Ежевичное вино Харрис Джоанн

1

Вино говорит. Это общеизвестно. Оглядитесь. Спросите уличного оракула, незваного гостя на свадебном пиру, юродивого. Оно говорит. Оно чревовещает. У него миллион голосов. Оно развязывает язык, выбалтывая тайны, которые вы не собирались выдавать, тайны, которых вы знать не знали. Оно кричит, разглагольствует, шепчет. Оно говорит о великих вещах, о гениальных планах, трагических страстях и ужасных предательствах. Оно хохочет до упаду. Оно тихонько хихикает себе под нос. Оно рыдает при виде собственного отражения. Оно вытаскивает на свет летние дни, давно минувшие, и воспоминания, крепко забытые. От каждой бутыли веет иными временами, иными местами; каждая, от простецкого «Молока Мадонны»[1] до надменной «Вдовы Клико» 1945 года, – скромное чудо. Джо называл это будничным волшебством. Превращение низменной материи в грезы. Любительская алхимия.

Возьмите, к примеру, меня. «Флёри»[2] 1962 года. Последний из двенадцати могикан, разлитых и уложенных в деревянный ящик в год рождения Джея. «Бойкое, говорливое вино, веселое и немного нахальное, с пикантным привкусом черной смородины», если верить этикетке. Не из тех вообще-то, какие хранят, но он сохранил. Из ностальгии. Для особого случая. Дня рождения или, может, свадьбы. Но дни рождения он не отмечал; пил красное аргентинское и смотрел старые вестерны. Пять лет назад он выставил меня на стол меж серебряных подсвечников, но ничего не вышло. Тем не менее с девушкой они поладили. Она привела с собой целую армию бутылок – «Дом Периньон», «Столичную» водку, «Парфе Амор»[3] и «Мутон Каде»[4], бельгийское пиво в бутылках с длинными горлышками, вермут «Нуайи Пра» и «Фрез де Буа»[5]. Они тоже говорят, в основном чепуху, металлически щебечут, этакий светский треп на вечеринке. Мы отказались иметь с ними дело. Нас задвинули в дальний угол винного погреба, – нас, трех могикан, за сверкающие шеренги пришельцев, где мы и пребывали пять лет, позабытые. «Шато Шалон[6] 1958-го, «Сансёр[7] 1971-го и я. «Шато Шалон», раздосадованный своей ссылкой, притворяется глухим и часто вовсе отказывается говорить. «Зрелое вино исключительного достоинства и стати», – цитирует он во время редких приступов экспансивности. Он любит напоминать нам о своем старшинстве, о долголетии желтых вин Юра. Он крайне высоко ценит свое долголетие, наравне с медовым букетом и уникальным происхождением. «Сансёр», давным-давно превратившаяся в уксус, говорит и того меньше и лишь время от времени тихонько вздыхает о своей утраченной юности.

А потом, за шесть недель до того, как началась эта история, явились другие. Незнакомцы. «Особые». Чужаки, которые заварили всю эту кашу, хотя они тоже, казалось, затерялись за блестящими новыми бутылками. Их было шестеро, у каждого – своя маленькая, от руки написанная этикетка, пробки запаяны свечным воском. У каждой бутылки вокруг горлышка – шнурок своего цвета: красный, как малина, зеленый, как бузина, синий, как ежевика, желтый, как шиповник, черный, как тернослив. Последняя бутылка, обвязанная коричневым шнурком, содержала вино, о каком даже я не слышал. «Особые, 1975», гласила этикетка, буквы выцвели до оттенка старого чая. Но внутри тайны жужжали пчелиным ульем. От них не было никакого спасения, от их шепотков, свиста, смеха. Мы делали вид, что нам плевать на их кривляние. Дилетанты. Ни один из них и не пах виноградом. Они ниже нас, и мы скупились выделить им место в своем кругу. И все же было нечто трогательное в бесстыдстве этих пиратов, лихорадочная кутерьма ароматов и образов, под натиском которой более серьезные марочные вина дрогнули. Конечно, заговорить с ними было ниже нашего достоинства. Но как же мне хотелось! Возможно, нас соединил мой плебейский привкус черной смородины.

Из подвала было слышно все, что происходит в доме. Мы помечали события появлением и исчезновением наших более успешных коллег: двенадцать бутылок пива вечером пятницы и смех в передней; накануне бутылка калифорнийского красного, такого молодого, что почти слышен был запах танина[8]; на прошлой неделе – в день его рождения, как выяснилось, – девичьи полбутылки «Моэт», самый одинокий, самый разоблачительный из объемов, и далекие, ностальгические выстрелы и топот копыт наверху. Джею Макинтошу стукнуло тридцать семь. Обычное дело, но его глаза, глаза цвета индиго, цвета пино нуар[9], были глазами неловкого, слегка озадаченного человека, который заблудился. Пять лет назад Керри находила это привлекательным. Теперь она потеряла вкус к потерянности. Что-то невероятно раздражало в его пассивности и в упрямстве, крывшемся за ней. Ровно четырнадцать лет назад Джей написал роман «Три лета с Пьяблочным Джо». Разумеется, вы о нем слышали. Роман получил Гонкуровскую премию и был переведен на двадцать языков. Сообщение о премии отметили тремя ящиками «Вдовы Клико» 1976 года, выпитой слишком рано, чтобы оценить ее по достоинству, но Джей всегда был такой: набрасывался на жизнь так, словно она никогда не иссякнет, словно то, что закупорено внутри его, будет жить вечно, успех будет следовать за успехом в вихре праздника без конца.

В те дни никакого винного погреба не было. Мы стояли на каминной полке над его пишущей машинкой – на удачу, говорил он. Закончив книгу, он открыл последнего моего собрата 1962 года и очень медленно его выпил, после чего довольно долго крутил бокал в руках. Потом подошел к каминной полке. Секунду он стоял рядом. Затем усмехнулся и, пошатываясь, вернулся в кресло.

– В другой раз, дорогой, – пообещал он. – Подождем другого раза.

Видите ли, он говорит со мной, как однажды я заговорю с ним. Я его самый старый приятель. Мы понимаем друг друга. Наши судьбы переплетены.

Конечно, другой раз так и не наступил. Телевизионные интервью, газетные статьи и рецензии постепенно сошли на нет. В Голливуде сняли фильм с Кори Фелдманом, перенеся действие на Средний Запад. Прошло девять лет. Джей написал часть романа, озаглавленного «Отважный Кортес», и продал восемь рассказов «Плейбою» – впоследствии они вышли сборником в «Пингвин букс». Литературный мир ждал нового романа Джея Макинтоша – сперва страстно, потом в нетерпеливом любопытстве и наконец, что неизбежно, с равнодушием.

Конечно, он продолжал писать. Семь романов на сегодняшний день, с названиями вроде «Ген И-sus», или «Пси-пташки с Марса», или «Свидание со С. Мэртью», все опубликованные под псевдонимом Джонатан Уайнсеп[10], добротные коммерческие вещи, позволившие ему продержаться на плаву эти четырнадцать лет. Он купил компьютер, ноутбук «Тошиба», и держал его на коленях, подобно полуфабрикатным обедам, которые сам готовил по вечерам – ныне все чаще, – когда Керри работала допоздна. Он писал рецензии, статьи, рассказы и газетные колонки. Он читал лекции начинающим сочинителям, вел творческие семинары в университете. У него так много дел, шутил он, что едва хватает времени писать самому, – неубедительно смеялся над собой, писателем, который никогда не пишет. Керри смотрела на него, поджав губы, когда он об этом разглагольствовал. Познакомьтесь с Керри О'Нил, урожденной Кэтрин Марсден: двадцать восемь лет, короткие светлые волосы и изумительные зеленые глаза, продукт цветных контактных линз, о чем Джей и не подозревал. Журналистка, преуспевшая на телевидении посредством «Форума!» – ночного ток-шоу, где популярные авторы и звезды второй величины обсуждали социальные проблемы современности под авангардный джаз. Пять лет назад Керри, возможно, улыбнулась бы его словам. Однако пять лет назад «Форума!» не было, Керри вела колонку о путешествиях в «Индепендент» и работала над книгой «Шоколад: наблюдения феминистки». Мир был полон возможностей. Книга вышла через два года, на волне интереса СМИ. Керри была фотогеничной, раскупаемой и мейнстримной. В результате у нее взяли множество легковесных интервью. Она снялась для «Мари Клер», «Тэтлера» и «Я!», но быстро уверила себя, что это не вскружило ей голову. У нее был дом в Челси, pied-a-terre[11] в Нью-Йорке, и она подумывала отсосать жир с бедер. Она выросла. Изменилась.

Но для Джея ничего не изменилось. Пять лет назад, выпивая по полбутылки «Смирновской» в день, он казался олицетворением артистического темперамента, обреченным, трагическим героем романа. Он пробуждал в Керри материнский инстинкт. Она собиралась спасти его, вдохновить, а взамен он напишет чудесную книгу, книгу, которая озарит жизни людей, и все это благодаря ей одной.

Но ничего не вышло. Дрянная фантастика – вот что оплачивало счета; дешевые книжки в аляповатых бумажных обложках. Он ни разу не достиг зрелости, озорной мудрости своей первой работы, даже не попытался достигнуть. И несмотря на угрюмые паузы, говорить о взрывном нраве Джея не приходилось. Он никогда не поддавался порыву. Никогда не выказывал злость, никогда не терял контроль. В общении он умом не блистал, не был интригующе груб. Даже его пьянство – единственное, в чем он оставался неумерен, – теперь казалось нелепым, подобно человеку, что упорно носит вышедшие из моды фасоны своей юности. Он проводил время за компьютерными играми, слушал старые синглы и смотрел старые фильмы по видео, неизменный в своей незрелости, подобно мелодии, замурованной в дорожке грампластинки. Возможно, она ошибалась, думала Керри. Он не хотел взрослеть. Он не хотел, чтобы его спасали.

Пустые бутылки рассказывали другую историю. Я пью, говорил себе Джей, потому же, почему пишу второсортную фантастику. Не для того, чтоб забыть, а для того, чтобы вспомнить, чтобы откупорить прошлое и вновь найти в нем себя, подобно косточке в горьком плоде. Каждую бутылку он открывал, каждый рассказ начинал в тайном убеждении, что вот здесь таится волшебный эликсир, который его возродит. Но магия, как и вино, хороша лишь в определенных условиях.

Джо было что рассказать об этом. Иначе не произойдет чуда. Букет испорчен.

Полагаю, я ожидал, что все начнется с меня. Это было бы поэтично. В конце концов, мы связаны, он и я. Но эта история начинается с другого вина. Я не слишком расстроен. Лучше быть его последним, чем его первым. Я даже не главный герой всей истории, но я был тут до того, как пришли «Особые», и буду после того, как их выпьют. Я могу позволить себе ожидание. Кроме того, выдержанное «Флёри» должно распробовать, меня не пьют в спешке, а я не уверен, что нёбо Джея к этому готово.

2

Лондон, весна 1999 года

Стоял март. Даже в погребе было тепло. Джей работал наверху – как обычно, с бутылкой под боком и негромко бормочущим телевизором. Керри ушла на вечеринку в честь учреждения новой премии для писательниц не старше двадцати пяти, и в доме воцарилась тишина. Джей использовал пишущую машинку для того, что полагал «настоящей» работой, и ноутбук для фантастики; по звуку или его отсутствию всегда было ясно, что именно он пишет. Он спустился после десяти. Включил радио, выбрал ретростанцию, и слышно было, как он бродит по кухне, тревожно вышагивает по терракотовым плиткам. Рядом с холодильником стоял винный шкаф. Джей открыл его, помедлил, снова закрыл. Скрипнула дверь холодильника. Там царили вкусы Керри, как и везде. Сок из проростков пшеницы, салат с кускусом, молодые листья шпината, йогурты. На самом деле, думал Джей, ему бы хотелось гигантский сэндвич с яичницей с беконом, кетчупом и луком и кружку крепкого чая. Он знал, что это желание как-то связано с Джо и переулком Пог-Хилл. Ассоциация, вот и все, которая часто возникала, когда он пытался писать. Но с этим давно покончено. Иллюзия. Он знал, что на самом деле не голоден. Вместо еды он закурил – запретная роскошь, приберегаемая для дней, когда Керри нет дома, – и жадно затянулся. Из поцарапанного радиодинамика донесся голос Стива Харли, поющего «Заставь меня улыбнуться» – еще одна песня из далекого, неизбежного лета 1975-го, – и Джей подпел певцу: «Иди сюда, смотри на меня, заставь меня улыбну-у-у-уться», – одиноко, в гулкой кухне.

За нашими спинами в темном погребе копошились чужаки. Может, дело в музыке, а может, сам воздух этого теплого весеннего вечера был словно заряжен возможностями, но, так или иначе, они развили кипучую деятельность, бурлили в своих бутылках, трещали без умолку, ловили собственный хвост, горя от нетерпения заговорить, открыться, выпустить в воздух свою суть. Наверное, потому он и спустился, тяжело ступая по грубым неструганым ступенькам. Джей любил погреб, прохладный, таинственный. Он постоянно сюда заходил – лишь потрогать бутылки, пробежать пальцами по стенам, пушистым от пыли. Я любил, когда он спускался в погреб. Подобно барометру, я ощущаю его эмоциональную температуру, когда он рядом. В какой-то мере я даже могу читать его мысли. Говорю же, между нами особая связь.

В погребе было темно, его освещала лишь тусклая лампочка, свисавшая с потолка. Шеренги бутылок – в основном ничтожных, выбранных Керри, – на полках вдоль стен, в деревянных ящиках на каменных плитах. Джей шел и легонько касался бутылок, поднося лицо близко-близко, словно пытаясь вдохнуть аромат запертых в них летних дней. Раза два или три он доставал бутылку и крутил в руках, прежде чем вернуть на полку. Он двигался бесцельно, никуда в особенности, наслаждаясь сыростью погреба и тишиной. Даже рев лондонских машин смолк, и на секунду Джей едва не поддался искушению просто лечь на гладкий, прохладный пол и уснуть – быть может, навечно. Никто не станет его здесь искать. Но вместо этого он окончательно проснулся, настороженный, словно тишина прочистила ему мозги. Воздух вибрировал, хоть и был недвижен, будто что-то вот-вот произойдет.

Новые бутылки стояли в ящике в глубине погреба. Сверху валялась сломанная лестница. Джей сбросил ее и, пыхтя, потащил ящик по каменным плитам. Он выудил первую попавшуюся бутылку и поднес к свету, чтобы расшифровать этикетку. Ее содержимое было темно-красным, почти черным, на дне лежал толстый слой осадка. На мгновение Джею показалось, будто он увидел внутри что-то еще, некую тень, но оказалось, обычная взвесь. Наверху, в кухне, ретростанция по-прежнему играла музыку 1975-го – теперь рождественскую, «Богемскую рапсодию»[12], тихую, но вполне различимую через пол, – и он задрожал.

Вернувшись в кухню, он с некоторым любопытством изучил бутылку – он едва ли хоть раз взглянул на нее с тех пор, как привез полтора месяца назад: восковая печать на горлышке, коричневый шнурок, написанная от руки этикетка – «Особые, 1975», стекло вымазано грязью погреба Джо. Джей гадал, зачем забрал ее из развалин. Из ностальгии, вероятно, хотя его чувства к Джо до сих пор слишком двойственны, чтобы позволить себе подобную роскошь. Злость, тоска, замешательство окатывали его контрастным душем. «Старик, ну почему ты не здесь?»

За стеклом что-то скакало и резвилось. Бутылки в погребе дребезжали и плясали в ответ.

Иногда это происходит случайно. После долгих лет ожидания – правильного порядка планет, судьбоносной встречи, внезапного порыва вдохновения – нужные обстоятельства возникают сами собой, украдкой, без фанфар, без предупреждения. Джей полагает это судьбой. Джо называл это волшебством. Но иногда это лишь томление, нечто в воздухе, одно движение – и то, что годами лежало мертвым грузом, меняется внезапно и необратимо.

Любительская алхимия, называл это Джо. Будничное волшебство. Джей Макинтош потянулся за ножом – срезать печать.

3

Она продержалась годы. Нож срезал ее и обнажил невредимую пробку. Немедленно в ноздри шибануло так сильно, что Джею оставалось только терпеть, стиснув зубы, пока запах пытался поработить его. Пахло землей, кисловато, как от канала в середине лета, с остротой, напомнившей ему овощерезку и жизнерадостный вкус молодого картофеля. Мгновение иллюзия была так сильна, что он практически оказался там, в том утраченном месте, где Джо опирался на черенок лопаты, а радио, пристроенное в развилке дерева, играло «Запускайте клоунов»[13] или «Я не влюблен»[14]. Неожиданно Джея охватило неуемное волнение, и он плеснул вина в бокал, стараясь не пролить в чрезмерном пылу. Оно оказалось темно-розовым, как сок папайи, и словно карабкалось по стенкам бокала в лихорадочном предвкушении, как будто что-то внутри его жило и отчаянно хотело опробовать свое волшебство на плоти Джея. Он посмотрел на бокал со смесью недоверия и желания. Часть его хотела выпить вино – годами ждала этого момента, – но в то же время он медлил. Жидкость в бокале была мутной и пестрела коричневатыми хлопьями, похожими на ржавчину. Он неожиданно представил, как пьет, задыхается, корчится в агонии на плитках пола. Бокал замер на полпути ко рту.

Он снова посмотрел на жидкость. Померещившееся ему движение прекратилось. От вина пахло чем-то сладковатым, аптечным, вроде микстуры от кашля. Он вновь спросил себя, зачем прихватил бутылку. Волшебства не бывает. Но Джо заставил его поверить в обратное; старый плут в очередной раз обманул его. Однако в бокале что-то есть, настаивал рассудок. Что-то особенное.

Джей так сосредоточился на бокале, что не услышал шагов Керри за спиной.

– Смотрю, ты не работаешь. – Ее выговор был чистым, с капелькой ирландского акцента – ровно столько, чтобы, не дай бог, не обвинили в аристократическом происхождении. – Знаешь что? Если уж собрался нажраться, вполне мог бы пойти со мной на вечеринку. Замечательная возможность встретиться с людьми.

Она сделала особое ударение на слове «замечательная», растянув третий слог втрое против его обычной длины. Джей взглянул на нее, не выпуская бокала из рук. Передразнил:

– Знаешь что? Я постоянно встречаюсь с замечательными людьми. Все писатели замечательны. Мне особенно нравится, когда кто-нибудь из твоих юных гениев подходит ко мне на какой-нибудь замечательной вечеринке и говорит: «Послушай, да ты никак этот парень, Джей, ну, который написал эту замечательную книгу?»

Керри пересекла комнату – плексигласовые каблуки размеренно простучали по плиткам – и плеснула в стакан «Столичной».

– А теперь ты ведешь себя инфантильно и асоциально. Если бы ты действительно старался время от времени писать что-то серьезное, вместо того чтобы тратить талант на ерунду…

– Замечательно.

Джей ухмыльнулся и отсалютовал ей бокалом. Оставшиеся в погребе бутылки возбужденно трещали, словно в предвкушении. Керри замерла, прислушалась.

– Ты ничего не слышал?

Джей покачал головой, продолжая ухмыляться. Она подошла ближе, посмотрела на его бокал и бутылку, все еще стоявшую на столе.

– Кстати, а что это такое? – Ее голос был прозрачен и резок, подобно ее каблукам-сосулькам. – Какой-то коктейль? Пахнет отвратительно.

– Это вино Джо. Одно из шести. – Он повернул бутылку, чтобы прочитать этикетку. – «Пьяблоко, 1975». Замечательный винтаж.[15]

Бутылки вокруг нас радостно бурлили. Мы слышали, как они шепчут, поют, окликают друг друга, резвятся. Их смех был заразителен, бездумный призыв к оружию. «Шато шалон» вяло бормотал что-то неодобрительное, но в буйной карнавальной атмосфере в его голосе чудилась зависть. Я, оказывается, присоединился к ним – задребезжал в своем ящике, подобно банальной молочной бутылке, безумствуя от предвкушения, понимая, что происходит нечто.

– Фу! Боже! Не пей его. Оно наверняка испортилось. – Керри вымученно хохотнула. – Кроме того, это отвратительно. Вроде некрофилии. Представить не могу, зачем ты притащил его домой, учитывая обстоятельства.

– Я собирался выпить его, дорогая, а не трахнуть, – пробормотал Джей.

Что?

– Ничего.

– Пожалуйста, милый. Вылей его. Уверена, в нем полно самых разных противных микробов. Или и того хуже. Антифриз, например. Ты же знаешь старика, – вкрадчиво уговаривала она. – Лучше я налью тебе водки, хорошо?

– Керри, перестань говорить как моя мать.

– Когда перестанешь вести себя как ребенок. Почему ты никак не можешь вырасти, господи боже?

Это был неизменный рефрен.

Упрямо:

– Вино принадлежало Джо. Я и не ожидал, что ты поймешь.

Она рассерженно вздохнула и отвернулась.

– Ладно, порадуй себя. Как обычно. Надо же, столько лет прошло, а как старый жулик запал тебе в душу – можно подумать, он твой отец, а не старый грязный козел, любитель маленьких мальчиков. Валяй, трави себя, это так по-взрослому. Может, если помрешь, выпустят памятное издание «Пьяблочного Джо», а я продам рассказ о тебе в «Таймс литерари сапплимент»…

Но Джей не слушал. Он поднес бокал ко рту. Запах снова ударил в ноздри, слабый сидровый аромат дома Джо с его горящим ладаном и помидорами, что зрели на кухонном окне. На мгновение Джею показалось, что он слышит, как со звоном разлетаются осколки стекла, словно люстра рухнула на накрытый стол. Он пригубил вино.

– Твое здоровье.

Вкус был не менее ужасен, чем в детстве. В бормотухе не было ни капли винограда, только мешанина сладковатых забродивших вкусов, амбре помойки. Она пахла, точно канал летом и заброшенные железнодорожные пути. Она была резкой, как дым и горящий мусор, и все же навевала воспоминания, хватая за горло и память, вытаскивая на свет образы, которые Джей числил навеки утерянными. Он сжал кулаки, атакованный картинами прошлого; внезапно закружилась голова.

– Все нормально? – Голос Керри резонировал, как во сне. Сердитый, но с тревожной ноткой. – Джей, я же говорила тебе, чтоб не пил эту дрянь. Все нормально?

Он с трудом сглотнул.

– О да. Вообще-то неплохое вино. Живое. Резкое. С красивым телом. Немного на тебя похоже, Кес.

Он умолк, закашлявшись, но смеясь при этом. Керри недовольно смотрела на него.

– Не называй меня так. Это не мое имя.

– Как и Керри, – поддел он.

– Я пошла спать, мне надоели твои грубые шуточки. Наслаждайся своим винтажом. Только бы тебе было хорошо.

Ее слова были вызовом, который Джей проигнорировал, сидя спиной к двери, пока она не ушла. Он вел себя эгоистично и знал это. Но вино пробудило что-то необычное, и Джей хотел разглядеть его поближе. Он сделал еще глоток и обнаружил, что нёбо привыкает к странным нотам вина. Теперь он ощущал переспелые фрукты, запекшиеся кристаллами коричневого сахара, наслаждался вкусом сока из овощерезки и слышал, как Джо подпевает старому радио на задворках участка. Он в нетерпении осушил бокал, распробовав пикантное сердце вина и чувствуя, как его собственное сердце бьется с новой силой, стучит, словно после забега. Пять оставшихся под лестницей бутылок бормотали и тряслись от безудержного веселья. У Джея прояснилось в голове и успокоилось в желудке. Он попытался распознать свое ощущение и в итоге понял: радость.

4

Пог-Хилл, лето 1975 года

Пьяблочный Джо. Имя как имя. Он представлялся Джо Коксом, косо усмехаясь, будто намекая, что не стоит верить, но даже в те дни имя его могло быть любым, меняясь в зависимости от времени года и постоянной чехарды адресов.

– Может, мы с тобой кузены, – сказал он в первый день, когда зачарованный Джей настороженно смотрел на него с гребня стены. Овощерезка жужжала и лязгала, выбрасывая куски кисло-сладких фруктов или овощей в ведро у его ног. – Кокс и Макинтош. Мы оба яблоки, так?[16] Я так думаю, мы, значится, почти что родичи.

Его акцент был непривычным, сбивал с толку, и Джей недоуменно таращился на старика. Джо, усмехаясь, покачал головой.

– Ты не знал, что тебя назвали в честь яблока? Вкусного, красного американского яблока. Очень сочного. У меня растет молодая яблонька, вон там. – Он дернул головой в сторону задворок. – Но пока ей малехо не по себе. Небось, нужно время, чтоб прижиться. Джей продолжал наблюдать за ним со всей настороженностью и цинизмом двенадцати лет, готовый заметить даже легкую фальшь.

– Можно подумать, у них есть чувства.

Джо поглядел на него.

– Разумеется, есть. Как и у всего, чего растет.

Мальчик завороженно следил за крутящимися лезвиями овощерезки. Воронка брыкалась и ревела в руках Джо, плюясь ошметками белой, розовой, голубой и желтой плоти.

– Что ты делаешь?

– А по-твоему, чего? – Старик указал подбородком на картонную коробку под стеной, которая их разделяла. – Передай-ка мне вон те пьяблоки.

– Пьяблоки?

Небрежный нетерпеливый жест в сторону коробки:

– Да-да, вон те.

Джей глянул вниз. Прыгать было невысоко, от силы футов пять, но сад огорожен, только чахлые кусты да рельсы в глубине, а городское воспитание научило мальчика не доверять незнакомцам. Джо усмехнулся.

– Не укушу, не бойся, – мягко сказал он.

Разозлившись, Джей спрыгнул в сад.

Пьяблоки были длинными, красными и странно заостренными с одного конца. Одно или два лопнули, когда Джо их выкапывал, обнаженная мякоть на солнце казалась тропически розовой. Мальчик слегка шатался под тяжестью коробки.

– Смотри под ноги, – велел Джо. – Не урони. А то помнутся.

– Но это всего лишь картошка.

– Ага, – кивнул Джо, не отрывая глаз от своей овощерезки.

– А мне показалось, ты назвал их яблоками или как-то похоже.

– Пьяблоки. Корешки. Кругляшки. Пом-де-теры.[17]

– На вид ничего такого особенного, – заметил Джей.

Джо покачал головой и принялся скармливать корнеплоды овощерезке. Они пахли сладковато, как папайя.

– Я привез их домой из Южной Америки после войны, – сказал он. – Вырастил из семян прям тут, в саду. Пять лет угробил на то, чтоб земля им понравилась. Для жарки расти «Кинг Эдвард». Для салатов – «Шарлотту» или «Джерси». Хошь чипсов – выбирай «Марис пайпер». Но эта, – он подобрал картофелину, почерневшим пальцем любовно потер розоватую кожуру, – старше Нью-Йорка, такая древняя, что у нее даже нету английского имени. Семена дороже золотой пыли. Это не просто картофелины, сынок. Это кусочки утраченного времени, когда люди еще верили в волшебство и половины мира не было на картах. Из такого чипсы не варганят. – Он снова покачал головой, в глазах под толстыми седыми бровями плескался смех. – Это мои «Особые».

Джей внимательно смотрел на него, не понимая, свихнулся старик или просто шутит.

– И что же ты из них делаешь? – наконец спросил он.

Джо кинул последнее пьяблоко в овощерезку и осклабился:

– Вино, сынок. Вино.

Дело было летом 1975-го. Джею почти исполнилось тринадцать. Сощуренные глаза, тонкие губы, лицо тугим кулаком сжалось вокруг такой тайны, что и разглядывать не станешь. Еще недавно он ходил в школу Мурлендс в Лидсе, но сейчас каникулы, и восемь непривычно пустых недель до начала занятий тянутся медленно-медленно. Он уже ненавидел это место с его унылым дымчатым горизонтом; иссиня-черными холмами, что кишат желтыми погрузчиками; трущобами и лачугами; людьми с острыми лицами и блеклыми северными голосами. Все будет хорошо, пообещала мать. Ему понравится Керби-Монктон. Перемена обстановки пойдет ему на пользу. Все уладится. Но Джею было виднее. Пропасть родительского развода разверзлась под ним, и он ненавидел их, ненавидел место, куда они его отослали, ненавидел блестящий новенький пятискоростной велик «Роли», доставленный утром в подарок на день рождения, – взятка, не менее презренная, чем сопровождавшая ее записка «С любовью от мамы и папы», такая фальшиво-нормальная, будто мир не распадался потихоньку вокруг. Ярость его была холодна, безжизненна, она отделяла его от мира, так что звуки становились приглушенными, а люди – ходячими деревьями. Ярость была внутри, она кипела, отчаянно ждала, когда что-нибудь случится.

Они никогда не были крепкой семьей. До того лета он видел дедушку с бабушкой полдюжины раз, не больше, на Рождество или дни рождения, и они обращались с ним прохладно, но заботливо, как того требовал долг. Бабушка была хрупкой и элегантной, подобно фарфору, который любила и которым уставила все свободные поверхности. Дед, грубовато-сердечный солдафон, без лицензии стрелял куропаток на близлежащих вересковых пустошах. Оба ругали профсоюзы, подъем рабочего движения, рок-музыку, мужчин с длинными волосами и то, что женщинам разрешили поступать в Оксфорд. Джей быстро понял, что если мыть руки перед едой и делать вид, будто слушаешь все, что тебе говорят, то можно наслаждаться неограниченной свободой. Так он и встретил Джо.

Керби-Монктон – маленький северный городок, такой же, как сотни других. Построенный вокруг угольных шахт, он уже тогда пришел в упадок; две шахты из четырех закрылись, а оставшиеся две сражались из последних сил. Там, где шахты закрывались, деревни, построенные, чтобы снабжать их рабочей силой, тоже умирали, оставляя запустение и ряды покосившихся лачуг, половина из которых была пуста, окна заколочены, сады завалены мусором и заросли сорняками. В центре было немногим лучше: несколько магазинов, пара пабов, продовольственная лавка, полицейский участок с решеткой на окне. С одной стороны река, железная дорога, старый канал. С другой – цепочка холмов до самого подножия Пеннинских гор. Таким был Верхний Керби, где жили дедушка и бабушка Джея.

Глядя на холмы, через поля и леса, почти удавалось представить, что никаких шахт и не было. Это парадный фасад Керби-Монктона, где вдоль улочек стоят дома, переделанные из бывших конюшен. С самой верхней точки можно разглядеть собственно город в нескольких милях; пятно желтоватого дыма на зубчатом горизонте, где пилоны маршируют по полям к аспидному шраму угольного карьера, неустанно завораживающему, укрытому отвалом. Дома здесь в основном крупнее и продуманнее. Просторные викторианские особняки из мягкого йоркширского камня, с окнами в свинцовых переплетах и псевдоготическими дверными проемами, и огромные уединенные сады с фруктовыми деревьями en espalier[18] и гладкими ухоженными лужайками.

Джей был невосприимчив к их чарам. Его лондонским глазам Верхний Керби казался неустойчивым, балансирующим на каменистой кромке вересковой пустоши. От простора – расстояний между зданиями – кружилась голова. Покрытая шрамами путаница Нижнего Монктона и Дальнего Края в клубах дыма казалась вымершей, как во время войны. Он скучал по кино и театрам Лондона, по музыкальным магазинам, галереям, музеям. Он скучал по людям. Ему не хватало привычной лондонской речи, шума машин, запахов. На велосипеде он проезжал много миль по незнакомым пустынным дорогам и ненавидел все, что попадалось на глаза.

Дедушка и бабушка ни во что не вмешивались. Они одобряли игры на свежем воздухе и не замечали, что каждый день он возвращается домой дрожащий, обессиленный от ярости. Мальчик всегда был вежлив, всегда опрятен. Он внимательно и с интересом слушал, что они говорили. Он культивировал мальчишескую живость. Он был ходячим супершкольником из комиксов и кисло наслаждался собственным обманом.

Джо обитал в переулке Пог-Хилл, в одном из домов, задворки которых неровной цепочкой выходили на железную дорогу в полумиле от станции. Джей был здесь уже два раза, оставлял велик в кустах и забирался на насыпь к железнодорожному мосту. На той стороне поля спускались к реке, а за рекой лежал карьер, и ветер доносил далекое гудение машин. Пару миль старый канал тянулся почти параллельно железной дороге, и стоячий воздух вдоль него был зелен от мух и горяч от запаха пепла и зелени. Между каналом и железной дорогой, укрытая ветвями деревьев, тянулась верховая тропа. Горожане почти не появлялись на Дальнем Крае. Потому он Джея и привлек. Джей купил пачку сигарет и комикс «Орел» в станционном киоске и покатил вдоль канала. Потом, надежно упрятав велик в подлеске, пошел вдоль русла канала, продираясь сквозь пышные заросли зрелого кипрея и запуская в воздух тучи белых семян. Дойдя до старого шлюза, он сел на камни и закурил, глядя на пути и время от времени считая проезжающие мимо угольные вагонетки или строя рожи пассажирским поездам, громыхающим в далекие, завидные края. Он бросал камешки в илистую воду. Несколько раз он доходил до реки и строил запруды из дерна и того, что приносила вода: покрышек, веток, шпал, а как-то раз даже целого матраса с пружинами, торчащими из чехла. На самом деле так все и началось; место как-то само наложило на него лапу. Возможно, потому, что было тайным, старым, запретным. Джей начал исследовать его. Из земли торчали какие-то странные цилиндры из железа и бетона, которые Джо позже назвал шахтными копрами, – их странные вздохи резонировали, если подойти ближе.

Затопленный шахтный ствол, забытая угольная вагонетка, остатки баржи. Это было уродливое, даже, возможно, опасное место, но и глубоко печальное тоже, и оно тянуло Джея с неодолимой силой, природу которой он не понимал. Его родители пришли бы в ужас, узнав, что он ходит сюда, и это тоже добавляло привлекательности. Итак, он исследовал: вот зольная яма, полная старинных черепков; вот россыпь экзотичных, никчемных сокровищ – стопки комиксов и журналов, еще не тронутых дождем; металлолом; остов автомобиля, старого «форда гэлакси», крошечное деревце бузины растет прямо из крыши, подобно современной антенне; неисправный телевизор. Жить рядом с железной дорогой, как-то сказал ему Джо, все равно что жить на берегу: прилив каждый день выносит что-нибудь новенькое. Поначалу Джей ненавидел Дальний Край. Он понятия не имел, зачем вообще туда ходит. Он мог выйти из дома, намереваясь отправиться совсем в другую сторону, но все же в итоге оказывался на Дальнем Крае, между железной дорогой и каналом, далекий гул машин звенел в ушах, и белесое летнее небо с силой давило на голову, точно колпак для защиты всходов от заморозков. Одинокое, ничейное место. Но тем не менее оно принадлежало ему. Все то долгое, странное лето – ему. По крайней мере, так он считал.

5

Лондон, весна 1999 года

Назавтра он проснулся поздно и обнаружил, что Керри уже ушла, оставив короткую записку, сквозь которую водяным знаком просвечивало неодобрение. Он прочитал ее медленно, без интереса, и попытался вспомнить, что произошло накануне.

Джей, не забудь, вечером в «Спайс» прием – ты обязательно должен там быть! Надень «Армани». К.

Голова болела; он заварил крепкий кофе и прихлебывал его, слушая радио. Он почти ничего не помнил – вся его жизнь давно превратилась в расплывшееся пятно дней, которые ничем не отличались друг от друга, как серии мыльной оперы, которую смотришь по привычке, хотя никто из персонажей тебе не интересен. День лежал перед ним заброшенной тропой через пустыню. На вечер была запланирована консультация со студентами, но он уже подумывал, не пропустить ли ее. Ничего страшного; он уже пропускал консультации. От него почти ждут такого. Артистический темперамент. Его рот на мгновение искривился в иронической усмешке.

Бутылка вина Джо стояла там, где он ее оставил, на столе. Джей удивился, увидев, что она еще наполовину полна. Получается, он выпил совсем мало, так откуда это жестокое похмелье и видения, что загнали его в постель, как только рассвет закровоточил в небе? От пустого бокала слабо, но отчетливо тянуло сладковатым аптечным запахом, прогоняющим боль. Джей налил вина до краев.

– Опохмел, – пробормотал он.

Утром вино казалось всего лишь неясно гадким, почти безвкусным. Воспоминания кружились в подсознании, слишком глубоко – не распознать.

Загрохотала дверь, и он повернулся, чувствуя смутную вину, будто его застукали. Но оказалось, что всего-навсего принесли почту: конверты торчали из щели для писем и рассыпались по коврику. Квадратное пятно солнечного света падало через стеклянную дверь на верхний конверт, словно предлагая обратить на него особое внимание. Наверняка рекламная чепуха, сказал он себе. В последнее время он редко получал что-либо другое. И все же благодаря шалости света конверт точно светился, придавая единственному, написанному через трафарет слову новое, сверкающее значение: «ИЗБАВЛЕНИЕ». Словно в лондонском рассвете готова была распахнуться дверь в иной мир, где все еще может быть. Он наклонился, подобрал яркий прямоугольник, открыл.

Первой его мыслью было: и правда реклама. Дешевая брошюра, озаглавленная «УБЕЖИЩА НА ВЫХОДНЫЕ, ЧУДЕСНЫЕ ИЗБАВЛЕНИЯ», размытые фотографии фермерских домов и gtes[19] с кусками текста в промежутках. «Очаровательный коттедж всего в пяти милях от Авиньона… Большой перестроенный фермерский дом с угодьями… Сенной сарай шестнадцатого века в самом сердце Дордони…» Все картинки были одинаковы: деревенские дома под мультяшными небесами, женщины в платках и белых coiffes[20], мужчины в беретах, пасущие коз на нереально зеленых горных склонах. Странно разочарованный, он бросил брошюру на стол, словно его обманули, словно что-то доселе незнакомое прошло мимо. А потом заметил снимок. Брошюра раскрылась посередине, на двухстраничном развороте красовался удивительно знакомый дом. Большой, квадратный, с потускневшими розоватыми стенами и красной черепичной крышей. Внизу теснились слова: «Шато Фудуин, Ло и Гаронна». Сверху, будто неоновым маркером, было приписано красным: «ПРОДАЕТСЯ».

От неожиданности у него екнуло сердце. Это знак, сказал он себе. Именно сейчас, в этот миг – наверняка. Наверняка знак.

Он долго смотрел на фотографию. Внимательно изучив ее, он решил, что дом все же немного отличается от шато Джо. Вроде бы чуть-чуть другие линии, крыша более покатая, окна уже и глубже посажены в стены. К тому же он не в Бордо, а в соседнем департаменте, в нескольких милях от Ажена, на Танне, крохотном притоке Гаронны. И все же близко. Очень близко. Это не простое совпадение.

Под лестницей чужаки впали в зловещее, выжидающее молчание. Ни шепота, ни бормотания, ни свиста не вырывалось из них.

Джей пристально посмотрел на картинку. Над ней непрерывно и заманчиво мерцал неоновый знак.

ПРОДАЕТСЯ.

Джей потянулся к бутылке и налил еще бокал.

6

Пог-Хилл, июль 1975 года

В то лето большая часть жизни Джея протекала подпольно, словно тайная война. Дождливыми днями он сидел в своей комнате и читал «Денди» или «Орел» и слушал радио, прикрутив громкость до минимума и притворяясь, что делает домашнюю работу, или писал яростные напористые рассказы с названиями вроде «Плотоядные воины Запретного города» или «Тот, кто преследовал молнию».

Денег ему хватало. По воскресеньям он получал двадцать пенсов за мытье дедушкиного зеленого «остина» и еще столько же за стрижку лужайки. Редкие, краткие письма родителей неизменно сопровождались денежными переводами, и он тратил непривычное богатство с веселым, злорадным вызовом. Комиксы, жевательная резинка, если удавалось достать – сигареты; ему нравилось все, что могло навлечь неудовольствие родителей. Он прятал свои сокровища у канала, в жестянке из-под печенья, а дедушке и бабушке говорил, что хранит деньги в банке. Формально – чистая правда. Он осторожно извлек расшатанный камень из руин старого шлюза – получилась дыра, пятнадцать квадратных дюймов, куда банка как раз влезла. Квадратик дерна, вырезанный на берегу перочинным ножом, прикрывал вход. Первые две недели каникул он ходил туда почти ежедневно, грелся на плоских камнях плотины, курил, читал, сочинял рассказы в очередном густо исписанном блокноте или на всю катушку врубал радио в ярком прокопченном воздухе. Его воспоминания о том лете были окрашены музыкой: Пит Уингфилд и его «18 с пулей» или «Р-А-3-В-О-Д» Тэмми Уайнетт. Джей в основном подпевал или играл на воображаемой гитаре и корчил рожи невидимым зрителям. Позже он понял, насколько безрассуден был. Со свалки все слышно, и в эти две недели Зет со своей бандой мог наткнуться на Джея в любой момент. Они могли найти его, когда он дремал на берегу, или застукать в зольной яме или, хуже того, с неосторожно распахнутой коробкой для сокровищ. Джей никогда не задумывался, что на его территории могут быть другие мальчишки. Ему и в голову не приходило, что эта территория может уже кому-то принадлежать, тому, кто постарше и покруче и к тому же опытнее его. Он никогда в жизни не дрался. Школа Мурлендс не одобряла подобные симптомы плохого воспитания. Немногочисленные лондонские друзья Джея были сдержанными и замкнутыми, балетные евочки с пони, мальчики-кадеты с превосходными зубами. Джей всегда выпадал из картины. Его мать была актрисой, чья карьера зашла в тупик – комедийный телесериал «Ой! Мамочка!» о вдовце с тремя детьми-подростками. Мать Джея играла назойливую домовладелицу миссис Дайкс, и отрочество Джея было по большей части отравлено людьми, которые останавливали их на улице и вопили ее коронную экранную фразу: «Ой, я вам не помешала?»

Отец Джея, хлебный барон, сделавший состояние на «Тримбле», популярном диетическом хлебце, заработал все же недостаточно, чтобы компенсировать свое низкое происхождение, и прятал неуверенность в себе за завесой сигарного дыма и фальшивой бодрости. Его ист-эндского произношения и блестящих костюмов Джей также стыдился. Он всегда полагал, что принадлежит к иному виду, мужественнее, грубее. Но жестоко ошибался.

Их было трое. Выше Джея и старше – четырнадцать лет, может, пятнадцать, – они важно фланировали вдоль канала, шли самоуверенно, враскачку, как бы помечая территорию. Джей инстинктивно вырубил радио и скорчился в тени, возмущаясь хозяйским видом, с каким они расположились на плотине; один нагнулся и тыкал палкой в воду – нашел что-то; другой чиркал спичкой по джинсам, чтобы прикурить сигарету. Джей настороженно наблюдал за ними из древесной тени; в затылке покалывало. Они выглядели опасными – каста, в этих джинсах, ботинках на молнии и футболках без рукавов, члены клана, к которому Джей никогда не сможет принадлежать. Один из них – тощий, долговязый парень – нес винтовку, воздушку, и небрежно придерживал ее локтем. Его лицо было широким и алело прыщами вдоль подбородка. Глаза напоминали шарикоподшипники. Другой сидел вполоборота, и Джей видел валики жира, выпирающие из-под его футболки, и широкую полосу трусов, торчащих из-под низко посаженных джинсов. На трусах красовались самолетики, и почему-то это рассмешило Джея; сперва он тихо хихикал в кулак, но после не выдержал и пронзительно заржал.

Самолетики немедленно повернулся к нему, его лицо обмякло от удивления. Мгновение два парня смотрели друг на друга. Потом он ухватил Джея за рубашку.

– Чё это тут делает, а?

Двое других наблюдали с враждебным любопытством. Третий парень, паукообразный юнец с нелепыми бачками, шагнул вперед и с силой ткнул Джея в грудь костяшками.

– Ты чё, не слышал, чё я грю?

Их речь казалась чуждой, почти непонятной, смехотворным лепетом, набором гласных, и Джей обнаружил, что снова улыбается, почти смеется, и ничего не может с собой поделать.

– Ты чё, глухой, что ли, дебил? – настаивал Бачки.

– Простите, – произнес Джей, пытаясь высвободиться. – Вы так внезапно появились. Я вовсе не хотел вас напугать.

Все трое уставились на него еще пристальнее. Их глаза были того же никакого цвета, что и небо, – странно, переменчиво серые. Высокий парень демонстративно погладил приклад воздушки. Высокому было вроде как любопытно, почти весело. Джей заметил, что на кисти у него вытатуированы буквы, по букве на костяшку, образуя его имя или прозвище: ЗЕТ. Тут не профессионал работал, понял Джей. Парень сам наколол – циркуль и бутылочка чернил. Джею внезапно и пугающе четко представилось, как тот делал наколку, с упрямой, но довольной гримасой, одним прекрасным солнечным днем на последней парте во время урока английского или математики, пока учительница делала вид, будто ничего не замечает, хотя Зет не утруждал себя игрой в прятки. Так проще, думала учительница. Безопаснее.

– Напугать нас?

Блестящие глазки-шарикоподшипники закатились в притворном веселье. Бачки хихикнул.

– Закурить не найдется, пацан?

Говорил Зет небрежно, но Джей чувствовал, что Самолетики еще не отпустил его рубашку.

– Сигарету? – Он неловко пошарил в кармане, мечтая смыться, и вытащил пачку «Плейерс». – Конечно. Бери.

Зет взял две и передал пачку Бачкам, потом Самолетикам.

– Да ладно, оставьте себе.

В голове у Джея зазвенело.

– Спички?

Он достал коробок из джинсов.

– Тоже забирайте.

Закуривая, Самолетики подмигнул, как-то сально, оценивающе. Двое других подобрались поближе.

– А конфеток у тя нет? И ваще? – вежливо поинтересовался Зет.

Самолетики ловко зашарил по карманам Джея.

Сопротивляться было слишком поздно. Минутой раньше он мог бы воспользоваться преимуществом неожиданности – нырнуть между ними, например, рвануть к плотине и сбежать по путям. Но теперь было слишком поздно. Они почуяли страх. Жадные, ловкие пальцы энергично шарили по карманам Джея. Жевательная резинка, пара леденцов в обертках, монеты – все содержимое его карманов выкатилось в их подставленные руки.

– Оставьте! Это мое!

Но голос его дрожал. Он пытался убедить себя, что ерунда, пусть забирают, все равно ничего ценного им не досталось, – но безрадостная, омерзительная беспомощность, стыд не пропадали.

А потом Зет схватил радио.

– Ничё так, – прокомментировал он.

Джей совсем забыл о нем; в длинной траве в тени деревьев радио почти не было видно. Игра света, быть может, причудливое отражение в хроме, или же просто не повезло, но Зет заметил его, нагнулся и подобрал.

– Это мое, – сказал Джей почти неслышно, словно в рот набились иголки.

Зет глянул на него и ухмыльнулся.

– Мое, – прошептал Джей.

– Конечно, твое, приятель, – дружелюбно произнес Зет и подал ему приемник.

Их взгляды скрестились над радио. Джей протянул руку, почти умоляюще. Зет отдернул радио, совсем чуть-чуть, потом невероятно быстро и аккуратно ударил с лёта и запустил над головами широкой блестящей дугой. Мгновение оно мерцало в воздухе миниатюрным космическим кораблем, а потом рухнуло на каменный край плотины и разлетелось на сотни осколков пластика и хрома.

– И это го-о-о-ол! – заорал Бачки и заплясал, заскакал среди обломков.

Самолетики возбужденно захихикал. Но Зет лишь смотрел на Джея с тем же любопытством – рука лежит поверх приклада, глаза невозмутимые и странно сочувственные, словно говорят: что теперь, пацан? Что теперь? Что теперь?

Джей чувствовал, как глаза горят все сильнее, будто слезы сделаны из расплавленного свинца, и изо всех сил старался не пустить их на щеки. Он смотрел на осколки радио, мерцающие на камнях, и уговаривал себя, что это не важно. Всего-то старое радио, ничего ценного, не стоит за это рисковать шкурой, но ярость внутри не слушала. Он шагнул к шлюзу, потом обернулся бездумно и изо всех сил съездил по терпеливому, веселому лицу Зета. В тот же миг Самолетики и Бачки бросились на Джея, они колошматили его руками и ногами, но прежде он успел хорошенько врезать Зету под ложечку, и этот удар вышел куда лучше, чем неловкий первый. Зет хрипло взвизгнул и скорчился на земле. Самолетики попытался снова сгрести Джея, но тот стал скользким от пота и умудрился нырнуть под Самолетикову руку. Оскальзываясь на обломках радио, Джей рванул вперед, увернулся от Бачков, скользнул по насыпи и помчался через тропинку к железнодорожному мосту. Кто-то кричал ему вслед, но из-за расстояния и густого местного говора слова были неразличимы, хотя угроза вполне ясна. Забравшись на насыпь, Джей показал трем далеким фигурам средний палец, вытащил велик, спрятанный в подлеске, и в следующий миг уже резво катил обратно в Монктон. Из носа текла кровь, руки были исцарапаны после нырка в кусты, но мысленно Джей пел победную песнь. Даже ужас от потери радио был временно забыт. Возможно, это дикое, почти волшебное чувство и привело его к Джо в тот день. Позже он говорил себе, что это обычная случайность, что у него на уме ничего такого не было, хотелось только ехать куда глаза глядят, но еще позже подумал, что его вполне могло затащить туда некое безумное предопределение, своего рода зов. Его он тоже почувствовал, безмолвный глас необычайной чистоты и гармонии, и через миг увидел табличку «ПЕРЕУЛОК ПОГ-ХИЛЛ», слегка подсвеченную заревом краснеющего солнца, будто неким образом помеченную, дабы он обратил внимание, и вместо того, чтобы проехать мимо уличного устья, как он делал уже не раз, он остановился и медленно повел велосипед назад, чтобы заглянуть через кирпичную стену, за которой старик резал пьяблоки для вина.

7

Лондон, март 1999 года

Агент, должно быть, почуял его одержимость. На дом поступила заявка, сообщил он. Немного ниже запрашиваемой цены. Договор уже составляют. Но если Джей заинтересован, есть и другие дома. Правду он сказал или солгал, но Джей потерял голову. Только этот дом, настаивал он. Этот дом. Прямо сейчас. Он заплатит наличными, если угодно.

Лаконичный телефонный звонок. Еще один. Беглый французский говорок в трубку. Пока они ждали, кто-то принес кофе и итальянские булочки из кафе через дорогу. Джей пообещал заплатить чуть больше, чем назначено. Он услышал, как голос в трубке повысился на пол-октавы. И выпил caffelatte[21] за их здоровье. Оказалось, купить дом очень просто. Несколько часов подождать, составить пару бумаг, и дом – его. Он перечитал короткий абзац под фотографией, пытаясь перевести слова в камень и известковый раствор. Шато Фудуин. Нереальное, открытка из прошлого. Он попытался представить, как стоит у двери, гладит розовый камень, смотрит через виноградник на озеро. Мечта Джо, смутно сказал он себе, их мечта наконец-то исполнилась. Несомненно, это судьба. Несомненно.

И вот ему снова четырнадцать, он пожирает глазами картинку, гладит ее, то складывает, то снова разворачивает тонкую бумагу. Он хочет показать ее другим. Хочет оказаться там прямо сейчас, пусть бумаги готовы только наполовину. Его банк, его бухгалтер, его поверенные разберутся с формальностями. Подписи не поспевают. Самое главное уже в пути.

Несколько телефонных звонков – и все устроилось. Самолетом в Париж. Поездом до Марселя. Уже завтра он будет там.

8

Пог-Хилл, июль 1975 года

Дом Джо был темным и кривым, мало чем отличался от других домов, что выстроились вдоль железнодорожных путей. Фасад выходил прямо на улицу, дверь от мостовой отделяли только низкая стена да ящик для растений. Тылы – тесные дворики, увешанные бельем, трущобный поселок самодельных кроличьих клеток, курятников и голубятен. Эта сторона выходила на железную дорогу, здесь крутой берег был рассечен надвое, и по выемке шли поезда. Они шли через мост, из сада Джо был виден красный свет семафора, похожий на далекий маяк. Дальний Край тоже был виден и тусклые серые склоны шлаковых гор за полями. Дома, раскиданные как попало вдоль крутой узкой улочки, возвышались над всей территорией Джея. Кто-то пел в соседском саду, судя по голосу – старая леди, голос трогательно подрагивал. Кто-то стучал молотком по дереву, примитивно и успокаивающе.

– Пить хошь? – Джо небрежно кивнул на дом. – Небось не откажешься.

Джей глянул на дом, внезапно вспомнив о своих порванных джинсах и засохшей крови на носу и верхней губе. Во рту пересохло.

– Хочу.

В доме было прохладно. Джей проследовал за стариком в кухню, большую полупустую комнату с голыми деревянными половицами и большим сосновым столом, испещренным шрамами, оставленными множеством ножей. Занавесок не было, зато весь подоконник был уставлен стройными зелеными ростками, буйной защитой от солнечного света. Приятный, землистый запах растений наполнял кухню.

– Это мои помидорки, – сообщил Джо, открывая кладовку, и Джей и вправду заметил в пышной листве помидоры – маленькие желтые, большие красные, неправильной формы, и полосатые рыже-зеленые, как лягушачьи шарики.

В горшках на полу жили другие растения, тянулись вдоль стен, обвивали дверной косяк. В стороне – деревянные ящики с овощами и фруктами, аккуратно уложенными, чтоб не попортить.

– Очень милые, – сказал он из вежливости.

Джо иронически посмотрел на него.

– Чтоб они росли, надо с ними говорить. И щекотать, – добавил он, указывая на длинную палку, прислоненную к голой стене. На конце палки болтался кроличий хвостик. – Это моя палка-щекоталка, ясно? Помидорки ужасно боятся щекотки.

Джей тупо смотрел на него.

– Похоже, попал ты в переплет, – сказал Джо, открывая дверь в дальнем углу, за которой оказалась большая кладовка. – Подрался небось.

Джей сдержанно рассказал. Когда он дошел до того, как Зет разбил радио, голос дал петуха, зазвучал по-детски, зазвенел слезами. Джей умолк и густо покраснел.

Джо как будто ничего не заметил. Он залез в кладовку и достал бутылку темно-красной жидкости и пару стаканов.

– Выпей-ка, – посоветовал он, наполняя стакан.

Пахло фруктами, но незнакомо, дрожжами, как пиво, но обманчиво сладко. Джей подозрительно уставился на жидкость.

– Это вино? – с сомнением спросил он.

Джо кивнул.

– Ежевичное, – сказал он, выпив свою порцию с явным удовольствием.

– Мне, наверное, не стоит… – начал Джей, но Джо нетерпеливо сунул ему стакан.

– Попробуй, сынок, – велел он. – Раскрась жизнь новыми красками.

Джей попробовал.

Джо стучал его по спине, пока Джей не перестал кашлять, но прежде осторожно вынул стакан из пальцев, чтобы мальчик не пролил драгоценную жидкость.

– Ну и гадость! – выдавил Джей в промежутках между приступами кашля.

На вкус это походило на что угодно, только не на вино. Он пил вино прежде – родители частенько наливали ему вина за едой, и он успел полюбить кое-какие приторные белые немецкие вина, – но ничего подобного никогда не пробовал. Оно походило на землю, и болотную воду, и прокисшие от старости фрукты. Танин налетом осел на языке. Горло жгло. Глаза слезились.

Джо, кажется, сильно обиделся. Потом рассмеялся.

– Крепковато для тебя, а?

Джей кивнул, продолжая кашлять.

– Мог бы и догадаться, – весело сказал Джо, отворачиваясь к кладовке. – Пожалуй, к нему сперва попривыкнуть надо бы. Но в нем есть искусство, – нежно добавил он, осторожно возвращая бутылку на полку. – А это главное.

Он обернулся, на этот раз с бутылкой «Желтого лимонада Бена Шоу» в руке.

– Пожалуй, лучше пока выпей это, – сказал он, наливая полный стакан. – А до остального скоро дорастешь.