Ад Маринина Александра

Камень откашлялся, пытаясь настроить голосовые связки таким манером, чтобы друзья не услышали старательно подавляемых слез.

– Я не имею никакого морального права указывать вам, кого надо жалеть больше, а кого меньше, – неторопливо начал он. – Императивы в таком деле неуместны. Внесу лишь некоторые коррективы.

– Ну, запел, – недовольно протянул Ворон. – Ты будто лекцию в университете читаешь. Мы про человеческие чувства говорим, и будь любезен использовать нормальную лексику, чтобы не создавалось ощущения, что мы участвуем в научной дискуссии.

– Ага, – тут же подхватил Ветер, – ты уж попонятней говори, Камешек, образованность нам свою не показывай, а то у меня лично может развиться комплекс неполноценности.

– Уроды, – проворчал Камень. – Вот ведь уроды, право слово. Мы о серьезном говорим, даже о грустном, а вам все хиханьки. Но если вам интересно мое мнение по обсуждаемой проблеме, то скажу, что насчет Тамары ты, Ветер, не прав категорически. Да, у нее нет детей, а теперь нет и мужа. Но у нее есть отец, с которым она, слава богу, помирилась, у нее есть сестра и племянники, у нее есть любимая работа и свой бизнес, и, в конце концов, у нее есть друзья. И пассаж насчет того, что у Тамары никого нет, я не принимаю. Почему это она одинокая, никому не нужная и всеми брошенная? С чего ты это взял? Из рассказа Ворона это никоим образом не следует. Да, она горюет, да, ей больно, она потеряла близкого и любимого человека, но насчет брошенности, ненужности и одиночества – я не согласен. А вот кого на самом деле ужасно жалко, так это старика Головина.

– Чего его жалеть-то? – удивился Ветер. – Он Григория никогда особо не любил, сперва вообще за человека не считал, потом вроде примирился, но искреннего расположения к нему все равно не испытывал, так только, терпел. Так что для Головина смерть зятя – это и не утрата вовсе.

– Ну да, не утрата! – тут же возмутился Ворон. – А чего же тогда старик заплакал, когда Люба ему про смерть Григория сказала? Ведь он же плакал, я точно знаю, я хоть и не видел, потому что с Любиной стороны смотрел, но я на него настроился.

– В самом деле? – скептически осведомился Камень.

– Ей-крест, не вру. Думаешь, откуда я его мысли на похоронах знаю?

– Я думаю, что ты ведь и наврать мог, ты у нас такой.

– Не смей меня подозревать! – закричал Ворон. – Подумаешь, один раз всего тебя обманул, но я же раскаялся и во всем признался, а ты теперь будешь во веки вечные меня этим попрекать. Это неблагородно с твоей стороны и невеликодушно.

– Как же тебе удалось? – продолжал допрос Камень. – Головин у нас вроде не главный герой, а ты сам говорил, что можешь настроиться только на главных, на тех, про кого давно смотришь и кого хорошо изучил.

– Ну ты скажешь! – фыркнул Ворон. – Мы с тобой что, мало про Головина смотрели? Мы про него мало знаем? Да слава богу, с пятьдесят седьмого года этот персонаж наблюдаем, тридцать четыре года как одна копеечка! Я про него много чего видел, просто тебе не рассказывал, чтобы эфир не засорять, потому что к основному действию это отношения не имело, а ты всегда ругаешься, если я отклоняюсь от основной линии. Ну вот, количество увиденного перешло в качество, тебе, как ты есть философ, данная категория должна быть понятна. Я и настроился. Теперь я у Головина в голове как у себя дома. И ответственно заявляю, что плакал он совершенно искренне. И Любочка моя, между прочим, тоже рыдала, когда в поезде в Москву из Нижнего ехала. Бегорский-то с Родиславом и с Головиным самолетом улетели, а Любе они взяли билет на поезд, причем было куплено два билета в одно двухместное купе спального вагона, чтобы у нее соседей не было…

– Умно, – заметил с высоты Ветер. – Очень дальновидно. Человек, когда с такого горестного мероприятия едет, к пустой дорожной болтовне не расположен, ему надо одному побыть. Да и выспаться не мешает как следует, если утром на работу надо. Это кто ж таким предусмотрительным оказался? Неужели Родислав?

– Ну да, щас! – ответствовал Ворон. – Будет он себе голову такими пустяками забивать. Бегорский, конечно. Сам сообразил, сам и билеты купил, Родислава даже в известность не поставил, только Любе сказал. Ну и заплатил, соответственно, из своего кармана. Любочка моя попыталась ему деньги отдать, но он, само собой, не взял. Ну так вот, села она в поезд и как начала плакать – ужас! Так до самого утра и проплакала. И не вздумайте мне говорить, что ее не за что жалеть. Раз она так плачет, значит, у нее горе, самое настоящее горе.

– Ну, значит, и у Головина горе, потому что он тоже плакал, – не сдавался Камень. – Как хотите, а я буду его жалеть, потому что он из них всех самый горький был на этих похоронах.

– Откуда ты знаешь? – упорствовал Ворон. – Ты не видел!

– А ты…

– Пацаны, кончай разборки, – вмешался Ветер, не терпевший ссор и вообще каких бы то ни было конфликтов. – У всех горе, и всех жалко. Договорились? Давайте лучше насчет Нового года подумаем.

– А чего о нем думать? – недовольно проворчал Камень. – Подумаешь, праздник придумали. Да этих праздников на нашем веку – не перечесть, не первый и не последний будет.

Он, конечно, лукавил, потому что помнил об обещании Змея встретить Новый год вместе, если только Ветра и Ворона не будет поблизости. У Камня был свой стратегический расчет.

– Но все равно это праздник, – возразил Ветер. – Я, например, планировал слетать в Канаду, там есть одно хитрое место, где очень классно Новый год встречать, но если вы тут решили устроить траур и будете сидеть и грустить, я никуда не полечу, останусь с вами и буду вас развлекать и настроение вам поднимать.

«Этого только не хватало», – подумал Камень, а вслух произнес:

– Мы не собираемся грустить и траур разводить, так что лети, куда запланировал. И вообще, поскольку для меня это не такое уж событие, лично я собираюсь в Новый год крепко спать. Не надо мне никаких праздников.

– Как это не надо? – встрепенулся Ворон. – Праздник должен быть обязательно! В жизни всегда должно быть место празднику, иначе можно заскучать и окончательно скиснуть. Нет, я не согласен, встречать Новый год непременно надо.

– Ну и встречай, только один, без меня, – пробурчал Камень, в глубине души радуясь, что стратегический план удавалось вполне успешно воплотить в жизнь. – Мне эти радости не нужны. Я философ, а не обыватель, я не нуждаюсь во внешних раздражителях, чтобы создать себе хорошее настроение. А вот выспаться мне не помешает. Если тебе так приспичило устраивать праздник, лети вместе с Ветром в Канаду и веселись там до упаду.

– И что, ты не обидишься? – прищурившись, спросил Ворон.

– Да ни в одном глазу! Я тебе серьезно говорю: лети и отмечай свой праздник, а я пока отдохну малость.

– Слушай, раз такой разговор пошел… – в голосе Ворона появились воркующие интонации, – только ты мне дай честное слово, что не обидишься. Даешь?

– Даю.

– Я чего хотел сказать-то. – Он помялся немного. – Короче, меня белочка приглашала вместе отмечать. Я ей, конечно, ничего не обещал, для меня ты – главнее, а твоих планов я еще не знал, но если ты не возражаешь, то я бы…

– Да не возражаю я, не возражаю, наоборот, я только порадуюсь за тебя, если буду знать, что ты веселишься в хорошей компании. Ну честное слово, Ворон, вот чем хочешь поклянусь: все будет в порядке. Ты встретишь праздник, Ветер тоже порезвится, а я посплю, мне только в радость будет.

– Ну, тогда я полетел, что ли? – обрадовался Ветер.

– Стой! Куда?! – закаркал Ворон. – А елку украшать? Ты нам каждый год игрушки откуда-то притаскиваешь.

– Так Камень же сказал, что ему не надо… – растерялся Ветер.

– Ему не надо, а я что, не личность? – обиделся Ворон. – Мне надо. Я же только на одну новогоднюю ночь к белочке уйду, а остальное-то время я здесь провожу, рядом с Камешком, и мне красота нужна, ощущение праздника. Так что уж будь любезен, тащи сюда игрушки.

– Да ладно, не вопрос, – согласился Ветер. – Чего ты сразу орешь-то? Сказал бы спокойно, я бы понял.

Через час рядом с Камнем лежала внушительная гора елочных украшений. Ветер попрощался и улетел в Канаду, а Ворон принялся украшать высоченную старую ель, стоящую прямо рядом с Камнем. Закончив работу, он с удовлетворением оглядел результаты собственных усилий, кое-что подправил, перевесил самую красивую игрушку так, чтобы она была хорошо видна Камню, и начал протягивать между ветками всех стоящих вблизи деревьев длинные красные с золотом и синие с серебром нитки «дождя».

– Смотри, как нарядно, – радовался Ворон. – Кругом все сверкает и переливается, а ты в центре этой красоты, как попугайчик в золоченой клетке. Нравится?

– Нравится, – признался Камень, который, несмотря на всю свою философичность и рассудительность и невзирая на заявления о том, что Новый год – это сущая безделица и вообще полная ерунда, на самом деле очень любил праздники, скрашивавшие его однообразное неподвижное существование. Однако следовало делать вид, что он все равно собирается в новогоднюю ночь крепко спать, дабы Ворон ни о чем не догадался и спокойно улетел к своей новой пассии. – Только мне жалко, что ты столько сил на эту красоту потратил, а я же все равно буду спать, некогда мне будет порадоваться.

– Ничего, мы с тобой еще вместе порадуемся, это только кажется, что Новый год – одна секунда, на самом деле это длинный-предлинный праздник, его можно уже сейчас начинать отмечать, а закончить недели через две, как люди делают. А некоторые и дольше празднуют, аж до самого Крещения, если они православные, до девятнадцатого января. Я тебе от белочки какой-нибудь вкуснятины приволоку, и мы с тобой вместе поотмечаем, ладно?

– Договорились, – покладисто согласился Камень. – А сколько до Нового года осталось?

– Да один день всего. Сегодня тридцатое декабря. Слышь, Камешек… – Ворон снова засмущался и виновато запрыгал вокруг старого товарища.

– Говори уж, не тяни, – проворчал Камень.

– А ничего, если мы с тобой сегодня сериал смотреть не будем, а? Ну, ты понимаешь, я все-таки к даме в гости иду, в смысле – лечу, она, конечно, жуть какая хозяйственная, прямо как моя Любочка, но все-таки мать-одиночка с кучей ребятишек, негоже мне с пустыми руками к ней являться. Надо бы и к общему столу кой-чего раздобыть, и гостинцев деткам найти, и подарки всем припасти, чтобы было что под елку положить, а то как-то некрасиво выйдет.

– Конечно, конечно, – снова согласился Камень, стараясь по мере возможности не выказывать удовольствия от такого удачного расклада. – Лети, добывай все, что нужно, чтобы белочка на тебя не обижалась, она хорошая, добрая и помогает всегда, стоит только попросить, никому не отказывает. Даже если у вас на любовном фронте ничего не выйдет, все равно не стоит портить с ней отношения.

– Ты старый циник! – возмутился Ворон. – Добро надо делать просто так, от души, а не с дальним прицелом. И не стыдно тебе, философу, знатоку этики, такие вещи говорить?

– Стыдно, – признался Камень. – Я и сам чую, что сказал что-то не то, но при этом понимаю, что какая-то правда в моих словах есть, только никак не могу догадаться, какая именно. Что-то скребет у меня внутри, то ли мысль какая, то ли ощущение, а уловить не могу. Пока не могу, – уточнил он. – Но я еще подумаю над этим. Так ты сейчас насовсем улетишь или еще до Нового года вернешься?

– Наверное, насовсем. Ты же понимаешь, пока гостинцы найду, пока подарки подберу, потом сразу полечу к белочке, может, ей там помочь чего-нибудь надо, елку украсить или еще что, у меня-то быстрее получится. Ну и останусь уж с ней до самого праздника. Ничего? Ты не обижаешься?

– Птичка моя, ну сколько ж можно об одном и том же? Я ничуточки не обижаюсь, наоборот, я радуюсь за тебя, радуюсь, что у тебя протекает активная личная жизнь, что ты общаешься с другими особями, а не только со мной. Ты же мне потом все рассказываешь, ну, почти все, – деликатно уточнил Камень, – и меня это развлекает, и я вроде как вместе с тобой тоже общаюсь и живу полноценной жизнью. Что толку, если ты будешь просиживать рядом со мной целыми днями? Мы эдак с тобой со скуки протухнем. Ты – мои глаза и уши, вот и будь любезен летать, смотреть, слушать, чтобы было потом, что мне рассказать.

Камень очень напрягался в попытках не перестараться побыстрее спровадить Ворона, чтобы тот не почуял подвох, поэтому аргументы выбирал не самые убойные, а так, помягче. Ворон натуру своего друга знал отлично, и, если выдвинуть совсем уж неопровержимые аргументы, он может и забеспокоиться, ибо Камень радикализмом никогда не отличался и всегда в дискуссиях демонстрировал мягкость и умеренность.

Оставшись один, Камень набрался терпения и начал ждать. Он очень надеялся, что ждать слишком долго не придется, ведь сказал же Ворон, что Новый год уже завтра, времени-то практически не осталось, значит, Змей должен появиться если не с минуты на минуту, то по крайности с часу на час.

– Что-то под праздник тебя любопытные мысли начали посещать, – послышался свистящий шепоток.

– Ну слава богу! – Камень не скрывал своей радости. – Я уж стал бояться, что ты передумал и уполз в какую-нибудь веселую компанию.

– Да нет уж, я тут неподалеку отлеживался и от души веселился, глядя, как ты разгоняешь в разные стороны своих коллег по просмотру. Насчет Ветра я не беспокоился, ему трудно долго на одном месте сидеть, а вот наш летучий вещун вполне мог проявить свойственную ему жалостливость и добросердечие и остаться с тобой. Но ты молодец, чисто его спровадил, – похвалил Змей.

– А что ты насчет любопытных мыслей сказал? Ты что, собственно, имел в виду?

– Да то, что ты пытался, но так и не смог объяснить нашему крылатому телевизору. По поводу добра с дальним прицелом. Ты верно почуял, там есть разумное зерно, только с твоей этикой оно никак не согласуется.

– Вот я и понимаю, что не согласуется, – вздохнул Камень. – Я даже сформулировать толком свою мысль не могу. И не представляю, откуда она у меня в голове-то появилась.

– Зато я представляю, – прошипел Змей. – Это все от вашего сериала идет, а точнее – от Любы. Теперь слушай меня внимательно и не перебивай, даже если очень захочешь. Просто слушай и старайся вникнуть, потому что мысль сложная, с наскока ее не ухватишь. Никто никогда не делает добро просто так, от души. Это очередной миф, один из тех, которыми напичкана человеческая культура. Вы с Вороном, конечно, не человеки, но отношения строите по людским меркам, а ты вообще поклонник философии, которую, между прочим, люди придумали. Так что у вас с птичкой в головах те же самые ошибки живут, что и у людей. Но я отвлекся. Значит, возвращаемся к тому, что никто никогда не делает добро просто так. Более того, люди совсем ничего и никогда не делают просто так – ни добро, ни зло. У всего есть причина, и, самое главное, для всего есть цель. Вот о целях-то я и собираюсь вести речь. У каждого доброго поступка есть цель, каким бы бескорыстным он ни казался. Запомнил?

– Запомнил, – шевельнул бровями Камень. – Но не понял.

– Сейчас поймешь. Для начала запомни еще одну непреложную истину: ни одно существо, у которого есть мозг, не станет платить за то, что ему не нужно.

– Ну, это ты хватил! – не согласился Камень. – Мне Ворон сто раз рассказывал, когда мы сериалы смотрели, как люди, особенно женщины, мотаются по магазинам и делают дурацкие покупки, совершенно им не нужные. Приобретают вещи, которые потом годами валяются на полках, пылятся и только место занимают. У людей даже слово специальное для этого придумано, шопингомания или что-то вроде того.

– Прямолинейно мыслишь, – Змей сморщил лоб, выражая тем самым неудовольствие. – Да, человек купил ненужную ему вещь и заплатил за нее деньги. Но зачем он это сделал?

– И зачем? – повторил вслед за ним Камень.

– В момент покупки он испытывал удовлетворение или даже удовольствие. Ему необходимо было сделать покупку, чтобы достичь какой-то своей цели, например самому себе казаться не хуже других, тех, которые эту вещь уже имеют. Или даже бери выше – ему хотелось казаться лучше тех, кто такую покупку себе позволить не может. Ему или ей хотелось чувствовать, что он или она тоже не лыком шиты и могут купить брендовую шмотку.

– Какую-какую? – переспросил Камень, услышавший незнакомое слово.

– Брендовую. Это у людей такое слово для обозначения продукции известной фирмы. Среди человеков очень часто попадаются такие, кто вообще покупает только брендовые вещи, потому что это якобы свидетельствует о его успешности, богатстве, о его высоком статусе. В общем, у людей в головах полно мифов по поводу этих брендов и фирм, и вот, совершая покупки, они зачастую просто тешат собственное самолюбие и мелкое тщеславие. А эта потеха – дорогая, она денег стоит. Ты что же думаешь, какая-нибудь фифочка покупает пятую или десятую шубу, потому что ей зимой на улицу не в чем выйти? Нет, она платит деньги исключительно за то, чтобы чувствовать себя не хуже прочих фифочек из своего окружения. И тот факт, что она эту шубку наденет, может быть, всего два-три раза, а потом повесит в шкаф, вовсе не свидетельствует о том, что она заплатила деньги за то, что ей не нужно. Шуба как таковая ей не нужна, это правда, а вот приобретение шубы – очень даже нужно, и за это она готова платить. И платит.

– Ладно, это я понял. Но ведь покупка десятой шубы – это не доброе дело, а мы начали именно с добрых дел. Я пока связи не улавливаю.

– Да связь-то самая прямая. Механизм один и тот же. Совершая любое доброе дело, человек делает его зачем-то, а не просто так. Например, ему хочется почувствовать себя великодушным, широким, щедрым. Или ему необходимо ощущать собственную нужность, ему хочется думать, что без него не обойтись, что в нем есть потребность. Или ему, как нашей дорогой Аэлле, хочется позиционировать себя покровителем и благодетелем сирых и убогих, обделенных и несчастных, тем самым создавая у себя иллюзию собственной успешности и состоятельности. Все, что человек делает, он делает зачем-то, запомни это, мил-друг, раз и навсегда. А если кто-то станет тебя убеждать в том, что это цинизм и мизантропия, – не верь. Просто люди пока не научились сами себе говорить правду и прикрываются мифами.

– Не уверен, что ты прав, – задумчиво произнес Камень. – Ведь есть же на свете чистые душой, совершенно бескорыстные люди…

– Ой, опять ты за свое! – недовольно перебил его Змей. – Да ты вообще слышишь, о чем я тебе толкую? Чистый душой человек потому и совершает свои добрые поступки, что хочет сохранить свою душу в чистоте. В этом и состоит его личный интерес. Почему ты думаешь, что в слове «интерес» есть некая грязная подоплека? Интерес может быть очень даже благородным и морально поощряемым. Но все равно он есть, и именно он диктует людям потребность в совершении тех или иных поступков. Интерес – это и есть истинная мотивация, а удовлетворение этого интереса – истинная цель.

– Все равно это как-то… – начал было Камень, но Змей снова перебил его:

– Хорошо, давай возьмем грубую и понятную ситуацию: уход за тяжелобольным. Он лежачий, из-под него надо выносить судно, переворачивать его, смазывать пролежни, по нескольку раз в день менять постельное белье, потому что у него недержание мочи и кала и он не всегда успевает вовремя попросить «утку». В комнате стоит вонь. Кроме того, этот человек уже в маразме, неадекватен, кричит, плачет, ничего не помнит и ничего не понимает. Кормить его нужно с ложечки, и, как у маленького ребенка, половина еды оказывается на пижаме и постели. Ты можешь представить себе человека, которому было бы в радость ухаживать за таким больным?

– Ну, за деньги-то…

– Правильно. За деньги. А если без денег? Ну, включи фантазию.

– Тогда, может быть, за наследство? – предположил Камень.

– Может быть. А если и не за наследство?

– Так если этот больной твой близкий родственник, приходится ухаживать, куда ж деваться.

– Никуда не деваться, просто не ухаживать – и все. Бросить на произвол судьбы или сдать в приют. Но ведь не сдают и не бросают, а терпят и ухаживают, хотя никаких денег им за это не перепадает. Почему?

– Ну как это так? – сердито удивился Камень. – Как это можно: бросить старого больного человека на произвол судьбы. Представить себе не могу.

– А ты представь, потому что находятся такие, которые именно так и поступают. Не скажу, что они встречаются на каждом шагу, но все-таки встречаются. То есть такое поведение вполне реально. Но большинство все-таки терпит и не бросает больных стариков. Вот ты мне объясни, почему одни поступают так, а другие – эдак.

– Наверное, тем, которые больных бросают, наплевать на мнение окружающих. Все, что я знаю о людях, свидетельствует о том, что они к такому поведению относятся неодобрительно. Но, видимо, находятся человеки, которым неодобрение общества не мешает чувствовать себя вполне комфортно.

– Верно говоришь, – снова кивнул Змей. – И если следовать твой логике, то получается, что те, кто терпеливо, сцепив зубы, ухаживает за больным, это люди, которым мнение общества не безразлично. Они не хотят, чтобы о них думали плохо, они не хотят быть изгоями в своем обществе, вот за это они и платят.

– Ишь ты! – хмыкнул Камень. – Ловко у тебя все вышло. Но ты меня все равно не убедил. Наверняка есть еще причины, по которым люди бескорыстно ухаживают за тяжелобольными.

– Назови, – предложил Змей.

– Из милосердия, из жалости. Из доброты, – твердо произнес Камень.

– А из милосердия – это как? – в голосе Змея послышались некие коварные нотки. – Из жалости – это как? Попробуй переведи эти эмоции в вербальную форму.

– В вербальную? – Камень задумался. – Я, конечно, не человек, но из всего, что я знаю о людях, можно предположить, что это будет звучать примерно так: «Мое сердце разрывается, глядя на то, какие страдания приходится переживать этому больному, и с моей стороны будет просто бесчеловечным не помочь ему». Вот так как-то.

– Умница! Теперь развей, пожалуйста, эту мысль, особенно вторую часть фразы.

– Да куда ж ее еще развивать? – удивился Камень. – Я и так вроде бы все сказал.

– А ты напрягись, попробуй.

– Ладно. Мое сердце разрывается, мне от этого больно, а я не хочу, чтобы мне было больно и чтобы сердце разорвалось. Я вижу страдания этого больного, мне кажется бесчеловечным иметь возможность помочь ему и при этом не помочь, а я – человек и не могу вести себя бесчеловечно. Я просто не буду сам себя уважать, если не окажу ему помощь. Я не могу быть бессердечным. Всё, – выдохнул Камень. – Я иссяк. Я не знаю, как еще можно развить эту мысль.

– А больше и не надо ничего, – Змей одобрительно покачал овальной головой. – Ты все сказал. Все, что нужно. Твоя милосердная личность не хочет, чтобы ей было больно и чтобы ее сердце разорвалось, она хочет сама себя уважать и не хочет быть в собственных глазах бессердечной. То есть у нее целых три интереса, а стало быть – три цели. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Эта милосердная личность будет терпеливо ухаживать за тяжелобольным, тратить силы, нервы, здоровье, время, то есть она будет всем этим платить за достижение своих целей. И никогда в жизни эта личность не стала бы платить, если бы этих целей у нее не было. Никто не платит за то, что ему не нужно.

– Ну надо же, – восхищенно протянул Камень. – А мне и в голову не приходило. Неужели все так просто?

– Конечно, теперь тебе кажется, что просто, – рассмеялся Змей. – А ведь вначале ты даже приблизительно уловить не мог, о чем я толкую. Теперь вернемся к Любе. Тебя, как я понимаю, волнует мысль о том, ради чего она все это терпит? Да мало что просто терпит, еще и активно участвует в разгребании дерьма за своим муженьком. Верно?

– Не совсем. Для меня очевидно, что все это она делает для того, чтобы удержать Родислава, а удержать его можно только одним способом: избавлять от всяческого напряжения, делать так, чтобы с ней рядом ему было удобнее и легче, чем рядом с кем бы то ни было. Тут вроде все понятно. У Любы есть цель: сохранить брак, и за достижение этой цели она и платит такую высокую цену, а вовсе не по доброте душевной и не потому, что ей кого-то там жалко. Но все равно я чувствую, что до конца чего-то не додумываю. Там что-то еще есть, какое-то второе дно, какие-то скрытые мотивы.

– Верно говоришь. Есть такие мотивы. И между прочим, эти скрытые мотивы – вовсе даже и не скрытые, просто они глубинные, то есть они лежат на самом донышке, под всеми остальными. И для всех людей они одинаковые.

– Да ну? – не поверил Камень. – Не может быть! Все люди разные, не может у них быть одинаковых мотивов.

– А вот и может. Тот мотив, который на самом донышке, – он у всех один. И называется он «душевный комфорт». Другое дело – способы, которыми этот душевный комфорт достигается. Вот способы у всех людей действительно разные. Одним для того, чтобы его получить, нужно быть таким же, как все, не отличаться от большинства, другим, наоборот, нужно выделяться и быть ни на кого не похожим. Одним необходимо чувствовать себя независимым от чужой воли, другим – зависимым и подчиненным, одним хочется, чтобы их любили, другим – чтобы их боялись. Короче, всем нужно разное, но нужно для одной-единственной цели: для достижения душевного комфорта. И запомни: душевный комфорт – это единственная истинная цель любого человека, все, что люди делают, они делают только ради него и во имя него.

– Ну и что насчет Любы? – нетерпеливо спросил Камень. – Ты опять отвлекаешься.

– Для Любы душевный комфорт – это осознание себя идеальной женой. А идеальная жена – это женщина, рядом с которой нет конфликтов, которую все любят, которая никогда не скандалит и не закатывает истерики и рядом с которой всем хорошо и спокойно. Бабушка Анна Серафимовна, царствие ей небесное, воспитала младшую внучку в твердом убеждении, что быть идеальной женой – это единственное предназначение женщины, которое она должна выполнить кровь из носу, чего бы ей это ни стоило. Вот Люба и выполняет. Конечно, она продолжает любить Родислава, но во имя этой любви она могла бы и отпустить его в свое время, а не предлагать ему договор. Договор-то зачем был нужен? Чтобы оставаться идеальной женой, в противном случае ей пришлось бы признать, что ее миссия не выполнена. Ты вот, поди, думаешь, что она за просто так убивается на своем хозяйстве, спать ложится позже всех, ног под собой не чует от усталости, руки все растрескались от бытовой химии и жесткой воды. Думаешь, проклинает она свою женскую долюшку, но все равно делает, потому что в ней развито чувство долга. И если ты так думаешь, то очень сильно ошибаешься. Да, она страшно устает, но спать ложится с чувством глубокого удовлетворения: у нее все начищено, намыто, настирано и наглажено, все сверкает и скрипит, все зашито-заштопано, а завтра утром она встанет раньше всех, и к завтраку у нее все будет готово, с пылу с жару, вкусненькое и свеженькое. Она – идеальная жена. Да ей в кайф это все!

– Не может быть, – с ужасом протянул Камень. – Ты точно знаешь?

– Абсолютно. И помогать Родиславу разбираться с Лизиным проблемами ей тоже в кайф, хотя она этого, конечно, не осознает. На поверхности сознания ей это все, безусловно, очень тяжело, она страшно переживает, чувствует себя униженной и даже где-то, по большому счету, оскорбленной, но поверь мне, мил-друг, Люба ни за что не стала бы платить такую высокую цену за то, что ей на самом деле не нужно. Она хочет быть женой, причем женой именно Родислава, поскольку любит его с детства и не может публично признаться в том, что ее выбор был ошибочным. Она хочет, чтобы дети видели в ней идеальную жену и мать. И чтобы отец был спокоен, видя, какая идеальная семья у его дочери. Только при этих условиях наступает душевный комфорт. Вот за это она и платит.

– Я тебе не верю, – сердито проговорил Камень. – Это не может быть правдой.

– Возможно, – согласился Змей. – Я часто ошибаюсь. Но в моих словах есть то, над чем стоит подумать. Однако вернемся к насущным проблемам.

– Это к каким же?

– К Новому году, естественно! У меня для тебя есть подарок.

– Ой, а у меня для тебя ничего нет, – расстроился Камень. – Ты же понимаешь, дружище, у меня нет возможностей…

– Да я не в претензии, – Змей тонко улыбнулся. – Ты мне уже сделал подарок тем, что разогнал свою банду любителей сериалов и дал нам с тобой возможность побыть вдвоем. А я тебе за это кое-что расскажу, дополню, так сказать, повествование. Ворон тебе небось не сказал, что врачи вынесли маленькому Денису окончательный приговор: ходить он никогда не будет. Ведь не сказал?

– Нет, – признался Камень.

– Ну, это и понятно, наш добросовестный информатор страсть как не любит про грустное рассказывать, тебя бережет, не хочет расстраивать. Ты сам не спрашиваешь – он и молчит. Так вот, Денис, несмотря на все усилия медсестры Раисы, самостоятельно передвигаться сможет только на костылях, и то чуть-чуть, по квартире. На улице придется пользоваться инвалидной коляской. В школу ходить он не будет, придется заниматься дома, учителя будут приходить, ну, там механизм обучения детей-инвалидов отработан. Плохо, конечно, что Лиза ему в учебе не поможет, у нее на уме только мужики и пьянки, но Раиса всегда рядом, а она тетка толковая. Так что до тех пор, пока у Романовых есть возможность платить ей, Денис будет обихожен. А вот с Дашей проблемы.

– Что случилось? – забеспокоился Камень.

– Ничего не случилось, просто противная она девчонка. Ей уже двенадцать лет, характер хорошо виден. Злая, завистливая, брата ненавидит, считает, что он забирает все внимание и материальные ресурсы, что из-за его болезни она растет обездоленной и несчастной. Отца ни в грош не ставит, разговаривает с ним грубо, дерзит. Впрочем, с Лизой она обходится не лучше. Единственный человек, которого Даша еще как-то побаивается, это медсестра Раиса.

– Значит, Лиза так и пьет? – грустно осведомился Камень.

– Еще как! Там уже алкоголизм в полный рост. Но поскольку Лиза, как и все сильно пьющие, не признается в том, что у нее есть проблема, то и лечиться отказывается категорически, хотя Раиса неоднократно заводила об этом разговор и с Родиславом, и с ней самой. У Лизы на все один ответ: я пью потому, что хочу, и пью столько, сколько сама считаю нужным, а захочу – и в один момент брошу, и вы все мне не указ, сначала всю мою молодую жизнь сломали и попортили, а теперь учить пытаетесь. Ну, с этими словами она к Родиславу обращается, поскольку Раиса-то к ее несчастьям отношения не имеет, а с Раисой у нее разговор другой, дескать, вы мне никто и звать вас никак, вы мне не мать и не тетка, и никакого права голоса у вас тут нету, вас наняли с мальчиком сидеть – вот и сидите. Родислав даже матери Лизиной звонил, просил воздействовать на дочь, так Лиза мать свою тоже отфутболила, ты, говорит, бросила меня в трудный момент моей жизни, помочь не захотела, оставила одну с двумя детьми, а теперь с воспитанием лезешь. У нее же все кругом виноваты в ее несчастьях, одна она – невинная страдалица. Одним словом, неумная она и грубая, и дочка в нее пошла.

– А сыночек? – поинтересовался Камень. – Ему ведь сейчас сколько?

– Шесть лет.

– И какой он? Тоже на Лизу похож?

– Что касается внешности, то тут однозначно сказать трудно, и Лиза, и Родислав – оба темноволосые и темноглазые, так что на кого из них мальчик больше похож – судить не берусь. Но вот характером он пошел в обоих. Лиза-то в юности была веселая, жизнерадостная, вот и мальчик такой же, несмотря на болезнь. А от Родислава ему достался флегматичный темперамент, то есть мальчик спокойный, не раздражительный, не капризный, всегда улыбается и хочет, чтобы всем было хорошо. Чудесный ребенок! Жаль, что такой больной. И знаешь, эта медсестра Раиса научила его во всем видеть положительные стороны, так что у Дениски самое любимое словечко теперь – «зато». День пасмурный? Зато не жарко и в комнате не душно. День жаркий и душный? Зато солнышко и вся природа ему радуется. Головка болит? Зато можно лечь поспать, и вообще, если бы болел животик, было бы куда неприятнее. Он не может ходить? Зато он может сидеть и читать, сколько вздумается. Он не может один гулять по улице? Зато он никогда не попадет под машину и его не обидят взрослые злые дядьки. И в школу можно не ходить, и не нужно вставать в семь утра, можно поспать подольше и в постели поваляться. У Дениски улыбка с лица не сходит.

– Замечательно! – обрадовался Камень. – Хоть что-то радостное ты мне сообщил, а то кругом одна сплошная мрачность: и Григория убили, и дед ослабел, и Лиза допилась до алкоголизма, и Даша грубит и дерзит, и Геннадий свою семью третирует. Никакого просвета! А как Родислав к мальчику относится?

– Любит. Я бы даже сказал – обожает. А его невозможно не любить, он весь как солнышко, просто излучает радость и позитивные эмоции. И потом, он очень умный, этим Дениска уж точно в отца пошел. Как Раиса стала к нему ходить, так он моментально читать научился, сперва Раиса ему детские книжки приносила, потом до приключений дело дошло, Майн Рид, Фенимор Купер и все такое. Сейчас он уже Жюля Верна читает, развит парень не по годам. У Раисы-то собственные книжки скоро закончились, у Лизы в доме вообще литературки отродясь не водилось, так что теперь Родислав из дому книги приносит или покупает. А парень читает быстро, у него времени-то навалом, так что книжки только успевай подноси. Раиса с ним и арифметикой занимается, только там, по-моему, дело вот-вот до алгебры дойдет, Денис все на лету схватывает и хорошо усваивает. А Родислав с Раисой договорился, что будет приходить к сыну, когда Лизы дома нет, совсем он ее видеть не хочет, так вот он с медсестрой предварительно созванивается, и та ему о Лизиных планах сообщает.

– И часто он сына навещает?

– Да мог бы и почаще, – недовольно буркнул Змей. – Днем-то он на работе, ему вырваться сложно, а вечером Лиза дома, да и сам Родислав то в командировке, то на службе допоздна, так что приходится ловить выходной день, когда Лиза усвистает на очередную попойку и Раису с мальчиком оставит. Где-то раз в месяц выходит, а бывает и реже.

– Ну как же так? – огорчился Камень. – Ты говоришь – Родислав сына обожает, а навещает так редко. Ты меня, наверное, обманываешь. Если бы он действительно любил мальчика, он бы чаще к нему приходил.

– Ох, не доведет тебя до добра твоя прямолинейность, – со вздохом произнес Змей. – Всегда у тебя все просто и понятно: раз любит – значит, хочет видеть каждый день, а если не стремится видеть каждый день, значит, не любит.

– А что, разве не так? – с вызовом спросил Камень. – Мне Ворон рассказывал…

– А ты слушай больше, он тебе еще не такое расскажет. Родислав сына, конечно, любит, но не больше всего на свете, потому что больше всего на свете он любит себя самого и собственный покой и комфорт. А Лиза и вся обстановка в ее доме этому покою и комфорту мешают. Лиза поддатая, если не пьяная в дым, к тому же сильно постаревшая и утратившая привлекательность, Даша дерзит и не слушается, Денис прикован к постели или к коляске. Много ли радости от созерцания всего этого? Дома-то у себя куда как лучше, и места больше, и чисто, и еда вкусная, и жена любящая да заботливая, и дочка вежливая и послушная. Ну, старший сынок, конечно, подкачал, но зато все остальное в полном ажуре. Ну, как тебе мой подарочек к празднику? Угодил я тебе?

– Угодил, спасибо. А больше ты ничего интересного не видел?

– У-у-у, хитрый какой, – Змей от смеха весь пошел волнами. – Все тебе сразу и выложи. Я много чего видел, о чем тебе наш летун-хлопотун не говорил, потому как сам не знает. Но первым делом все-таки праздник.

Он высоко поднял голову и прислушался, потом удовлетворенно улыбнулся.

– А вот и угощение подоспело. Ребята, заноси харчи!

Из-под раскидистых еловых лап показались три зайца, за ними потянулись лиса и молодой волк, и последним появился совсем маленький, ужасно смешной медвежонок. Они быстро сложили гостинцы и тут же исчезли, а рядом с Камнем выросла внушительная гора из орехов, моркови, капусты, конфет, кусков мясного пирога и кулебяки с капустой. Рядом на большом листе лопуха лежала жареная курица и внушительного вида копченый окорок, а чуть поодаль – бочонок с медом и две банки варенья.

– Ну как? – с гордостью спросил Змей. – Достойно праздник встретим?

– Здорово! – восхитился Камень. – Откуда такое богатство?

– Сам понимаешь, – Змей лукаво потупился. – Кто что умеет, тот то и ворует. Зайцы по огородам шастают, овощи тебе припасли, лиса курицу из сарая у кого-то стащила и сама пожарила, волк к кому-то в дом залез и порылся среди того, что к праздничному столу приготовили. Ну а медведь, сам понимаешь, больше по части сладкого. Ты не думай, малец сам-то не воровал, это его батька расстарался, а мальца в качестве посыльного отрядил.

Камень с ужасом смотрел на товарища, не понимая, как можно вот так спокойно произносить столь чудовищные cлова.

– Ты хочешь сказать, что это все краденое?

– Естественно. А ты чего ожидал? Не краденые здесь только орехи, они сами по себе в лесу растут, их зайчики собрали, а все остальное пришлось у людей позаимствовать.

– Но это ни в какие ворота не лезет! Это противно моему правосознанию! – возмутился Камень. – Как ты мог даже подумать, что я прикоснусь к ворованному?! Не ожидал я от тебя.

– Знаешь, мил-друг, ты мне тут со своей философией мозги не парь, – спокойно ответил Змей. – Природа так устроена от века, что дикие животные отбирают у людей пищу. И никто это воровством не считает, хотя и принято говорить, что, к примеру, лисы и хори воруют кур, но на самом деле они не воруют, а просто добывают себе пропитание. Так природой предусмотрено. Люди сами виноваты, что так получилось, потому что куры изначально были пищей лис и хорей, а люди пришли, одомашнили их, позапирали в сараи и стали разводить для себя. А лисе что, подыхать теперь? Она ж не виновата, что у нее нету рук и ног, только лапы одни, и она не может тоже завести себе ферму и построить сарай. Ее господь другой создал. Что ей делать, если люди пищу отняли? Пойти и забрать. То же самое с зайцами: раньше росла себе дикая капуста повсюду, ешь – не хочу, но пришли люди, все распахали и засеяли, оградой обнесли, огородом назвали и давай с этого огорода себе на стол таскать, а куда бедному зайцу податься? Чем питаться? И медведь испокон веку сам за диким медом лазил, а теперь вот приходится ему, бедолаге, с пасеки воровать. Так что еще большой вопрос, кто у кого украл.

– Смутил ты меня, – удрученно пробормотал Камень. – Я такими глазами на этот вопрос не смотрел. Значит, ты считаешь, что нет ничего позорного, если мы с тобой это съедим?

– Ничегошеньки, – авторитетно заверил его Змей. – Ешь на здоровье. А пока ты питаешься, я тебе еще один подарочек преподнесу, опишу одну сценку из жизни Романовых, которая имела место аккурат после возвращения Любы из Нижнего.

Лифт не работал, и Люба шла наверх пешком, неся тяжелые сумки с продуктами и глядя себе под ноги, чтобы не оступиться на полутемной лестнице – с лампочками во всех подъездах их дома настоящая беда, кто-то с маниакальной настойчивостью выкручивал их буквально через день-два после того, как электрик ставил новые.

Она очень устала, на работе за время ее отсутствия скопилась масса документов, требующих тщательной проработки, а квартира за неделю приобрела, как показалось Любе, вид совершенно непригодный для жилья: на ванне и унитазе образовались желтые потеки, плита на кухне не сверкала, оконные стекла помутнели, посуда не блестела, как обычно, как будто ее не мыли как положено, а только слегка споласкивали под струей воды. Одним словом, дом напоминал Любе разоренное гнездо, и всю минувшую ночь она, вместо того чтобы спать, приводила его в порядок, заодно стирая накопившиеся грязные сорочки и футболки мужа и сына и Лелино белье, несмотря на то что предыдущую ночь она провела в поезде и проплакала до самого утра, не сомкнув глаз, благо ехала в купе одна. После работы она, нагруженная продуктами, купленными во время обеденного перерыва в ближайшем к заводу магазине, еще поехала к Аэлле, чтобы отдать ей деньги, заплаченные подругой медсестре Раисе, – Люба не любила иметь долги. И сейчас, возвращаясь домой и идя пешком вверх по лестнице, она чувствовала, что смертельно устала и буквально валится с ног, а ведь нужно еще готовить еду и всех кормить, а потом снова убирать, мыть и скрести.

– Тетя Люба, – донеслось до нее.

Люба оглянулась. На подоконнике, подтянув колени к груди и упершись в них лбом, сидела Лариса.

– Лариса! Что случилось? Почему ты сидишь здесь?

Девушка подняла голову, и Люба увидела, что лицо ее опухло от слез.

– Тетя Люба, простите меня, вы только не сердитесь, но я ничего не могла поделать, – заговорила Лариса. – Он опять нажрался, начал орать, я к вам убежала, а он за мной поперся, ворвался, ничего слушать не хочет, денег требует. Я не смогла его выставить. Он теперь там сидит.

– Где – там? – не поняла Люба.

– У вас, – сдавленным голосом проговорила девушка. – Это я во всем виновата, мне не нужно было ему дверь открывать.

Люба опустила сумки на пол и тяжело вздохнула.

– Зачем же ты его впустила?

– Но я не знала, что это папа, я думала, это Леля пришла…

– А в глазок посмотреть? Я ведь сколько раз тебя предупреждала: смотри в глазок, прежде чем открывать дверь.

– Я забыла, – едва слышно прошептала Лариса. – Простите меня, тетя Люба, я совсем забыла про глазок, я не думала, что у него хватит наглости к вам припереться. Что мне теперь делать?

– Ничего, – снова вздохнула Люба. – Возьми сумки, я уже замаялась их таскать, и пойдем, будем разбираться с твоим отцом.

– Мне так стыдно… – пробормотала Лариса. – Хорошо, что вы первая пришли, если бы дядя Родик пришел раньше вас, я бы умерла от стыда.

«Ну конечно, – с неожиданной для себя горечью подумала Люба, – перед Родиком ей стыдно, а передо мной – нет. Передо мной никому не стыдно. Меня никто не стесняется, ни муж, ни сын, ни даже соседская девочка. Наверное, я сама виновата, не так себя поставила».

– А что, Лели до сих пор нет дома? – спросила она.

– Никого нет, он там один. Я тут сижу, караулю, чтобы он не вынес чего-нибудь из квартиры. Мне так в туалет хочется – ужас просто, а я отойти боюсь, вдруг папа у вас что-нибудь украдет. И в квартиру вашу возвращаться страшно, он пьяный совсем, а вы сами говорили, чтобы я его не провоцировала и с ним наедине не оставалась, когда он не в себе.

– Правильно, Лариса, правильно, – устало проговорила Люба, думая только о том, как бы разрулить ситуацию с Геннадием до возвращения мужа и детей. Незачем их нервировать и лишний раз вызывать неприязнь к соседям.

Геннадий Ревенко валялся посреди кухни на полу и оглушительно храпел. Роста он был не очень высокого, ниже Любы, но плечистый, коренастый и весил отнюдь не мало. Судя по грязной посуде и объедкам на кухонном столе, он, оставшись один в квартире, успел до того, как уснуть, основательно подкрепиться как едой, так и спиртным, обнаруженным в навесном шкафчике.

– Тетя Люба! – тихо ахнула Лариса, увидев сей незатейливый натюрморт с бесчувственным телом в центре композиции. – Какой кошмар! Да если б я знала, что он такое сделает, я бы его одного не оставила. Он, наверное, всю вашу еду съел, да? Вы мне скажите, чего не хватает, я сейчас в магазин сбегаю и все куплю, вы только…

– Успокойся, Лариса, – твердо сказала Люба. – Пойдем организуем место, куда его можно перетащить.

Она повела соседку в комнату Николаши, достала из шкафа надувной резиновый матрас и велела Ларисе привести его в надлежащий вид, превратив в спальное место. Когда матрас был надут, они принесли его на кухню и стали перекладывать на него крепко спящего мужчину, оказавшегося непомерно тяжелым даже для двух отнюдь не хрупких женщин. Люба почувствовала, как что-то хрустнуло у нее в позвоночнике и спину пронзила резкая боль, но она стиснула зубы и промолчала, тем более что боль почти сразу утихла. Наконец Геннадий оказался на матрасе, и Люба с Ларисой, согнувшись в три погибели и ухватившись за резиновые края, потащили свою тяжкую ношу в комнату Николаши.

– А вдруг Коля рассердится, что мой папа у него в комнате валяется? – испуганно спросила Лариса.

– У тебя есть другие варианты? Леля придет с минуты на минуту, к ней в комнату его точно нельзя положить. Родислав Евгеньевич тоже скоро придет, так что и в большую комнату твоего папу определить нельзя. И на кухне оставить нельзя, мне нужно ужин готовить и всех кормить. Так куда же его девать?

– На лестницу! – осенило Ларису. – Давайте вытащим его на лестничную площадку, пусть там лежит, пока не проспится. Там он никому не помешает. Если бы мы могли его до нашей квартиры дотащить, было бы здорово, но ведь мы с вами его не допрем, больно тяжелый.

– Это верно, – согласилась Люба, пряча невольную улыбку, – не допрем. Тем более что лифт не работает. А насчет лестничной площадки – это плохая идея. Люди будут ходить мимо, он им будет мешать, и кто-нибудь обязательно вызовет милицию. Тебе это надо? А твоему папе? Хочешь, чтобы у него опять были неприятности? Пусть лучше здесь лежит, у Коли в комнате, Коля обычно приходит поздно, может, нам с тобой повезет и твой папа проснется раньше.

– А если не повезет?

– Ну, значит, не повезет, – развела руками Люба. – Пойдем на кухню, помоги мне с ужином.

Храпел Геннадий оглушительно, и ни от Лели, ни от Родислава скрыть его присутствие не удалось. Муж и дочь поморщились недовольно, но в присутствии Ларисы промолчали, и в целом семейный ужин прошел довольно мирно. Леля в черной водолазке и длинной черной юбке, с волосами, перехваченными черной лентой, – в знак траура по погибшему Григорию, – была за столом тихой и печальной, от чая отказалась и ушла к себе. Встревоженная Люба через несколько минут зашла к ней в комнату и увидела дочь возле окна в знакомой позе: Леля стояла, закутавшись в черную шаль и обхватив себя руками. Довольно высокая, она по-прежнему оставалась очень тоненькой, и то, что в детстве воспринималось как трогательная хрупкость, с годами стало больше походить на болезненную худобу. Верхний свет был выключен, горела только настольная лампа.

– Что ты, деточка? – негромко спросила Люба. – Опять грустишь? Из-за Григория?

– Это невыносимо! – буквально простонала Леля, резко оборачиваясь к матери. – У нас такое горе, такое невыразимое, невозможное горе, а за стенкой храпит пьяный мужик. Это какой-то чудовищный диссонанс, нарушение мировой гармонии! Так не может быть, не должно быть. Это оскорбление памяти дяди Гриши, это неуважение к трагедии тети Тамары. Почему он здесь? Кто позволил ему сюда прийти? Ты? Или Лариса? Неужели вы не понимаете, что у нас траур, что в доме должна быть печальная тишина, мы все перед лицом нашей общей трагедии должны побыть наедине с собой, а вы приводите в дом пьяного, грязного и, в сущности, совершенно чужого человека, уголовника, убийцу, укладываете спать рядом с нами и вынуждаете слушать его отвратительный храп. Я не понимаю, мама, как так можно. У меня душа болит от всего этого.

– Лелечка, детка, я понимаю твои чувства, – мягко заговорила Люба. – Но даже перед лицом нашего общего горя мы не можем заставить жизнь остановиться и замереть. Мы бы и хотели, но это не в наших силах. Геннадий – тяжелый алкоголик, его постоянно увольняют с работы за пьянство и прогулы, он болен, и справиться со своей болезнью сам он не может, как не может ни один алкоголик. Он сегодня напился и начал дома буянить, и Лариса ушла к нам, у нее есть ключи. Геннадий через некоторое время поднялся к нам на этаж, позвонил в дверь, и Лариса ему открыла. Она сделала это без злого умысла, она даже не предполагала, что это может быть ее отец, она была уверена, что это ты пришла или папа. Геннадий ворвался сюда, и выгнать его Лариса не сумела, у нее просто не хватило на это сил. Она очень переживает, что так вышло, она сидела на лестнице и караулила отца, боялась, что он что-нибудь возьмет у нас, ценности или деньги. Она хорошая девочка, и уж чего она меньше всего хотела, так это оскорбить память Григория. Я прошу тебя, Лелечка, будь снисходительней.

– Хорошо, мама. Но только ради тебя. И имей в виду, я туда больше не выйду. В моей комнате хотя бы этот жуткий храп не так слышен. А что будет, когда придет Коля?

– Не знаю, – призналась Люба. – Надеюсь, что Геннадия удастся разбудить и увести раньше, чем это случится. Ты же знаешь, Коля рано не возвращается.

После ужина Лариса осталась, чтобы помочь с уборкой, и к одиннадцати часам все запланированные Любой домашние работы оказались переделанными. Вполне можно было бы лечь спать. А спать так хотелось! До головокружения и тошноты. И спина продолжала ныть при каждом движении. Но разве можно ложиться, если сына до сих пор нет дома, а в его комнате валяется пьяный сосед?

– Тетя Люба, можно, я посижу на кухне, подожду, пока папа проснется? – робко спросила Лариса. – Когда он проспится, я его сразу же вытолкаю. Вы идите, ложитесь, вы же, наверное, устали как собака, а я посижу, покараулю папашку.

– Ты одна с ним не справишься, – обреченно вздохнула Люба. – И потом, что ты будешь делать, если Коля вернется? Сама станешь с ним объясняться? Коле надо где-то спать, а спать рядом с твоим храпящим отцом никто не сможет и не захочет. Давай вместе на кухне время коротать, Родислав Евгеньевич пусть в комнате отдыхает, а мы с тобой здесь посидим.

– Ой, мне так неудобно, что вы теперь из-за меня не спите… Давайте я что-нибудь нужное поделаю.

– Что, например? – улыбнулась Люба. – Мы с тобой все уже сделали.

– Ну, хотите, я вам гречку переберу, побольше, чтобы надолго хватило? Захотите сварить, а у вас уже вся крупа чистенькая. Давайте? – предложила Лариса.

– Ларочка, у нас нет гречки. Это нынче большой дефицит.

– Ну тогда давайте я соду в воде разведу и весь ваш хрусталь перемою.

– Не нужно, детка, он чистый, я недавно его мыла.

Любу до глубины души трогало желание девушки оказаться полезной и хоть как-то компенсировать причиненные ею самой и ее отцом неудобства, и в принципе в доме было чем заняться, но у Любы уже ни на что не хватало сил. Спина ныла все сильнее, и все сильнее кружилась голова. Не может же Люба дать Ларисе задание и сидеть рядом, как надсмотрщик, ей совесть не позволит, придется тоже включаться в работу. Нет, невозможно! Лучше просто посидеть и попить чаю.

Около полуночи за стенкой умолк звук работающего телевизора и под дверью большой комнаты погасла полоска света – Родислав лег спать. Лариса живо обсуждала с Любой заводские сплетни, правда, в основном говорила сама, Люба только слушала, а точнее, делала вид, что слушает, потому что слова девушки доходили до нее через два на третье, все ее мысли крутились сейчас вокруг сына, которого опять нет дома, который явится неизвестно когда и неизвестно в каком виде, а тут еще пьяный Геннадий…

– Лариса, пойдем посмотрим, как там твой папа, – предложила она. – Может быть, его удастся разбудить и увести.

Геннадий сполз с матраса и лежал на полу, раскинув руки и широко открыв рот. В комнате стоял удушливый запах перегара. Лариса присела на корточки рядом с отцом и принялась его тормошить.

– Папа, просыпайся! Давай, вставай! – громким шепотом шипела она, боясь говорить в голос, чтобы не разбудить Лелю и Родислава. – Да открывай же ты глаза, черт бы тебя взял, урод, алкаш несчастный!

Она тянула отца за руки, пыталась приподнять его плечи, дергала за ноги, но все оказывалось бесполезным. Максимум, чего удавалось достичь, это заставить Геннадия приоткрыть глаза, после чего он, с трудом сфокусировав взгляд на дочери, неразборчиво произносил:

– Ларка, сука, я тебе родной отец… – и снова проваливался в сон.

– Что здесь происходит? – послышался сзади голос Коли. – Это что такое?

За своей возней они и не услышали, как он вернулся. Николаша стоял бледный, злой и трезвый.

– Коля, помоги, пожалуйста, разбудить Геннадия и отвести его домой, – обратилась к сыну Люба, стараясь говорить так, словно ничего необычного не происходит и все в порядке вещей. – Он выпил лишнего и уснул.

– Выпил лишнего? – Коля слегка повысил голос. – Да он нажрался, как свинья, и при этом еще имел наглость явиться сюда. Или он уже здесь так набрался? А? Мы же такие хорошие соседи, мы прямо добрые самаритяне, и сироту приютим, и алкашу стакан поднесем, так, мамуля?

– Коля, перестань.

– Да я-то перестану, мне недолго, а вон он не перестанет, он так и будет сюда таскаться за милостыней, а вы так и будете его облизывать и жалеть, несчастненького и судьбой обиженного. Нас бы кто пожалел!