдем мы тебе еще бабу…
На пару дней я был освобожден от пастушеских трудов, однако мне перепоручили хозяйственные заботы, обычно лежавшие на мальце, который, кстати сказать, приходился старику каким-то дальним родственником. Обязанности эти были несложные – доить кобылиц да жарить мясо жеребят, которое мои сотоварищи употребляли в неимоверных количествах, руководствуясь чисто волчьим принципом: жри от пуза, пока есть возможность, а не то завтра голодать придется.
Исполняя обязанности повара, я не смог удержаться от некоторых нововведений. Так, например, куски мяса теперь предварительно отбивались обухом топорика, а потом целые сутки мариновались в кислом молоке вместе с черемшой и щавелем.
Мальцу мои кулинарные изыски не очень-то понравились, зато старик остался доволен, что и не удивительно, учитывая плачевное состояние его зубов.
Спустя неделю я самостоятельно снял бинты (на боку их пришлось отмачивать горячей водой). Опухоли не было и в помине, багровая короста слезала клочьями, обнажая молодую розовую кожу, а операционный шов выглядел вполне сносно.
Следующий рассвет я встретил верхом на своем скакуне, которого нарек гордым именем Буся (уменьшительное от Буцефала). Обычай наделять каждую отдельно взятую скотину собственной кличкой среди степняков еще не завелся.
Похоже, что сменить нас собирались только поздней осенью, когда придет пора перегонять табуны на зимние пастбища. Естественно, что к тому времени меня здесь уже не будет. А пока я приступил к интенсивному исследованию окружающей местности, благо матерые жеребцы управлялись со своими косяками строже самых ревностных конепасов и никогда не позволили бы им разбрестись. От волков табун охраняли собаки, а люди были приставлены скорее для блезиру.
Главное, что требовалось от нас – поднять тревогу в случае набега врагов. В степи давно не было мира, и стычки, подобные той, в которой мой предок нарвался на чужую стрелу, случались едва ли не каждый день.
Раз за разом я отъезжал все дальше и дальше от становища. При этом мне постоянно приходилось давить на предка, человека нелюбопытного и ограниченного (благо хоть не обиженного силой и выносливостью).
За время этих странствий я не встретил никого, кроме разного рода степных парнокопытных, змей да дроф. Ничего удивительного, если учитывать плотность нынешнего народонаселения. Один человек, наверное, приходится на сто тысяч квадратных километров. Это просто чудо какое-то, что в свое время мой предок нарвался на ту самую бабу, благодаря которой я очутился именно в этом времени и в этом месте.
Судя по высоте дуги, которую ежедневно описывало солнце, был самый разгар лета, что ночью подтверждали и созвездия (благодаря чуткому руководству профессора Мордасова я все же освоил азы небесной механики). Скорее всего я находился где-то между сороковым и пятидесятым градусами северной широты, но вот только где конкретно – на западе или на востоке?
В одном из самых дальних походов я достиг берега довольно широкой реки, уносившей свои воды на юго-запад. Это давало повод надеяться, что я обретаюсь не где-нибудь, а именно в матушке-Европе, ведь азиатские реки соответствующих широт текут в основном на север.
Несколько раз я оставался ночевать прямо в степи, а вернувшись, объяснял свои долгие отлучки желанием сделать наш рацион более разнообразным. В подтверждение этой версии я добыл несколько жирных дроф и подстрелил из лука сома, охотившегося в речной заводи за утятами.
Однако мои сотоварищи категорически отказались как от птицы, так и от рыбы. Похоже, что эти продукты вызывали у них такое же отвращение, как во мне лягушки или виноградные улитки, так ценимые зарубежными гурманами. Одним словом, дикари! На конине да на баранине выросли. Пришлось скормить всю добычу собакам.
Малец вел образ жизни, скорее свойственный кошачьим, чем приматам – если не был занят урочным делом и не ел, то сразу засыпал. В противоположность ему старик все время трудился не покладая рук – точил наконечники стрел, кроил и сшивал шкуры, лепил глиняные горшки, которые сушил на солнце, а потом обжигал на костре, строгал какие-то палочки, собирал лекарственные травы.
Эта деятельность обычно сопровождалась заунывными песнями, в которых мелодичности не было ни на грош, а смысла и того меньше. Тем не менее в песнях иногда упоминались такие странные для степняков понятия, как белокрылые лодки, каменные жилища и большая соленая вода. Среди своих соплеменников старик, наверное, слыл чуть ли не ученым-энциклопедистом.
Время от времени мы стали вести беседы (если только обмен парой коротких фраз можно считать беседой). Говорил, естественно, предок, а я лишь понуждал его к этому да помогал подбирать слова.
Довольно скоро выяснилось, что мой собеседник не так уж и стар, как это кажется, просто сильно сносился, словно сапог, который никогда не снимают с ноги. Деда нынешнего вождя он не помнил, а вот при его отце не раз водил в набег мужчин своего рода.
Случалось, что эти экспедиции заводили степняков очень далеко – до глухих непроходимых лесов на востоке и до великой реки на западе, считавшейся чуть ли не границей обитаемого мира.
Сам он видел эту реку только мельком, но поговаривали, что она течет через земли самых разных народов и в конце концов на дальнем юге впадает в большую соленую воду, незамерзающую даже в самые суровые зимы. (Я понял, что речь, скорее всего, идет о море.)
К исходу лета, когда урожай собран, а стада нагуляли жир, на берегах большой соленой воды происходит торжище. Туда приплывают на белокрылых лодках и съезжаются по суше чужеземцы самого странного вида – и с черными курчавыми бородами по пояс (не ассирийцы ли?), и с красной кожей (наверное, египтяне), и с ушами, длинными, как у зайцев (а это еще кто?).
Они берут у степняков лошадей, зерно, сыромятные кожи, вяленое мясо и невольников, а взамен предлагают оружие, украшения, бронзовые слитки и роскошные ткани.
Поняв, что рассказ о торжище весьма заинтересовал меня, старик добавил, что путь туда далек и опасен. Можно, конечно, плыть на плотах или долбленых лодках, но в одном месте из великой реки торчат каменные клыки, которые губят всех неосторожных путников. (Да не Днепр ли это? – мое сердце радостно дрогнуло.)
Те же, кто перед перекатами вытаскивает лодки на берег, попадают во власть воинственных хозяев этих мест, от которых можно откупиться только половиной всех товаров.
Как я ни старался, но никаких других сведений из старика вытянуть не смог. Басни про змееподобных людей, обитающих в северных болотах, о божественном мече, упавшем с неба, и о золотых козлах, пасущихся у истоков великой реки, меня ничуть не заинтересовали. Заодно я убедился, что греческая мифология старику совершенно неизвестна, а столь популярные в микено-минойском мире имена, как Тесей, Минотавр и Эгей, не вызывают никаких ассоциаций.
Ночью я отыскал косяк, ранее принадлежавший Бусе, и при помощи топора восстановил попранную справедливость. Кобылицы отнеслись к смене властелина достаточно хладнокровно, чего нельзя было сказать о жеребятах, чье отчаянное ржание, наверное, разбудило всю округу.
Рассвет застал меня так далеко от становища, что погони можно было не опасаться.
Я гнал лошадей на запад, дабы в случае удачи переправиться на правый берег великой реки и стороной обойти засады, караулившие путников у порогов. Дальше мой путь лежал к морю. Продав лошадей, я собирался на попутном корабле отправиться в дальние страны, где люди живут за городскими стенами, где жрецы умеют составлять календари и где ведется подробнейшая хронология царствующих династий.
В редкие минуты, когда я выпускал сознание предка из-под контроля, он с тоской озирался назад. Но, увы, дикому степняку не дано было понять причину, заставившую его покинуть родные кочевья. Ничего, рана заживчива, а память забывчива. Свыкнется со временем. Главное, чтобы берёг и обихаживал лошадей. Лично я в этом деле полнейший профан, даже кобылу от жеребца отличаю не сразу.
Что я знал о себе нынешнем? Очень немногое. Предок, чье родовое имя Шлыг можно было перевести и как «колючка» и как «шип», жил исключительно сегодняшним днем, почти не вспоминая прошлого и мало заботясь о будущем. Отца своего он не знал, а мать успел забыть. Все дети Шлыга по обычаю принадлежали к соседнему роду Качимов, где каждая женщина приемлемого возраста формально считалась его женой.
Я даже не мог понять, к какому племени принадлежит мой предок. Себя степняки называли просто – «люди». Как говорится, скромненько, но со вкусом.
Надо бы вспомнить, какой народ населял приднепровские степи в середине второго тысячелетия до нашей эры. Сарматы? Нет, они пришли значительно позднее, вытеснив скифов. А кто предшествовал скифам, загадочному ираноязычному племени?
По-моему, легендарные киммерийцы, упомянутые в сочинениях Геродота, Страбона и Плиния Старшего.
Ну что же, буду считать себя киммерийцем. Если верить американскому писателю-фантасту Роберту Говарду, люди они достойные. Один Конан-варвар чего стоит…
Великой реки я достиг только спустя десять дней – и это еще при условии почти беспрерывной скачки. Лошади отощали, а жеребята еле держались на ногах. Да и я порядком вымотался.
Ширина русла в этом месте превышала три полета стрелы, пущенной из самого мощного лука, а противоположный берег был сплошь покрыт дубовым лесом. Местность, насколько хватал глаз, выглядела пустынной, в смысле – свободной от людского присутствия. По речной глади не скользили рыбачьи челны, над лесом не поднимались дымки костров, пастухи не гнали стада на водопой.
Идиллия, да и только.
А ведь можно легко представить, как эти заповедные места будут выглядеть века этак через тридцать три – по воде расползаются радужные пятна мазута, вдоль берегов гниет ядовито-зеленая тина, пляж пятнают черные язвы кострищ, на мели ржавеет полузатопленная баржа, компания подвыпивших малороссов (или кацапов, что принципиального значения не имеет) колдует над какой-то браконьерской снастью.
Но это так, лирика… Будь на то моя воля, я бы без колебания предпочел экологически неблагополучное будущее нынешней первозданной идиллии. Привычка, ничего не поделаешь.
Поостыв, лошади жадно напились, но идти в воду не желали – напрасно Буся покусывал и лягал их. От предка тоже толку было мало – он просто обалдел, увидев столь широкую реку.
Но тут уж я сам нашел выход из положения – стал сбрасывать в воду жеребят, сразу взявших курс на противоположный берег (выбраться назад им не позволяло довольно быстрое течение). Кобылам не осталось иного выбора, как последовать за молодняком. Замыкающим в реку вошел Буся, за гриву которого я придерживался одной рукой.
Едва только твердь ушла из-под ног, как моего предка обуял ужас, невольно передавшийся и мне. Оказывается, Шлыг не только не умел плавать, но еще и страдал водобоязнью, что, впрочем, было характерно для большинства его соплеменников. Тут я действительно допустил промашку, понадеявшись на себя (ведь как-никак с пяти лет в бассейн ходил). Но тело, принадлежавшее предку, не имело моторных навыков плаванья, а голая теория, содержавшаяся в моем сознании, помочь здесь ничем не могла. Это то же самое, что самостоятельно научиться ходить С первого раза никогда не получится. Но в моем положении первый раз мог оказаться и последним.
Скоро оба берега – и далекий правый, и близкий левый – исчезли из виду. Течение все усиливалось, да вдобавок еще появились водовороты. Косяк, быстро сносимый вниз по реке, уже не мог держаться сообща. Началась паника, для животных еще более губительная, чем для людей.
На моих глазах захлебнулся волной и камнем пошел на дно жеребенок, а одна из взбесившихся кобылиц утопила другую. Похоже, что я втравил в опасную авантюру не только предка, но и этих покорных человеческой воле животных. Кто бы мог подумать, что в разгар жаркого лета здесь будет такое бурное течение! Хорошо хоть, что в европейских реках не водятся крокодилы и пираньи.
Скоро стал сдавать и Буся, от которого сейчас целиком и полностью зависела моя жизнь. Прежде он энергично греб всеми четырьмя ногами, а теперь все чаще отдавался на волю волн. Постепенно слабел и я. Вполне вероятно, что будущего победителя Минотавра ожидала совсем иная участь – темное речное дно, траурные ленты водорослей и стаи рыб в роли могильщиков.
Но все обошлось. Река нас едва не погубила, она же и спасла, внезапно заложив крутой вираж влево. Течение вынесло уцелевших лошадей к правому берегу, как по мановению волшебной палочки вновь появившемуся в поле зрения.
К сожалению, до обширной отмели, сплошь усыпанной раковинами-перловицами, добрались только половина лошадей и один-единственный жеребенок. Неужели смерть этих безвинных созданий была заранее предусмотрена историей? Или причиной всему лишь моя преступная опрометчивость?
Что же будет дальше? Потяну ли я тяжкий груз, который так неосмотрительно взвалил на себя? Или рухну под тяжестью чужих страданий, невольным виновников которых мне предстоит стать? О-хо-хо, раньше надо было обо всем этом думать…
Я позволил поредевшему косяку восстановить силы, запасся кое-какой провизией (в основном рыбой и раками, которые еще вчера сами могли запросто полакомиться моей плотью) и сквозь дубравы двинулся на юг, спрямляя путь везде, где это только было возможно, и лишь изредка возвращаясь к речному берегу.
Чудесные это были леса, скажу я вам, не чета какому-нибудь дремучему ельнику – чистые, светлые, почти лишенные подлеска и бурелома. В грядущих временах такой красоты, наверное, уже не встретишь.
В пути я старался не забывать об осторожности, хотя опасался вовсе не диких зверей, а следов, оставленных пешими или конными людьми. На чужой территории нужно быть готовым ко всяким неожиданностям.
А люди, между прочим, сюда наведывались, пусть и изредка. Несколько раз я натыкался на обширные поляны, ныне заросшие папоротником, но прежде явно имевшие знакомство с сохой и мотыгой, видел полусгнивший частокол, окружавший давнее пожарище, а однажды даже обнаружил бронзовый топор, глубоко вросший в древесину старого дуба.
Спустя дней десять, когда, по моим самым скромным прикидкам, позади осталось километров пятьсот, я стал забирать дальше к западу, чтобы стороной обойти пороги, поблизости от которых, словно гиены возле падали, рыскали отряды степных разбойников.
Вот когда я пожалел, что не выучил карту Евразии назубок. Ну, допустим, дойду я до моря. А куда податься потом – в Крым, в Керчь, в Колхиду? Я, блин, даже не помнил, в какое именно море впадает Днепр – в Черное или Азовское. Да Днепр ли это вообще? Кажется, на Урале и Днестре тоже имеются пороги. Короче, полный мрак.
Дубравы между тем стали редеть, и вскоре вокруг снова потянулась ковыльная степь, но уже не ровная, как ладонь, а холмистая, сплошь изрезанная глубокими сухими оврагами. Устроить здесь засаду было проще простого.
Ночью, отпустив лошадей пастись, я не зажигал костра и спал, как говорится, «вполглаза», а днем пристально всматривался в каждую подозрительную точку на горизонте.
По моим подсчетам, море находилось уже близко, и в самом скором времени должны были появиться первые его приметы – свежий солоноватый ветер, огромные стаи водоплавающих птиц, заросшие тростником лиманы.
Эх, встретить бы добрых людей и разузнать у них кратчайшую дорогу к прибрежным торжищам. А еще лучше – нанять проводника. Да только где они – эти добрые люди? Тут надо глядеть в оба, чтобы на злых не нарваться.
Временами казалось, что я безнадежно заблудился. Куда ни поедешь – одни и те же овраги, похожие друг на друга, как могильные рвы на братском кладбище, одни и те же купы деревьев, почти не дающих тени, одна и та же выжженная солнцем степь, где все проблема – и глоток воды, и клок травы.
Поэтому, увидев, что ко мне быстро приближается туча пыли, я сначала даже обрадовался (заблуждение, простительное разве что романтическому юнцу, злоупотребляющему Буссенаром и Майн Ридом, а отнюдь не скитальцу во времени, уже который месяц пребывающему в шкуре полудикого кочевника).
В полуденный зной, когда в дремоту впадают даже непоседы-суслики, скакать так резво могли только верховые лошади, понукаемые хозяевами, – это я осознал через восприятие предка, в подобных делах весьма искушенного.
Было бы глупо надеяться, что неизвестные всадники спешат сюда, дабы выразить мне свое глубокое почтение и заодно одарить хлебом-солью. Намерения у них были явно недружелюбные. Еще хорошо, если только ограбят, а то, глядишь, и жизни ненароком лишат. Нет, надо сматываться, пока не поздно.
Я немедленно самоустранился, дав предку полную волю, и он во весь опор погнал косяк на северо-восток, где в случае удачи можно было затеряться в колючих зарослях акации. Вслед нам раздались визгливые вопли, и в небо взлетели стрелы, выпущенные скорее для острастки. Все это окончательно прояснило намерения чужаков.
Уж и не помню, сколько времени длилась эта бешеная скачка. Всем хорош был верный Буся, вот только особой резвостью не отличался, а пересаживаться на свежую кобылицу не имело смысла – все они были необъезженными.
Преследователи тем временем постепенно приближались. На их стороне было немало козырей, а один из самых главных – прекрасное знание местности. Вскоре отряд разделился – пока одна часть продолжала гнать нас вдоль кромки оврага, другая пустилась наперерез.
В этой почти безвыходной ситуации Шлыг повел себя весьма здраво. Бросив косяк на произвол судьбы (не до жиру, быть бы живу), он заставил Бусю нырнуть в овраг.
Скорее всего это была единственная возможность спастись, но увы – нас преследовали опытные охотники, истинные мастера своего дела. Причем поднаторевшие не только в ловле зверей, но и людей. Вдоволь погоняв по изгибам оврага, меня окружили со всех сторон. Сопротивляться не имело смысла – с таким количеством врагов мог, наверное, справиться только легендарный киммериец Конан-варвар.
Меня даже не стали спешивать, а лишь обезоружили и взяли на аркан. Другой аркан накинули на Бусю, уже едва державшегося на ногах.
Всадники, окружившие меня, были чернобородыми и смуглолицыми, чем-то похожими на цыган. Несмотря на жару, они носили длинные кожаные куртки, обшитые на груди и плечах бронзовыми бляхами. Вооружение их состояло из длинных мечей, двурогих луков и копий.
Но больше всего меня поразили кони разбойников, вернее, их сбруя, состоявшая из намордника, бронзовых удил с двумя поводьями, деревянных стремян и толстой попоны, заменявшей одновременно и седло, и потник. Это был уже совершенно другой уровень цивилизации.
Некоторое время мы оставались на месте, дожидаясь, пока посланные во все стороны всадники соберут разбежавшихся кобылиц, а потом отряд шагом тронулся на юг. Я оказался в самых последних рядах, то есть там, где от пыли нельзя было продохнуть. Чихал не только я, но и Буся. Где вы, родимые степи, обильные холодными ручьями и сочными травами.
Реплики, которыми изредка обменивались смуглолицые разбойники, звучали для меня полнейшей абракадаброй, однако злобные косые взгляды были красноречивее любых слов.
Дабы не нарваться на лишние неприятности, приходилось помалкивать и всем своим видом изображать покорность. Так начался мой плен.
Шлыг, невольник
Существует такое расхожее мнение: все, что ни случается на свете, – к лучшему.
Не хочу делать никаких далеко идущих обобщений, но по отношению ко мне эта, в общем-то, весьма спорная мысль оказалась абсолютно справедливой. Утратив свободу, я заполучил то, чего так долго и упорно добивался – возможность отправиться в заморские страны (пусть даже и не пассажиром первого класса).
Но все по порядку…
Уже на следующее после пленения утро меня разлучили с Бусей, наверное, предназначенным на колбасу (селезенка его все время екала, а глаза затянулись мутной пленкой), и прямо в степи продали меня перекупщикам, имевшим вид куда более злодейский, чем самые отчаянные разбойники.
Торг длился недолго, и я наконец-то узнал свою истинную цену. Со скидкой на варварское происхождение и отсутствие многих зубов, она соответствовала серебряному кубку среднего размера, украшенному орнаментом из львиных морд и цветов лотоса.
Дальше я двигался в скрипучей повозке, запряженной быками. Ее огромные, сплошные колеса внушали невольный ужас предку, никогда еще не видевшему подобного чуда. Стоит ли говорить о том, что перекупщики всю дорогу не спускали с меня глаз, а для пущей надежности еще и скрутили по рукам и ногам пеньковой веревкой.
Путешествие не обещало ни комфорта, ни экзотических впечатлений (скорее наоборот), а потому я на время отключился от всех внешних ощущений, оставив на всякий случай лишь чуток зрения и слуха. Если я что-то и видел, то словно сквозь дымку, а если слышал, то как через вату. Пусть предок пока отдувается за нас обоих. В случившемся несчастье он, конечно, не виноват, но ведь тело-то принадлежит лично ему. Пусть заботится. А я себе, если надо, и другое подберу, получше.
Не могу сказать, сколько времени длилось это скорбное путешествие, но следующие пять или шесть суток я провел в яме, накрытой сверху ветхой камышовой крышей, не спасавшей ни от палящих лучей солнца, ни от проливного дождя. Место было омерзительнейшее, зато сюда доносился равномерный и несмолкаемый шум прибоя.
Когда меня сажали в этот первобытный острог, там находилось около десятка узников, а когда вместе со всеми вывели на поверхность, нас насчитывалось уже свыше полусотни.
Я вернулся к действительности с некоторым запозданием, и потому едва не проморгал процедуру прощания с родиной. Мне-то эти каменистые берега и заросшие лесом горы были до фени, но многие пленники повели себя чересчур эмоционально – рыдали, вопили и даже бросались на конвой, норовя лягнуть или укусить кого-либо (руки у всех нас были крепко связаны).
Буйствующих хлестали бичами, но не сильно, а скорее для проформы. Кому охота портить ценный товар.
Я окончательно очухался только на палубе неуклюжего, широкого, как корыто, судна. Его мачта с единственной реей напоминала букву Т, а с каждого борта торчало по дюжине весел, чьи лопасти формой были похожи на рыбьи хвосты. Форштевень посудины украшала грубо вырезанная лошадиная голова. Члены экипажа, за редким исключением, имели ярко выраженную семитскую внешность.
Сопоставив все эти факты между собой, я пришел к выводу, что нахожусь на борту финикийского торгового судна. Ничего удивительного – в древности финикийцы слыли такими же заправскими мореходами, как в пятнадцатом веке испанцы, а чуть позднее англичане и голландцы. Вот только куда они собираются нас отвезти? У этого легкого на подъем народа имелись торговые интересы не только по всему Средиземноморью, но даже в Африке и в далекой стране гипербореев. Не хватало еще, чтобы меня сменяли на пучок страусиных перьев или пригоршню янтаря.
Впрочем, долго околачиваться на палубе нам не позволили. Всех пленников загнали в трюм и там освободили от пут. Бежать было некуда – судно уже быстро удалялось от берега, о чем свидетельствовало равномерное плюханье весел и сразу усилившаяся качка.
(Забыл сказать, что время для выхода из гавани моряки выбрали не самое удобное – серая мгла заволокла небо, и ветер гнал с востока довольно приличную волну.)
Никаких лежаков или гамаков нам, конечно же, не полагалось, но я успел захватить плацкартное место в носу судна, где были сложены запасные паруса, да и качало меньше. Сразу скажу, что в смысле бытовых удобств трюм не шел ни в какое сравнение с земляной тюрьмой, которую мы недавно покинули. Здесь было прохладно и сравнительно сухо, от дощатой обивки шел приятный смолистый запах, а в корме помещался вместительный глиняный сосуд со свежей водой. Спутники у меня оказались все как на подбор – сплошь молодые парни крепкого телосложения. Ни женщин, ни детей. На мои вопросы, заданные по-киммерийски, никто не отозвался. Стало быть, общества соплеменников я лишился надолго, а может быть – навсегда.
На первых порах кормежка нам почти не требовалась – море продолжало штормить, и от интенсивной килевой качки выворачивало нутро даже у кочевников, привычных к постоянной тряске.
В финикийском языке я был ни бум-бум (очередное упущение профессора Мордасова), но однажды в присутствии носатого и брюхатого моряка, чаше других посещавшего трюм, решился на такой эксперимент – ткнул себя пальцем в грудь и с вопросительной интонацией молвил по-древнеегипетски:
– Хемуу? – что означало «раб».
Финикиец не то чтобы удивился, а как-то сразу насторожился однако произнес в ответ короткую фразу, из которой я понял только одно слово «шерден», то бишь «чужеземец, состоящий на военной службе фараона».
Вот, оказывается, какая участь нам уготована – участь наемников, солдат удачи, гвардейцев фараона, которым тот доверяет куда больше, чем собственным соотечественникам.
Ну что же – и на том спасибо! Лично меня такая перспектива вполне устраивает. А то ведь могли сделать и евнухом в гареме.
Буря трепала судно вплоть до следующей гавани, где запасы воды и продовольствия были пополнены. В этот день вместо опостылевших сухарей и вяленой рыбы нам довелось отведать свежих лепешек с медом и винограда.
Все бы хорошо, но я никак не мог забыть несчастного Бусю. Ведь это было единственное живое существо, к которому я успел здесь по-настоящему привязаться…
Не знаю, сколько времени занимает переход из Черного моря к берегам Египта в двадцатом веке, но мы провели в пути больше месяца.
За этот срок случилось несколько примечательных событий, каждое из которых могло круто изменить мою судьбу.
Сначала где-то в Эгейском море (дабы не засорять текст сносками, я стараюсь везде употреблять современные географические названия) за нами увязались пираты.
Стоял штиль, а это означало, что исход погони зависит не от сноровки матросов, управляющих парусом, и не от искусства кормчего, а исключительно от силы и выносливости гребцов. Пиратский корабль был крупнее и тяжелее нашего, особенно за счет носового тарана, зато и весел имел чуть ли не вдвое больше. На каждом гребке он выигрывал у нас чуть ли не полкорпуса.
Однако когда на палубу высыпали отъевшиеся и отоспавшиеся в трюме пленники, ситуация изменилась кардинальным образом. К полусотне гребцов добавилось еще столько же, и наше судно стало быстро увеличивать дистанцию. Скоро чужая мачта, на которой тряпкой болтался парус, и чужая носовая фигура, изображавшая грифона, исчезли за горизонтом.
Это был идеальный момент для захвата судна – вряд ли пузатые торгаши и хилая матросня устояли бы против сплоченной массы молодых и сильных пленников. Однако среди нас не нашлось сильного и решительного вожака, да и моря эти дети степей боялись куда больше, чем будущей подневольной службы…
По пути мы еще трижды заходили в порты, где невольничьи рынки были столь же обычным атрибутом повседневной жизни, как маяки или храмы. Скоро в трюме стало тесновато. Новоселы принадлежали к самым разным расам и народам. Появилась даже парочка негров, чьи плоские носы так и хотелось вытянуть до надлежащего размера.
Пленники уже не чурались друг друга, как прежде, а старались наладить хоть какие-то, пусть и самые элементарные взаимоотношения. Общение происходило на невообразимом жаргоне, состоявшем из египетских, греческих, финикийских и еще неведомо каких слов. На этом языке можно было попросить об одолжении или, наоборот, пригрозить, но рассуждать на отвлеченные темы он не позволял.
Скученность еще никогда не приводила ни к чему хорошему, смею вас уверить. Пословицу «в тесноте, да не в обиде» мог придумать только какой-нибудь садомазохист. Куда ближе к истине другая пословица – «коли тесно, так и курицу с насеста спихнешь».
Самое занятное, что враждовали не только люди, вынужденные пробиваться за водой и пищей чуть ли не по головам соседей, но и паразитирующие на их телах насекомые. (Об этом я сужу потому, что шестиногие квартиранты, досель спокойно обитавшие в складках моего платья, вдруг словно взбесились.)
Вполне вероятно, что киммерийские вши издревле презирали вшей ахейских, а те, в свою очередь, ненавидели собратьев-шумер.
Мрачные предчувствия подсказывали мне, что добром это вавилонское столпотворение не кончится. Так оно в итоге и оказалось.
В одно не слишком прекрасное утро в трюме началось смятение – кто-то из будущих шерденов (кстати сказать, попавший на судно сравнительно недавно) был найден мертвым. Внешний вид покойника не оставлял никаких сомнений в том, что он стал жертвой какой-то заразы, всегда таившейся в портовых трущобах юга и временами принимавшей масштабы эпидемии. Его распухшее лицо покрывали багровые нарывы, а изо рта и носа истекал зловонный гной.
Позвали трюмного надсмотрщика, но тот, едва взглянув на мертвеца, пробкой вылетел наружу.
Между тем двое соплеменников усопшего принялись обмывать его, черпая воду ладонями прямо из сосуда. Зазвучала заунывная молитва, предназначенная неизвестно какому богу..
В этот день я не притронулся ни к воде, ни к пище, которую нам теперь швыряли через верхний люк.
Спустя сутки умер один из тех, кто принимал участие в поминальном обряде. Болезнь, погубившая его, имела аналогичные симптомы, к которым, правда, добавилась мучительная кровавая рвота.
Ошалевшие от животного ужаса пленники непрерывно колотили в палубу и борта судна, но команда выносить покойников последовала лишь после того, как число таковых достигло полудюжины, а от трупного запаха нельзя было продохнуть.
Я сделал все возможное, чтобы попасть в состав похоронной команды (впрочем, особой конкуренции тут не было). Трупы извлекались наружу крючьями и безо всяких церемоний выбрасывались в море. Когда с этими скорбными хлопотами было покончено, нас силой оружия стали загонять обратно в трюм. Поднялся ропот – люди, вдохнувшие свежего воздуха, не хотели возвращаться обратно в зловонную могилу. Несколько пленников – по виду греков – сигануло через борт (им-то что, плавают, как дельфины). Кто-то попытался вырвать меч у надсмотрщика и был заколот на месте (завидная смерть, легкая и быстрая). Я же успел кинуться на колени перед тем самым носатым финикийцем, который недавно просветил меня насчет грядущих жизненных перспектив.
Иногда, правда редко, я умею говорить очень убедительно. Даже не говорить, а вещать. Эта способность просыпается во мне чисто случайно и всегда под воздействием какого-нибудь сильного возбудителя – страха, восторга, вожделения, в крайнем случае, алкоголя.
Главное тут вовсе не слова, а эмоциональная энергия, с которой они произносятся. Истрепанная банальность, сказанная, что называется, «от души», впечатляет слушателя куда больше, чем чьи-нибудь оригинальнейшие, но сухие тезисы. В общем, лучше Александра Сергеевича Пушкина не сформулируешь: «Глаголом жги сердца людей».
Еще будучи в выпускном классе, я однажды едва не склонил к прелюбодеянию учительницу литературы (известную ханжу и рутинершу), вместе с которой готовил после уроков экстренный выпуск школьной стенгазеты. Можно сказать, что этим подвигом любострастия я превзошел известные деяния Дон Жуана (куда субтильной и слабодушной Донне Анне против стойкого партийца Марии Матвеевны Коноваловой!). Дело не было доведено до логической развязки только в силу моей постыдной неопытности и одного чисто физиологического обстоятельства, которое в телевизионной рекламе скромно именуется «критическими днями».
В другой раз я до слез напугал соседа-пенсионера (между прочим, человека отнюдь не слабонервного, а уж тем более не сентиментального), неосмотрительно угостившего меня самогоном собственного изготовления. Распалившись после второго стакана, я поведал ему наспех придуманную историю о том, что в высших судебных инстанциях якобы готовится громкий процесс над лицами, подрывающими государственную монополию на производство горячительных напитков, и что одним из главных обвиняемых по этому делу будет проходить именно он, мой сосед, которого я самым бессовестным образом сдал компетентным органам, вместе со всеми потрохами и двумя кассетами видеозаписи, сделанными скрытой камерой. Бред сивой кобылы, скажете вы? Да, но зато как это было преподнесено! Как изложено! В какой-то момент я даже сам поверил в эту идиотскую байку. Теперь из светлого настоящего вернемся в мрачное прошлое, на борт финикийского невольничьего судна, живой груз которого (а возможно, и экипаж) был обречен стать жертвой страшного божества, называемого в просторечии Моровой Язвой.
Мне понадобилось всего несколько минут, чтобы заинтриговать носатого морехода. Уж и не помню, как мне это удалось, а главное – на каком языке мы общались.
Мой визави мало что решал здесь, но благодаря его протекции я был представлен самому капитану, весьма импозантному брюнету, внешностью очень напоминавшему киноактера Мкртчяна, но размерами чрева и нюхалки даже превосходившему последнего.
Теперь все зависело только от этого перекормленного борова. И я не пожалел на него своих душевных сил! Думаю, что сейчас я мог бы склонить его к чему угодно – к содомскому греху, к попранию веры отцов, в отречению от мирских благ, даже к людоедству.
Мои запросы были куда скромнее, но их смысл с трудом доходил до простого финикийца, при рождении возложенного на алтарь грозного бога Баал-Зебула (позже несправедливо названного Вельзевулом), и считавшего древний Сидон прекраснейшим городом на свете.
И все же он уступил! Я таки убедил его, хотя нас разделяла пропасть в тридцать три века, плохое знание языка (это еще слабо сказано!) и разница в побуждениях (он хотел спасти товар, в который вложил немалые средства, а я – всего лишь жизнь своего дальнего предка).
Все дальнейшее свершалось, словно в приступе массового психоза, когда люди, окрыленные какой-либо очередной безумной идеей, уже не способны отличить добро от зла. Никто не понимал смысла происходящего, но делал свое дело быстро и усердно.
Немедленно зажглись жаровни, на которых грелись котлы с водой. Из пифосов с вином, которое предполагалось использовать исключительно в целях дезинфекции, вышибали засмоленные пробки.
Крепко связанных пленников по одному приводили на корму, где я проводил медосмотр, не забывая при этом все время споласкивать вином лицо и руки.
Позднюю стадию губительной болезни можно было легко распознать даже на взгляд – сыпь по всему телу, горячка, тяжкое дыхание, мутный взор.
К этим несчастным я даже не прикасался, а вот у всех остальных пациентов тщательно ощупывал подмышечные впадины, отыскивая так называемые «бубоны» – распухшие лимфатические узлы (уж и не помню точно, где я прочитал про такой метод диагностики заразных болезней, не то в «Чуме» Камю, не то в «Я жгу Париж» Ясенского).
Горько говорить об этом, но вынесенный мной вердикт был равносилен смертному приговору. Пленников, имевших хотя бы самые ничтожные признаки заболевания, ударом тяжелой дубины сбрасывали в море. А те, кто благополучно прошел проверку, лишались всего своего тряпья, всех волос, а затем оказывались в котле с горячей водой, где под угрозой палки вынуждены были соскребать с тела грязь и жир, накопленный за всю предыдущую жизнь. Напоследок пленников протирали вином и, вновь связав, отводили на нос судна, под надзор палубной команды.
Кое-как разобравшись с людьми, приступили к дезинфекции трюма – хорошенько проветрили его, перебили всех крыс и дважды промыли каждую доску обшивки, сначала кипятком, а потом уксусом. К полуночи, если судить по положению звезд Большой Медведицы, наши тяжкие труды завершились.
Места в трюме мне уже не было. Пленники, не понимавшие своей пользы и искренне полагавшие, что все гигиенические процедуры, которым они подвергались, есть не что иное, как особо изощренный вид пытки (того же мнения, наверное, придерживалась и большая часть команды), растерзали бы меня на куски. Поэтому ночь я провел на палубе, пьяный в стельку.
Наутро капитан соизволил о чем-то переговорить со мной, но на сей раз мы не нашли общего языка. Вчерашний запал пропал, и я чувствовал себя устрицей, которую извлекли из раковины, побрызгали лимонным соком, но забыли съесть.
Никакой награды за свое подвижничество я не получил, да и не претендовал на это – зачем лишнее имущество рабу, который не волен распоряжаться даже собственным телом? Спасибо и за то, что разрешили вдоволь попользоваться вином.
Спустя сутки медосмотр был повторен. Симптомы заразы обнаружились только у одного пленника, причем симптомы весьма спорные (что, впрочем, не спасло его от печальной участи).
Через пять дней можно было смело констатировать, что мор побежден. На шестой день мы увидели впереди полоску низкого, заросшего тростником берега, скользящие во всех направлениях парусные лодки весьма забавного вида и стены кирпичной крепости, охранявшей вход в один из судоходных рукавов Дельты.
Нам не позволили причалить к берегу (да и подходящего причала нигде не было видно) и под конвоем нескольких военных кораблей повели вверх по рукотворному каналу, глубины в котором только и хватало, чтобы не утюжить килем жирный нильский ил.
Корабли у египтян были курам на смех – этакие плетеные папирусные матрасы с задранными краями, которые удерживались в таком положении туго натянутыми канатами. Не корабли, а арбузные корки, плавающие в помойной яме (последнее сравнение полностью соответствовало цвету и запаху вод, наполнявших канал). Сенкевич с Туром Хейердалом рискнули однажды выйти в море на похожей посудине, так едва не утопли. Об этом потом в «Клубе кинопутешествий» рассказывали. Не годится, дескать, папирус для серьезного мореходства. Воду впитывает, как губка, и все такое.
Впрочем, меня интересовали вовсе не папирусные корабли, а те, кто на них плавал, то есть сами египтяне.
Ведь это вам не какие-то киммерийцы, бесследно сгинувшие во мраке веков и даже порядочного менгира после себя не оставившие, а великий народ, без которого нельзя представить нашу цивилизацию.
Читать бесплатно другие книги:
