Сицилиец Пьюзо Марио
Гильяно плохо спал, а наутро проснулся в мрачном настроении, особенно опасном в юношеском возрасте. Сам себе он казался смешным. Он мечтал стать героем – как все мальчишки. Живи он в любой другой части Италии, давно записался бы в армию, но как настоящий сицилиец добровольцем он не пошел, а его крестный, Гектор Адонис, как-то договорился, чтобы его не призывали. В конце концов, хоть Италия и правила Сицилией, ни один настоящий сицилиец итальянцем себя не считал. К тому же, если говорить начистоту, итальянское правительство само не торопилось призывать сицилийцев, особенно в последний год войны. У сицилийцев были родственники в Америке, сицилийцы рождались преступниками и предателями, они были слишком глупы, чтобы обучить их современному военному делу, и везде, где они появлялись, начинались неприятности.
Выйдя на улицу, Тури Гильяно почувствовал, как мрачное настроение отступает под влиянием прекрасного солнечного дня. На город лился золотой свет, в воздухе витали ароматы олив и лимонных деревьев. Он любил свой Монтелепре – его горбатые улочки, каменные домики с балконами, где пестрели в горшках цветы, которые растут на Сицилии сами, без всякого ухода. Любил красные черепичные крыши, убегавшие к границе города, запрятанного на дне долины, которую жидким золотом заливало солнце.
Причудливые украшения, приготовленные к Фесте – разноцветные фигурки святых из папье-маше, парящие над улицами, громадные цветы со стеблями из бамбуковых палок, – маскировали привычную нищету провинциального сицилийского городка. Увешанные гирляндами домики Монтелепре, расположенного высоко в горах и стыдливо укрывающегося в складках каменных хребтов, были полны мужчин, женщин, детей и домашнего скота, ютившихся в трех-четырех комнатках. Во многих домах не было канализации, и даже тысячи цветов и холодный горный воздух не могли скрыть запах отбросов, поднимавшийся с рассветом.
В хорошую погоду люди стремились выходить из своих жилищ. Женщины выставляли деревянные стулья на каменные террасы и готовили обед, который накрывали там же. Мелюзга гоняла по улицам кур, индеек, козочек; дети постарше плели бамбуковые корзины. В конце виа Белла, там, где она примыкала к площади, стоял громадный фонтан с мордой демона – вода лилась у него меж гранитных зубов. На прилегающих склонах гор были разбиты террасные сады. На равнинах пониже виднелись городки Партинико и Кастелламмаре; на горизонте угрожающе темнели кроваво-красные камни Корлеоне.
На дальнем конце виа Белла, в стороне Кастелламмаре, Тури увидел Аспану Пишотту, который вел в поводу осла. На минуту он обеспокоился тем, как Аспану станет обращаться с ним после вчерашнего унижения. Друг его славился острым языком. Сделает он какое-нибудь пренебрежительное замечание? Гильяно снова ощутил приступ бесполезного гнева и поклялся, что теперь всегда будет настороже. Какие бы последствия ему ни грозили, он всем покажет, что не трус. Однако в глубине души сознавал, что поступил правильно. Дружки Кинтаны ждали, что произойдет дальше, один из них – с оружием. Они были «Друзьями друзей» и наверняка отомстили бы. Тури не боялся их – он боялся своего поражения, неизбежного не потому, что они сильней, а потому, что они куда более жестоки.
Аспану Пишотта одарил его своей хитрой широкой улыбкой и сказал:
– Тури, в одиночку этот осел не справится. Придется нам помогать.
Ответа не требовалось; Тури с облегчением понял, что его друг забыл про вчерашний вечер. Его растрогало то, что Аспану, никогда не упускавший возможности поглумиться над кем-нибудь другим, к нему относился с неизменным уважением и теплотой. Вдвоем они пошли к городской площади, ведя осла за собой. Ребятня вилась вокруг них, словно стайка проворных рыбок. Дети знали, что предстоит сделать ослу, и испытывали радостное предвкушение. Для них это было развлечением – большое событие в скучном течении летних дней.
В центре площади стоял маленький деревянный помост высотой около метра; он состоял из каменных блоков, которые вырубили в горах поблизости. Тури Гильяно и Аспану Пишотта затолкали осла на помост по земляному скату. Потом веревкой привязали его голову к короткой вертикальной железной планке. Осел сразу же сел. Над глазами у него было белое пятно, отчего он походил на клоуна. Дети собрались вокруг помоста, хохоча и отпуская шутки. Один из мальчишек выкрикнул: «Ну и кто тут осел?» – и все рассмеялись еще пуще.
Тури Гильяно, еще не знавший, что это последний день его жизни в качестве никому не известного деревенского парня, глядел с помоста вниз с покровительственным видом человека, находящегося именно там, где ему положено быть. Он стоял на том маленьком пятачке земли, где родился и всегда жил. Внешний мир не мог причинить ему зла. Забылось даже вчерашнее унижение. Он знал окружавшие его известняковые горы лучше, чем ребенок – свою песочницу. Каменные глыбы прорастали там с такой же легкостью, как летняя трава, образовывали пещеры и укрытия, где можно было спрятать целую армию. Тури Гильяно знал каждый дом, каждую ферму, каждого крестьянина, каждый разрушенный замок, оставленный норманнами или маврами, каждый скелет некогда прекрасных храмов, выстроенных греками.
С другой улицы на площадь вышел фермер, ведущий Чудесную мулицу. Именно он нанял их для утреннего представления. Звали его Папера, и он снискал себе уважение у жителей Монтелепре, одержав победу в вендетте против соседа. Они поспорили насчет смежного участка земли, где росла оливковая роща. Спор продолжался десять лет – больше, чем все войны, в которые втянул Италию Муссолини. Потом в одну ночь, вскоре после того, как союзническая армия освободила Сицилию и установила демократическое правление, соседа нашли практически перерубленным пополам двумя выстрелами из лупары – спиленного дробовика, который на Сицилии частенько применяют в подобных случаях. Подозрение немедленно пало на Паперу, но он предусмотрительно обезопасил себя, устроив стычку с карабинери, после которой был арестован и провел ночь, когда свершилось убийство, в тюремной камере в казармах Беллампо. Ходили слухи, что это был первый знак возрождения мафии и что Папера – женатый на родственнице Гвидо Кинтаны – присоединился к «Друзьям друзей», чтобы те помогли ему победить в споре.
И вот Папера вел мулицу к помосту, а дети так и крутились у него под ногами, и он отгонял их добродушными ругательствами, помахивая хлыстом, который держал в руке. Дети легко уворачивались от хлыста, пролетавшего у них над головами; Папера снисходительно улыбался.
Учуяв внизу мулицу, осел с белой мордой натянул веревку, которой был привязан к помосту. Тури с Аспану приподняли его; дети разразились приветственными кликами. Папера тем временем развернул мулицу так, чтобы ее круп оказался у края помоста.
Тут Фризелла, цирюльник, вышел из своей парикмахерской, чтобы присоединиться к веселью. За ним стоял старшина, напыщенный и важный, потирая гладкое красное лицо. Он единственный в Монтелепре приходил к цирюльнику бриться каждый день. Даже с помоста Гильяно учуял крепкий запах одеколона, которым его обрызгали только что.
Старшина Роккофино профессиональным взглядом окинул толпу, собравшуюся на площади. Как командующий местным отделением национальной полиции из двенадцати человек он отвечал в городе за порядок. Феста всегда грозила неприятностями, и он уже вызвал на площадь патруль, но те четверо еще не успели прийти. Роккофино внимательно присмотрелся к благодетелю города, Папере, с его Чудесной мулицей. Он был уверен, что Папера заказал убийство соседа. Эти сицилийские дикари злоупотребляли дарованными им священными свободами. Они еще пожалеют, что лишились Муссолини, мрачно размышлял старшина. По сравнению с «Друзьями друзей» диктатор был мягчайшим Франциском Ассизским.
Цирюльник Фризелла привык развлекать весь город. Мужчины, которым не удалось найти работу на день, собирались в парикмахерской послушать его шуточки и узнать последние сплетни. Он был из тех, кто обслуживает себя лучше, чем своих клиентов: с тщательно подстриженными усиками, напомаженными волосами, расчесанными на прямой пробор, – и с лицом клоуна из кукольного театра. Нос картошкой, широкий рот, который распахивался, словно ворота, и нижняя челюсть без подбородка.
Он крикнул:
– Тури, тащи своих зверюг ко мне, я их как следует надушу! Твой осел будет считать, что занимается любовью с герцогиней.
Тури проигнорировал его. Однажды в детстве Фризелла подстриг ему волосы – да так плохо, что с тех пор эту обязанность взяла на себя мать. Однако отец Гильяно по-прежнему ходил к Фризелле поболтать и поделиться воспоминаниями об Америке с упоенно внимающими слушателями. Тури Гильяно не любил цирюльника еще и потому, что тот был оголтелым фашистом и считался информатором «Друзей друзей».
Старшина закурил сигарету и пошагал по виа Белла, не обратив внимания на Гильяно, – промашка, о которой ему предстояло сильно пожалеть.
Осел тем временем попытался спрыгнуть с помоста. Гильяно ослабил веревку, чтобы Пишотта смог подвести животное к краю, где стояла Чудесная мулица. Теперь ее круп располагался точно под ослом. Гильяно ослабил веревку еще немного. Мулица фыркнула и толкнулась крупом ровно в тот момент, когда осел насел на нее. Он стиснул круп мулицы передними ногами, несколько раз конвульсивно дернулся и завис в воздухе с комичным выражением на белой морде. Папера с Пишоттой расхохотались; Гильяно изо всех сил потянул за веревку, и осел снова оказался рядом с железной перекладиной. Толпа кричала, болея за него. Дети уже разбегались по улицам в поисках других развлечений.
Отсмеявшись, Папера сказал:
– Жили бы мы все как этот осел – вот было бы здорово!
Пишотта не преминул ответить:
– Синьор Папера, так давайте я взвалю на вас корзины и погоняю хлыстом по горам часиков восемь в день. Ослы ведь так и живут.
Фермер скорчил гримасу. Упрек был очевиден: он платит работникам слишком мало. Пишотта никогда не нравился ему; вообще-то он нанял только Гильяно. Все в Монтелепре любили Тури. А вот с Пишоттой было по-другому. У него был слишком острый язык и дерзкие манеры. Лентяй – и нечего оправдываться слабыми легкими! Что-то они ему не мешают курить сигареты, увиваться за девушками в Палермо и одеваться как денди. А еще эти его усики, как у француза! Скорей бы он уже докашлялся до смерти и попал прямиком в ад, подумал Папера. Он дал им двести лир, за что Гильяно его вежливо поблагодарил, и отправился с мулицей обратно к себе на ферму. Двое юношей отвязали осла и повели его к дому Гильяно. Работа для осла только начиналась, и предстоявшая задача была куда менее приятной.
Мать Гильяно накрыла для сына с другом ранний обед. Две сестры Тури, Марианнина и Джузеппина, помогали матери раскатывать пасту к ужину. На квадратной деревянной доске, отполированной до блеска, горкой высилась мука, в которую разбивали яйца и замешивали тесто. Дальше на нем ножом вырезали крест – чтобы освятить. Теперь Марианнина и Джузеппина отщипывали от теста полоски и оборачивали их вокруг стебля сизаля; когда травинку вынимали, оставалась тонкая трубочка. По всей кухне громоздились корзины с оливками и виноградом.
Отец Тури работал в поле – короткий день, чтобы успеть на Фесту к вечеру. На следующий день должна была состояться помолвка Марианнины, и в доме Джулиано устраивали большой праздник.
Тури всегда был любимчиком Марии Ломбардо Гильяно. Сестры помнили, как в детстве мать каждый день собственноручно его купала. Воду грели в жестяном тазике на плите; мать проверяла локтем температуру и разводила особое мыло, привезенное из Палермо. Поначалу сестры ревновали, но потом привыкли и с удовольствием наблюдали за купанием голенького младенца. Он никогда не плакал – наоборот, радостно смеялся, пока мать, склонившись над тазиком, разглядывала его и объявляла его тело идеальным. Он был самый младший в семье, но рос самым сильным. И словно немного чужим. Читал книги и рассуждал о политике; считалось, что ростом и красотой он обязан времени, проведенному в материнской утробе в Америке. Но его любили – очень – за доброту и бескорыстие.
В то утро все женщины волновались за Тури и заботливо наблюдали за тем, как он доедал свой хлеб с козьим сыром, блюдце оливок и пил кофе из цикория. Подкрепившись, они с Аспану должны были провести осла до Корлеоне, а назад вернуться с гигантским кругом сыра, ветчиной и колбасами. Им предстояло пропустить один день Фесты – все, чтобы порадовать мать и устроить настоящий праздник в честь помолвки сестры. Часть продуктов они собирались продать на черном рынке ради пополнения семейного бюджета.
Всем трем женщинам нравилось видеть двух юношей вместе. Они дружили с самого детства, были ближе, чем братья, несмотря на полную несхожесть. Аспану Пишотта, с его темной мастью, тонкими усиками кинозвезды, подвижным лицом, блестящими черными глазами и волосами цвета воронова крыла на маленькой голове, своим остроумием покорял всех женщин. И однако, каким-то странным образом, его обаяние меркло перед красотой Тури Гильяно. Тот был крупным – как древнегреческие статуи, разбросанные по всей Сицилии. Весь шоколадный – и волосы, и загорелая кожа. Он всегда держался спокойно, но движения его были стремительны. Больше всего в нем привлекали глаза. Мечтательные, золотисто-карие, со стороны они казались самыми обычными. Но если он глядел прямо на вас, его веки приопускались, словно у скульптуры, а лицо становилось безмятежным, как маска.
Пока Пишотта развлекал Марию Ломбардо разговором, Тури Гильяно поднялся к себе в спальню, чтобы подготовиться к походу, который они собирались совершить. В спальне у него был спрятан пистолет. Памятуя об унижении, пережитом прошлой ночью, он решил, что в путь без оружия не выйдет. Тури умел стрелять, потому что отец часто брал его на охоту.
На кухне мать в одиночестве дожидалась его, чтобы попрощаться. Она поцеловала Тури и нащупала у него пистолет, заткнутый за пояс.
– Тури, будь осторожен, – сказала взволнованно. – Не ссорься с карабинери. Если вас остановят, отдай им все.
Гильяно успокоил ее.
– Продукты они могут забирать, – сказал он. – Но я не позволю, чтобы меня избили или отправили в тюрьму.
Это она понимала. И как сицилийка гордилась сыном. Много лет назад собственная гордость, злость на окружающую нищету заставили ее убедить мужа попытать удачи в Америке. Мария Ломбардо была мечтательницей, верила в справедливость и считала, что в мире должно найтись для нее достойное место. Она накопила в Америке целое состояние и, руководимая той же гордостью, решила вернуться на Сицилию и зажить как королева. Но тут все рухнуло. Лира в военное время обесценилась настолько, что они снова стали бедняками. Мария Ломбардо подчинилась судьбе, но для своих детей хотела иного. Ее радовало, когда Тури выказывал тот же нрав, что и у нее. Однако она страшилась того дня, когда он столкнется с суровой реальностью жизни на Сицилии.
Мария Ломбардо глядела, как он уходит по мощеной виа Белла следом за Аспану Пишоттой. Ее сын Тури шел как гигантская кошка; грудь у него была такая широкая, а руки и ноги такие мускулистые, что Аспану на его фоне казался стебельком травы. Но у него была хитрость, которой не хватало ее сыну, были жестокость и кураж. Аспану охранит Тури от жестокого мира, в котором они вынуждены жить. К тому же она питала слабость к темной привлекательности Аспану, хоть и считала своего сына более красивым.
Она глядела, как они шагают по виа Белла прочь из города в сторону долины Кастелламмаре. Ее сын, Тури Гильяно, и сын ее сестры, Гаспар Пишотта. Двое юношей, которым едва исполнилось по двадцать лет, а выглядели они и того моложе. Она любила их обоих и за обоих боялась.
Наконец и они, и их ослик скрылись за подъемом улицы, но она продолжала смотреть. И вот они появились снова, высоко над Монтелепре, у подножия гор, окружавших город. Мария Ломбардо Гильяно продолжала смотреть – словно она никогда больше их не увидит, – пока парни не растаяли в утреннем тумане на горных склонах. Растворились в воздухе, положив начало легенде.
Глава 4
В сентябре 1943 года на Сицилии можно было выжить, только торгуя на черном рынке. Система рационирования, учрежденная с началом войны, продолжала действовать, и фермерам приходилось свозить свою продукцию на централизованные государственные склады, где ее по фиксированным ценам покупали за бумажные деньги, которые ничего не стоили. Правительство в ответ должно было продавать и распределять эти товары населению по низким ценам. Так каждый получал достаточно еды, чтобы прокормиться. В действительности фермеры припрятывали что могли – ведь все, что поступало на государственные склады, тут же присваивали дон Кроче Мало и его приближенные, чтобы продать на черном рынке. Людям приходилось покупать продукты там – и нарушать закон о контрабанде, чтобы выжить. Если их на этом ловили, то отправляли под суд и сажали в тюрьму. Ну и что, что в Риме сидело демократическое правительство? Да, люди могли голосовать – а тем временем голодали.
Тури Гильяно и Аспану Пишотта нарушали эти законы с легким сердцем. У Пишотты были связи на черном рынке – именно он уговорился насчет сделки. Фермер даст ему большой круг деревенского сыра, который Аспану доставит закупщику в Монтелепре – а в качестве оплаты получит четыре копченых окорока и корзину колбас, которыми будут угощать на помолвке сестры. Они нарушали сразу два закона: один о запрете торговли на черном рынке, второй о контрабанде между провинциями Италии. С теми, кто торговал на черном рынке, власти ничего не могли поделать – за это можно было отправить в тюрьму все население Сицилии. А вот с контрабандой дело обстояло по-другому. Патрули национальной полиции, карабинери, рыскали по селам, устраивали засады, платили доносчикам. Естественно, они не связывались с караванами дона Кроче Мало, который перевозил продукты на американских военных грузовиках, со специальными правительственными пропусками. Однако они вовсю ловили мелких фермеров и изголодавшихся крестьян.
На то, чтобы добраться до фермы, ушло четыре часа. Гильяно с Пишоттой забрали громадный круг зернистого белого сыра и другие товары и погрузили их на осла. Набросали сверху сизаля и бамбука, чтобы все выглядело так, будто они везут траву на корм домашнему скоту, который держали многие горожане. У них еще были беспечность и самоуверенность юношей, даже детей, которые прячут от родителей свои сокровища, уверенные, что одного желания обмануть вполне достаточно. Отчасти эта уверенность основывалась еще и на том, что они отлично знали потаенные тропки в горах.
Отправляясь в долгий обратный путь, Гильяно послал Пишотту вперед – посмотреть, нет ли карабинери. Они договорились, что тот свистнет в случае опасности. Ослик легко вез сыр и не упрямился, поскольку перед выходом получил неплохую награду. Они шли уже два часа, медленно спускаясь в предгорья, без всяких признаков надвигающейся опасности. Потом Гильяно увидел за спиной, где-то в трех милях, караван из шести мулов и всадника на лошади, который двигался той же тропой. Если ее знали другие торговцы с черного рынка, полиция могла устроить тут засаду. И снова Тури предусмотрительно отправил Пишотту вперед.
Еще через час он нагнал Аспану, который сидел на валуне, курил сигарету и заходился кашлем. Аспану был бледен; не следовало ему курить. Тури Гильяно сел с ним рядом передохнуть. С самого детства между ними действовал молчаливый уговор – не командовать друг другом, поэтому Тури ничего не сказал. Наконец Аспану затушил сигарету и сунул почерневший окурок в карман. Они пошли дальше: Гильяно вел осла под уздцы, а Аспану шагал следом.
Тропинка вела в обход дорог и деревенек, но местами на ней попадались древнегреческие резервуары, где вода лилась изо ртов покосившихся статуй, или развалины норманнских замков, столетия назад преграждавших путь захватчикам. Тури Гильяно размышлял о прошлом и будущем Сицилии. Думал про своего крестного, Гектора Адониса, который обещал приехать на следующий день после Фесты и помочь ему заполнить бумаги для поступления в Университет Палермо. При мысли о крестном сердце Тури сжалось от горечи. Гектор Адонис никогда не ходил на Фесту; пьяные мужчины могли посмеяться над его ростом, а дети, многие из которых были выше, – жестоко обидеть. Тури не понимал, зачем бог задержал рост этого человека, одновременно наделив его голову столькими знаниями. Он считал Гектора Адониса самым умным человеком на свете и любил за доброту, которую тот проявлял к нему и его родителям.
Он думал об отце, который тяжело трудился на своем клочке земли, и о сестрах в поношенных платьях. Марианнине еще повезло, что она такая красивая и смогла найти мужа, несмотря на бедность и суровые времена. Однако больше всего он беспокоился о матери, Марии Ломбардо. Даже ребенком Тури чувствовал, насколько она разочарована, насколько несчастна. Мать вкусила богатых плодов Америки и не могла быть счастлива в нищем сицилийском городке. Его отец много рассказывал о тех славных деньках, и она неизменно разражалась слезами.
Но он изменит жизнь своей семьи, думал Тури Гильяно. Он будет много трудиться, выучится и станет таким же великим человеком, как его крестный.
Они вступили в рощицу, одну из немногих в этой части Сицилии, где остались, казалось, только белые валуны и мраморные карьеры. За перевалом начинался спуск к Монтелепре; тут следовало остерегаться рыскающих в окрестностях патрулей национальной полиции, карабинери. К тому же они приближались к Куатро Молине, перекрестку четырех дорог, где приходилось быть особенно осторожными. Гильяно натянул поводья осла и махнул Аспану рукой, приказывая остановиться. Они постояли в молчании несколько секунд. Ни одного постороннего звука – лишь мерный гул бесчисленных насекомых, напоминавший визг пилы где-то вдалеке. Они миновали перекресток, а потом снова оказались в лесу. Тури Гильяно вернулся к своим мечтам.
Тут деревья расступились, словно их раздвинула чья-то рука, и они вышли на прогалину, усыпанную мелкими камешками, из которой прорастали молодые стебли бамбука и редкая травка. Вечернее солнце уже садилось; оно казалось бледным и холодным над гранитом гор. За прогалиной тропинка убегала по спирали вниз, в сторону Монтелепре. Внезапно Гильяно вынырнул из своих грез. Левым глазом он уловил вспышку яркого света – словно огонек спички. Рывком остановил осла и дернул за руку Аспану.
В тридцати шагах от них из зарослей вышли незнакомые мужчины. Их было трое; Тури Гильяно смог разглядеть их жесткие военные фуражки и черную форму с белым кантом. Его затошнило от отвратительного чувства разочарования и стыда – их все-таки поймали. Трое мужчин веером разошлись в стороны, приближаясь к ним, держа оружие наготове. Двое были молодые, с наивными румяными лицами, в фуражках, нелепо сдвинутых на затылок. В излишнем рвении они тыкали в воздух своими автоматами.
Карабинери в центре был старше, с винтовкой в руках. Фуражка закрывала его изборожденное оспинами и шрамами лицо до самых глаз. На рукаве у него красовались сержантские нашивки. Вспышка, которую заметил Гильяно, была солнечным зайчиком, отскочившим от стального дула винтовки. Мужчина мрачно улыбался, уверенно целясь Тури в грудь. При виде этой улыбки отчаяние Гильяно сменилось гневом.
Сержант с винтовкой шагнул вперед; двое остальных держались у него с боков. Тури Гильяно насторожился. Молоденьких карабинери с автоматами он не боялся; они без опаски подходили к ослу, не воспринимая ситуацию всерьез. Жестами они показали Гильяно и Пишотте не шевелиться. Один из них выпустил автомат, и тот повис на ремне у него через плечо. Освободившимися руками он стряхнул ворох травы с поклажи на спине у осла и, увидев продукты, присвистнул с жадным изумлением. Он не заметил, как Аспану шагнул к нему, зато заметил сержант с винтовкой. Он закричал:
– Ты, с усами, а ну назад! – И Аспану отступил к Тури.
Сержант подошел ближе. Гильяно внимательно следил за ним. Лицо в оспинах казалось усталым, но глаза угрожающе сверкали.
– Ха, неплохой сыр! – сказал сержант. – Пойдет у нас в казарме к макаронам. А теперь назовите имя фермера, который вам его дал, и можете двигать со своим ослом обратно домой.
Они не отвечали. Сержант ждал. Они по-прежнему молчали.
Наконец Гильяно спокойно сказал:
– Я могу дать вам тысячу лир, если вы отпустите нас.
– Подотрись своими лирами, – ответил сержант. – Ну-ка, давайте сюда документы. И если они не в порядке, я заставлю вас обделаться и подтереться ими.
Наглость его слов, наглость этих черно-белых униформ пробудили в Гильяно ледяной гнев. В тот момент ему стало ясно, что он не позволит себя арестовать, не даст этим мужчинам ограбить себя и свою семью.
Тури вытащил удостоверение и двинулся к сержанту. Он надеялся выйти из-под прицела винтовки, понимая, что координация у него лучше, чем у патрульных, и делал на это основную ставку. Однако сержант взмахом винтовки показал, чтобы он остановился. И скомандовал:
– Бросай на землю.
Тури повиновался.
Пишотта, в пяти шагах слева от Гильяно, понял, что у товарища на уме; он знал, что под рубашкой у того спрятан пистолет, и попытался отвлечь внимание сержанта. С напускной беззаботностью он сказал, склоняясь вперед и протягивая руку за ножом, спрятанным в ножнах на спине:
– Если мы выдадим вам имя фермера, зачем тогда наши документы? Уговор так уговор. – Потом сделал паузу и с сарказмом добавил: – Карабинери всегда держат свое слово, не так ли?
Это «карабинери» он даже не произнес, а с ненавистью выплюнул изо рта.
Сержант сделал несколько шагов к Пишотте. И остановился. Потом улыбнулся, поднял винтовку. Скомандовал:
– И твои документы, красавчик, тоже. Или у тебя их нет, как и у твоего осла, у которого усы покрасивей твоих?
Двое молодых полицейских расхохотались. Глаза Пишотты блеснули. Он шагнул к сержанту:
– Документов у меня нет. И фермера я не знаю. А продукты мы нашли на дороге – валялись без присмотра.
Однако его дерзость не достигла цели. Пишотта надеялся, что сержант подойдет ближе, на расстояние удара, но тот, наоборот, отступил и снова улыбнулся, сказав:
– Бастинадо выбьет из вас вашу сицилийскую самоуверенность. – Сделав паузу, скомандовал: – А ну-ка, оба, лечь на землю!
Под бастинадо имелась в виду порка кнутами и палками. Гильяно знал нескольких человек в Монтелепре, которых подвергли ей в казармах Беллампо. Они возвращались домой с перебитыми коленями, головами, раздувшимися, как тыквы, и внутренностями, поврежденными настолько, что о работе больше не могло идти речи. Карабинери никогда не сделают этого с ним. Гильяно опустился на одно колено, словно собираясь лечь, оперся рукой о землю, а другой потянулся к поясу, чтобы вытащить пистолет из-под рубашки. Лужайку заливал призрачный закатный свет, солнце за деревьями уже опустилось за дальние горы. Он видел, что Пишотта стоит, отказываясь подчиниться. Уж точно их не застрелят из-за куска контрабандного сыра. Он заметил, что автоматы в руках молодых полицейских дрожат.
В этот момент послышалось ржание мулов и стук копыт, а следом на лужайку вышел караван, который Гильяно заметил раньше на тропе. У всадника на лошади через плечо висела лупара, он выглядел огромным в своей толстой кожаной куртке. Мужчина спешился и сказал сержанту с винтовкой:
– Так-так, отловил пару сардинок?
Они определенно были знакомы. Впервые сержант ослабил бдительность, чтобы взять деньги, которые протянул ему мужчина. Эти двое широко улыбнулись друг другу. Об арестованных ненадолго забыли.
Тури Гильяно медленно двинулся к ближайшему полицейскому. Пишотта отступил в сторону бамбуковых зарослей. Патрульные этого не заметили. Гильяно ударил полицейского кулаком, сбив с ног. А потом крикнул Пишотте:
– Беги!
Тот нырнул в кусты бамбука, Тури побежал к деревьям. Оставшийся патрульный остолбенел, не успев вовремя схватиться за оружие. Гильяно, уже ныряя под укрытие леса, возликовал; он в прыжке протиснулся между двух толстых деревьев, суливших надежную защиту. Одновременно выдернул из-под рубашки пистолет.
Однако он не ошибся, решив, что сержант – самый опасный из всего патруля. Тот отшвырнул скрутку денег на землю, подхватил свою винтовку и хладнокровно выстрелил. Выстрел попал в цель; Гильяно рухнул, как подбитая птица.
Он успел услышать выстрел, и в то же мгновение его пронзила боль – словно удар тяжелой дубины. Тури упал на землю меж двух деревьев и попытался встать, но не смог. Ног он не чувствовал и не мог пошевелить ими. Не выпуская из рук пистолет, перевернулся и увидел, как сержант триумфальным жестом потрясает в воздухе винтовкой. И тут Гильяно ощутил, как его штаны наполняются кровью, липкой и теплой.
Спуская курок, Тури чувствовал лишь изумление. Его подстрелили из-за куска сыра. Порвали ткань его семьи с жестокой беспечностью лишь потому, что он нарушил тот же закон, что нарушали сотни других, и попытался сбежать. Мать будет оплакивать сына до конца своих дней. Он лежит на земле, весь в крови, – человек, за всю жизнь не причинивший другим никакого вреда.
Тури нажал на спуск – и увидел, как винтовка упала, а черная фуражка с белым кантом взлетела в воздух. Мертвое тело осело и распласталось по каменистой земле. Попасть в цель из пистолета с такого расстояния было практически невозможно, но рука Гильяно словно проследовала за пулей и воткнула ее, как кинжал, сержанту в глаз.
Затарахтел автомат, но его очереди уходили вверх, чирикая, словно птички. А потом наступила тишина. Даже насекомые прервали свой неумолчный гул.
Гильяно откатился в кусты. Он видел, как лицо его врага превратилось в окровавленную маску, и это придало ему сил. Он не беспомощен. Снова попытался встать, и на этот раз ноги ему подчинились. Тури хотел бежать, но лишь одна нога шагала вперед, а вторая волочилась по земле, и это его удивило. В паху было тепло и липко, брюки намокли от крови, в глазах мутилось. Выбежав на прогалину, он испугался, что вернулся по кругу на то же самое место, и стал разворачиваться. Но тело его начало заваливаться – и не на землю, а в бесконечную багровую бездну, и он знал, что падает в нее навсегда.
На прогалине молодой патрульный снял палец со спускового крючка автомата, и чириканье прекратилось. Контрабандист поднялся с земли с толстой скруткой денег в руке и протянул их другому патрульному. Тот ткнул в него автоматом и сказал:
– Ты арестован.
Контрабандист ответил:
– Просто поделите это на двоих. А меня отпустите.
Полицейские переглянулись, потом посмотрели на сержанта. Он совершенно точно был мертв. Пуля размозжила глаз и глазницу; в ране пузырилась желтоватая жижа, в которую уже запустил свои усики геккон.
Контрабандист продолжал:
– Я проберусь через кусты и догоню его, он же ранен. Доставлю его вам, и вас объявят героями. Только отпустите.
Второй патрульный поднял удостоверение, которое Тури бросил на землю по приказу сержанта. Вслух прочитал: «Сальваторе Гильяно, город Монтелепре».
– Незачем его сейчас искать, – сказал другой. – Надо вернуться в казарму и отчитаться, это важнее.
– Трусы, – бросил контрабандист.
Он уже подумывал схватиться за свою лупару, но патрульные уставились на него с неприкрытой ненавистью. Он их оскорбил. За это оскорбление они заставили его погрузить труп сержанта на лошадь и довезти до казарм. А перед тем разоружили. Они так суетились, что оставалось лишь надеяться, что его не застрелят по ошибке, просто из-за нервозности. Вообще-то контрабандист не очень волновался. Он был хорошо знаком со старшиной Роккофино из Монтелепре. Они проворачивали кое-какие делишки, будут проворачивать и впредь.
Про Пишотту на время забыли. Но он слышал все, что они говорят, лежа в глубокой, заросшей травой ложбинке с ножом наготове. Аспану ждал, что они погонятся за Тури Гильяно, и собирался напасть на одного из патрульных и завладеть его оружием, перерезав ему глотку. Ярость, охватившая его, подавила страх смерти, и когда он услышал, как контрабандист предлагает притащить Тури к патрульным, лицо этого человека навеки запечатлелось у него в мозгу. Он почти жалел, что они ушли и оставили его одного на горном склоне. И сильно разозлился, когда его осла привязали последним к каравану мулов.
Однако Аспану знал, что Тури тяжело ранен и нуждается в помощи. Он обошел прогалину, заглянул за деревья, куда скрылся его товарищ. Тела его в зарослях не оказалось, и Пишотта побежал по тропинке в ту сторону, откуда они пришли.
По-прежнему никаких следов – пока он не забрался на гигантский гранитный валун, на вершине которого была небольшая выемка. В этой выемке Аспану заметил лужицу почти черной крови, а на другом краю валуна – цепочку ярко-красных капель. Он побежал дальше и, к своему удивлению, увидел тело Гильяно, распростертое поперек тропинки; в руке тот по-прежнему сжимал пистолет.
Аспану присел на колени, забрал пистолет и сунул себе за пояс. В этот момент глаза Тури Гильяно приоткрылись. В них горела неукротимая ненависть, но они смотрели мимо Аспану. Тот чуть не разрыдался от облегчения и попытался поднять Тури на ноги, но у него не хватило сил.
– Тури, попытайся встать, я тебе помогу, – сказал Пишотта.
Гильяно оперся руками о землю и приподнялся. Аспану подхватил его одной рукой; ладонь сразу стала мокрой и теплой. Он убрал руку и задрал на Тури рубашку, с ужасом увидев огромную зияющую дыру у него в боку. Прислонил Гильяно к дереву, сорвал собственную рубаху и затолкал ее в рану, чтобы унять кровь, а рукава обвязал вокруг талии. Потом обнял друга одной рукой за пояс, а второй, свободной, поднял левую руку Гильяно в воздух, для равновесия. Вдвоем они стали спускаться по тропинке осторожными неловкими шагами. Издалека казалось, будто они танцуют, двигаясь вниз с горы.
Вот так Тури Гильяно пропустил Фесту святой Розалии, от которой жители Монтелепре ожидали чуда для своего городка.
Пропустил соревнования стрелков, в которых непременно победил бы. Пропустил скачки на лошадях, на которых соперники лупили друг друга по головам дубинками и хлыстами. Пропустил розовые, желтые и зеленые фейерверки, залпы которых оставляли на звездном небе цветные следы.
Не попробовал чудесных конфет из марципановой массы в форме морковок, стеблей бамбука и красных помидоров, сладких до одури, и сахарных фигурок рыцарей и героев легенд – Роланда, Оливера и Карла Великого, – с мечами, утыканными алыми шариками пастилок и изумрудными кусочками засахаренных фруктов, которые дети растащили по домам, чтобы доесть перед сном. Праздник в честь помолвки сестры прошел дома без него.
Спаривание осла с Чудесной мулицей не дало результатов. Потомства не появилось. Жители Монтелепре были разочарованы. Лишь годы спустя они поняли, что Феста все-таки явила чудо – в лице юноши, ведшего в поводу осла.
Глава 5
Аббат совершал вечерний обход францисканского монастыря, напоминая нерадивым монахам о необходимости зарабатывать хлеб насущный. Он проверил, как обстоят дела в мастерской по изготовлению святых мощей, навестил пекарню, где выпекали громадные батоны хлеба с хрустящей корочкой для окрестных деревень. Проинспектировал огород, осмотрел бамбуковые корзины, до краев наполненные оливками, томатами и виноградом, выискивая изъяны на шелковистой кожице плодов. Его монахи трудились, как эльфы в сказках – разве что не были так же веселы. Вообще, они казались довольно мрачными, но никто и не говорил, что для служения Господу необходимо веселье. Аббат вытащил из-под сутаны длинную черную сигару и еще раз обошел монастырский двор, чтобы нагулять аппетит.
Тут-то он и увидел, как Аспану Пишотта втаскивает Тури Гильяно в ворота монастыря. Привратник попытался их отогнать, но Пишотта приставил пистолет к его голове с тонзурой, и тот упал на колени, вознося Богу предсмертную молитву. Аспану уронил окровавленное, почти безжизненное тело Гильяно к ногам аббата.
Тот был высоким худым мужчиной с подвижным обезьяним лицом, состоящим словно из одних костей, носом-пуговкой и любопытными карими глазками. В свои семьдесят лет он не утратил ни физической силы, ни остроты ума и хитрости, которые очень выручали его во времена Муссолини, когда аббат, по поручению мафии, писал витиеватые письма с требованием выкупа родственникам жертв похищения.
Хотя всем, от простых крестьян до местных властей, было известно, что его монастырь стал штаб-квартирой контрабандистов и торговцев с черного рынка, в подпольную деятельность аббата тут не вмешивались, уважая его священнический сан и признавая, что за духовное руководство он заслуживает некоторого материального поощрения.
Потому-то аббат Манфреди и не удивился, увидев двоих деревенских прохвостов, которые, все в крови, вломились в священную обитель святого Франциска. Собственно, он отлично знал Гаспара Пишотту. Тот помогал ему в кое-каких контрабандистских операциях. Оба обладали изворотливостью, которую находили довольно неожиданной – один у мужчины, столь пожилого и религиозного, второй у юноши, столь молодого и неверующего.
Аббат успокоил монаха-привратника, а потом сказал Пишотте:
– Итак, дражайший Аспану, во что ты ввязался на этот раз?
Пишотта потуже затянул рубашку на ране Гильяно. Аббата удивила скорбь в его глазах; он не предполагал, что парнишка способен на подобные проявления чувств.
Снова глянув на кровоточащую рану, Пишотта решил, что его друг вот-вот умрет. И как он сообщит эту новость отцу и матери Тури? Горе Марии Ломбардо пугало его. Но сейчас ему предстояло разыграть очень важную карту и как-то убедить аббата предоставить Гильяно убежище в монастыре.
Он поглядел священнику прямо в глаза. Ему хотелось внушить тому, что прямой угрозы они не представляют, но в то же время дать понять, что с отказом он приобретет заклятого врага.
– Это мой двоюродный брат и лучший друг, Сальваторе Гильяно, – начал Пишотта. – Как видите, ему не повезло; национальная полиция вот-вот бросится разыскивать его по горам. И меня тоже. Вы – наша единственная надежда. Умоляю, спрячьте нас и пошлите за врачом. Сделайте это ради меня, и я стану вашим другом навеки.
Слово «друг» он особенно подчеркнул.
Ничто из этого не ускользнуло от аббата, который прекрасно все понял. Он слыхал про юного Гильяно – храброго парня, которого уважали в Монтелепре, великолепного стрелка и охотника, взрослого не по годам. Даже «Друзья друзей» присматривались к нему в качестве возможного кандидата. Сам великий дон Кроче, во время делового и дружеского визита в монастырь, упомянул в беседе с аббатом имя Тури – как человека, на которого стоит обратить внимание.
Однако, глядя на Гильяно, лежавшего без сознания, аббат пришел к выводу, что этому парню нужна скорее могила, а не укрытие, и священник для отпевания вместо врача. Выполняя просьбу Пишотты, он ничем не рисковал – предоставление убежища трупу не считалось преступлением даже на Сицилии. Однако не хотел, чтобы Пишотта понял, что его услуга ничего не стоит.
– И почему вас ищут? – спросил он.
Пишотта заколебался. Если аббат узнает, что убит полицейский, то может отказать им в укрытии. Но если он не подготовится к обыску, без которого наверняка не обойдется, то может растеряться и выдать их. Пишотта решил сказать правду. И быстро все выложил.
Аббат опустил глаза долу, словно в печали от того, что еще одна душа отправится прямиком в ад, а заодно поближе рассмотрел безжизненное тело Гильяно. Кровь насквозь пропитала рубашку, которой его перевязали. Возможно, парень умрет, пока они будут говорить, и проблема решится сама собой.
Как монах-францисканец аббат был исполнен христианского милосердия, однако в эти суровые времена ему приходилось считаться также с практическими и материальными последствиями своих благих дел. Если он предоставит укрытие и парень умрет, это будет ему на руку. Власти получат труп, а семья навечно окажется у него в долгу. Если Гильяно поправится, его благодарность принесет еще более щедрые плоды. Юноша, который смог, будучи тяжело ранен, застрелить патрульного из пистолета, – очень многообещающий должник.
Естественно, он может сдать их обоих подлецам из национальной полиции, и те быстро с ними разделаются. Но в чем тогда выгода? Власти не могут сделать для него больше, чем делают сейчас. На их территории ему ничего не грозит. А вот на дальних землях потребуются друзья. Выдав этих пареньков, он лишь приобретет себе врагов среди крестьян да пробудит неистребимую ненависть у обеих семей. Аббат не был настолько глуп, чтобы рассчитывать, что сутана защитит его от вендетты, которая неизбежно последует; кроме того, он с легкостью читал мысли Пишотты. Этот юноша далеко пойдет, прежде чем окажется в аду, где ему место. Ненависть сицилийского крестьянина нельзя не принимать в расчет. Истые христиане, они никогда не осквернят статуи Девы Марии, но в разгар кровавой вендетты застрелят хоть самого Папу Римского за нарушение омерты – древнего кодекса молчания перед лицом властей. На этих землях, заставленных статуэтками Иисуса, никто не придерживается заповеди о том, чтобы подставлять вторую щеку. Прощение здесь считается уделом трусов. Сицилийский крестьянин не знает, что такое снисхождение.
В одном аббат был уверен: Пишотта никогда его не предаст. Во время одного их контрабандного дельца аббат устроил так, чтобы Пишотту арестовали и допросили. Следователь был опытный, из тайной полиции Палермо, не какой-нибудь тупица из карабинери; он попытал и пряник, и кнут. Но ни хитростью, ни жестокостью ему не удалось разговорить Пишотту. Тот хранил молчание. Его отпустили, а аббата заверили, что этому парню можно доверять и более серьезные поручения. С тех пор Аспану Пишотта занимал в сердце аббата особое место, и тот часто молился за спасение его души.
Аббат сунул два пальца в свой запавший рот и свистнул. Прибежали монахи; аббат велел им отнести Гильяно в дальнее крыло монастыря, где во время войны он прятал дезертиров, сыновей богатых фермеров от мобилизации в итальянскую армию. Одного монаха послали за врачом в деревню Сан-Джузеппе-Ято, в пяти милях ходу.
Пишотта сидел на кровати и держал товарища за руку. Кровотечение остановилось, и глаза Тури были открыты, однако словно подернуты пеленой. Пишотта, чуть не плача, не осмеливался заговорить. Он вытирал лоб Гильяно, мокрый от пота. Кожа Тури постепенно синела.
Доктор пришел лишь через час; по дороге он видел взводы карабинери, рыскающие в горах, и потому не удивился, что аббат, его друг, прячет у себя раненого. Это его не волновало: кому есть дело до полиции и правительства? Аббат – сицилиец, нуждающийся в помощи. К тому же он неизменно присылал доктору корзинку яиц по воскресеньям, бочонок вина на Рождество и барашка на Святую Пасху.
Доктор осмотрел Гильяно и перевязал рану. Пуля прошла навылет и, судя по всему, повредила внутренние органы, печень так уж точно. Парень потерял много крови и лежал весь бледный; кожа приобрела синюшный оттенок. Вокруг рта залегла белая тень, которая – доктор знал – является предвестником смерти.
Он вздохнул и сказал аббату:
– Я сделал все, что мог. Кровь больше не идет, но он и так потерял не меньше трети – а это обычно смертельно. Укройте его потеплее, давайте по чуть-чуть молока, а я оставлю немного морфина. – И с сожалением поглядел на сильное тело Гильяно.
– Что мне сказать его матери с отцом? – прошептал Пишотта. – Есть хоть какой-то шанс?
Доктор вздохнул:
– Говорите, что хотите, но рана смертельная. Он парень крепкий и может прожить еще несколько дней, но надеяться особенно не на что.
Он увидел в глазах Пишотты отчаяние, а на лице монаха – облегчение, и сказал с иронией:
– Естественно, в этом священном месте всегда может случиться чудо.
Аббат и доктор вышли. Пишотта наклонился над другом, чтобы вытереть пот у него с брови, и был потрясен, заметив в его взгляде насмешку. Глаза Тури были карие, с серебристым кружком по радужке. Пишотта склонился ближе. Гильяно что-то шептал; говорить ему было трудно.
– Скажи моей матери, я приду домой, – произнес он. А потом сделал нечто, чего Пишотта никогда не забудет: поднял обе руки и схватил Пишотту за волосы. Хватка была сильной – непохоже на умирающего. Он притянул голову Пишотты к себе и сказал:
– Слушайся меня.
В то же утро, когда родители Гильяно позвонили ему, Гектор Адонис примчался в Монтелепре. Профессор редко останавливался там в своем доме. С юности он ненавидел родной городок и особенно избегал Фесты. Украшения раздражали его, а их яркость казалась напрасной маскировкой на фоне общей бедности. К тому же на Фесте профессора всегда подстерегали унижения: пьяные мужчины издевались над его низким ростом, а женщины пренебрежительно улыбались вслед.
Что толку, что он был куда образованнее их? К примеру, они гордились тем, что каждая семья веками красила свой дом в определенный цвет. Они не знали, что цвет дома выдавал их происхождение – кровь, которую они унаследовали от предков вместе с жилищами. Что столетия назад норманны красили свои дома в белый, греки – в голубой, арабы – в разные оттенки красного и розового, а евреи – в желтый. Теперь все они считали себя итальянцами – сицилийцами. Кровь за эти века перемешалась настолько, что даже лица горожан не выдавали их корни; если б владельцу желтого дома сказали, что его предки были евреями, он вонзил бы кинжал в живот обидчика.
Аспану Пишотта жил в доме желтого цвета, хоть и походил больше на араба. Дом Гильяно был синим, и лицо Тури выдавало греческие корни, хотя телом он удался в крупных, ширококостных норманнов. Разные крови, перекипев и смешавшись, породили нечто причудливое и опасное – коренного сицилийца, почему Адонис и оказался в Монтелепре в тот день.
На каждом углу виа Белла стояло по паре карабинери с мрачными лицами; все держали наготове винтовки и автоматы. Начался второй день Фесты, но эта часть города была пустынной, даже дети не бегали по улицам. Гектор Адонис остановил машину возле дома Гильяно, заехав на узкий тротуар. Пара карабинери подозрительно уставилась на него, но, когда он вылез из машины, те усмехнулись при виде его низенькой фигурки.
Дверь открыл Пишотта; он же провел профессора внутрь. Мать и отец Гильяно дожидались на кухне; завтрак – холодная колбаса, хлеб и кофе – стоял на столе. Мария Ломбардо была спокойна – Аспану, ее любимчик, заверил, что Тури непременно поправится. Она была скорей сердита, чем напугана. Отец Гильяно выглядел не опечаленным, а гордым. Его сын доказал, что он – настоящий мужчина; остался в живых, а его враг погиб.
Пишотта повторил свою историю, не лишенную утешительного юмора. Рану Гильяно он упомянул лишь вскользь, как и собственный героизм – ведь ему пришлось тащить друга по горе до монастыря. Однако Гектор Адонис понимал, насколько нелегко было хрупкому Пишотте волочь раненого три мили по пересеченной местности. К тому же он обратил внимание, как мимолетно Пишотта описал ранение друга. Адонис опасался худшего.
– Откуда карабинери догадались, что надо искать здесь? – спросил профессор.
Пишотта рассказал, что Гильяно пришлось показать свои документы. Мать Гильяно всплеснула руками:
– Ну почему Тури не отдал им сыр? Зачем стал сопротивляться?
Отец Гильяно резко оборвал жену:
– А что ему надо было делать? Сдать того беднягу-фермера? Да он навсегда обесчестил бы наше имя!
Гектор Адонис был поражен разницей их замечаний. Он знал, что мать всегда была сильней и яростней отца. Однако теперь она жаловалась, а отец перечил ей. А Пишотта, этот мальчишка Аспану: кто бы мог подумать, что ему достанет храбрости выручить товарища и спрятать в безопасном месте? Да еще и хладнокровно врать родителям насчет тяжести состояния их сына.
– Если б только он не показал удостоверения… – сказал отец Гильяно. – Наши друзья поклялись бы, что все время он был тут, на улицах.
Мать Гильяно вздохнула:
– Они все равно арестовали бы его. – На глазах у нее навернулись слезы.
– Теперь ему придется жить в горах.
– Надо принять меры, чтобы аббат не выдал его полиции, – заявил Гектор Адонис.
Пишотта нетерпеливо заметил:
– Он не осмелится. Знает, что я вздерну его на суку – и не посмотрю на сутану.
Адонис окинул Пишотту долгим взглядом. В этом юноше таилась смертельная угроза. Очень глупо ранить эго столь молодого человека, думал он. Полицейским никогда не понять, что можно безнаказанно оскорбить взрослого мужчину, которого уже потрепала жизнь, и он не примет близко к сердцу слова другого человеческого существа, в то время как для юноши это будет смертельное унижение.
Они ждали помощи от Гектора Адониса, который в прошлом уже выручал их сына. Гектор сказал:
– Если полиция узнает, где он, у аббата не останется выбора. Его самого кое в чем подозревают. Думаю, лучше всего будет, с вашего позволения, попросить моего друга, дона Кроче Мало, повлиять на аббата.
Все удивились тому, что он знаком с великим доном, – кроме Пишотты, наградившего его понятливой улыбкой. Адонис резко бросил, обращаясь к нему:
– А ты что тут делаешь? Тебя опознают и арестуют. У них есть твое описание.
Пишотта ответил с презрением:
– Те двое патрульных едва не обделались с испугу. Они своих мамаш не смогут опознать. И у меня есть дюжина свидетелей, которые подтвердят, что вчера я был в Монтелепре.
Гектор Адонис постарался принять максимально солидный профессорский вид.
– Не пытайтесь навестить сына – и никому, даже ближайшим друзьям, не говорите, где он. У полиции повсюду шпионы и информаторы. Аспану будет проведывать Тури по ночам. Как только тот сможет передвигаться, я устрою так, чтобы он пожил в другом городе, пока все не успокоится. При помощи денег мы все уладим, Тури сможет вернуться домой. Не тревожься за него, Мария, подумай о своем здоровье. А ты, Аспану, держи меня в курсе.
Профессор обнял мать и отца. Когда он уезжал, Мария Ломбардо все еще плакала.
Ему предстояло множество дел – в первую очередь связаться с доном Кроче и договориться о том, чтобы Тури Гильяно не трогали в его убежище. Слава богу, правительство в Риме не обещало вознаграждения за информацию об убийстве полицейских, иначе аббат продал бы Тури так же быстро, как продавал святые мощи.
Тури Гильяно неподвижно лежал на кровати. Он слышал, как доктор объявил его рану смертельной, но не мог поверить, что умирает. Ему казалось, будто он завис в воздухе; не было ни страха, ни боли. Нет, он не может умереть. Он не знал, что большая потеря крови вызывает эйфорию.
Один из монахов ухаживал за ним, поил молоком. По вечерам приходили аббат с доктором. Ночью его навещал Пишотта – он держал товарища за руку и развлекал в долгие суровые часы темноты.
По истечении двух недель доктор провозгласил, что произошло чудо.
Тури Гильяно приказывал своему телу поправляться, заново нагонять кровь, сращивать пострадавшие органы, прорванные стальной оболочкой пули. В эйфории от потери крови он мечтал о будущей славе. Ощущал новую свободу, словно с этого момента с него снималась всякая ответственность за дальнейшие действия. Законы общества, строгий сицилийский кодекс кровного родства больше не связывали его. Он будет поступать так, как сочтет нужным; пролитая кровь словно сделала его неприкосновенным. А все потому, что бестолковый карабинери подстрелил его из-за куска сыра.
В те недели, что ушли на выздоровление, Тури раз за разом проигрывал в голове дни, когда он и другие деревенские жители собирались на центральной площади в ожидании габеллоти, надсмотрщиков из больших поместий, которые выбирали, кого увезти до вечера на работу – за нищенскую плату, – и вид у них был такой, словно им принадлежит весь мир. Урожаи распределялись так несправедливо, что крестьяне после целого года работы становились еще беднее, чем до того. Тяжелая рука закона карала обездоленных, а богачам прощались все грехи.
Тури поклялся, что если выздоровеет, то добьется справедливости. Никогда больше не будет он бесправным парнишкой, отданным на волю судьбы. Он вооружится – физически и духовно. В одном Тури был уверен: впредь он никогда не окажется беспомощным перед миром – как тогда, с Гвидо Кинтаной или с полицейским, который выстрелил в него. Прежнего Тури Гильяно больше не существовало.
В конце месяца доктор посоветовал ему отдохнуть еще несколько недель, постепенно привыкая к нагрузкам, и Гильяно, надев монашескую рясу, начал совершать прогулки по территории монастыря. Аббат проникся к юноше симпатией и часто сопровождал его, рассказывая о том, как сам в молодости путешествовал по дальним странам. Его симпатию укрепило еще и щедрое пожертвование Гектора Адониса – якобы чтобы тот помолился за души бедняков, – и личная рекомендация дона Кроче присмотреться к пареньку.
Что до самого Гильяно, он был поражен тем, как живут монахи. В краях, где люди почти что голодали, где крестьянам за поденную работу платили по пятьдесят чентезимо в день, монахи-францисканцы жили как короли. Монастырь был по сути гигантским процветающим поместьем.
Там имелся и лимонный сад, и роща олив, древних, как сам Христос. Была небольшая плантация бамбука и собственная бойня, куда отправляли овец из овчарни и свиней из загонов. По двору стайками бродили индюки и куры. Монахи каждый день ели мясо, а не одни спагетти, и пили домашнее вино из собственного громадного погреба, и покупали на черном рынке табак, который курили как дьяволы.
Но и работали они тяжело. Трудились от зари дотемна – в рясах, подоткнутых до колен, истекая потом. На головы с тонзурами, для защиты от солнца, они нацепляли дурацкие американские шляпы, коричневые и черные, которые аббат выменял у какого-то армейского офицера-снабженца за бочонок вина. Монахи носили шляпы каждый по-своему: кто с опущенными полями, по-гангстерски, кто с загнутыми кверху, так что в ложбинку можно было прятать сигареты. Аббат постепенно возненавидел эти шляпы и запретил надевать их куда-то кроме огорода.
На следующие четыре недели Гильяно стал таким же монахом, к вящему удивлению аббата охотно работая в саду и на полях, помогая другим монахам перетаскивать тяжелые корзины с фруктами и оливками в амбар. Он чувствовал себя гораздо лучше и наслаждался трудом, с радостью демонстрируя всем, какой он сильный. Его корзины нагружали доверху, но он ни разу даже не согнул коленей. Аббат, с гордостью взиравший на него, сказал, что Тури может оставаться в монастыре, сколько пожелает, – у него есть все качества настоящего человека Божия.
Четыре недели Тури Гильяно был счастлив. В конце концов, он же восстал из мертвых телом и душой, вынырнул из бреда и снов. Ему нравился старый аббат, говоривший с ним доверительно и открывавший секреты монастыря. Старик хвастался тем, что всю продукцию продает сразу на черном рынке, не сдавая на правительственные склады. За исключением вина – его монахи поглощают сами. По ночам в монастыре пили и играли в карты, приводили даже женщин, но аббат закрывал на это глаза.
– Времена сейчас суровые, – объяснял он Гильяно. – Блаженство на небесах – слишком дальняя перспектива, людям нужно получать какое-никакое удовольствие. Господь их простит.
Как-то раз, в дождливый полдень, аббат провел Тури в противоположное крыло монастыря, где располагался склад. Тот был забит священными реликвиями, изготовленными ловкой командой монахов. Аббат, как обычный лавочник, жаловался на тяжелые времена.
– До войны дела у нас шли отлично, – вздыхал он. – Склад никогда не наполнялся больше чем наполовину. А теперь только посмотри – сколько тут накопилось сокровищ! Вот это, к примеру, косточка из рыбы, которую преумножил Христос. Посох Моисея, с которым тот отправился на Землю обетованную.
Аббат сделал паузу, с хитрым довольством глянув в изумленное лицо Гильяно. Его собственная костистая физиономия растянулась в лукавой улыбке. Пнув ногой гору деревяшек, он сказал, чуть ли не похваляясь:
– Это был наш самый ходовой товар. Сотни щепок с креста, на котором распяли Иисуса. А в этой корзине можно найти мощи любого святого, какой придет на память. Нет на Сицилии такого дома, где не хранили бы косточку какого-нибудь святого. Есть еще отдельная кладовая: там у меня тринадцать рук святого Андрея, три головы Иоанна Крестителя и даже семь комплектов лат, в которых сражалась Жанна д’Арк. Зимой наши монахи ходили по всей стране, торговали этими сокровищами.
Тури рассмеялся, и аббат улыбнулся в ответ. Однако в действительности Гильяно думал, что бедняков обманывают все – даже те, кто должен указывать дорогу к спасению. Это тоже следовало взять на заметку.
Аббат показал ему большой кувшин с медальонами, благословленными кардиналом Палермо, тринадцать плащаниц, которые были на Христе после казни, и две черные статуэтки Девы Марии. Тури Гильяно перестал смеяться. Он рассказал аббату о черной Пресвятой Деве, которая стояла в доме у его матери – та владела ею с самого детства и очень почитала, статуэтка передавалась в семье из поколения в поколение. Неужели и она подделка? Аббат добродушно похлопал юношу по плечу и сказал, что такие копии изготавливались в монастыре больше сотни лет – их вырезают из добротной древесины олив. Однако он заверил Гильяно, что и у копий есть своя ценность, потому что делают их немного.
Аббат нисколько не стеснялся признаваться убийце в столь постыдных для святого человека деяниях. Тем не менее неодобрительное молчание Гильяно сбивало с толку. Словно в свою защиту аббат сказал:
– Помни, мы, кто посвятил себя Господу, тоже живем в материальном мире, с людьми, которые не собираются ждать высшей награды на небесах. У нас есть семьи, и мы должны им помогать, оберегать их. Многие наши монахи – бедняки, и семьи их бедны – настоящая соль земли. Мы не можем позволить, чтобы наши сестры и братья, племянники и племянницы погибли от голода в нынешние суровые времена. Святая Церковь тоже нуждается в нашей поддержке, ей надо защищаться от врагов. Надо бороться с коммунистами и социалистами, сбившимися с пути либералами, а на это требуются деньги. Верующие – лучшая поддержка для Матери-Церкви! За наши священные реликвии они платят деньги, которые идут на борьбу с неверными, а сами получают душевный покой. В противном случае они потратили бы их на игру, или выпивку, или продажных женщин. Ты не согласен?
Гильяно кивнул, но снова улыбнулся. Для него, совсем юного, было неожиданностью столкнуться со столь изощренным лицемерием. Аббата улыбка Тури рассердила – он ожидал более почтительного ответа от убийцы, которого укрыл у себя и исцелил, вырвав из лап смерти. Хотя бы из признательности и уважения тот мог сделать вид, что искренне верит и соглашается со всем сказанным. Этот контрабандист, преступник, этот деревенщина, Тури Гильяно мог выказать больше понимания, больше христианского всепрощения. Аббат молвил сурово:
– Помни, что истинная вера – вера в чудеса.
– О да, – сказал Гильяно. – И я верю всем сердцем, что вы помогаете нам отыскивать их.
Он сказал это без ехидства, просто весело, в искреннем стремлении порадовать своего благодетеля. Однако едва удержался от смеха.
Аббат был польщен; его теплые чувства к Тури вернулись. В конце концов, он хороший парень, с ним приятно было провести эти пару месяцев, и очень удачно, что теперь Гильяно его должник. Он точно не окажется неблагодарным – за последнее время парень не раз доказал свою честность. Словами и делами, день за днем, подтверждал свое уважение и признательность аббату. В нем нет жестокосердия преступника. Но что ожидает такого человека на нынешней Сицилии – бедной, кишащей доносчиками, бандитами и закоренелыми грешниками? Что поделаешь, думал аббат, тот, кто убил один раз, убьет и другой – это неизбежно. Он решил, что дону Кроче следует наставить Тури на правильный путь.
Однажды, когда Гильяно отдыхал у себя на кровати, к нему явился посетитель. Аббат представил его как отца Беньямина Мало, своего близкого друга, а потом оставил их вдвоем.
Читать бесплатно другие книги:
