Темная Дейзи Фини Элис

Семь

Если все внимание не было приковано к бабушке раньше, то теперь это точно так. Отец подается вперед, мать выпрямляется, Лили откладывает телефон, а Роуз прекращает складывать оригами птицу из своей салфетки.

– Это мое завещание, – говорит бабушка, кладя на стол конверт и разглядывая наши лица, словно запечатлевая их в памяти. – Мой юрист сегодня был свидетелем его подписания и забрал себе копию. Я обещаю, что я подумала обо всем этом и о вас очень тщательно, и я уверена, что это к лучшему. Прежде, чем я начну, я напомню вам о словах, которые написала в начале моей любимой книги: «Будущее это обещание, которые мы еще можем решать, сдержать ли. Прошлое это уже невыполненное обещание». Я писала это серьезно, и я думаю, что настоящее – мой единственный шанс обеспечить этой семье будущее.

Она поворачивается к моему отцу: – Фрэнк…

– Да, мама?

– Я оставляю тебе свои часы, все восемьдесят, в надежде, что ты более мудро используешь оставшееся у тебя время.

У него отвисает челюсть, но бабушка продолжает, не дожидаясь его слов.

– Нэнси, моя любимая невестка, ты подарила мне троих чудесных внучек, за что я всегда буду тебе благодарна. Я оставляю тебе свою тележку для напитков. Как и ты, она теперь древняя, но все еще может выдерживать алкоголь. – Хотела бы я запечатлеть выражение лица моей матери; красивую смесь шока и бешенства. Мои сестры ухмыляются как непослушные школьницы, которыми были раньше, пока моя бабушка не поворачивается к ним. – Роуз, тебе я оставляю свои неопубликованные рисунки и кисти в надежде, что ты нарисуешь себе более счастливое будущее. Лили, когда я умру, все зеркала в этом доме станут твоими, я надеюсь, ты увидишь, во что ты превратилась.

Теперь уже никто не улыбается, включая меня. Я в ужасе жду следующих слов бабушки.

– Дейзи – единственный человек в этой семье, никогда не просивший у меня ни копейки, – говорит она, улыбаясь в мою сторону. – Я планирую оставить внушительную сумму ее любимым благотворительным фондам.

– Спасибо, – говорю я, а Лили кривится.

Я благодарна, правда, но признаюсь, я всегда втайне надеялась, что когда-нибудь Сигласс станет моим. Не думаю, что кто-либо в семье любит его так же сильно, как я. Бабушка отпивает глоток шампанского, прежде чем продолжить.

– Моя авторская прибыль будет продолжать идти в мои любимые благотворительные фонды до тех пор, пока на это будут средства. Я оставляю Сигласс в руках моей драгоценной правнучки. Надеюсь, мы все можем согласиться, что Трикси это будущее семьи. Мой дом будет удерживаться трастом для нее одной, пока она не повзрослеет, вместе с другой прибылью и будущими выплатами от издателей…

– Погоди минуту, – перебивает Лили, снова закуривая. Она затягивается и выдыхает облако дыма. – Ты оставляешь все моей дочери, ребенку, и ничего мне? Ты наконец-то окончательно тронулась.

Роуз улыбается ее взрыву. В отличие от остальных она кажется полностью безразличной и не оскорбленной.

– Не все, – вздыхает бабушка. – Лили, пожалуйста, перестань курить в моем доме. Прежде чем крохотные шестеренки в твоей голове попытаются крутиться – завещание предусматривает, что ты не получишь ни пенни из того, что достанется Трикси. Кроме того, я еще не умерла. Тебе надо научиться самой прокладывать путь в жизни, мир тебе ничего не должен, как и я. Но… обрадует вас это или нет, я начала работать над своей последней книгой.

– Ты годами не писала ничего нового, – говорит отец.

– Что ж, мне нечего было сказать. Но теперь у меня есть последняя история, которую я хочу рассказать. Она о дисфункциональной семье, похожей на нашу.

– Что? – говорит Нэнси.

– Ты написала о нас книгу? – спрашивает Лили.

– Я набросала несколько идей, – отвечает бабушка.

Отец невольно грохает бокалом по столу.

– Ну, я не думаю, что это будет продаваться. Я хочу знать зачем? Зачем приглашать всех нас сюда, если ты все это время планировала ничего нам не оставить? Я твой сын. Твой единственный ребенок…

– Пожалуйста, тише, – прерывает Лили. – Трикси уже спит наверху.

– Потому что будущее этой семьи и то, что я оставлю после себя, долго было в моих мыслях, – говорит бабушка.

Мне кажется, она собирается сказать что-то еще, но нет.

Она молча замирает с округленными глазами – вместе с остальными – когда мы слышим тоскливый перезвон колокольчиков снаружи и хлопок двери в другом конце дома.

Уже почти десять вечера.

Прилив.

Я вижу, мы все думаем об одном и том же. Невозможно пройти по перешейку в это время ночи, и никого больше не ожидается в Сиглассе этим вечером.

– Может, Трикси проснулась? – шепчет моя мать.

– И пошла погулять под дождем? Не думаю, – отвечает Лили.

По-моему все мы знаем, что это не мою племянницу мы слышим в коридоре.

Все с ужасом глазеют на дверь кухни, слушая звук тяжелых приближающихся шагов. Мы коллективно задерживаем дыхание, когда дверная ручка начинает медленно поворачиваться.

Восемь

Отец откидывается на стуле, Нэнси охает, Лили взвизгивает, а бабушка чертыхается, когда дверь распахивается. Пламя свечей на столе подрагивает, отбрасывая на наши лица зловещий узор, и только Роуз держит эмоции на коротком поводке в то время как в дверном проеме появляется мужчина. Свет из коридора подсвечивает его сзади, и у меня уходит несколько секунд, чтобы узнать фигуру человека, наложившего новую тень на этот вечер.

Конор входит в кухню. Мужчина, которого я тайно любила с детства, слишком давно оставался чужим. Я провела большую часть жизни в зале ожидания любви, где меня не замечали те, чьего внимания мне хотелось. Другим как будто так просто это дается – у Лили никогда не было проблем с привлечением внимания противоположного пола – но я всегда была немного неловкой. Я никогда не знаю, что сказать или сделать, когда мне кто-то нравится, поэтому обычно я вообще ничего не говорю и не делаю. И все же никто здесь не одобрил бы моих отношений с Конором. В каждой семье есть черная овца, а с фамилией вроде Даркер[7], кажется весьма справедливым, что в нашей она не одна. Я собираюсь что-то сказать, думаю, как и каждый из нас, но бабушка всех опережает.

– Добро пожаловать, Конор. Я не знала, появишься ли ты.

– Ты его пригласила? – спрашивает моя мать.

– Может, Конор и не из Даркеров, но он часть семьи, – говорит бабушка.

– Это как посмотреть, – говорит отец, уставясь в стол.

Конор игнорирует его слова: – Я пытался позвонить, предупредить об опоздании – я застрял на работе – но у тебя что-то не так с телефоном.

– Да. Он все время звонил, поэтому она его отключила, – говорит Лили, делая еще один большой глоток шампанского, словно это лимонад.

– Ну, я хотел прийти, – говорит он.

Лицо бабушки загорается как новогодняя елка. Она всегда обожала Конора, как и все женщины в этой семье в какой-то момент. Мужчина, которого я теперь вижу у двери – выглядящий немного потерянным – напоминает мне мальчика, каким он был во время нашего знакомства. От некоторых воспоминаний нельзя убежать.

Мы впервые увидели девятилетнего Конора Кеннеди с ведром и лопатой в один жаркий летний день. Он сидел один на нашем – как мы считали – пляже, как раз напротив Сигласса. Он как будто вторгся на нашу территорию. Бухта Блексэнд это общественная часть береговой линии, но никто никогда не наведывается на эту полоску черного песка. Сюда слишком сложно добраться, не карабкаясь по скале, и кругом достаточно знаков об опасности плавания в море. Я не верю в любовь с первого взгляда, но что-то с первого взгляда случилось с женщинами нашей семьи в тот день. Со всеми.

Мне было четыре, Лили – восемь, Роуз – девять. Мы жили в своем мире в летние месяцы, проведенные в Сиглассе, пока мой отец был слишком занят, путешествуя по настоящему. Нэнси привозила нас в июле и появлялась в августе, оставляя нас с бабушкой на все недели между этим. В редких случаях, когда мы осмеливались спросить, куда отправилась мать, оставив нас, ответ всегда был один и тот же: в другое место. Мои сестры скучали по ней больше, чем я. Но я всегда любила Сигласс, это единственное место, которое было для меня домом.

Незнакомцы были странным зрелищем в бухте Блексэнд. В тот день мы остановились и уставились на него, включая бабушку, на этого идеального мальчика, сидящего на нашем пляже. Настолько не на своем месте, что он отлично вписывался. Лили заговорила первой, как обычно.

Это были слова не шекспировского уровня, но все мы хотели задать этот вопрос: – Ты кто?

Мальчик невозмутимо взглянул на нас.

– А тебе какая разница?

– Мы тут живем. – Руки Лили сжались в кулаки и уперлись в бока.

На вид ему было столько же, сколько Роуз, но вел он себя намного взрослее. Он отряхнул ладони от песка и скопировал позу Лили.

– Да? Ну, я тоже здесь живу.

Он достал йо-йо из кармана и начал играть с ним, не сводя с нас взгляда.

После этого все немного туманно. Иногда наши воспоминания сами изменяются.

Бабушка сократила расстояние между мальчиком и нами, оставив нас позади. Она заметила синяки на его шее, мешки под глазами; детали, которые учишься интерпретировать с возрастом. Она спросила, где он живет, и он объяснил, что они с отцом недавно въехали в коттедж на берегу.

– А твоя мама? – спросила она.

Девятилетний Конор уставился на нее, а йо-йо подпрыгнуло еще несколько раз, прежде чем он решил, как ответить.

– У меня больше нет мамы.

– Наши родители тоже всегда не с нами, – сказала Лили, неправильно поняв.

Бабушка пригласила Конора попить с нами лимонада, она хотела позвонить его отцу и сообщить, что мальчик в порядке. Тогда все было по-другому; дети не знали, что им нужно опасаться незнакомцев, предлагающих им прохладительный напиток в жаркий день. Конор согласился. Иногда я об этом жалею. Я помню, как он впервые прошел с нами по перешейку, все еще играясь с йо-йо, будто от этого зависела его жизнь. Он был официально самым захватывающим существом, которое встречалось четырехлетней мне.

Наши новые соседи жили в миле от нас, но это недалеко, когда ты ребенок, ищущий друзей. Конору не с кем было играть, а сестер редко удовлетворяет компания друг друга, когда появляется кто-то поинтереснее. Он стал постоянной частью нашей жизни, и я думаю, я влюбилась в него еще в тот день. Мне нравился вкус его имени на языке натолько, что я шептала его в дни, когда он не приходил. Будто перекусывала между трапезами. Та случайная встреча с Конором и его йо-йо изменила мою жизнь навсегда.

Мы проводим молодость, строя песчаные замки амбиций, а потом смотрим, ак жизнь заносит песком сомнений наши заботливо слепленные башенки мечтаний и желаний, пока мы больше не можем их разглядеть. Мы учимся довольствоваться плоскими жизнями, существуя в тюрьме компромиссов. Испытываем облегчение, что окна мира, с которым мы смирились, недостаточно большие, чтобы выглянуть наружу, потому что нам не нужно смотреть на замки фантазий о том, кем могли бы стать.

В мире существует два типа привлекательных людей: те, кто об этом знают, и те, кто этого не понимают. Конор Кеннеди это знает. Его привлекательность дала ему непоколебимую уверенность, которой обладает лишь малое количество смертных, а страх поражения ему не знаком. Он носит свою щетину как маску, всегда одевается в потрепанные джинсы со строгими рубашками, а его светлые волосы достаточно длинные, чтобы прикрыть его голубые глаза, когда спадают ему на лицо. Он не похож на журналиста, но именно им он является. Ему под сорок и у него зависимость от работы.

Сегодня белая хлопковая рубашка Конора липнет к его груди, а у его ног уже сформировалась небольшая лужа воды. Он выглядит, будто он плыл сюда с материка, но это невозможно – мы давно усвоили, что буйные приливы здесь опасны.

Мой отец – внезапно протрезвевший – задает интересующий всех вопрос: – Как ты сюда добрался?

– На лодке, – говорит Конор.

– На лодке?

– Да, это такое фантастическое изобретение, на котором можно плавать по морю, – говорит бабушка. – Теперь почту и продукты мне тоже доставляют на лодке раз в неделю. Чтобы мне не приходилось ехать на велосипеде в город или беспокоиться о приливе…

– Но, полагаю, они не делают доставку после десяти вечера в шторм, а? – перебивает отец, с прищуром глядя на Конора, как комедийный злодей, не имеющий чувства юмора. – На какой лодке?

– С веслами, мистер Даркер.

– Ты приплыл сюда на гребной лодке в шторм и в темноте?

– Да. Мне жаль, что я опоздал. Я задержался на работе из-за убийства. – Это звучало бы странно из уст большинства людей, но Конор работает репортером, освещающим преступления на BBC. Его журналистский пропуск все еще болтается у него на шее. – Я одолжил небольшую лодку у старого друга – Гарри из рыбной лавки. Шторм не такой серьезный, как кажется, и не то чтобы я раньше не переплывал бухту Блексэнд на лодке. У меня такое чувство, что я вас прервал, и не хочу портить вечеринку, но могу ли я подняться наверх и переодеться во что-то сухое?

– Конечно, – говорит бабушка. – Мой день рождения наступит только завтра, я просто рада, что ты подоспел к нему. Пока ты не ушел… я нашла кое-что, принадлежащее тебе. – Она подходит к боковому шкафу, открывает дверцу и достает старый Polaroid. Он похож на антикварный экспонат из музея, но я помню его еще совсем новым. – Ты не против быстренько нас сфотографировать? Кто знает, когда мы снова соберемся все вместе?

Конор берет у нее камеру, мы – нерешительно – склоняемся ближе, и он делает снимок, прежде чем передать белый квадратик бабушке. Она прикрепляет его к своему старому холодильнику магнитом в форме клубнички, хоть снимок еще не успел проявиться.

– Спасибо, Конор. Полагаю, тебе лучше всего переночевать в комнате Дейзи. Она единственная, где есть свободная кровать. Если только… это не слишком…

– Я не против, – говорю я, немного поспешно. Мысль о том, чтобы спать в одной комнате с Конором порождает маленькую фантазию у меня в голове, возникавшую и раньше. Лили кривится, но я не обращаю на нее внимания.

– Меня это устроит. Мы все взрослые. Это просто место для ночлега, – говорит Конор, и моя фантазия сдувается. Нельзя заставить кого-то влюбиться. Я не так много знаю, но в этом уверена. Остальные обмениваются взглядами, которые я решаю проигнорировать.

– Ты помнишь, где она находится? – спрашивает бабушка.

– Я уверена, Конор помнит о Дейзи все, – говорит Роуз.

Это один из немногих раз за вечер, когда она заговорила, и ее слова ощущаются как пощечина.

Я выхожу из-за стола и покидаю кухню, Конор следует за мной. Я не против разделить с ним комнату, если он согласен; когда-то он был мне как брат. Я не говорю ни слова пока мы идем по коридору и мимо чулана под лестницей. Меня когда-то в нем заперли, поэтому я обхожу его стороной.

Сама лестница довольно величественная, и уникальная, потому что вся стена возле нее украшена нарисованным от руки генеалогическим древом. Изогнутые временем ветви тянутся по потрескавшейся штукатурке от пола до потолка. Это сделала бабушка – естественно – проиллюстрировав наши жизни, как свои книги; еще одна история. Мы все там есть, свисаем с хрупких веточек. Она нарисовала нас в стиле всех своих книг, используя черные чернила и ручки с кистями разных размеров. Иногда – если она в «настроении» она рисует контуры персонажей тростинкой. Потом, когда чернила высыхают, она раскрашивает их акварелью. Ей нравится изображать людей, места и вещи такими, как она их видит, что редко соотносится с представлением тех, кого рисуют. Все ее персонажи такие же неидеальные, как и мир, где они живут, но дети обожают их, может, из-за честности, прослеживающейся в словах и картинках. Другие авторы детских книг смягчают свои истории в попытке показать мир менее пугающим. Но бабушка всегда писала правдиво, и читатели ее за это любят.

Миниатюрные лица прошлых и нынешних членов семьи Даркер, нарисованные в гигантских черных листьях дерева, постоянно смотрят свысока на все наши ошибки. Это нагоняет на меня всеобъемлющую тоску; мысль, что когда-то я не смогу навещать это место по желанию. У всех нас корни уходят в эту семью и дом. Не думаю, что кто-то из нас способен просто от этого отречься.

Мы с Конором поднимаемся по скрипучим ступенькам на второй этаж, и только когда мы подходим к двери моей спальни, закрываем ее за собой, я шепчу: – Зачем ты сюда приехал?

У дальней стены моей детской спальни стоит металлическая кушетка цвета слоновой кости. Бабушка купила ее с рук, чтобы спать здесь, когда боялась оставить меня одну на случай, если мое сердце остановится посреди ночи. Иногда я просыпалась и видела, как она смотрит на меня, шепча слова, которые я не могла разобрать. Конор ставит свою сумку на кушетку, словно помечая территорию, затем начинает снимать свои мокрые вещи, отвернувшись от меня. Я сажусь на самый край своей кровати и отворачиваюсь. Может, делить комнату все же было не такой хорошей идеей. Мне требуется много смелости, чтобы спросить:

– Мы могли бы поговорить о случившемся?

Но Конор не отвечает. Между нами уже давно так. Как бы я ни сожалела, он не забывает, как и мои сестры. Я знаю, он бы предпочел больше никогда меня не видеть, но я все равно рада, что он решил приехать в эти выходные ради бабушки. Случившееся точно не было ее виной.

Остаток вечера в лучшем случае размытый. Я устала, но в последнее время я не сплю, а атмосфера в доме кажется еще более загрязненной, чем раньше. Мы слышали, как остальные решили свернуться и тоже пойти спать, почти сразу после нашего ухода. Спальня бабушки самая большая в доме, находящаяся в задней части, и она шепотом желает мне спокойной ночи, проходя мимо. Лили с Трикси занимают комнату, где раньше жили Лили с Роуз. Моя мать поднимается последней. Я узнаю это по ее приглушенному разговору с кем-то на вершине лестницы.

– Уберемся отсюда на рассвете. Я знала, что старая ведьма не оставит нам ни пенни.

Я подслушиваю у двери, когда она крадется по коридору к гостевой спальне, где раньше спала с моим отцом. Роуз осталась внизу, решив спать на диване в библиотеке. Отец тоже предпочел остаться на первом этаже, заперевшись в музыкальном зале – убежище своего детства. Ему всегда нужно раствориться в музыке, когда настоящий мир становится слишком громким.

Но в Сиглассе больше не шумно, дом вернулся к своей особой тишине.

Я слышу море за окном, а также медленное, размеренное дыхание Конора. Я знаю, что он еще не спит. Оставаясь совершенно неподвижной и тихой, я улавливаю, как он встает и крадется через комнату к своему ноутбуку на столе в углу. Здесь нет интернета, но похоже Конор не может устоять перед работой. Он стал трудоголиком, получив работу репортера BBC. Может, потому, что когда с трудом чего-то добиваешься, иногда ты живешь в страхе утратить это.

Он прокрадывается из комнаты – предположительно в туалет дальше по коридору – и пока его нет я встаю, прохожу по изношенному ковру в его часть спальни и вглядываюсь в экран компьютера. Передо мной явно не работа, а что-то похожее на поэму. Что странно, потому что Конор никогда не баловался художественной литературой или чем-либо творческим, ему нравится иметь дело только с фактами. Или, по крайней мере, нравилось.

Я слышу шаги в коридоре, где поскрипывающий пол докладывает обо всех, кто не в кровати, и мне нужно торопиться. В ребяческой попытке привлечь внимание Конора и разрядить неловкость между нами, я печатаю хэллоуинское послание указательным пальцем. Я не могу нормально печатать и ужасно справляюсь с современными технологиями, но я улыбаюсь про себя, когда на экране появляются буквы.

Буу!

Потом я возвращаюсь на свою половину, наблюдаю и жду. Вернувшись, Конор таращится на слово, потом оборачивается, хмурясь в мою сторону. Я бы хотела, чтобы он что-то сказал, что угодно, но, как обычно, он молчит. Конор перестал разговаривать со мной примерно в то время, что и Роуз, и никакие мои слова или действия этого не меняли. Иногда его пристальный взгляд, прикованный ко мне, кажется болезненным. Я как слово, которое ему удается прочитать, или пазл, не поддающийся разгадке, вроде кубика Рубика, который он не мог решить в детстве, сколько бы ни поворачивал. Конор ложится на кушетку и без единого слова отворачивается лицом к стене. Я же отворачиваюсь от охватившего меня разочарования, гадая, почему он все еще не видит меня нынешнюю, или не говорит о произошедшем. Никто не может убежать от своей тени, но он всегда был намерен попробовать.

В этой части дома холодно, я дрожу на другом конце комнаты, лежа на своей кровати. Я моргаю в темноте, слушая дыхание Конора, пока он снова притворяется, что спит. Потолок усеян звездной галактикой. Это флуоресцентные стикеры, им почти столько лет, сколько мне. Думаю, они будут светиться еще долго, когда меня не станет, совсем как звезды в небе, и иногда кажется, что никто в семье не заметил бы моего исчезновения. Иногда я думаю, они жалеют о моем рождении. Я закрываю глаза, по щеке стекает единственная слеза, капая на подушку.

Через какое-то время я слышу шум внизу. Я никогда не спала крепко, я даже не уверена, спала ли только что. Знаете этот кошмар, когда людям снится, что они падают? Мне он видится все время. Взглянув на часы в комнате, я вижу, что уже почти полночь. Как только стрелка доходит ровно до двенадцати, до меня доносится ужасный вопль.

Девять

Крики прекращаются.

– Ты это слышал? – шепчу я, но Конора нет в комнате.

Я поспешно выбегаю из комнаты, спускаюсь вниз, пересекаю коридор и оказываюсь на кухне. Моя племянница стоит посреди комнаты в розовой пижаме, из-за которой выглядит младше своих лет. Трикси плачет. Опустив взгляд, я понимаю причину.

Бабушка лежит на полу в белой хлопковой ночнушке. Ее глаза закрыты, кожа посерела, на голове виднеется большая рана и лужа крови под ней. Поппинс лежит возле нее и ни одна из них не двигается. Стул перевернулся, словно она стояла на нем и упала. И я вижу кровь на духовке, где она, вероятно, ударилась головой. Все в комнате замирает и затихает, секунды тянутся словно минуты. Даже море с дождем внезапно притихли, когда я оглядываю сцену, будто мой мир поставили на паузу. Звук рыданий Трикси снова проигрывается у меня в ушах. По ее щекам катятся слезы, и я бросаюсь к ней.

– Тихо, тихо, все хорошо. Просто расскажи, что случилось, – говорю я Трикси, опускаясь на пол рядом с бабушкой, стараясь не прикасаться к ней и не ухудшить ситуацию. – Бабуля, ты меня слышишь?

Она не двигается, но Поппинс поднимает на меня грустные глаза и начинает скулить.

– С ней все будет хорошо, девочка. Нам просто нужно сохранять спокойствие…

– Какого черта здесь происходит? Почему ты не в кровати и к чему эти вопли? – спрашивает Лили, врываясь в промозглую кухню в одной розовой шелковой ночнушке. Ее дочь подбегает к ней. Большинство подростков это дети, притворяющиеся взрослыми, но моя племянница еще во многом ребенок.

– О, Боже, – говорит Лили, видя тело бабушки. – Она…?

– Не знаю, – шепчу я.

– Что случилось? – спрашивает Роуз, появляясь из ниоткуда полностью одетой, будто спала в одежде. – Отойдите, дайте я посмотрю.

– Зачем? – спрашивает Лили. – Ты не врач. – Лили подходит на шаг ближе к бабушке, и Поппинс начинает рычать. Я никогда не видела и не слышала, чтобы эта собака себя так вела.

Роуз встает между ними: – Все в порядке, Поппинс, мы просто пытаемся помочь бабушке. Ну же, девочка. Подвинься. – Поппинс слушается, словно поняла каждое слово, и наблюдает с короткого расстояния, склонив голову и тихо скуля.

Роуз осторожно прощупывает пульс, но мне не нужно быть врачом – или ветеринаром – чтобы знать, что это плохо. Рана у бабушки на виске выглядит глубокой, она потеряла много крови, и мне приходится отвести глаза когда я вижу что-то похожее на серое вещество в красной луже на полу. Я видела такой же серый оттенок кожи на лицах слишком многих жильцов дома престарелых, где я волонтерствую, и, боюсь, знаю о чем это говорит.

Конор появляется на пороге – полностью одетый, как Роуз – и я задумываюсь, почему он так долго спускался и где был. Лили отворачивается от него и пытается успокоить Трикси. Тогда-то я замечаю руки бабушки, сжатые в кулаки по бокам. Одной она держит экземпляр «Маленького секрета Дейзи Даркер». В другой зажато что-то вроде сигареты, но, взглянув ближе, я вижу кусок мела. Я вглядываюсь в черную стену в задней части кухни. Рецепты и наброски стерты. Вместо них на доске выведена поэма, прямо как в популярной книге бабушки обо мне. Но слова изменены. Книга начинается строкой: «Родные Дейзи Даркер милее других были». Но поэма мелом на стене сильно отличается.

– Смотрите, – говорю я, и все поворачиваются прочесть ее один за другим.

Должно быть, бабушка писала это, когда упала.

– Зачем ей писать такие ужасные вещи о нас? – спрашивает Лили. Роуз и Конор таращатся на поэму, но у них нет ответа на вопрос. Никто из нас не знает, что сказать или сделать. Лили, которой всегда неуютно в тишине, снова заполняет ее своим голосом.

– Я только что поняла, что это Хэллоуин, – говорит она со слабой улыбкой. – Может, это какой-то розыгрыш?

Это правда, бабушке всегда нравилось разыгрывать нас в Хэллоуин. Он был ее любимой ночью в году по ряду причин. Она верила в древние кельтские истоки празднования и напоминала нам о них каждый год на свой день рождения. Кельты, жившие в Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльсе больше двух тысяч лет назад, верили, что тридцать первого октября открывается портал между мертвыми и живыми, позволяя большинству душ вернуться на землю. Бабушка всегда верила в призраков, но считала, что они ходят среди нас только в это время года.

– Помните, когда бабушка учила нас играть в «кошелек или жизнь»? Зажигала кучу свечей, пугала нас своими страшными историями? – говорит Лили, словно ожидая, что бабушка сядет и рассмеется над нашей наивностью.

– Это не розыгрыш, – говорит Роуз, вытирая редкую слезу со щеки. – Она мертва.

Бабуля

Десять

– Кто ее нашел? – спрашивает Роуз, оглядывая всех, пока не останавливается на Трикси. – Это была ты? – Роуз лучше умеет общаться с животными, чем с детьми, и Трикси снова разражается слезами. Она выглядит такой маленькой и ранимой в своей розовой пижаме. Меня охватывает непреодолимое желание обнять ее, когда она снимает очки и вытирает другой рукой слезы. – Можешь рассказать, что случилось? – спрашивая Роуз, меняя тон, и Трикси пытается отвечать между всхлипываниями.

– Я спустилась за стаканом воды. Бабуля была… на полу. Когда я ее потрогала… она была холодной. Когда я ее позвала… она не ответила. – Ее опять охватывают рыдания.

– Нам нужно вызвать полицию, – говорит Конор.

– На кой черт? – спрашивает Лили. – И так очевидно, что случилось.

– Неужели? – парирует он.

– Да. Стул опрокинулся. Она явно стояла на нем, когда писала свои чокнутые стишки на доске, должно быть, она поскользнулась.

– Не думаю, что в этом можно быть уверенными, – отвечает Конор.

– Ну, я знаю, что ты репортер, а не детектив, и тебя вообще никто не спрашивал, – говорит Лили. – Это семейное дело. Ты не член семьи и я даже не понимаю, что ты здесь делаешь. – Это грубо даже для нее.

– В данный момент я раздумываю, почему небезразличная мне пожилая женщина лежит на полу выглядя, словно кто-то проломил ей голову тупым предметом. – Он поворачивается к Роуз. – А ты что думаешь?

Она разглядывает кухонную плитку, будто не может посмотреть ему в глаза.

– Я думаю, что бабушка только что умерла и я очень расстроена. Уверена, и вы тоже. Как сказала Лили, я ветеринар, а не врач. – Теперь она сверлит его взглядом, и, видя выражение ее лица, я рада, что я не Конор. – Сейчас не время для твоих теорий заговора или безумных обвинений. Бабушка всегда была добра к тебе; приняла тебя в свой дом и нашу семью. Попытайся проявить немного уважения и сочувствия, если ты не забыл, как это делать.

Роуз отворачивается от него и обнимает Лили с Трикси, которые обе теперь плачут. Я подхожу к ним, будто молча выбирая сторону.

– Я буду так по ней скучать, – говорю я, не представляя себе жизни без бабушки.

– Мне просто не верится, что ее больше нет, – говорит Лили.

– Знаю. – Роуз прижимает ее крепче. – И я не могу, но она прожила долгую и счастливую жизнь, а мы с этим справимся. Кому-то надо рассказать отцу. – Роуз всегда воспринимала семью как проблему, не имеющую очевидного решения, проблему, которую не может решить. Когда никто не отвечает и не двигается, она вздыхает. – Видимо, это буду я.

Мы провожаем ее взглядами, но она останавливается в коридоре у двери в музыкальный зал, где решил спать мой отец. Голова Роуз так же выпрямлена, как ее рубашка. Она смотрит в пол и я почти вижу колебания в ее голове. Музыкальный зал был одним из мест, где нам не разрешали играть в детстве. Роуз медлит, прежде чем постучать, как маленькая девочка, которая боялась, что на нее накричат за вмешательство в папину работу.

Она стучит и мы ждем, но ответа нет.

Она снова стучит, а затем осторожно поворачивает ручку и распахивает дверь.

– Пусто, – говорит она, оборачиваясь на нас. – На диване никто не спал. Ни отца, ни его вещей здесь нет.

Лили торопливо подходит и берет Роуз за руку, совсем как в детстве.

– Я знаю, бабушка и завещание его расстроили, но ты же не думаешь…

– Давайте попытаемся на делать поспешных выводов, – говорит Роуз, хоть я уверена, мы уже перебрали по несколько. – Я найду простынь, чтобы прикрыть тело, я хочу запомнить ее при жизни. Может кто-нибудь подняться и разбудить Нэнси?

Я вызываюсь и Конор идет со мной. Полагаю, он просто не хочет оставаться наедине с моими сестрами, но я рада его обществу. Дом больше не кажется мне прежним, словно он скорбит. Сигласс стал тише, холоднее, неподвижнее. Я слышу лишь тиканье часов в коридоре и мягкий шум волн, накатывающихся на камни. Будучи маленькой, я представляла, как море просачивается сквозь трещины в стенах, двери, окна, вливается в дымоход, когда мы спим, пока Сигласс не заполнится водой до самого потолка, а мы будем болтаться в ней, запертыми внутри. Я представляла много разных скверных вещей, которые могли бы случиться с моими родственниками в этом доме, но только по ночам. Может, я больше не ребенок, но я до сих пор боюсь темноты. Конор останавливается на верхней ступеньке лестницы и я замечаю мел на его джинсах. Он тоже это видит и пытается его отряхнуть. Я ничего не говорю.

Дверь спальни моей матери в дальнем конце коридора немного приоткрыта. Я замираю, понимая, что у меня просто нет слов для этой ситуации. Конор, словно почувствовав мои сомнения, выступает вперед и прочищает горло. Он очень осторожно стучит, но дверь чуть больше приоткрывается и даже в темноте мы видим чью-то фигуру в кровати. Я не понимаю, как кто-либо мог проспать крики Трикси, но моя мать всегда крепко спала. Всегда не меньше восьми часов за ночь, потому как считает, что меньше сна может навредить ее коже. Хорошего долгого сна она добивалась с помощью таблеток и алкоголя.

– Нэнси? Извини, что беспокою… – говорит Конор.

– Что? Кто это? – доносится голос из темноты. Но это не моя мать села в кровати. Это мой отец, похоже, не меньше нас удивленным своему присутствию там. Через несколько секунд Нэнси тоже садится, снимая маску для сна и вынимая беруши, а затем щурится в нашем направлении. Увидев отца рядом с собой, она практически выпрыгивает из кровати.

– Все не так, как выглядит, – шепчет она нам.

– Именно так, – вздыхает отец, обхватывая голову руками.

Я онемела от мысли о моих разведенных родителях, спящих в одной постели.

Конор снова покашливает: – Случилось несчастье… и я думаю, вам лучше спуститься в кухню, когда вы… – Я боюсь, что он скажет «оденетесь». – Будете готовы, – произносит он и мы оставляем их.

Внизу на кухне настроение сменилось с недоверия на страх. Бабушку прикрыли чем-то вроде красной с белым скатерти, а мои сестры разглядывают поэму о нашей семье.

– Мел был у нее в руке, – говорит Роуз.

Бабулин почерк очень красивый и выразительный, все поэмы в ее детских книгах она писала чернилами от руки. Когда-то я пыталась писать так же, наклонными и соединенными буквами, но у меня никогда не получалось хорошо. У бабушки было на это объяснение, как и на все остальное: – Конечно, у всех нас разный почерк. Как отпечатки пальцев или ДНК, он напоминает нам, что мы индивидуальны. Наши мысли и чувства принадлежат нам и они уникальны. Я не вижу мир в точности как ты и это нормально, мы не созданы, чтобы всегда думать и чувствовать одинаково. Мы не овцы. Соглашаться с кем-то это выбор, попробуй это запомнить. Не трать жизнь попусту, стремясь быть как кто-то, реши, кто ты, и будь собой.

– Не думаю, что поэму написала бабушка… – говорю я. – Это не похоже на ее почерк. Может, кто-то просто хотел сделать вид…

– Невозможно точно сказать, кто это написал, – перебивает Роуз.

– Но зачем бабушке писать такое? – спрашивает Лили. – И если она всех нас так ненавидела, зачем вообще приглашать нас сюда?

– Я не развита не по годам, – говорит Трикси, моя одаренная и чудесная племянница, глядя на строки о себе. Я почти испытываю облегчение, когда мои родители входят в комнату, смахивая на парочку подростков, застуканных за гаражом.

– О, нет, – говорит отец, бросаясь к бабушке и откидывая ткань, которой ее прикрыли. Его реакция выглядит наигранной, и собака снова начинает рычать.

– Все будет хорошо, Фрэнк, – говорит моя мать, становясь рядом с ним, все еще в своей черной шелковой пижаме. Сочетающаяся черная маска, без которой она не может спать, тоже все еще на ней. – Мы справимся с этим вместе. – Это странные слова от нее учитывая, что они провели порознь последние двадцать лет. Я задумываюсь, не пьяна ли она до сих пор.

Мы смотрим, как мои родители обнимаются перед нами впервые с 1988-го. Люди держатся друг за друга крепче, если им кажется, что реальность от них ускользает. Момент начисто прерывает плачущая девочка.

– Я хочу домой, – всхлипывает Трикси.

– Почему бы тебе не посмотреть телевизор в гостиной? – говорит Лили. Телевидение всегда было заменой родителям в доме моей сестры, но она раздражается, когда Трикси поворачивается ко мне за утешением.

– Все будет хорошо, я обещаю, – говорю я, задумываясь, правда ли это. – Очень грустно, что бабушка умерла, и мы все будем по ней скучать. Ты иди к телевизору, а я подойду через минуту. – Люди склонны видеть то, в чем нуждаются, и слышать, что хотят, по моему опыту. Трикси кивает, снова вытирая слезы рукавом розовой пижамы и покидая комнату.

Как только она исчезает, обсуждение поэмы на стене продолжается. Я слушаю перепалку остальных о ее значении и о наших дальнейших действиях, не удивляясь, что никто не интересуется моим мнением. Как самая младшая в семье, я привыкла, что никого не волнуют мои мысли. Я немного погружаюсь в мысли и замечаю восемь вырезанных овощей, все еще лежащих на кухонном столе. У них такие жуткие мины, на которые бабушка явно потратила много времени. Среди них тыквы, кабачки и редька, потому что ей всегда нравились хэллоуинский фольклор и традиции больше, чем коммерческая версия ее любимого дня.

Каждый год в нашем детстве она помогала нам вырезать тыквы, рассказывая историю их происхождения и миф о Жадине Джеке. Ирландская легенда гласит, что жадина пригласил дьявола выпить, но потом отказался платить за напитки. Это была уловка, одна из многих, которые Джек проворачивал с Дьяволом до самой своей смерти. Но затем Бог не впустил Джека в Рай, а Дьявол – утомленный его уловками – отказался впускать его в Ад. Поэтому Джек был обречен обитать в Чистилище, имея лишь горящий уголек внутри старой репы, подсвечивающий ему путь в темноте. Полагаю, в какой-то момент истории репа превратилась в тыкву, но с другой стороны, все истории, рассказываемые довольно часто, меняются и искажаются со временем. Именно из-за Жадины Джека мы вырезаем тыквы и ставим в них свечи на Хэллоуин. Один из моих лучших талантов это знать по чуть-чуть о многих вещах, и бабушка научила меня почти всему. Она говорила, что мораль легенды – самому расплачиваться за все в жизни или быть обреченным на вечный мрак и одиночество.

– Она явно была недовольна нами, – говорит моя мать, вырывая меня из транса. – Думаю, вчера вечером это было очевидно. Я уже долгое время задумывалась, не страдает ли бабушка от деменции. Эти… – она указывает на поэму, не глядя на нее, – …оскорбления совсем на нее не похожи. Может, она просто разволновалась и…

– Что? Разволновалась, написала поэму и умерла? – спрашивает Лили.

– Это может оказаться скрытым благословением, – говорит Нэнси.

– Как ты можешь такое говорить? – спрашиваю я, дрожа от ярости.

Мать игнорирует меня: – И эта демонстрация… деменции, в сочетании с ее странным поведением прошлым вечером… может означать, что ее завещание попросту нельзя воспринимать всерьез. Если она была не в себе во время написания…

– Она не была не в себе, она просто озвучивала свои мысли, – говорит Роуз.

Нэнси бросает на нее гневный взгляд.

Прежде, чем они успевают начать спорить, мы все замираем, слыша в отдалении голос бабушки.

– Настало время тебе встретиться с остальными Даркерами, моя дорогая.

Одиннадцать

– Не злись, – говорит Трикси Лили, когда мы все набиваемся в гостиную. – Я пыталась посмотреть телевизор, но включилось это. – Она указывает на древний деревянный шкаф с телевизором и я замечаю старый проигрыватель видеокассет. Она так и не перешла на DVD, как и отказывалась слушать музыку на чем-либо кроме виниловых пластинок на своем музыкальном автомате пятидесятых годов. Ретро телевизор все равно редко работал – особенно в шторм – поэтому в детстве нашим единственным развлечением в гостях у бабушки была ее коллекция кассет. Вероятно, поэтому мы проводили столько времени на улице. Я помню выставленные на полке домашние записи, которые заметила прошлым вечером, и мы все видим, что они исчезли. Полка пуста. На экране я вижу лишь мигающее изображение младенца, пока Лили не отбирает у своей дочери пульт и не запускает видео.

Экран заполняет лицо бабушки крупным планом, но она выглядит на тридцать лет младше. Она вносит в эту комнату – выглядящую точно так же – ребенка и я не сразу понимаю, что ребенок это я. Мой отец был слегка одержим созданием домашних видео, когда мы были маленькими, но я не думаю, что видела эту запись раньше. И я не уверена, хочет ли кто-либо из нас смотреть ее сейчас.

– А остальные Даркеры с нетерпением ждут встречи с тобой, – говорит бабушка. Она осторожно передает младенца моей матери, выглядящей намного моложе. Нэнси кажется усталой, но очень красивой, и ее запястье все еще обвито больничным ярлыком. Должно быть, в тот день они привезли меня в Сигласс из больницы. Я всегда знала, что родилась, когда мы были здесь. – Позвать Лили и Роуз? – звучит голос бабушки за кадром. – Они очень терпеливо ждали встречи с их новой сестричкой. – Камера будто кивает и я понимаю, что ее наверняка держал мой отец. Я хочу выключить видео, но Нэнси забирает у Лили пульт и садится на краешек ближайшего к телевизору дивана. Сначала я тронута – что она хочет вспомнить этот момент – но потом я вижу, что она смотрит на себя на экране, не на меня.

Изображение моего прошлого подрагивает, когда отец опускает камеру на стол, чтобы заснять и себя. Он подходит к моей матери и она опускает меня в старомодную кроватку, принимаясь меня качать. У отца длинные, немного взъерошенные волосы в стиле семидесятых, дополненные смешными усами и джинсами клеш. Другая деталь, заметно отличающаяся от знакомого мне сегодня мужчины это то, что он выглядит… счастливым. Как и мать.