Кольцов. Часть 1 Ланитова Лана

Глава 2

1921 год. Май. Крым

В Коктебеле у Макса[5] Андрей оказался почти случайно.

Сначала он отдыхал неделю в Ялте. Хотя, пребывание в этом, разграбленном и нищем ныне городе, никак не походило на тот курортный отдых, каким он знал его до 1917 года.

Природа, вопреки человеческому безумству, встречала свою очередную весну. Крым благоухал, цвел и парил над окровавленной землей ветрами будущих надежд.

Но душевное состояние Андрея было настолько далеко от крымской весны с ее яркими почти тропическими красками, буйством цветущего миндаля и пришедшего ему на смену розового и благоухающего тамариска, как бывает далек настоящий живой праздник от скорбной тризны. Его уставшие, больные глаза не радовало даже цветение огромных, кипельно белых цветов граната и айвы. Не восхищали магнолии, ни алые россыпи рододендронов, ни золотые дожди бобовника, ни крымские розы. Он смотрел на всю эту неземную красоту, казавшуюся такой странной, почти нелепой, после привычного цвета крашенных серых палат, гор бурых бинтов, блеска скальпеля и моря крови, и не мог понять и принять, что жизнь может быть иной. Что в ней может быть синее море, дельфины, стайки молодых прелестниц на пляже. О, этих девушек теперь не принято было называть барышнями. Теперь их принято было называть комсомолками. Все они ходили по пляжу в чем-то светлом, а на головах, словно искры, горели красные косынки. Он смотрел на них, как смотрят в аквариуме на диковинных рыбок и не чувствовал в себе знакомого желания.

Здесь, в Ялте, еще свирепствовал Красный террор. Ялтинский мол еще помнил сотни расстрелянных офицеров. Ялтинские улицы, дворы и дома еще дышали адским запахом смерти. Еще не были захоронены кучи трупов. Это было тяжелое время для Крыма. Он шел мимо ялтинских двориков и редко встречал в них человеческие лица. Если ему и попадался кто-то из людей, то все они казались какими-то картонными, не настоящими. Настоящими они становились лишь тогда, когда начинали что-то говорить. Но и это было ненужным. Любое общение становилось тягостным. Порой ему мерещилось, что многие из них сошли с ума. И им необходима психиатрическая помощь.

Он видел почерневшего от горя старого татарина, который каждое утро стоял возле плетня и всматривался в пустой конец пыльной дороги. Андрей узнал позднее, что сначала белые расстреляли трех его сыновей, а потом пришли красные и добили двух остальных. Выцветшая тюбетейка болталась на желтом черепе старика. Дед походил на чахлое деревце, ссохшееся под палящими лучами южного солнца.

Он видел здесь и горы разобранных рельсов, и неубранные баррикады из шпал, возле которых валялись чьи-то окровавленные шинели.

Андрею казалось, что, не смотря на все старания крымской весны, этот тошнотворный, чуть сладковатый запах смерти еще не ушел с ялтинских улиц.

Не мог его выветрить и соленый морской ветер. Море… Как он любил море…

В первый же день, на рассвете, он пришел к его пустынному берегу, недалеко от Ялтинского мола. Лучи солнца в легкой южной дымке уже вставали над горизонтом. Справа играла стайка дельфинов. Вода еще плохо прогрелась, но ему хотелось обжечься этим холодом, чтобы тело наконец начало хоть что-то чувствовать. Андрей разделся донага и поплыл по направлению к молу и за него. Когда он вдоволь наплавался, то вышел на берег и сел на сухое бревно. После купания его пробила крупная дрожь. Зубы прикусили посиневшую нижнюю губу. Он почувствовал на подбородке теплую струйку, трясущиеся пальцы не вытирали, а размазывали кровь по лицу. Он вдруг заплакал. Некрасиво и громко, выкрикивая невидимому Создателю все то, что накопилось на душе.

– За что? – кричал он. – Доколе? Отчего ты слеп, Господи? Почему допустил?! А?!

Крик подхватили чайки. Он словно бы выплакивал этому морю и этому небу всю свою боль.

Сколько он тогда просидел на берегу, он не помнил. Когда обсох, он умылся от крови, медленно оделся и пошел прочь. Возле берега, на лавке, он встретил какого-то мальчишку.

– Что, дяденька, вам тоже страшно?

Андрей плюхнулся рядом с рыжим пацаном.

– Отчего мне должно быть страшно?

– Ну, как же? Тятенька рассказывал, что с этого мола скидывали людей[6]. Не всех стреляли. Кого-то и живьем, с камнями на ногах. Вокруг него до сих пор находят мертвецов, стоящих в воде. Они огромные, все лица им рыбы изъели, а волосы у них дыбом стоят. Я боюсь там плавать. Любой мертвяк может рукой за ногу схватить и утащить на дно, – доверительно рассказывал мальчишка, улыбаясь беззубым ртом.

Андрея затошнило. Он встал со скамейки и, пошатываясь, поплелся прочь. Назад в свою комнату, комнату в одном из бывших графских домов, где новая власть пыталась организовать отдых для медицинских работников.

Надо было идти на завтрак. Полная черноглазая хохлушка с миловидным лицом заглянула к нему:

– Пан доктор, идите и сидайте исти. Каша готова. Ласкаво просимо.

Он кивнул и уставился в белый потолок, украшенный безвкусной лепниной.

Все его мысли были еще там, в Москве.

В ушах до сих пор слышались крики раненных. Когда он пытался заснуть, то перед лицом снова и снова появлялись груды ампутированных рук и ног. Биоматериал, подлежащий утилизации. Их просто не успевали сжигать. И часто они лежали сутками, прикрытые простыней, пока не приходил ворчливый и вечно пьяный дворник Тихон и не сгребал их на грязную тачку, которую он вез к топке. Отверстие топки напоминало Андрею вечно жадный рот немой беззубой старухи, которая уже не может жить без новых порций человеческих останков. Во дворе Шереметьевской больницы в то время воняло паленым мясом и костями. Именно с тех пор он возненавидел этот запах. Именно с тех пор он перестал есть мясо вообще.

Но об этом чуть позже.

Началось все с того, что во время десятой по счету операции, когда без сна и отдыха он оперировал больше суток, Андрей свалился в глубокий обморок, порезав скальпелем пациента. Операцию закончили без него. Но, самое страшное началось позднее. Тогда он проспал десять часов. И встал, казалось, совершенно бодрым. Но именно днем с ним вновь случился обморок, после того как он увидел, что в темном коридоре, где обычно лежали ампутированные конечности, произошло некоторое шевеление. В этот раз и кучка эта была не так велика – видно, Тихон успел вывезти большую часть останков. Однако, все, что в ней лежало, убитое гангреной или разрывными снарядами, вдруг ожило, зашевелилось и поползло прямо к Андрею. Андрей издал громкий и хриплый крик и вновь потерял сознание.

Позднее он осознал себя лежащим в пустой больничной палате, с решетками на стрельчатых окнах. И рядом с ним сидел седенький профессор, специализирующийся на нервных и психических расстройствах.

"Вот оно. Допрыгался", – обреченно подумал Кольцов.

– Ну-с, давайте знакомиться, – профессор положил на колени военный планшет и приспособил к нему новую карточку пациента. – Меня зовут Николаем Викторовичем. А вас как, любезный мой друг?

– Кольцов Андрей Николаевич меня зовут, – осипшим голосом отозвался он. – Доктор, я что, в психушке?

– Ну, что за названия и от коллеги? Ни в какой вы не психушке, как вы изволили выразиться. Вы находитесь в отдельной палате, в вашей же Шереметьевке. Главврач попросил выделить вам отдельную и пригласил меня. Просто для консультации. Расскажите мне все по-порядку, что с вами произошло? Может, вы что-то увидели?

Андрей довольно быстро сообразил, что если он расскажет профессору о том, что его глаза видели в коридоре, то ему вполне светит оказаться в реальной «дурке».

– Доктор, честно сказать, я просто тогда сильно устал.

– Я понимаю… Поймите и вы меня, голубчик, в ваших интересах сказать мне правду. Тогда я смогу назначить необходимое лечение. Не было ли у вас каких-то видений? Может, что-то показалось?

– Нет, доктор. Просто обморок, – настырно произнес Кольцов.

– Понимаете, вы в тот день сильно кричали. Поэтому у меня и есть основания предполагать нечто большее, чем просто обморок. Не ребячьтесь, Андрей Николаевич, дело-то серьезное. И вовремя начатое лечение…

– Николай Викторович, я уверяю вас, что ничего определенного я там не видел. Может, испугался темноты.

– Ну-с, хорошо. Не смею настаивать. Скажите, вы где учились?

– Я закончил медицинский факультет Императорского московского университета[7].

– Замечательно! Наверное, с пятого курса вас уже отправили на фронт?

– Да, в 1914 мне досрочно присвоили звание "зауряд военного врача"[8] и отправили на Западный фронт в составе 10-й армии. И лишь позднее, после 1918, я получил диплом врача.

– Вот как?! Западный фронт? – глаза доктора оживились. – Виленская операция?

– Да… – Андрей махнул рукой.

– А потрепали тогда наши немцев? – улыбнулся профессор.

– Да, но какой ценой? Доктор, вы же знаете… Эта война была позорной для России.

– Да-с… Ну, а далее?

– Далее я работал в передвижном госпитале уже на Дунайском направлении. Потом снова перевели в Москву.

– В 1917 вы в Москве были?

– Да. Потом меня уже мало командировали. Я больше работал в военном госпитале и тут, в Шереметьевской.

– Ну-с, голубчик. Одно могу сказать, что вы получили превосходную практику. А это дорогого стоит.

– Получил, – глаза Кольцова погрустнели.

– Ну, ничего, ничего. Лихолетье минет, и заживем мы с вами лучше прежнего, – сухенькая рука профессора легла на исхудавшую руку Андрея. – Вам сколько лет?

– Двадцать девять.

– Прекрасный возраст! Вы женаты?

– Нет.

– Отчего-с так?

– Не до того было.

– А надобно вам жениться.

– Да, нет особого желания, – буркнул Кольцов.

– Это почему?

– Да, чтобы не разочаровываться, доктор, окончательно в женском племени.

– О, ну, это вы напрасно, – рассмеялся доктор. – Я чувствую, что была какая-то амурная история. Я угадал?

Кольцов промолчал в ответ.

– Поправляйтесь, голубчик, – доктор привстал, чтобы покинуть палату.