Взять живым мёртвого Белянин Андрей

– Немецкую слободу под охрану!

– Уже.

– Ягу твою, милейшую бабушку, чтоб её ангелы на небеса от нас живьём вознесли, спрячь где-нибудь подальше!

– Она в отделении, за ней Олёна смотрит.

– Кнута Гамсуновича велю сей же час…

– Он тоже в отделении, под Митиной охраной.

– Слушай, а зачем тебе вообще царь, если ты и так всё знаешь?! – на минуточку обиделся Горох, но так же быстро остыл. – К тебе поеду. Изволю с послом немецким да Бабою-ягой лично переговорить. А покуда никому ни слова! Ежели только бояре мои прознают…

Двери распахнулись так, словно их тараном вышибли. Одна створка повисла на косяке, другая хлопала, словно флюгер на ветру, а на пороге стояла бледная от ярости царица Лидушка.

– Свет очей моих, – нежно пропел Горох, на всякий случай прячась за трон.

Государыня молча оторвала длинную полосу от собственного подола, связала её в узел, прикинула вес, покрутила над головой и пошла в атаку.

– Майн гот! Майн возлюбленный дальний кузен Йохан убит в твоей… моей… нашей России! Я всё знать, а ты мне всё молчать?!

– Это не совсем так, – попытался встрять я, героически закрывая грудью Гороха. – Пока есть только предположение, но нет фактов. Вы же не будете верить голословным обвинениям?

– О найн! Я сначала вас всех убить из-за моей горячий австрийский кровь, а потом плакать и думать! Можно даже просто плакать, я, я, и совсем ничем не думать. Ферштейн зи?

Мы уворачивались, как могли, парчовая ткань, связанная в тугой узел, свистела в воздухе не хуже разбойничьего кистеня. Четверо стрельцов, пытавшихся врукопашную остановить гневную государыню, полегли на месте. Мат стоял такой, что я только диву давался, как эта нежная иностранная принцессочка столь быстро всё подхватывает?!

На каком-то этапе Горох просто оттолкнул меня в сторону, поднырнув ей под руку, и, блокируя удар, припал к губам супруги крепким мужским поцелуем. Лидия Адольфина замерла, орудие разрушения рухнуло на пол, побитые стрельцы быстро поползли к выходу, а я, морщась от боли в ушибленной пояснице, полез в тайный государев шкафчик за троном, доставая бутылочку валерьяновой настойки на спирту. Нам всем надо было чуточку успокоиться.

– По пятьдесят?

Царь с царицей кивнули. Пили из маленьких серебряных стопок без тостов, просто потому что надо. Стрельцы по-тихому восстанавливали двери. Бояре, даже лояльные милиции, не рисковали и носу сунуть в зал для заседаний, так как теперь уже никто не знал, у кого более вспыльчивый нрав – у государя или у государыни. Но не лезть под горячую руку ума хватало всем.

– Давай-ка, Никита Иванович, друг сердешный, поведай нам ещё раз об сём деле.

– Я, я! Ви есть и мой добрий дрюг-полицай, битте шён, расскажите нам, как есть всё по-вашему без прикола. Найн, без протокола.

Что ж, я пожал плечами и, тихо вздохнув, видя, как Горох разливает по второй, ещё раз со всеми деталями рассказал всё, что знал. А как вы понимаете, знал я немного. Да и то немногое, признаться, с чужих слов. Собственно, со слов одного лица, Кнута Гамсуновича, хотя никаких доказательств в подтверждение выдвинутых обвинений он представить не смог.

Подчеркиваю, именно не смог, а не не успел.

– Допустим, кто-то там в Австрии вообразил, что их принц когда-то и зачем-то попёрся в Россию. Не буду спорить, принцев клинит на всю голову, они ребята эмоциональные, даже девичьи трупы целуют в губы, но мы-то здесь при чём? Откуда появилась информация, что именно наша Баба-яга была последней, кто его видел? Кстати! Даже если это и так, то с чего вдруг появились мысли, что она каким-то боком причастна к его (возможной!) смерти? Что, если австрийский принц Йохан спокойно уехал от Яги в ту же Финляндию, Польшу, да хоть в Китай, и до сих пор находится в гостях у местных мандаринов.

– У кого? – дружно спросили царь с царицей.

Мне пришлось вспомнить школьные знания и объяснять им, почему властелины Китая назывались фруктами. Ну или наоборот? Ох, блин… не знаю… как там, кто был первым, кого в честь кого назвали мандарином? Но не принципиально же!

– Письмо из канцелярен подать сразу мне, оно дас ист дипломатический почта, – начала Лидия Адольфина, чуточку подуспокоившись и накрывая свою стопку ладонью – ей хватит. – Боюсь, я быть вся как есть чрезмерно сгоряча?

– Я, я, – подтвердили мы с государем.

– Но если кто-то шпрехен, что немцы хотят экстрадишен вашей… моей… нашей Бабы-яги в… на суд в Нюрнберг, то будет бунт! Российский, жестокий унд беспощадный?

– Натюрлих, – переглянулся я с Горохом. – Так что, все втроём едем к нам в отделение?

Вот это, наверное, было бы самым разумным и правильным решением на тот момент, если бы, распихивая старательных стрельцов, в зал для заседаний не влетел запыхавшийся боярин Кашкин.

Дядька довольно древних лет, но бодрый, как огурец, и с такими же прогрессивными взглядами на работу правоохранительных органов. То есть он не только милицию любил, но и нашей бабушке при всех глазки строил. К тому же этот тощий дед и супротив всей боярской думы ни разу не побоялся встать на мою защиту! Стержень имел.

– Беда, государь! Народ на Немецкую слободу пошёл. Говорят, будто бы немцы всю нашу милицию под корень извести хотят в суде неправедном, в Гаагском!

– Коня мне! – взревел Горох, ибо мало того что у него нрав горячий, так ведь и пили только что, но не закусывали.

– Два раза коней! Их бин можно есть кобылу, – в голос поддержала Лидия Адольфина.

– Ну а я, видимо, следом на телеге поеду.

Мне с трудом удалось сохранить серьёзное выражение лица, представляя, как скромная Лидочка пытается есть кобылу. Впрочем, привычные ко всякому и невозмутимые стрельцы кинулись исполнять царский приказ, а я, пользуясь случаем, тихо подошёл к боярину.

– Кто сдал немцев, выяснили?

– Да дьяк Филька, кому оно ещё надо!

– Я сейчас очень занят буду. Как встретите, передадите ему от меня леща?

– Со всем моим удовольствием, – клятвенно пообещал Кашкин. – И от себя на орехи добавлю.

– Имейте в виду, что я, как сотрудник милиции, этого не слышал. А в остальном удачи!

Я втихую, не спеша, вышел из царского терема. Вот, значит, кто, пользуясь доступом к дипломатической переписке, полез вдохновлять горожан на «защиту родного отечества». А ведь сколько раз мы практически подводили этого мятежного балабола под статью, но каждый раз он успевал вывернуться, изображая из себя мученика власти и жертву милицейского режима.

Рыжая кобыла, запряжённая в телегу с надписью «Опергруппа», честно ждала у забора, пережёвывая какие-то случайные травинки. А из главных ворот уже резвым галопом вылетали два всадника, за которыми следом бодро бежали царские стрельцы с бердышами наперевес.

Ну, будем надеяться, что ничего серьёзного они там устроить не успеют. Еремеев заранее прикрыл слободу своими людьми, а простой народ в Лукошкине милицейским нарядам доверяет больше, чем царским. Это, наверное, хорошо. Всё должно решаться здесь и на месте, не дожидаясь прилёта федералов в голубом вертолёте с бесплатным кино.

Пока неспешно ехал развалясь себе в телеге, народ традиционно сопровождал меня самыми разными комментариями.

– Гляньте, люди добрые, сыскной воевода опять без дела катается! Как, значится, мужа моего, сволочь и пьяницу, в поруб башкой макнуть, так ему заявление надобно. А ежели я сама то заявление только для его вразумления и пишу? Ежели, когда милиция припёрлася, я за мужа горой, хоть сама ту же милицию и вызывала?! У нас, баб, таковая весёлая логика… и чё?! Заарестуйте его, пьяницу, воспитанию ради, но и пальцем не трогайте, ибо муж он мне, вот так-то! Чего ж непонятного?

– Салам тебе, Никита Иванович-джан! А иноверцам в твоей милиции служить можно, э? Вот я дагестанец, мой дядя кумык, мой тесть чеченец, моя мама из-под Саратова, так, может, к вам в отделение уже пора муллу пригласить, нет? Мы, мусульмане, очень-очень России верные! У нас даже оружие незарегистрированное есть. Пусти в милицию, а?

– Ой лышеньки, ой мамоньки, ой боженьки! И що? Ну коли милиция куда едет, нам с того горе или счастье, га? Що вы тут шумиху подняли, коли ни разу ни одной серьёзной проблемы нема?! От я ж верю милиции! Ежели куда едет, стало, ей туды и надоть. А все те ваши теории заговора, що там Запад творит, що они в той Европе надумали, шоб усим нам напакостить, дак я в то не верю. От глазами вижу, но не верю! А що вы хотели? От такая я сложносоставная баба-а…

И кстати, это всё не значит, что я слушал. Скорее вот это всё я просто не мог вытряхнуть из своих ушей! Народ у нас, в Лукошкине, очень разный, со всех областей Руси-матушки, а также из прилегающей местности. Честно говоря, по совести, лично мне до сих пор не ясно – мы (Лукошкино!) и есть вся пресвятая Русь? Или царь Горох правит своей определённой вотчиной, а в Московской, Тверской, Рязанской или Новгородской областях есть свои такие же цари? Всё возможно, я же тут ни разу толковую географическую карту не видел.

Когда наконец добрался до Немецкой слободы, то там уже всё было окружено бунтующим народом. Ну, в смысле как сказать «бунтующим»? Скорее оппозиционно настроенным! Ох, мать их, прародительницу Еву по языческому календарю, что же они тут все удумали-то…

– Пропустить милицию, православные! Ибо, ежели не милиция, тогда кто же за вас постоит?

Я остановил кобылу посреди колыхающейся волны народа, впритык к воротам Немецкой слободы. По периметру стояли вроде как неизвестно кем возбуждённые толпы.

Вру. Известно кем. И я его убью!

У немецких ворот дружно держали оборону суровые еремеевцы. Фитилей у пищалей не зажигали, но и ладоней с рукоятей сабель также убирать не спешили. Самого сотника видно не было, зато мне показали проклятого дьяка Фильку, смиренно изображающего коновязь.

То есть он держал поводья лошадей Гороха и его супруги. Сволочь!!!

Понятно, что в отсутствие Кнута Гамсуновича именно Лидия Адольфина сочла себя обязанной взять контроль над осаждённой слободой.

– Филимон Митрофанович, а вы что здесь делаете?

– Я уже заарестованный, ась? Тогда предъяви обвинение, участковый. А коли нет, так я на твои вопросы отвечать не обязан. Съел?!

– Я имею подозрения, что это вы сообщили боярам о письме австрийского короля Фридриха Вильгельма. То есть косвенно причастны к народным волнениям.

– Ничего не буду говорить без адвокату, раз собака ты легавая и есть!

Мне с трудом удалось удержать себя в руках. Но даже невооружённым глазом было видно, что этот ушлый тип нагло провоцирует меня на прямой арест с заламыванием рук за спину прямо тут, на глазах перевозбуждённой толпы. Причём люди ведь ни в чём не виноваты, они ещё и сами толком не знают, против чего собирались тут бунтовать. Им же просто бросили слух, что, дескать…

– Немцы в своей слободе царя подменили-и! – неожиданно громко тонким голосом взвыл дьяк. – Спасай государя, православные-е! Бей милици… ик!.. уй… ой?!

Договорить я ему не дал, поймав шею гражданина Груздева в удушающий захват.

Все вокруг замерли. Я молча передал задержанного стрельцам, попросил присмотреть за царскими лошадьми, а сам первым шагнул навстречу возмущённому народу.

– У кого ещё тут претензии к милиции?

– Дык дьяк… дьяк-то… от… чё… и энто, ась?!

– Мятежник, смутьян, дурак и просто пьянь зелёная. Пить у нас на Руси можно, но закусывать тоже стоит. Все в курсе?

– Знаем, и то верно же: как без закуски? – чуть ободрившись, с пониманием загомонили люди, но всё ещё не собираясь расходиться. – Так что ж, сыскной воевода, поди, война с немцами будет?

– Нет.

– Тады… э-э… слободу жечь рановато, что ль?

– Что-либо жечь в городе – это бандитизм, разбой и вообще арест на пятнадцать суток, – строго напомнил я. – Граждане лукошкинцы, вы не первый день меня знаете. Расходитесь по домам! Немцы из Немецкой слободы – наши родные немцы! Уж простите за тавтологию. В прошлый раз при нападении орды шамаханской кто Лукошкино оборонял, пока вы все в пьяном угаре валялись?

– Так ты ж сам просил…

– А вот это не важно! Важно то, что город отстояло ополчение Немецкой слободы, кто спорит?

– Дык чё ж… было такое дело… ну не каждый раз однако же. А и чё мы и вправду здесь собрались, православные? Кто помнит?

– Приглашаем всех на царский двор! – неожиданно появляясь в воротах, громко прокричал Горох. – Пять бочек зелена вина открыть для верных сынов нашего Отечества!