Мессия очищает диск Олди Генри

2

Гроза налетела внезапно.

Косматые тучи тайком подкрались с запада, ночью – и небо рухнуло ливнем на вздрогнувшую в лихорадочном ознобе гору Сун. Видимо, божественный полководец Гуань-ди, ниспровергающий бесов, сильно разозлился на досаждающую этому миру нечисть, потому что ветвистые молнии следовали почти без перерыва одна за другой, пламенными многозубцами поражая невидимых врагов, а хриплые раскаты грома заставляли трепетать даже самые отважные сердца.

Дождевые струи неистово плясали по крышам и плитам, которыми был вымощен внутренний двор, подкрадывались к Залу тысячи Будд и гневно стучали в плотно прикрытую дверь – небось тоже хотели пройтись в боевых стойках по знаменитому каменному полу, где за прошедшие века остались цепочки выбоин от тысяч ног обучающихся монахов. Небесные драконы резвились в сизой пелене, взмахивая чешуйчатыми бородами, и конца-края этому буйству стихий не предвиделось.

Уставших за день монахов, спящих в сэнтане,[26] не больно-то интересовали игры драконов и ярость Гуань-ди, ужаса бесов. Спи, пока дают, – ведь в конце пятой стражи[27] так или иначе подымут и заставят идти во двор, под большой двускатный навес, лишенный стен, где и посадят в двухчасовую медитацию, которая должна напоминать обитателям Шаолиня о девятилетнем сидении великого Пути Дамо,[28] Бородатого Варвара, Патриарха-в-одной-сандалии. И уж наверняка наставники с палками жестоко вразумят тех ленивцев, кого станет клонить в сон или кого обеспокоят посторонние мысли о сырости и холоде. Ударят дважды, по одной палке на каждое плечо провинившегося, не жалея сил и рвения, а ты кланяйся да благодари учителей со всем тщанием за рачительную заботу о твоей личности!

Так что спите, братья, пока спится, сбросив монашеское платье на внешний край узкой скамейки-ложа, представлявший из себя полированный оловянный выступ!

Спите и не интересуйтесь тем глупцом, который теряет драгоценные часы, медленно пробираясь из внутреннего зала в зал внешний, неразличимой тенью мелькая в просветах между колонн перехода. Ну, приспичило кому помочиться, невзирая на ливень, так что ж теперь, всем из-за этого не спать?!

Во всяком случае, Змееныш Цай очень надеялся, что никто из отдыхающих монахов не станет тратить редкие минуты сна на наблюдение за ним, ничтожным кандидатом; а уж по части умения неслышно перемещаться в любом незнакомом помещении лазутчик жизни мог дать фору матерой лисе, забравшейся в курятник. Змееныша вместе с остальными соискателями только прошлым вечером пустили в сэнтан и разрешили там ночевать, а до того они спали во дворе под навесом, мучаясь от ночной прохлады и насекомых. Никто ведь и не знал, что бабка лазутчика Цая с пеленок приучала внука к весьма своеобразному способу ночного отдыха, вымотавшему бы иного неподготовленного человека до предела: заснув, Змееныш непременно просыпался после трети отведенного для отдыха срока, затем бодрствовал одну четверть общего времени и снова засыпал, мгновенно проваливаясь в небытие и вставая в точно назначенную самому себе минуту.

Сейчас это просто спасало лазутчику жизнь – ведь он не рискнул бы на глазах у преподобных отцов демонстрировать свое знакомство с тайнами мазей и иглоукалывания, особенно когда ты не имеешь права говорить вслух об истинной цели подобного рода занятий!

А жить-то хочется…

Вот и ходил Змееныш каждую ночь тайком в Храм теплой комнаты, где монахи обрызгивали по утрам себя и друг друга подогретой в чанах водой. Глотал пилюли, продлевающие молодость, мучил тело иглами, втирал в кожу мази и сбрызгивал каплями отваров, с ужасом видя, что принятые меры смогут продлить его ложную юность в лучшем случае еще на полгода.

Значит, это и есть тот срок, в течение которого надо выковырять из монастырских щелей ответы на вопросы судьи Бао. Выковырять, в руках подержать, сунуть за пазуху – и, что самое главное, суметь с ними вернуться.

Ну что ж, значит, так тому и быть…

Ползи, Змееныш!

Возвращаясь обратно из Храма теплой комнаты и подставляя разгоряченное после притираний лицо дождевым струям, Змееныш Цай вдруг резко остановился – и через мгновение растворился в мерцающей водяной завесе. Распластавшись всем телом на шероховатой стене сэнтана всего в десяти шагах от входной двери, куда лазутчик не успел нырнуть, он с удивлением выяснил, что не одинок в своей любви к ночным похождениям.

Более того: не узнать в бредущем через весь двор монахе преподобного Фэна с его неизменным диском под мышкой мог только слепой.

Старый монах шел, не оглядываясь по сторонам, неестественно выпрямив спину, ступая подчеркнуто твердо – в отличие от его обычного мягкого, слегка крадущегося шага. Змеенышу даже показалось сперва, что монастырский повар страдает одержимостью, ибо так ходят люди, чьим телом насильно завладел бес или дух умершего.

А учитывая то, что творилось сейчас в Поднебесной…

Преподобный Фэн наискось пересек внутренний двор, некоторое время постоял под ливнем, чернея каменной статуей в синих вспышках молний, и уверенно направился к западному крылу монастыря – туда, где находились патриаршие покои. Вход в эти помещения был закрыт для всех, включая и самого уродливого повара. Это не распространялось на нескольких особо доверенных лиц и высших иерархов братии, а остальные члены общины могли только мечтать о подобной привилегии.

Пеньковые сандалии повара глухо шлепали по мокрым плитам, а за маленькой фигуркой с деревянным диском неслышно и невидимо крался Змееныш Цай, время от времени нервно принюхивавшийся, словно поймавшая след охотничья собака.

Но близко подходить к запретному входу в покои патриарха преподобный Фэн не стал. Обогнув западное крыло, он той же уверенной походкой двинулся к решетчатым, никогда не запирающимся воротам, за которыми начиналась массивная каменная лестница, ведущая в монастырские подвалы. Согласно правилам обители, все двери в монастыре были открыты для любого монаха, будь он новичком или опытным наставником Закона, – за исключением все тех же покоев патриарха. Но подвалы Шаолиня… Ведь именно там, в этих смертельно опасных подземельях, располагался знаменитый Лабиринт Манекенов, созданный гениальным механиком древности, который, по слухам, и сам не всегда знал, каким образом срабатывает его детище!

И Змееныш Цай, ни минуты не колеблясь, последовал за странным поваром, когда тот принялся спускаться по блестящим от дождя ступеням во мглу подземелья.

Внизу царила непроглядная темень, но для двоих людей, оказавшихся в сыром коридоре, свет не был так уж необходим: отец Фэн явно ходил здесь далеко не в первый раз, а умение видеть в темноте испокон веку числилось в списке талантов семейства Цай. Поэтому Змееныш не упустил того момента, когда преподобный повар остановился и принялся совершенно бессмысленно тыкать краем своего диска в оказавшуюся перед ним дверь.

Змееныш Цай нырнул в тень удачно подвернувшейся ниши – темнота темнотой, а осторожность еще никому не повредила – и пригляделся.

На двери просматривались смазанные следы от множества печатей – наложенных, а затем не особо тщательно соскобленных, словно хозяин этой двери знал: опечатывать дверь придется еще неоднократно, так что стараться не стоит.

За этой дверью и начинался Лабиринт Манекенов.

И именно эту дверь опечатывали за спиной вошедшего внутрь монаха – потому что обратного пути для сдающего высшие экзамены не было.

Обратный путь вел разве что в канцелярию владыки Преисподней, князя Яньло, где трусу назначат следующую жизнь по мерке его дрожащей душонки.

Повар еще несколько раз ткнул диском в дверь, отозвавшуюся недовольным гулом, и присел на корточки. Вынул из-за пазухи тряпку и принялся елозить по своему диску. Стер часть написанного, потом отцепил от пояса привешенный к нему берестяной короб, извлек из короба кусочек уголька и задумчиво уставился в слезящийся потолок.

Уголек ткнулся в полированную деревянную поверхность – сперва неуверенно, как новорожденный кутенок вслепую ищет материнский сосок, затем все настойчивей…

«Пишет, – догадался Змееныш. – Цзин и жань, чистое и грязное. Как же у него дождем-то все иероглифы не посмывало?.. Или посмывало все-таки?! Но тогда что он стирал тряпкой?»

Монах через некоторое время удовлетворился результатом и гнусаво захихикал. Смех его внезапно заполнил весь коридор, скрытые за дверью подземелья радостно откликнулись, преисполнившись сумрачного веселья. Но так же неожиданно, как и возник, смех странного монаха Фэна смолк.

На мгновение оторопевший Цай завертел головой и проворонил тот миг, когда преподобный Фэн подпрыгнул, как тощий облезлый кот, трижды ударив в стену рядом с дверью. Для этого монаху пришлось извернуться всем телом, потому что иначе не было никакой возможности сперва пнуть ребром левой стопы в ничем не примечательный камень на уровне пупка, потом левой ладонью звонко шлепнуть наотмашь о выбоину чуть повыше лица – и тут же, словно оттолкнувшись от воздуха, взмыть на добрый локоть, крутануться волчком и подошвой правой ноги влепить добрую пощечину выщербленному кирпичу, напоминавшему оскаленную морду сказочного зверя гунь.

Дверь в Лабиринт Манекенов подумала-подумала, обиженно заскрипела и стала открываться.

Приземлившийся и замерший на корточках отец Фэн неслышно захлопал в ладоши, подобно играющему ребенку, затем подхватил с земляного пола свой диск и бегом кинулся в темноту, где незримо крылись тысячи смертей.

3

Дверь за спиной монаха немедленно захлопнулась, не оставляя Змеенышу Цаю выбора: оставаться здесь или же набраться смелости и последовать за поваром.

Наверняка именно в Лабиринте, откуда выходили с клеймом тигра и дракона на руках или не выходили вовсе, и крылась разгадка головоломки, мучившей судью Бао, но Змееныш был далек от того, чтобы переоценивать собственные силы.

На всякий случай он подошел и надавил на дверь.

Нет.

Дверь не поддавалась, а открыть ее тем же способом, что и старый Фэн… Вот они, потайные «ключи»: ребристый камень на уровне пупка, выбоина на ладонь выше лица и кирпич с мордой голодного гуня. Всех-то дел – повторить прыжок преподобного повара! А промахнешься или ударишь не с той силой – и свалится тебе на голову какая-нибудь мраморная плита или откроется под ногами бездонный колодец, до дна которого лететь дольше, чем до адской канцелярии владыки Яньло…

Сверху послышался осторожный шорох, и кто-то стал потихоньку спускаться по лестнице в монастырские подвалы, повторяя недавний путь повара Фэна и лазутчика жизни.

Видимо, тех, кто не спал этой грозовой ночью в обители близ горы Сун, было больше, чем двое.

Змееныш мгновенно вжался спиной в спасительную нишу, прекрасно понимая, что будет, если его застанут здесь, у двери в Лабиринт Манекенов. Небось еще и откроют, и внутрь пригласят: иди, уважаемый, а мы тут за твоей спиной вход опечатаем и забьем крест-накрест… Мысль о сражении с незваным гостем в случае разоблачения даже не пришла лазутчику в голову, причем отнюдь не потому, что Змееныш трусил.

Он никогда не трусил – не умел; он осторожничал и прикидывал.

За его плечами были обманчивость внешнего облика, тайны семейной школы Цай-цюань и наука покойной бабки; за плечами шаолиньского монаха, покрытыми священной кашьей… Нет, Змееныш прекрасно понимал: он без особого труда справится с новичком, еще не получившим почетную веревку-пояс из рук преподобного наставника, с «опоясанным» бойцом придется драться насмерть, а против стражника патриаршего отряда или знатока-шифу[29] у лазутчика не будет ни единого шанса.

И как раз тут на лестнице мелькнуло спускающееся пятно света, Змееныш пригляделся и с облегчением перевел дух.

Битва или смерть откладывались на неопределенный срок.

В течение прошедшего месяца Змееныш собственными глазами не раз видел восьмерых монахов-детей, шестеро из которых по разным причинам и воле знатных родителей посвятили себя Будде лет с трех-четырех, а двое родились в поселке слуг и были благосклонно одобрены патриархом для дальнейшего обучения в обители. Эти преподобные дети, которым сейчас было рукой подать до того дня, когда их станут называть подростками, не раз тайком забегали на кухню в попытках поживиться чем-нибудь съестным – и Змееныш, втихаря балуя их остатками еды, еще тогда выделил для себя одного из вечно голодных монашков.

Которого то ли в шутку, то ли всерьез местные бритоголовые отцы прозвали Маленьким Архатом.

Ребенок был красив, как иногда бывают красивы деревенские дурачки. Тонкие, почти прозрачные черты лица, напоминающие лики небожителей с картин Сю-ци, и при этом – безвольно скошенный подбородок, слегка отвисшая нижняя губа…

И глаза.

Глаза отнюдь не дурачка, но и не небожителя.

Два скованных льдом озерца, в которые смотреть – и то зябко.

Маленький Архат спустился до конца лестницы, поднял крохотный светильничек над головой, но оглядываться по сторонам не стал – на счастье Змееныша, который застыл в спасительной нише, приняв совершенно неестественную для человека позу.

Зато и силуэт лазутчика смотрелся скорее бесформенным комком сошедшей с ума тьмы, нежели прячущимся соглядатаем.

Маленький Архат подошел к двери и поставил свой светильник на землю. Потом полез в складки кашьи и через некоторое время извлек веревку. Встал как раз на то место, с которого не так давно прыгал преподобный Фэн, постоял, подумал и бросил веревку вверх.

«А парень-то не промах!» – оценил Змееныш, наблюдая, как со второго раза веревка зацепилась за выгнутый крюк, торчавший из потолка и до последней минуты не замеченный лазутчиком.

Маленький Архат подергал свою замечательную веревку, скрутил на свисающем конце петлю («Повеситься хочет, что ли?» – подумалось Цаю) и продел в нее правую руку по локоть.

После чего подпрыгнул, уцепился левой рукой чуть повыше и повис, словно горная обезьяна.

Змееныш Цай чуть не ахнул, когда малыш в рясе ловко раскачался и выбил пятками тройную дробь по нужному камню, выбоине и скалящемуся кирпичу – сделав это с гораздо меньшими затратами сил, чем уродливый повар Фэн.

А потом тихо засмеялся, соскочил на пол и пошел себе мимо открывшейся двери во тьму Лабиринта Манекенов.

Лазутчик жизни еще только начал размышлять над двумя вещами – почему эхо не захотело на этот раз подхватить смех Маленького Архата и почему это таинственный Лабиринт превратился чуть ли не в проходной двор? – а во мраке подземелий вдруг послышался сдавленный детский вскрик и шорох, какой бывает даже не от падения тела, а от медленного оседания наземь…

И Змееныш Цай совершил непростительную для профессионального лазутчика ошибку, одну из тех ошибок, которые способны напрочь провалить или неожиданно раскрыть порученное дело, – дверь все почему-то медлила закрыться, и Цай сломя голову ворвался в преддверие Лабиринта Манекенов.

Ему повезло.

Почти сразу он споткнулся о скорчившееся на сыром земляном полу детское тельце.

И успел выволочь Маленького Архата, потерявшего сознание неизвестно отчего, наружу.

Знакомое гнусавое хихиканье эхом прокатилось где-то в самой сердцевине Лабиринта, следом за ним послышался глухой грохот и сухой треск, какой бывает от столкновения дерева с деревом или с рукой, похожей на дерево, но Змееныш Цай уже не слышал этого.

Он нес по лестнице мальчишку с лицом деревенского дурачка и глазами, похожими на две ледышки.

Когда они были уже на самом верху, эти глаза открылись.

4

…Ливень наполнил до отказа все кухонные бочки, предусмотрительно выставленные во двор. Но преподобного Фэна – повар как ни в чем не бывало перед самым восходом объявился в своих чревоугодных владениях – дождевая вода чем-то не устроила.

И он мигом погнал Змееныша Цая к источнику, вооружив коромыслом и парой объемистых бадеек.

Самым простым способом раздобыть воду было пробежать через растущую неподалеку сосновую рощу, которая некогда и дала название знаменитому монастырю,[30] и вскоре оказаться близ разбивающегося о камни небольшого водопадика, дарующего прохладу в зной, но в здешней обители очень не любили простые способы достижения чего бы то ни было. Тем более что и сам водопад был не простой, а освященный в прадавние времена самим Сыном Неба, императором Сяо Вэнем, и вследствие несомненной святости этой воды в ней запрещалось даже купаться – не то что бадьями таскать.

Вот и бегал Змееныш по ста тридцати шести ступеням к дальнему ключу.

Каждые три ходки он останавливался на полдороге и тщательно брызгал на обнаженное до пояса тело водой, а приближаясь к кухне, начинал спотыкаться и тяжело дышать. Такому юноше, как он, не вошедшему еще в полную мужскую силу, должен быть в тягость путь к источнику и обратно, особенно по жаре и с тяжелым коромыслом на плечах. И неважно, что все обитатели Шаолиня, включая повара Фэна, предаются сейчас рассветной медитации – если на чем и ловятся лазутчики, так это на самых ничтожных мелочах!

«И еще на добрых поступках», – зло подумал Змееныш, в очередной раз подбегая к источнику и еще издалека видя там знакомую детскую фигурку.

Вчера, когда он оставлял только-только пришедшего в себя Маленького Архата у входа во второй сэнтан, Цай очень надеялся, что ребенок его не запомнит.

Запомнил, проклятый!

И кстати – почему он не медитирует вместе со всеми?!

Что это за поблажки?!

Малыш посмотрел на подбегающего Змееныша своими льдистыми глазками, прикусил сорванную травинку крепкими, выпирающими вперед зубами и заявил ни с того ни с сего:

– Через два-три дня тебя вызовет к себе патриарх. Понял, дубина?

Не ожидающий подобного начала Змееныш чуть не уронил коромысло.

– Будет беседовать с тобой. – Мальчишка жевал травинку и говорил словно даже и не со Змеенышем, а с самим собой. – Вопросы задавать станет, так ты не хитри и не умничай. Выгонит. Если ударит – закройся, но не до конца. Вроде как от испуга. Впрочем, до конца ты и не сможешь… ну да ладно, не о том речь.

Маленький Архат ненадолго замолчал, а Змееныш оторопело смотрел на своего собеседника.

На самом деле он не был столь уж удивлен словами Маленького Архата – и не потому, что ожидал чего-либо подобного. Просто Змееныш разучился удивляться еще тогда, когда нынешнее перерождение мальчишки не то что не началось, а даже еще и не было задумано.

Но личина Цая почти всегда требовала удивленно раскрытого рта и часто-часто моргающих глаз, так что это стало его второй натурой.

Некоторые уже неживые люди могли бы подтвердить: да, стало и в свое время производило большое впечатление.

– Чаю тебе предложит, – продолжил после паузы монах-ребенок. – Да не моргай ты, а слушай! Чаю, говорю, предложит – так ты не бери, а взял, так не пей! Понял?! Обвинят в незнании этикета и животной грубости, после чего выпрут взашей! Отойди себе смирненько в уголок, там тумба стоит, с фигурками и бумажными деньгами… ну, низенькая такая!..

– Алтарь предков, – машинально поправил Змееныш, на этот раз действительно удивясь: не столько тому, что малыш так осведомлен в делах патриарших, сколько его последним словам про алтарь предков.

Да любой сопливый мальчишка в любом селении никогда не скажет про известное с рождения священное место: «Тумба… с фигурками и бумажными деньгами…»

– Точно, – обрадовался Маленький Архат, выплевывая свою травинку Змеенышу под ноги. – Короче, поставишь туда чашку, поклонишься, после повернешься и поклонишься еще и патриарху. Потом жди. Выпьет глава Шаолиня свой чай – считай, все у тебя в порядке, можешь зваться монахом. Дошло?

– Дошло, – кивнул Змееныш. – А что ж это ты, преподобный…

Лазутчик колебался. Одну ошибку он уже совершил, когда вытаскивал этого непонятного ребенка из Лабиринта Манекенов; и сейчас ему очень не хотелось ошибиться во второй раз. Сделай он вид, что вчерашней ночью ничего не было, кроме грозы, и вся юношеская личина Змееныша мигом начнет трещать по швам и лопаться – мальчишка умен, как бес, и сразу поймет, что пухлогубый юнец-кандидат не должен бы уметь держать язык за зубами. Особенно окажись сей юнец в завидной роли спасителя. Затей же лазутчик разговор о вчерашнем происшествии, начни интересоваться похождениями Маленького Архата, и это неизбежно потянет за собой повара Фэна и самого Змееныша, преследующего уродливого монаха с диском под мышкой.

– Чего это я шляюсь у источника, когда остальные сидят в медитации под навесом? – ухмыльнулся Маленький Архат, и лицо его на миг стало совсем глупым, но только на миг, так что Змееныш не понял: притворялся его собеседник или на самом деле обладал способностью прыгать от глупости к мудрости, как лягушка от лужи к луже?

Вон одна, зеленая, в пятнах, скачет, радуется… точь-в-точь Серебряная Жаба на Луне, когда тучи от нас ее дворец закрывают!..

– Понятное дело. – Мальчишка не спеша подошел к одной из бадеек (коромысло давно уже стояло у ног Змееныша), опустил детские ладошки внутрь, где на донце оставалась лужица воды, и каким-то безмерно усталым жестом ополоснул лицо. – Какой же я Маленький Архат – я просто маленький нахал! А может, меня, человеческого детеныша, их святейшество патриарх всем сердцем возлюбил?! Может, великий наставник Закона в нем, то бишь во мне, души не чает?! И позволяет то, чего другим ни-ни! Что скажешь, парень?

– Ты… – запнулся Змееныш, не очень хорошо уяснив смысл слов «человеческий детеныш» в применении к Маленькому Архату, а также отметив про себя крайне странный титул для патриарха Шаолиня – «его святейшество».

Но раз начал говорить, надо договаривать; тем более сплетни о неприглядных эпизодах личной жизни монахов уже давно раскатились горохом по всей Поднебесной.

– Ты его мальчик для удовольствий?

И Маленький Архат не обиделся.

Только плеснул остатками воды в физиономию Змееныша.

Незло плеснул, играя; но играя не по-детски.

– Для удовольствий, – кивнул монах-ребенок, и лед его глаз немного оттаял, потек по краям голубыми разводами. – Только не для тех, о каких ты подумал.

Вдруг он сорвался с места и побежал к ступеням, ведущим к монастырской кухне.

Остановился на третьей снизу, со щербиной посередине, и негромко бросил:

– Послезавтра Фэн-урод снова пойдет диск к Лабиринту примерять. В то же время, ночью. Ты его не бойся, он когда в подземелья идет, ничего вокруг себя не видит, не слышит! Ты другого бойся…

Не договорил.

Дальше побежал.

Ступеней через сорок остановился, поглядел сверху, как Змееныш из источника воду набирает, как пристраивает коромысло на скользких плечах; как делает первый шаг к лестнице.

– Жили-были два китайца, – пробормотал себе под нос Маленький Архат, – одного звали Сунь, а второго – Высунь…

Но Змееныш не слышал этого.

Да и никто не слышал, а услышал бы, так не понял.

До того места, где поняли бы язык Маленького Архата, была не одна сотня ли[31] и не одна сотня лет.

5

Косвенным образом слова Маленького Архата о том, что Змееныша в ближайшем будущем ждет приглашение к патриарху, подтвердились почти сразу.

Причем весьма своеобразным образом: если не считать беготни к источнику и уже вошедшей в привычку работы на монастырской кухне, то до самого вечера никто и ничем Цая не обижал. Не мыл грязных рук в набранной для похлебки воде, не требовал найти и немедленно принести веер, утерянный неизвестно где и неизвестно когда; не заставлял в тридцать восьмой раз поймать белого кролика и приготовить из него жаркое с сычуаньской лапшой и молодыми бамбуковыми побегами – Змееныш уже устал объяснять, что ни при каких обстоятельствах не может ничего приготовить из священного животного даже под страхом пытки. Однажды он попытался для разнообразия сказать, что монахам мяса есть нельзя, и, не успев договорить «нельзя», был больно бит монашескими тапочками на твердой деревянной подошве…

Короче, день прошел тихо и безобидно.

И это настораживало больше, чем ставшие привычными издевательства.

Маленький Архат в свободное от занятий кулачным боем и постижения Чань время крутился где-то неподалеку, но в разговоры не вступал.

Повар Фэн вообще не интересовался ничем, кроме котлов и своего диска, на котором за сегодня так ничего и не написал.

У Змееныша Цая даже появилась минутка-другая отдохнуть и в очередной раз задуматься над скрытым смыслом постоянного издевательства и всевозможных обид-насмешек над кандидатами. Неужели такой удивительный обычай существует с седых времен Пути Дамо, сурового Бодхидхармы; неужели именно Бородатый Варвар приказал силой вытряхивать из новичков все зерна человеческой морали и нравственности, делая в мешке их представлений о жизни все новые и новые дырки?

Ведь монаху-любострастнику, по всему видать, главным было не соблюдать монастырские правила, отказываясь от женщин, а не попадаться стражникам с поличным! Но если уж попался, не дать доставить себя к патриарху, уходя от облавы силой, хитростью, чем угодно, но уходя… Опять же грязные сандалии по чистому полу, грязные ладони в воде для похлебки, белый священный кролик, бессмысленные обвинения в воровстве и непочтительности – всего и не перечислить!

И при этом говорят в Поднебесной: «Опрятен, как чаньский монастырь!» – правильно говорят, в чем Змееныш имел возможность убедиться сам.

И при этом говорят в Поднебесной: «Суров к себе, как чаньский монах!» – что тоже правда, истинная правда!

Всем ведомо, как Бородатый Варвар в гневе вырвал себе веки (по иной версии, только ресницы), когда те смежились и помешали ему предаваться внутреннему созерцанию! А последователи Пути Дамо помнят об этом, каждодневно попивая чаек – чайный куст вырос-то из отвергнутой плоти великого Бодхидхармы! – и щеголяя ревностностью в постижении Учения.

Может быть, дальновидный Пути Дамо, первый патриарх Чань, из каких-то тайных соображений хотел, чтобы вступающих в ряды его монахов-воинов покинули все людские представления о хорошем и плохом, о правильном и неправильном в понимании смиренных крестьян, гордых министров и яростных воинов – покинули, чтобы быть замененными…

На что?

И тогда становится ясным, почему теряющего или потерявшего мораль человека, из которого под ноги сыплются правила «ли», стуча о дорогу подобно зернам проса… почему такого человека нельзя выпускать за пределы обители!

Он не сможет жить в знакомом ранее мире: мир остался прежним, а он изменился! Как собака, выжившая в волчьей стае, не может вернуться в прежнюю конуру, где есть миска и нет свободы. В ней, в бывшей собаке, теперь безраздельно царят новые правила, не привнесенные снаружи, а выросшие сами собой, из глубин, из корней; и среди волчьих правил «ли» может, к примеру, найтись и такое: нельзя перекусывать подставленное горло сдающегося соперника!

Многие ли императоры и полководцы могут похвастаться подобной волчьей моралью?!

…И тут мысли Змееныша Цая были прерваны приветственным возгласом и увесистым хлопком по плечу.

– Здорово, браток! – весело рявкнул собрат по кандидатскому званию, тот самый торопыга, которому невероятно везло от самых внешних ворот обители.

Торопыга был велик, громогласен, телом дороден и грузен и любил хвастаться тем, что везуч и что земляки прозвали его еще с детства Луань Дайтоу, что на ханьчжоуском наречии значит «голова смутного времени».

Змееныш так и не понял, что хотели сказать этим земляки и чем тут хвастаться. Особенно если у двух иероглифов, составляющих «луань дайтоу», есть и второй смысл – «мешочек с яичками».

Или, если отбросить церемонии, попросту «мошонка».

– Мы тут подумали-подумали, браток, и решили, что надо бы тебя тоже позвать, – блестя плоскими широкими зубами, какими хорошо жевать репу, загудел Голова Смутного Времени. – Все-таки ты наш, хотя и сторонишься, вроде как брезгуешь; и звание монашеское вскоре вместе примем, так что ни к чему нам чиниться да избегать один другого! Я и Малыш Сун (второй кандидат, еще остававшийся в обители) со здешними молодыми иноками сдружились, так они нас сегодняшней ночью на дружескую пирушку зовут. Как говорится меж образованными людьми, в Зеленые терема![32] Короче, я за тобой, браток! Уснут все в твоем сэнтане – выходи, собираемся у заднего выхода с кухни! Молодые иноки сказывали, что знают нужные тропы в поселок слуг… ох, и погуляем!

Голова Смутного Времени гудел еще что-то, скабрезно подмигивая, а Змееныш уже понимал: «Влип!»

И лихорадочно соображал, как отвертеться от столь лестного предложения.

По всему выходило, что не отвертеться никак. Такой юнец, каким представлялся окружающим лазутчик жизни, просто не мог отказаться от подобного, истинно мужского предложения. А даже если Змееныш и попробует увильнуть, сославшись на необходимость соблюдать Пять Запретов, пусть и не став полноправным монахом, Голова Смутного Времени мигом превратится в Мошонку, препаскудно ухмыльнется и спросит:

«Трусишь, браток?»

После чего Змееныш окажется прижат к стене собственным ложным возрастом, умеющим отвечать на обвинение в трусости одним-единственным способом.

Сделать все, что предлагают, и вдвое больше.

– Хорошо, браток, – кивнул Змееныш, грустно вздохнув про себя и покоробившись от собственного «браток». – Нынче же ночью.

6

– А я-то думала! – досадливо скривилась Матушка Сиванму, прозванная так в честь Владычицы Западного Рая за свои исключительные способности на стезе разврата.

Говаривали знатоки из преподобных: Матушка если приголубит ста двадцатью пятью из ста двадцати трех известных людям любовных игр, то мигом попадаешь в Западный Рай, даже и не вкусив дарующих бессмертие персиков.

– А я-то думала! Кандидатишек сопливых привели! Патлатеньких! Головы не обрили, а туда же: к порядочным женщинам!

– Чем тебе их головы не нравятся, Матушка! – расхохотался один из молодых монахов, подбивших трех кандидатов на сей опасный, но сулящий немалые радости поход.

– Вот у тебя, красавчик, голова правильная – бритенькая да гладенькая! Прижмешь такую к себе, ладошкой гладишь, не нагладишься! Круглая да крепкая! А у этих проведешь ладонью – не то собака, не то дерюга… Ну и вся любовь кошлатым мехом-смехом и выходит! Разве что мальчика попробовать, порадовать себя молоденьким мясцом? Эй, юнец, ты хоть целовался с нашей сестрой до сегодняшней ночки?!

И любвеобильная Матушка Сиванму обеими руками приподняла свои пышные груди, вызывающе глянув в сторону Змееныша.

– Не довелось, Матушка, – потупившись, ответствовал Цай, одновременно припоминая, как больше месяца прятался от лихих братьев из шайсинских лесов. Их вожака Змееныш сдал властям живьем для заказанной публичной казни на деревянном осле. Самым надежным местом для укрытия – увы! – оказался Зеленый терем на окраине Шайсина, с чьей хозяйкой Змееныша связывали кое-какие делишки. В результате все остались довольны: и хозяйка, получившая изрядную мзду, и певички, сновавшие к замечательному постояльцу по двое, по трое за раз, и сам Змееныш – хотя иногда ему хотелось выйти и отдаться в руки лихим братьям.

Смерть казалась не такой утомительной, как внимание певичек.

– Тогда договорились, сынок! – На круглом лице Матушки появилось плотоядное выражение, как ни странно, сделавшее ее довольно привлекательной. – Пошли, поучим тебя уму-разуму!

И Змееныш покорно поплелся в соседнюю комнату, раздумывая по дороге: воспользоваться наукой бабки Цай и одними руками незаметно довести Матушку до блаженного изнеможения (авось отстанет!) или продолжать разыгрывать юнца до, так сказать, победного конца?

Последний вариант смущал лазутчика. Любовь юноши и любовь зрелого мужчины сорока с лишним лет сильно отличаются между собой. И опытная певичка только по времени, прошедшему от снятия одежд и до того мига, когда «тучка проливается дождем», может определить истинный возраст своего любовника с точностью до трех-четырех лет. Можно, конечно, замедлить или ускорить происходящее, но нажимать на точки «цилунь» и «баньши» в присутствии Матушки Сиванму…

– Ишь, какой мяконький! – призывно шепнула Матушка, и Змееныш обнаружил, что уже лишился изрядной части своего одеяния, а Матушка стоит перед ним на коленях, явно готовясь «сыграть на нефритовой флейте».

И сыграла.

Да так сыграла, что, наверное, небожители Яшмового дворца долго потом обсуждали подробности этого поединка: Матушка Сиванму изо всех своих немалых сил старалась затянуть удовольствие и успеть продемонстрировать пухлогубому мальчику все совершенство многолетнего опыта, а Змееныш Цай напрягал последние силы, пробуждая от спячки Великого Змея Шэн и пытаясь уложиться в то время, какое истинно надобно шестнадцатилетнему юноше для завершения первого соития.

В результате оба остались довольны друг другом.

Включая любопытных небожителей.

И если бы не шум на улице, прекрасно знакомый Змеенышу по его первому, тайному визиту в поселок слуг…

Монастырская стража, как выяснилось позже, явилась отнюдь не за блудодеями. В соседнем доме, примыкающем ко двору жилища Матушки Сиванму и ее подружек, проживал молодой бондарь, поставлявший на кухню заказанные ему бочки, – и бондарь этот днем был замечен в смертном проступке.

Он издалека подглядывал за монахами – причем не за рядовыми иноками, а за знатоками-шифу! – когда последние совершенствовались в воинском искусстве. Такие прегрешения карались смертью: провинившегося забивали палками, сперва удостоверясь – случайно ли заглянул грешник в святая святых или намеренно пытался проведать тайны мастерства преподобных отцов из обители возле горы Сун?!

Бондарь смотрел намеренно – ибо в пятый раз не подглядывают случайно.

И богатыри-стражники явились за преступником.

К сожалению, Голова Смутного Времени потерял от страха голову, напрочь превратившись в Мошонку и выскочив на улицу в чем мать родила, – в результате Мошонка был изгнан пинками с территории обители, потеряв возможность когда-либо приобщиться к Учению Будды в стенах Шаолиньского монастыря.

Сказано в древности: «Дуракам Закон не писан!»

Остальные иноки и Малыш Сун, кандидат-приятель Мошонки, были вовремя укрыты женщинами в тайных погребах.

Про Змееныша все как-то забыли и не вспомнили до следующего утра.

Ни молодые иноки, ни Матушка Сиванму с подружками, ни собрат-кандидат… ни монастырские стражники, хотя последние тщательно обыскали окрестные дворы и дома сверху донизу.

Маленький Архат, притащившийся вместе со стражей смотреть на арест бондаря, принимал самое деятельное участие в этих поисках. Видно было, что монах-ребенок пользуется несомненным расположением стражников – вот только неясно, с чего бы это?! А потом, когда стража удалилась, таща за собой избитого бондаря и вопящего Мошонку, Маленький Архат встал посреди пустынного двора Матушки Сиванму и обратился в пространство.

– Я знаю, что ты где-то здесь, – весело сказал ребенок. – Извини, но мне надо было проверить – действительно ли ты лазутчик из внешнего мира? Поймай они тебя и изгони отсюда, – значит, я ошибся, а я ошибаюсь редко. Еще раз извини, но, по-моему, ты гораздо старше и умнее, чем выглядишь, Змееныш! Проследи за собой: в минуты задумчивости у тебя слегка западают щеки и начинают играть желваки на скулах, отчего ты становишься отнюдь не юношей… и еще: те волосы, что у тебя на груди, – белесые. Может быть, они седые?

Никто не ответил Маленькому Архату.

7

Через день Змееныша вызвал к себе патриарх Шаолиня, сменивший на этом посту знаменитого Сюаня Цзигуаня, присутствовавшего на церемонии восшествия на престол нынешнего императора Юн Лэ.

После полуторачасовой беседы кандидату была милостиво предложена чашка чаю; и когда Змееныш Цай в точности выполнил все советы Маленького Архата, патриарх одобрительно улыбнулся и не торопясь отхлебнул из своей чашки.

К вечеру Змеенышу наголо обрили голову.

А последний кандидат, приятель печально известного Головы Смутного Времени, был изгнан сразу же после того, как гордо сделал первый глоток предложенного напитка.

Чай, кстати, оказался плохонький, жидко заваренный…

Междуглавье

Мне дважды повезло – если в данном положении вообще можно говорить о везении.

Во-первых, мой мальчик оказался дурачком. Не дебилом – от такого соседства я рехнулся бы через час, подтвердив общее правило, что «Безумцы Будды» долго не живут. Но мой мальчик (до сих пор не понимаю – на беду себе или на счастье вспомнил он мое перерождение?!) на кое-что годился, только это «кое-что» было весьма своеобразным. Например, он мог вполне успешно сопровождать слепого гадателя, время от времени поколачивая колотушкой в переносной гонг и оповещая таким образом обывателей о том, что пора бы встряхнуть сосуд с дщицами и выкинуть оттуда очередное предзнаменование – наверняка доброе, потому что за злые пророчества платили тумаками. И пусть мальчишка на глаз различал все сто двадцать четыре оттенка закатной полосы над озером и чувствовал себя как дома во всех пяти тональностях здешней музыки, с легкостью переходя от «гун» к «шан», а от них обоих к «цзяо», – ему было трудно сосчитать монеты в лавке так, чтобы не ошибиться вдвое или втрое, и разговаривать он мог, только глупо улыбаясь.

Я забился в самый краешек его куцего сознания и благодарил фортуну за фарт, что, прожив тридцать лет и три года (не на печи, но все-таки…) с урезанным судьбой-индейкой правым полушарием, сейчас способен быть более или менее холодным наблюдателем.

Видать, судьба была рождественской индейкой.

Иногда мне казалось, что вот оно, мое левое полушарие, мои усеченные искусство и интуиция – слюнявый полуидиот, никогда не промахивающийся мимо нот и искренне любующийся цветущей ханьчжоуской ивой.