Всё та же я Мойес Джоджо

Глава 19

Оказывается, лучшее лекарство от страданий после потери второй самой большой любви всей твоей жизни, которое я всем настоятельно рекомендую, — это рождественский каминг-аут твоей сестры, особенно если ее избранницей является цветная молодая женщина по имени Эдвина.

Мама скрыла свой первоначальный шок за бурным потоком слишком экспансивных приветствий и обещанием приготовить чай, после чего отправила Эдди с Триной в гостиную, остановившись лишь на мгновение, чтобы кинуть на меня взгляд, означавший, если бы мама умела сквернословить: КАКОГО ХРЕНА?! — и исчезла на кухне. Появившийся из гостиной Том радостно завопил: «Эдди!» — крепко обнял гостью, дождался, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, положенного ему подарка, развернул его и умчался прочь с новым набором лего.

Между тем папа, напрочь потерявший дар речи, смотрел на разворачивающееся перед ним действо так, словно у него вдруг начались галлюцинации. Я заметила на лице Трины несвойственное ей тревожное выражение, почувствовала сгущающуюся атмосферу паники и решила, что пора действовать. Для начала я шепнула папе на ухо, чтобы закрыл рот, затем выступила вперед и протянула Эдди руку:

— Привет, Эдди! Я Луиза. Моя сестра наверняка уже поделилась с тобой всем плохим, что она обо мне знает.

— На самом деле, — ответила Эдди, — она говорила о тебе лишь хорошее. Ты ведь живешь в Нью-Йорке, да?

— По большей части. — Я надеялась, что моя улыбка не выглядит чересчур вымученной.

— После колледжа я два года жила в Бруклине. И до сих пор скучаю по нему.

Эдди сняла золотистое пальто и теперь ждала, когда Трина повесит его на один из наших перегруженных одеждой крючков. Эдди оказалась этакой миниатюрной фарфоровой куклой с тонкими, удивительно симметричными чертами лица, каких мне доселе не приходилось видеть, и выразительными глазами, экстравагантно подведенными черными тенями. С веселым щебетом она прошла за нами в гостиную, интеллигентно сделав вид, что не замечает неприкрытого шока, в котором пребывали родители, и остановилась пожать руку дедушке, который, улыбнувшись ей перекошенным ртом, снова вперился в телевизор.

Я еще никогда не видела свою сестру такой. Как будто нам представили не одного незнакомца, а сразу двух. Итак, перед нами была Эдди, безупречно воспитанная, оживленная, умело ведущая наш корабль по бурным водам общего разговора, и была Трина: выражение лица слегка неуверенное, улыбка немного бледная, рука в поисках поддержки постоянно тянется к руке подруги. Когда папа это увидел, у него челюсть отвисла чуть ли не на три дюйма, в связи с чем маме пришлось пихнуть его локтем в бок, чтобы оперативно привести в чувство.

— Итак! Эдвина! — Мама налила ей чая. — Трина так… хм… мало о вас рассказывала. Как вы… с ней познакомились?

Эдди улыбнулась:

— У меня есть небольшой интерьерный салон неподалеку от квартиры Катрины, и она несколько раз заскакивала ко мне, чтобы купить подушки, ткани и прочее… Вот мы с ней и разговорились. Сходили выпить, потом — в кино… Оказалось, у нас много общего.

Я охотно кивала, одновременно пытаясь понять, что может быть общего у моей сестры с этим холеным, элегантным неземным созданием, сидевшим напротив меня.

— Значит, много общего. Надо же, как мило! Общие интересы — это замечательно! Да. А откуда ты приехала… Боже мой! Я вовсе не хотела сказать, что…

— Откуда я приехала? Из Блэкхита. Да, я знаю: люди редко переезжают из южной части Лондона в северную. Мои родители перебрались в Борхамвуд, когда три года назад вышли на пенсию. Так что я представляю собой весьма редкий экземпляр жителя Северного и Южного Лондона одновременно. — Эдди улыбнулась Трине, словно это была только им одним понятная шутка, после чего повернулась к маме. — А вы всегда жили в Стортфолде?

— Маму с папой вынесут из этого дома разве что ногами вперед, — заявила Трина.

— Что, надеюсь, случится еще не скоро, — добавила я.

— С виду очень красивый город. Понимаю, почему вам не хочется отсюда уезжать, — заметила Эдди, подняв тарелку. — Миссис Кларк, торт потрясающий! Вы сами его испекли? Моя мама готовит такой с ромом. Она утверждает, будто фрукты нужно вымачивать целых три месяца, чтобы получился нужный аромат.

— Катрина — лесбиянка? — спросил папа.

— Мама, и впрямь очень вкусно, — сказала Трина. — Кишмиш… действительно… отлично пропитался.

Папа по очереди оглядел каждую из нас:

— Нашей Трине нравятся девушки? И все молчат? И как ни в чем не бывало треплются о каких-то сраных подушках и торте?!

— Бернард! — одернула его мама.

— Я, пожалуй, оставлю вас ненадолго, — бросила Эдди.

— Нет, Эдди, останься. — Трина бросила взгляд в сторону Тома, всецело поглощенного телевизором, и твердо сказала: — Да, папа. Мне нравятся женщины. Или по крайней мере мне нравится Эдди.

— У Трины, возможно, имеет место гендерная флюидность, — нервно заметила мама. — Это ведь так называется? Молодые люди на вечерних курсах постоянно рассказывают о том, что в наши дни многие не относят себя к определенному полу. Гендер — это спектр. Или рефлектор. Не помню, как правильно.

Папа растерянно заморгал.

Мама поперхнулась чаем, причем так громко, что нам всем стало неловко.

— Что ж, — начала я, когда Трина перестала хлопать маму по спине, — лично я считаю, что это здорово, если кому-то нравится наша Трина. И не важно, кому именно. В общем, тому, у кого есть глаза, и уши, и сердце, и все прочее.

В ответ Трина наградила меня благодарным взглядом.

— Ты постоянно носила джинсы, когда росла, — задумчиво произнесла мама. — Наверное, мне следовало заставлять тебя почаще надевать платья.

— Мама, платья тут совершенно ни при чем. Возможно, все дело в генах.

— Ну, тогда к нашей семье это точно не относится, — заявил папа. — Без обид, Эдвина.

— А я и не обижаюсь, мистер Кларк.

— Папа, я лесбиянка. Да, я лесбиянка, и я еще никогда не чувствовала себя более счастливой. И никого не касается, как именно я обрела свое счастье. Хотя я была бы чрезвычайно признательна, если бы вы с мамой порадовались за меня. Поскольку я действительно счастлива и очень надеюсь, что Эдди надолго войдет в нашу с Томом жизнь, — торжествующе закончила свою речь Трина, и Эдди одобрительно улыбнулась.

В разговоре повисла длинная пауза.

Наконец папа нарушил молчание.

— Но ты ничего нам не говорила, — осуждающе произнес он. — И никогда не вела себя как лесбиянка.

— И как, по-твоему, должны вести себя лесбиянки? — поинтересовалась Трина.

— Ну… лесбиянки… они… Одним словом, ты никогда раньше не приводила домой девушек.

— Раньше я вообще никого не приводила домой. За исключением Сандипа. Того бухгалтера. И кстати, тебе он не понравился, потому что не любит футбол.

— А вот я люблю футбол, — подала голос Эдди.

Папа сел, уставившись в тарелку. Вздохнул, устало потер глаза ладонями. Когда он убрал руки, его лицо было каким-то растерянным, будто он внезапно очнулся от глубокого сна. Мама не сводила с папы глаз, явно готовая пресечь любые противоправные действия с его стороны.

— Эдди… Эдвина, простите, если показался вам занудным старым пердуном. Я вовсе не гомофоб, честное слово, но…

— Боже мой! — вскликнула Трина. — А нельзя ли обойтись без этого твоего «но»?

Папа покачал головой:

— Но я, возможно, скажу что-то не так и, возможно, снова кого-нибудь обижу, ведь я уже давно вышел в тираж и не понимаю вашего новомодного жаргона или как там у вас дела делаются. Моя жена охотно подтвердит. Пусть так. Но даже я понимаю: единственное, что, в конце концов, имеет значение, — это чтобы мои две девочки были счастливы. И если ты, Эдди, сделаешь Трину счастливой, совсем как Сэм — нашу Лу, тогда прими мои искренние поздравления. Я весьма рад знакомству.

Папа встал с места, протянул через кофейный столик руку, и Эдди ответила на его рукопожатие.

— Очень хорошо. А теперь давайте есть торт. — Мама вздохнула с облегчением и потянулась за ножом.

Я улыбнулась из последних сил и вышла из комнаты.

Существует определенная иерархия глубоких переживаний. Я сама ее разработала. Первым пунктом идет смерть любимого человека. Никакая другая ситуация не вызывает такого откровенного шока и сочувствия: лица печально вытягиваются, заботливая рука сжимает твое плечо. Боже мой, мне так жаль! Затем идут вещи несколько иного порядка: измена и необходимость красиво обосновать предательство любимого человека, чтобы услышать в ответ: Ой, это, наверное, стало для тебя таким ударом! Ты можешь сослаться на непредвиденные обстоятельства, религиозные разногласия, тяжелую болезнь. Но фраза: Мы расстались, потому что жили на разных континентах, хотя и является чистой правдой, навряд ли вызовет какую-либо иную реакцию, нежели понимающий кивок и прагматичное пожатие плеч: Да, такое случается.

Я видела нечто подобное, пусть даже облаченное в отеческую заботу, в маминой реакции на мои невеселые новости, а потом — и в папиной. Боже, какой стыд и позор! Но, полагаю, это не стало для тебя особым сюрпризом? И я чувствовала себя слегка задетой, хотя почему именно, толком не могла сформулировать. Что значит: не стало особым сюрпризом? Я ЛЮБИЛА ЕГО.

День подарков шел своим чередом, ленивые часы, наполненные печалью. Я спала беспокойным сном и была благодарна Эдди за то, что переключила на себя внимание родителей. Я лежала в ванной, валялась в постели в своей комнатушке, периодически смахивала непрошеную слезу в надежде, что никто не заметит. Мама приносила мне чай, стараясь особо не распространяться по поводу безграничного счастья моей сестры.

И действительно, на Трину было приятно смотреть. Или было бы приятно смотреть, если бы не мое разбитое сердце. Я наблюдала за тем, как они с Эдди незаметно держались за руки, пока мама подавала ужин, склоняли друг к другу головы, обсуждая статью в журнале, или соприкасались ногами, сидя перед телевизором, а Том вклинивался между ними с уверенностью заласканного ребенка, которому абсолютно без разницы, кто его ласкает. И когда мы с родителями оправились от первоначального шока, все сразу встало на свои места: Трина была такой счастливой, такой естественной в обществе Эдвины, какой я еще никогда не видела свою сестру. Время от времени я ловила на себе ее мимолетный взгляд — застенчивый и в то же время торжествующий — и отвечала ей улыбкой, надеясь, что улыбка эта не выглядела столь же фальшивой, как и те чувства, которые я демонстрировала.

Поскольку единственное, что я действительно чувствовала, — это еще одну гигантскую дыру там, где некогда было сердце. Без холодной ярости, подпитывавшей меня последние сорок восемь часов, я стала пустой оболочкой. Сэм ушел, и это, собственно, было самым большим, чего я добилась. Для кого-то другого подобное завершение отношений, возможно, и имело бы смысл, но только не для меня.

В День подарков, пока моя семья дремала на диване перед телевизором (я уже успела забыть, сколько времени мои домашние тратили на обсуждение, прием и переваривание пищи), я встала с кровати и направилась к замку Стортфолд. В парке никого не было, за исключением выгуливавшей собаку энергичной женщины в ветровке. Женщина сдержанно кивнула, давая понять, что особо не жаждет общения, и я, поднявшись на крепостной вал, села на скамью, откуда открывался вид на лабиринт и южную часть Стортфолда. Холодный ветер покалывал мочки ушей, у меня начали мерзнуть ноги, и я твердо решила, что моя печаль не будет длиться вечно. Я вспомнила об Уилле, о всех тех днях, что мы провели в окрестностях замка, о том, как я пережила его смерть, после чего твердо сказала себе, что эта новая боль гораздо слабее той, прежней: не было долгих месяцев щемящей тоски, от которой даже начинало подташнивать. Я не стану думать о Сэме. Не стану думать о нем и той женщине. Не стану проверять «Фейсбук». Вернусь к своей волнующей, насыщенной жизни в Нью-Йорке, и, как только я окажусь вдали от Сэма, выжженные, вытоптанные кусочки моей души начнут постепенно зарастать. Наверное, я глубоко заблуждалась, и мы не созданы друг для друга. Наверное, сила страсти во время нашей первой встречи — в конце концов, разве можно устоять против чар парамедика? — заставила нас поверить, что это сила любви. Вероятно, мне просто нужен был кто-то, кто помог бы забыть боль утраты. Вероятно, наши отношения были всего-навсего лекарством от депрессии, и я оправлюсь раньше, чем мне кажется.

Я внушала себе это снова и снова, но упрямое сердце меня не слышало. И наконец, устав бесконечно твердить, что все будет хорошо, я закрыла глаза, положила голову на руки и разрыдалась. В пустом замке в день, когда все нормальные люди сидят по домам, я дала волю скорби и рыдала, рыдала, не опасаясь, что меня увидят. Я плакала так, как не могла позволить себе в нашем домике на Ренфру-роуд и тем более в квартире у Гупников, плакала с яростью и грустью, чтобы выпустить накопившиеся эмоции. Это было нечто вроде кровопускания.

— Ты, сукин сын! — рыдала я, уткнувшись носом в колени. — Меня не было всего три месяца… — Я не узнавала свой голос, глухой и сдавленный. И совсем как Том, любивший во время истерики смотреться в зеркало, чтобы посильнее накручивать себя, при звуке этих горьких слов, в которых явно слышалась обреченность и неотвратимость конца, я разрыдалась еще отчаяннее. — Будь ты проклят, Сэм! Будь ты проклят, что заставил меня поверить, что я могу рискнуть еще раз!

— Итак, можно мне присесть или это сугубо приватное торжество скорби?

Я машинально вскинула голову. Передо мной стояла Лили в огромной темной парке, с красным шарфом на шее. Ее руки были сложены на груди; она явно стояла так и смотрела на меня довольно долго. Лили ухмыльнулась, словно ее забавляли мои страдания в эти черные часы отчаяния.

— Похоже, я могу не спрашивать, что происходит в твоей жизни, — сказала она, больно стукнув меня по руке.

— Откуда ты узнала, что я здесь?

— Я заходила к тебе домой поздороваться, так как приехала два дня назад, а ты даже не потрудилась мне позвонить.

— Прости, — пробормотала я. — Мне было…

— Тебе было очень тяжело, потому что тебя кинул твой Сексуальный Сэм, да? Эта та блондинистая стерва? — (Я высморкалась и удивленно вытаращилась на нее.) — Я провела несколько дней в Лондоне перед Рождеством и решила заскочить на станцию скорой помощи сказать «привет». А там была она. Облепила его всего, словно плесень.

— Ты будешь мне говорить! — фыркнула я.

— Вот именно. Я хотела тебя предупредить, но потом подумала: «А какой смысл?» И что ты могла сделать из своего Нью-Йорка? Фу! Мужики такие тупые. Ничего дальше своего носа не видят.

— Ох, Лили! Как же я по тебе соскучилась! — И действительно, только сейчас я поняла, как мне не хватало дочери Уилла, с ее подростковой неугомонностью и великолепной безбашенностью.

Лили села возле меня, я прислонилась к ее плечу. Мы обе смотрели куда-то вдаль. Я даже смогла разглядеть дом Уилла — Гранта-хаус.

— Я хочу сказать, просто потому, что она смазливая, и у нее огромные сиськи, и рот как у порнозвезды, будто специально предназначенный для того, чтобы отсасывать у мужиков…

— Ладно, пожалуй, здесь ты можешь остановиться.

— Так или иначе, на твоем месте я не стала бы лить слезы, — глубокомысленно заявила Лили. — Ни один мужчина этого не стоит. Тебе это даже Кэти Перри может сказать. Да и вообще, когда ты плачешь, у тебя глаза становятся реально малюсенькими. Совсем как две точечки.

Тут я не выдержала и расхохоталась.

— Ладно, кончай реветь! — заявила Лили. — Пошли к тебе. В День подарков все закрыто, а дедушка, Делла и их идеальный младенец реально выносят мозг. А мне нужно убить еще целых двадцать четыре часа до приезда бабули, которая заберет меня отсюда. Фу! Ты что, обсопливила мою куртку? И впрямь обсопливила! Вот сама и будешь вытирать.

За чаем у нас дома Лили ознакомила меня с новостями, о которых не писала в имейлах: что ей нравится новая школа, но она пока не смогла как следует впрячься в учебу. («Выходит, если ты пропустил кучу занятий в школе, то это затем трудно наверстать, поэтому меня реально достают эти их взрослые разговоры типа „Я же тебе говорила“».) Лили была довольна жизнью с бабушкой, причем настолько, что уже начала жаловаться на миссис Трейнор, как жаловалась на всех, кого действительно любила, — с юмором и добродушным сарказмом. Бабуля не слишком адекватно отреагировала на то, что она, Лили, перекрасила стены у себя в комнате в черный цвет. Бабуля не разрешает ей водить машину, хотя она, Лили, прекрасно умеет водить и просто хочет немного подучиться до начала занятий.

Но вот когда речь зашла о матери, у Лили моментально пропал весь природный оптимизм. Ее мать наконец оставила отчима — «чего и следовало ожидать», — однако с архитектором, живущим неподалеку, которого она планировала сделать своим вторым мужем, — вышел облом, поскольку он наотрез отказался разводиться с женой. Теперь мать Лили ведет жизнь истеричной страдалицы в съемной квартире в Холланд-Парке, куда переехала вместе с близнецами, и в основном занимается тем, что бесконечно меняет нянь-филиппинок, которые, при всей своей легендарной терпеливости, не способны выдержать Таню Хотон-Миллер более пары недель.

— Вот уж не думала, что буду жалеть мальчиков, но это так, — заявила Лили. — Фу! Мне срочно нужна сигарета. Как только разговор заходит о маме, меня тут же тянет закурить. И не нужно быть доктором Фрейдом, чтобы понять почему.

— Мне очень жаль, Лили.

— Да ладно, не стоит. Я в порядке. Теперь у меня есть бабуля, и я хожу в школу. А личные драмы моей матери меня не слишком-то трогают. Ну, она оставляет мне длинные слезливые голосовые сообщения. Говорит, я эгоистка, потому что не хочу с ней жить, но мне наплевать. — Лили вздрогнула. — Иногда мне кажется, если бы я с ней осталась, то наверняка рано или поздно свихнулась бы.

Я вспомнила о девчонке, в свое время появившейся у меня на пороге — пьяной, несчастной, одинокой, — и внезапно почувствовала прилив тихой гордости за то, что, взяв под свое крыло дочку Уилла, помогла ей наладить отношения с бабушкой.

Мама сновала туда-сюда с подносом нарезанной ветчины, сыра и теплых сладких пирожков. Появление Лили явно стало для моей мамы бальзамом на раны, тем более что Лили, не переставая жевать, дала нам полный отчет о том, как обстоят дела в большом доме. По мнению Лили, мистер Трейнор был не слишком счастлив. Делла, его новая жена, буквально растворилась в новорожденной дочке и носилась с ней точно курица с яйцом, реагируя как ненормальная на каждый ее вопль, а вопила малышка постоянно.

— Дедушка теперь не выходит из кабинета, отчего Делла только еще больше звереет. А когда он хочет ей помочь, она орет на него и говорит, что он все делает через одно место. Стивен, не держи ее так! Стивен, ты надел ей распашонку задом наперед! Я бы на его месте точно послала бы ее, но он слишком добрый.

— Он из того поколения мужчин, кому никогда не приходилось возиться с младенцами, — вступилась за мистера Трейнора мама. — Сомневаюсь, Лу, что твой отец хотя бы раз в жизни поменял вам подгузник.

— И он всегда расспрашивает меня о бабушке. Я сказала ему, будто у нее новый ухажер.

— У миссис Трейнор появился ухажер? — У мамы глаза стали как блюдца.

— Нет. Конечно нет. Бабуля говорит, что наслаждается свободой. Но ему ведь не обязательно об этом знать. Ведь так? Я сказала дедушке, что привлекательный пожилой джентльмен на «астон мартине» приезжает за ней дважды в неделю. Я, правда, не знаю его имени, но очень рада, что бабуля снова счастлива. Дедушке явно хочется расспросить меня подробнее, но, так как Делла постоянно крутится рядом, он не решается, а потому только кивает, улыбается фальшивой улыбкой и говорит: «Очень хорошо», после чего снова уходит к себе в кабинет.

— Лили! — укоризненно сказала мама. — Ты не можешь кормить дедушку подобными россказнями!

— А почему нет?

— Потому что это неправда!

— В жизни все сплошь и рядом неправда. Санта-Клауса не существует. Но спорим, вы так или иначе рассказываете о нем Тому. А мой дедушка ушел к другой женщине. Поэтому пусть себе думает — и это очень хорошо для бабушки, — что бабуля проводит чудесные мини-брейки в Париже с крутым богатым пенсионером. А так как они друг с другом не общаются, кому от этого хуже?

Железная логика Лили явно произвела на маму впечатление. У нее вдруг заходил ходуном рот, словно она пыталась нащупать языком шатающийся зуб, но нужных аргументов против так и не нашла. Тем временем Лили поднялась с места:

— Ну ладно, мне, пожалуй, пора. Семейный обед. Хо-хо!

И в этот момент в гостиную вошли Трина с Эдди, только что вернувшиеся из парка аттракционов, куда они водили Тома. Увидев на мамином лице плохо скрытую озабоченность, я подумала: «Боже мой, Лили, только не вздумай сказать какую-нибудь гадость!»

— Эдди, это Лили. Лили, познакомься с Эдди. Лили — дочь Уилла, человека, на которого я когда-то работала. А Эдди — это…

— Моя девушка, — перебила меня Трина.

— А-а… Очень приятно. — Лили пожала Эдди руку и повернулась ко мне. — Итак, я по-прежнему собираюсь заставить бабушку свозить меня в Нью-Йорк. Она говорит, что зимой не поедет ни за какие коврижки, а вот весной — ради бога. Так что готовься взять несколько выходных дней. Апрель уже вполне может считаться весной, да? Ну как, готова?

— Жду не дождусь, — ответила я и тут же услышала, как мама облегченно вздохнула.

Лили крепко меня обняла. Я посмотрела ей вслед и позавидовала непрошибаемости молодых.

Глава 20

Кому: [email protected]

От кого: [email protected]

Трин, отличная фотография! Правда милая. Мне она понравилась не меньше, чем четыре вчерашние. Нет, моя любимая по-прежнему та, что ты прислала во вторник. Где вы втроем в парке. Да, у Эдди действительно очень красивые глаза. И ты явно выглядишь счастливой. Я очень рада за вас.

Относительно второго вопроса: по-моему, еще рано посылать родителям фото в рамочке, хотя, впрочем, тебе видней.

Большой привет Тому.

Л. x

P. S. У меня все хорошо. Спасибо, что спросила.

Я вернулась в Нью-Йорк в разгар снежной бури типа тех, что показывают в новостях, когда из снега торчат лишь крыши автомобилей, а детишки катаются на санках по улицам, обычно запруженным транспортом, и даже комментаторы-метеорологи, передающие сводки погоды, не могут скрыть своей детской радости. Правда, основные проспекты были расчищены, приведены в должный вид по приказанию мэра, огромные снегоочистительные машины послушно ходили взад и вперед по главным магистралям, словно гигантские вьючные животные.

В обычном состоянии я наверняка была бы приятно взволнована при виде такого обилия снега, но мои персональные погодные условия были серыми и слякотными, они нависали надо мной тяжелым, ледяным грузом, высасывая радость из любой, даже самой волнующей ситуации.

Если прежде мне и было известно, что такое разбитое сердце, то я скорбела об усопшем, не о живом. Расставшись в свое время с Патриком, я в глубине души понимала: наши отношения продолжались исключительно в силу привычки. Это как носить старые надоевшие туфли, потому что лень купить новые. И после смерти Уилла я решила, что до дна выпила чашу страданий и подобное больше не повторится.

Но, как оказалось, мысль о том, что человек, которого ты любила, но потеряла, до сих пор ходит по этой земле, как-то не слишком утешала. Весь день мой чертов мозг с садистским наслаждением вновь и вновь возвращал меня к Сэму. Интересно, а чем он сейчас занимается? О чем думает? Он с ней или нет? Жалеет ли о нашем разрыве? Вспоминает ли обо мне? В течение дня я бесконечно вступала с ним в молчаливые споры, иногда даже одерживая победу. Мое рациональное «я» постоянно встревало в наш мысленный диалог, говоря мне, что нет смысла о нем думать. Что сделано, то сделано. Я вернулась на другой континент. И между нашими судьбами пролегли тысячи миль.

Время от времени подавало голос еще одно мое «я», на сей раз маниакальное, твердившее с натужным оптимизмом: «Я могу стать, кем пожелаю! Я ни к кому не привязана! Я могу поехать в любую страну без лишних угрызений совести!» Эти три «я» боролись за жизненное пространство в моем мозгу, причем даже без перерыва на обед. Я находилась на грани шизофрении, что невероятно изматывало.

Я отчаянно пыталась заглушить свои внутренние голоса. Бегала по утрам с Джорджем и Агнес, не останавливаясь, когда начинало сжимать грудь, а икры болели так, будто их ковыряли раскаленной кочергой. Я вихрем носилась по квартире, предупреждая малейшие желания Агнес, подставляя плечо перегруженному работой Майклу, даже помогая презрительно фыркавшей Иларии чистить картошку. Более того, я предложила Ашоку убрать от снега дорожку перед домом. Одним словом, я была готова на что угодно, лишь бы не думать о том, как жить дальше. Ашок скривился и велел перестать валять дурака. Я ведь не хочу, чтобы он из-за меня лишился работы, да?

Сообщение от Джоша я получила на третий день после возвращения в Нью-Йорк. Агнес в этот момент выбирала дизайнерские туфли в детском магазине и разговаривала по-польски по телефону с матерью, явно пытаясь понять, какой размер взять и одобрит ли покупку сестра.

Привет, Луиза Кларк Первая. Давненько от тебя не было вестей. Надеюсь, ты хорошо провела Рождество. Может, как-нибудь сходим выпить по чашечке кофе?

Я уставилась на сообщение. Теперь у меня не было причин для отказа, но пока это было как-то неуместно. Душевные раны еще не зарубцевались, да и все мои мысли были лишь о мужчине, находившемся за три тысячи миль от меня.

Привет, Джош. Сейчас я немного занята (Агнес вконец меня загоняла!), но в принципе я не против. Может, как-нибудьи встретимся в ближайшее время. Надеюсь, у тебя все хорошо. Л. x

Он не ответил, что меня, как ни странно, расстроило.

Гарри погрузил покупки Агнес в багажник, и тут у нее загудел телефон. Она бросила взгляд на экран, рассеянно посмотрела в окно, затем — на меня:

— Совсем забыла, что у меня сегодня урок рисования. Едем в Ист-Уильямсберг.

Это была явная ложь. Внезапно я вспомнила тот жуткий ужин в честь Дня благодарения со всеми имевшими место разоблачениями и попыталась сделать невозмутимое лицо:

— Тогда я отменю ваш урок музыки.

— Да, Гарри, у меня сейчас урок рисования. Я совсем забыла.

Гарри, ни слова не говоря, развернул лимузин.

Мы с Гарри молча сидели в припаркованном лимузине с работающим, чтобы мы не замерзли, двигателем. В глубине души я дико злилась на Агнес за то, что она так неудачно выбрала день для «урока рисования», тем самым снова оставив меня наедине со своими мыслями — толпой незваных гостей, наотрез отказывающихся уходить. Тогда я надела наушники послушать жизнерадостную музыку. После чего, взяв айпад, составила график Агнес до конца недели. Сыграла с мамой три партии в скребл онлайн. Ответила на имейл от Трины, которая спрашивала моего совета, можно ли взять Эдди с собой на корпоратив или еще не время. Я подумала, что рано или поздно Трина привыкнет и все само собой образуется. Потом поглядела на хмурое небо. Интересно, сколько еще выпадет снега? Гарри смотрел на планшете какое-то комедийное шоу и хохотал одновременно со зрителями за кадром, опустив на грудь колышущийся двойной подбородок.

— Может, выпьем кофе? — предложила я, когда догрызла последний ноготь.

— Не-а. Доктор говорит, я должен завязывать с пончиками. А ты сама знаешь, что будет, если мы пойдем туда, где дают хорошие пончики.

Я принялась теребить нитку на штанах:

— Ладно, давай поиграем в «Я шпион».

— Ты что, издеваешься?

Тогда, откинувшись на спинку сиденья, я начала слушать комедийное шоу вместе с Гарри, тяжелое дыхание которого постепенно перешло в легкое похрапывание. Между тем угрюмое небо начало темнеть, мало-помалу приобретая неприветливый свинцово-серый оттенок. Похоже, с учетом пробок на обратную дорогу уйдет несколько часов. И тут зазвонил мой телефон.

— Луиза? Вы сейчас с Агнес? Кажется, у нее отключен телефон. Не могли бы вы передать ей трубку?

Я посмотрела на окно студии Стивена Липкотта, отбрасывающее золотистый прямоугольник света на серый снег.

— Мистер Гупник, э-э-э… она сейчас… примеряет кое-какие вещи. Я заскочу к ней в примерочную и попрошу вам перезвонить.

Входная дверь в здание, подпертая двумя банками краски, оставалась открытой — кому-то доставляли товар. Я взбежала по бетонным ступенькам, промчалась по коридору и, тяжело дыша, остановилась у закрытой двери студии. Посмотрела на экран телефона, потом возвела глаза к небесам. Мне ужасно не хотелось входить, поскольку я отнюдь не горела желанием получить неоспоримые доказательства своих подозрений, возникших в День благодарения. Я прижалась ухом к двери, раздумывая, удобно ли постучать. Не знаю почему, но я чувствовала себя виноватой — соглядатаем, воровато влезающим в чужую жизнь. За дверью играла музыка, слышались приглушенные голоса.

Набравшись смелости, я постучала. А через пару секунд, потянув на себя дверь, я застыла на пороге. Стивен Липкотт и Агнес, спиной ко мне, рассматривали прислоненные к стене картины. Одна рука Стивена лежала на плече у Агнес, а другой, с зажатой в ней сигаретой, он показывал на какое-то небольшое полотно. В комнате пахло табачным дымом, скипидаром и духами.