Детская площадка Шемилт Джейн

События в самом конце развивались поразительно быстро, словно разгорался огромный костер, один из тех, которые так любят дети. Иногда по ночам я снова слышу потрескивание, напоминающее тиканье часового механизма мины. Я готовлюсь услышать грохот и вижу языки пламени. Воздух наполняется запахом гари. Я чувствую обжигающий жар.

Дети все лето плясали вокруг костров в ярких отблесках огня и кричали, как безумные. Мы не вмешивались и наблюдали за ними издалека, куда пристальнее следя друг за другом. В те долгие жаркие месяцы мы распаляли себя, иссушенные и чего-то ждущие, и ни о чем не догадывались до тех пор, пока не стало слишком поздно.

Прежде я думала, что правда – очень простая вещь. Что она может быть только одна, цельная и необходимая, как, скажем, свет или вода. Теперь я знаю, что она многослойна и некоторые из ее слоев прозрачнее, чем другие. Если внимательно присмотреться – чего мы не делали, – сквозь верхний слой можно разглядеть лежащую под ним тьму. Он вроде корки льда над водой в глубоком пруду.

Ева не солгала. Она сказала полиции, что любит своих детей и счастлива в браке с Эриком. Все было именно так и являлось верхним слоем правды. Однако она не упомянула о том, что недостаточно внимательно следила за детьми, и ни слова не обронила о своем романе. Не рассказала, как расстроилась Соррель, и что не выслушала дочь как следует. Но я не думаю, что она скрывала это намеренно. Она не разглядела правду, хотя та маячила перед ее глазами.

И Мелисса – дизайнер, жена и мать, прятавшаяся за этой идеальной внешней оболочкой. Мы не смотрели вглубь почти до самого конца, а тогда уже ничего было не изменить.

Дети… Ну, им никогда не приходило в голову сказать нам правду. Вероятно, они даже не понимали, что лгут. Они просто выживали. Мы все скользили по тонкому льду. Никто не смотрел в лежавшую под ним глубину, и это было довольно глупо, если учесть, что случилось.

День, когда все завертелось, начался для всех нас одинаково: полным солнца, жизни и надежд. Без малейшей мысли о плохом.

Глава 1. Май

Ева печет на кухне хлеб. Ее руки замешивают и мнут тесто, придают ему форму и бросают на горячий противень. Эти звуки будут проникать сквозь потолок к кроваткам, где спят дети. Они запомнят звонкие шлепки и запах, свет, льющийся сквозь занавески, – ощущение безопасности и покоя. За открытыми окнами сад смыкается с лесом, отблески солнца играют в высокой траве. Воздух уже пронизан теплом. Ева делит тесто на шарики, а остатком заполняет форму для выпечки. Достает рогалики и выкладывает их на подставку.

Все готово: книги, стопки бумаги, карандаши для каждого ребенка и бирки с именами, написанными ярко-синими чернилами: Поппи, Изабелла, Блейк. Она бросает взгляд на висящие над раковиной свидетельства: Ева Пембертон, бакалавр начального образования (с отличием). Сертификат размером поменьше значит гораздо больше: это диплом, дающий право на обучение детей с дислексией. Курс, который она прошла онлайн в этом году ради Поппи.

На кухню заходит Эрик. Он тянется за рогаликом, который исчезает почти мгновенно.

– Волнуешься?

Ева передвигает лежащие на столе карандаши, пока те с легким стуком не сбиваются в кучку.

– Немного.

– Надеюсь, оно того стоит.

Он целует ее, чуть царапая щетиной щеку, и поправляет прядку волос за ухом.

– Тебе не стоило заставлять себя и ввязываться в это. Поппи отлично помогут и в школе, нужно лишь время.

Ева качает головой, отодвигается и ставит чайник на плиту.

– Время работает не в ее пользу. Если чувствуешь себя дурочкой, имеют значение каждый день, каждая минута. Я должна попытаться ради нее. Возможно, это кажется каким-то чудачеством, но…

– Нужно делать то, что велит тебе сердце.

Эта его любимая фраза обычно помогает. Эрик улыбается жене. Он почти не изменился с тех пор, как они встретились двенадцать лет назад. Сад тогда еще принадлежал отцу Евы, и молодой ландшафтный дизайнер выравнивал там клумбы и сажал деревья. Глаза Эрика такие же небесно-голубые, как тем жарким июньским утром, за неделю до ее выпускных экзаменов. Она лежала в бикини на пледе и что-то записывала. Наверху, на залитой солнцем веранде, был самый разгар коктейльной вечеринки ее родителей; в убежище Евы, спрятанное за клумбой с розами, долетали гомон голосов и звон бокалов. Ева слышала, но не отвечала на зов матери, тонко маскирующей свое нетерпение вежливым тоном. Эрик едва не налетел на нее.

– Какое совпадение, – сказал он, опуская на землю тачку. – Я тоже ненавижу вечеринки.

Когда родители умерли и настало время дележа, ее брат выбрал акции, автомобили, яхту и скаковых лошадей. Еве хотелось простора, и она унаследовала виллу в Греции, окруженную оливковыми деревьями, и дом, в котором выросла, этот самый, с двумя акрами зеленых насаждений между шоссе и железной дорогой. Ей нравилось ходить босиком по кухне, пока дети резвятся в саду, то и дело забегая в дом. Матери вечно не хватало на нее времени, та была слишком занята друзьями и светскими приемами. Ева решила, что у ее детей будет нормальное детство, хотя, как заметил Эрик, до этого было еще очень далеко. Теперь большинство матерей работают. Чтобы полноценно заниматься детьми, нужно научиться лавировать. Что ж, это она и пытается сделать.

Втайне она задается вопросом, не унаследовала ли Поппи дислексию от Эрика. Тот поздно начал говорить, да и потом не отличался многословием. Ее отцу нравилось молчание Эрика, оно его успокаивало. Старик каждый вечер гулял с ним по саду, потягивая вино и указывая трубкой на лес, на засаженные кустарником склоны, на полузаросший пруд рядом с пастбищем, по которому бродили ослы. Размякнув от выпитого, он обнимал Эрика за плечи. Однако когда через три быстро пролетевших месяца тот попросил руки Евы, отнесся к его предложению настороженно. Он посоветовал дочери подождать, но та не сомневалась, что ей нужен именно этот мужчина. Тогда ей хотелось покоя, а не слов; чуткого мужа, сада, детей.

Эрик рывком открывает окно и смотрит на раскинувшийся за лугом лес.

– Деревья следует проредить.

– Не надо, они прекрасны и так.

Ева обнимает мужа и опускает голову ему на плечо. Ей нравятся мягкая густая листва и переплетающиеся ветви, которые скрывают от глаз железную дорогу. Деревья отбрасывают сплошную тень и создают заповедные уголки, где могут играть дети, которые должны иметь возможность хотя бы на время скрыться от родителей, хотя Эрик с этим и не согласен.

– Могу по дороге подбросить Соррель до школы и завезти Эша в садик, – предлагает он.

– Сейчас каникулы. Школа и садик закрыты. – Ева поднимает голову с его плеча. – Только не говори, что ты забыл.

Эрик не отвечает, он ее не слушает и что-то прикидывает, скользя взглядом между лесом и лугом. Ему хочется обустроить японский сад. По его мнению, ландшафт должен иметь форму, желательно симметричную и хорошо упорядоченную.

Ева убирает руку.

– Ты обещал присмотреть за Соррель и Эшем, помнишь?

– Обещал, если буду здесь. – Он качает головой, уголки его губ опускаются, взгляд становится виноватым. – Нам только что предложили контракт на вырубку леса в Хрустальном дворце, но с условием, что мы сделаем все быстро. Я бы с радостью взял их обоих с собой, но это небезопасно.

Ева закрывает глаза, призывая себя к терпению. Эрик мог бы рассказать о своих планах и пораньше, но она не рассердится. Только не сегодня – этот день должен стать для детей идеальным. Таким же безупречным, как безоблачное небо над садом и теплый солнечный свет, который уже проникает в окна кухни. Не надо раздражаться.

– Хорошо, они останутся и присоединятся к остальным, когда я закончу урок. – Ева перекладывает бумаги на маленький столик. – Я предупредила Мелиссу и Грейс, что Соррель и Эш иногда могут присутствовать на занятиях. Это совсем неплохо – считается, что малыши оказывают успокаивающее действие на детей с дислексией и придают им уверенности.

– Значит, я прощен?

– Остается надеяться, что они не станут возражать. – Ева выпрямляется и смотрит на лес, представляя детей, играющих вместе после занятия, и их смех, доносящийся до нее через открытое окно.

– Не уверен, что стоит выводить их из дома, – говорит Эрик, проследив за ее взглядом. – Как бы не пришлось сообщать Полу, что его дочь потерялась. Он не из тех, кто прощает.

– Здесь Далвич, дорогой мой, а не джунгли Амазонки. – Ева гладит мужа по щеке. – Если тебя это успокоит, я попрошу Игоря прокосить дорожку через луг. Так за ними будет легче наблюдать.

– Я сделаю это сам. Все, что угодно моей принцессе.

Шутливый поклон. Эрик не любит, когда она просит о помощи его коллегу.

Они познакомились, благоустраивая местный парк. В то время Игорь жил в хостеле и зарабатывал чем придется, чтобы посылать деньги своей семье в Польшу. Эрик предложил ему работу и жилье в старом коттедже для прислуги, пустовавшем уже несколько лет. Они стали отличной командой: Эрик придумывал и планировал, а Игорь выполнял его указания. Это был крупный мужчина со скуластым лицом бульдога и той же непоколебимой преданностью во взгляде.

По каменному полу расположенной перед кухней веранды бухают тяжелые шаги.

– Легок на помине.

Эрик исчезает, чтобы побеседовать с Игорем. Ева протягивает через окно рогалик и кружку с кофе; Игорь кивает, принимая их. Его лицо наполовину скрыто огромной бородой, кепка низко надвинута на глаза. Он редко заговаривает с Евой: то ли от стеснения, то ли из-за природной замкнутости – она так и не поняла.

– Кто здесь принцесса?

Появляется Поппи, принарядившаяся для этого дня в расшитый блестками красный жакет, извлеченный из ящика с карнавальными костюмами. Она подслушивала за дверью, любимая старшая дочь с толстыми золотисто-каштановыми косами, веснушчатым носом и покрытыми синим лаком ногтями на пальцах ног. Ей одиннадцать, но хочется выглядеть на шестнадцать.

– Конечно же, ты, драгоценная моя.

Ева пытается ее обнять, но Поппи хватает рогалик и бросается к двери. Ева с легкой грустью смотрит ей вслед: прежде дочь позволяла себя обнимать. Тогда она так крепко прижимала детей к себе, что в переплетении рук и ног трудно было определить, где проходят границы между ее и их телами. Поппи исчезает, а в кухню вваливается споткнувшаяся о ноги сестры Соррель. Она привыкла падать и быстро вскакивает на ноги. Ей шесть, она точная копия Поппи, только уменьшенная, более округлая, растрепанная и мягче характером.

– Можно мне рогалик и Эшу тоже? – лепечет она. Ее язык то и дело вязнет в широких щербинах между зубами.

– Конечно, можно, моя малышка, – отвечает вернувшийся за ботинками Эрик. Он поднимает дочь и подносит к столу. Нахмурившись и глубоко вздыхая, Соррель выбирает рогалики и берет по одному в каждую руку. Когда ее опускают на пол, она бесшумно выходит на цыпочках, чтобы не потревожить дремлющего у плиты щенка лабрадора по кличке Ной.

Эрик качает головой:

– Завтракать следует за столом, Ева.

Ева уносится мыслями наверх, где ее дочки перешептываются, натянув на головы простыню, и мусолят рогалики, то и дело роняя крошки. Просочившееся сквозь ткань розовое солнце играет на их лицах. Они наверняка затащили в постель и Эша.

– Следует просто оставить их в покое, – отвечает она.

– Дети нуждаются в порядке.

Эрик завязывает шнурки. К этому давнему спору они периодически возвращаются уже несколько лет.

– Они нуждаются в свободе, – бросает Ева вслед мужу, но тот уже закрыл дверь и топает в своих тяжелых ботинках по гравийной дорожке. Ничего страшного – она позволяет детям оставаться на улице часами, когда его нет дома. Не мешает играть, пока не стемнеет или холод не загонит их в дом. Они носятся по саду, словно забавляясь ее тайным подарком. Она дарит им детство, о котором мечтала, но не имела сама.

Упавший с подставки рогалик пролетает сквозь роящийся пылинками солнечный луч. Ева заглядывает в холодильник: там морковь, небольшие сэндвичи и домашняя пицца. Она достает масло и клубничный джем и, слегка порезав палец ножом, намазывает их на еще теплый тост. Опирается локтями о подоконник и слизывает кровь, прищурив глаза, как греющаяся на солнце кошка. Перед ней раскинулся сад, возле дома кивают огромные головы голубых гортензий, у боковой стены рядом с подъездной дорожкой красуются кусты лаванды и роз. По полю гуляют ослики, дальше тянется луг с высокой травой, за ним виднеются деревья, заметно выросшие с тех пор, как она была ребенком. Их тень гуще и тянется дальше, чем прежде. Пока она смотрит, лес шевелится от легкого ветерка, будто дрожа от нетерпения встретиться с детьми.

Мелисса целый час занимается в спортзале, который устроила у себя в подвале. Сначала кросс-тренажер, затем гребной тренажер – без остановки, до тех пор пока потные руки не начинают соскальзывать с ручек. После она со всех сторон рассматривает отражение своего тела в запотевших зеркалах ванной: бедра обрели мягкую округлость, плечи выглядят упругими и жилистыми. Проводя бритвой вдоль линии бикини, она неправильно выбирает угол и повреждает кожу. Кровь стекает в воду, обагряя мыльную пену. Мелисса смотрит на струйку, словно та не имеет к ней никакого отношения. В тридцать пять ты еще молода. Всегда найдется, что попробовать: занятия с личным тренером, новую диету. Она поднимается из ванны, надевает махровый халат, босиком шлепает на кухню и ждет, пока закипит чайник, положив ладонь на оконное стекло точно посередине между металлическими краями рамы. До предела разводит пальцы и рассматривает руку как произведение искусства. Промежутки между пальцами формой напоминают ножи, рядом с сухожилиями виднеются впадинки, некоторые из синеватых вен похожи на рубцы. Кончики пальцев дрожат.

Вскипевший чайник наконец щелкает, и Мелисса отворачивается от бьющего в лицо света. Солнце уже нагревает изогнутые линии из кирпича и гравия в пейзаже за окном. Ландшафтный дизайнер предупреждал о важности световых потоков и фокусных точек, но Пол сделал по-своему, и результат оказался не из лучших. Она заваривает ромашковый чай и несет чашку в кабинет, где просматривает электронные письма. Архитектору требуются эксклюзивные жалюзи для его зимнего сада в Далвиче. После нужно будет заказать настенную роспись для квартиры в Челси. Капризные клиенты хотят, чтобы Мелисса была наготове, когда бы они ни позвонили. Ее стол завален компьютерными проектами их кухни, однако они уже два раза возвращали эскизы и вряд ли придут к единому мнению. Она раскрашивала большие листы бумаги, чтобы примерить к стенам их квартиры нежно-желтый и огненно-оранжевый цвета – цвета счастья, хотя есть подозрение, что на самом деле эти люди далеко не так счастливы. Как и мы, думает она, глядя на яркие оттенки. Как я.

Тишину нарушает легкое постукивание. Она потуже затягивает пояс халата и поднимается в гостиную. Ее рано проснувшаяся дочь сосредоточенно работает на ноутбуке, усевшись по-турецки на кожаном диване. На ней пижамные штаны и короткая жилетка, обтягивающая уже заметную грудь. Мелисса прислоняется к двери, замерев от гордости и тревоги. Тринадцать лет. Она пытается вспомнить свои тринадцать, но это время размыто в ее памяти пережитыми страданиями. Постоянные насмешки отца по поводу ее детской полноты привели к фанатичной решимости похудеть. Голоданием и физическими нагрузками она довела себя до последней черты. Ее дважды увозили в больницу. Выздоравливала она медленно и так и не пришла в себя до конца. Теперь она отчаянно желает, чтобы Иззи осталась такой, какой была с самого рождения: счастливой или по крайней мере довольной жизнью, а не затюканной, как мать. И это пока получается. Похоже, комплексы – последнее, чем может страдать ее дочь.

– Привет, зайка.

Иззи вздрагивает и резко захлопывает крышку ноутбука. Она поднимает глаза, ее симпатичное лицо искажает злоба.

– Ты что, не можешь постучать? – Она так и пышет яростью. Привычное чувство вины охватывает Мелиссу и накрывает с головой, словно накатившая гигантская волна. Смешно, ведь она не сделала ничего плохого.

– Это гостиная, Иззи. Общее пространство.

– Где папа?

– Прилетает в три часа. Когда ты вернешься, он уже будет дома.

Голубые глаза Иззи вспыхивают.

– Вернусь откуда? Что ты еще придумала?

– С занятия с учительницей, женой папиного ландшафтного дизайнера. Вы познакомились, когда они приходили к нам на обед. Она тебе понравилась.

Иззи подпрыгивает, ноутбук с грохотом падает на пол.

– Да что с тобой такое? Сейчас же каникулы. Зачем ты это делаешь?

– Успокойся, дорогая. Нужно разобраться, как лучше тебе помочь…

– Зачем притворяться, что эта затея для меня, когда на самом деле для тебя? Ты хочешь от меня избавиться, чтобы спокойно поработать. Какое убожество!

Изабелла бросает в мать подушку, но та попадает в вазу, которая опрокидывается и разбивается о мраморный пол. Девочка тянется за другой.

– Кроме тебя, там будут еще двое ребят, – быстро произносит Мелисса.

Подушка опускается.

– Сколько им?

– Дочке Евы одиннадцать, а мальчик, кажется, ее ровесник. – Мелисса смотрит на Иззи и торопливо добавляет: – Иногда с вами будут оставаться и младшие дети Евы. Девочке шесть, а малышу – два года.

Иззи прищуривается.

– Ты, наверное, шутишь.

– Все будут смотреть на тебя снизу вверх, ты станешь главной.

Иззи задумывается. Никто из одноклассников не ждет ее у ворот школы, Мелисса неизменно находит ее в конце дня одиноко стоящей, прислонившись к ограде. Если у нее появляются друзья, то очень ненадолго. В кино или по магазинам она ходит только с отцом. Вероятно, ей очень хочется с кем-нибудь подружиться.

– Сколько ты мне дашь, если я соглашусь?

– Что «сколько»? – не понимает Мелисса.

– Я хочу сто фунтов, – нетерпеливо заявляет Иззи.

Ее дочь не может выглядеть как-то иначе. Густые белокурые волосы; яростный синий взгляд; сильное и крепкое тело; длинные ноги, грациозные, как у жеребенка. Дислексия куда лучше, чем анорексия. Забавно, что оба эти слова звучат так приятно. Будто имена девушек, красивых девушек.

– Пятьдесят.

За все приходится платить. Цена за согласие Иззи невысока; в последнее время дочь стала очень злой. Учителя говорят, что виноваты фрустрация, обычно сопровождающая дислексию, и переходный возраст, конечно. Иззи нашли репетитора и организовали дополнительные занятия в школе, но пока особых результатов нет. Мысли проносятся в голове Мелиссы, как автомобильные потоки на многоуровневой развязке. Иззи права: она сможет закончить работу, если дочь будет чем-то занята. И даже успеет на пробежку.

Иззи улыбается, словно прочитала мысли матери. Наверное, так и есть.

– Годится, – соглашается она, мягко роняя подушку на пол.

– Это на Колледж-роуд, нам понадобится минут десять, чтобы дойти пешком, – говорит Мелисса.

Они могли бы поболтать по дороге. Иззи хоть немного открылась бы. Мелисса представляет себя вместе с ней, словно на рекламном плакате уик-эндов: мать и дочь идут по парку с цветами, держась за руки и смеясь. Наслаждаясь особым временем их единения.

– Пешком? – ужасается Иззи.

– Хорошо, я подброшу тебя на машине.

Мелисса делает шаг вперед и крепко обнимает дочь, несколько мгновений вдыхая чистый аромат ее волос. Иззи согласилась поехать – и это главное, больше она ни на чем не будет настаивать.

– Высади меня, не доезжая до их дома, – требует Иззи, чуть отстраняясь. – Я же не малышка, которую надо сдавать с рук на руки.

Мелисса послушно кивает и удаляется на кухню. С Евой она поболтает, когда приедет забирать Иззи после занятий.

Недавно обустроенная кухня располагается в подвале рядом со спортзалом. Серые бетонные стены идеально выровнены. За дощатыми дверьми скрывается небольшая кладовка с полками. Темная мраморная плита на рабочем столе сделана на заказ. В углу тихонько гудит огромный холодильник. Пол относит старые вещи в сарай, он предпочитает все новое. Он постоянно что-то меняет на кухне – мебель или технику. Говорит, что для архитектора очень важно идти в ногу с современными тенденциями в дизайне. Время от времени он показывает дом клиентам. Двойные двери в дальней стене ведут в мощеный дворик, за которым начинаются изогнутые линии ландшафтного сада.

Смуглая молодая женщина в черном одеянии до щиколоток моет пол и что-то негромко напевает. Ее симметричное лицо обрамляет хиджаб. Кошка по кличке Венера отпрыгивает с дороги и принимается играть со шваброй, тряся белыми лапками. Лина родом из Сирии, прежде она работала у коллег Пола, архитекторов, уехавших в Америку, и получила отличные рекомендации. Когда бизнес Мелиссы по дизайну интерьеров стал набирать обороты, семье понадобилась помощница, которая присматривала бы за домом и готовила. Лина живет в обновленной мансарде. Мелиссе уж и не вспомнить, как она раньше обходилась без нее. Девушке, должно быть, около двадцати, хотя из-за просторной одежды и неизменной косметики на лице точно определить невозможно. Пол платит Лине наличными, по субботам приглашая к себе в кабинет. Похоже, ее это устраивает. Лина поднимает глаза и приветливо машет рукой. Мелисса растроганно улыбается. Эта невысокая молчаливая служанка ей близка, иногда даже ближе, чем дочь. Они проводят вместе довольно много времени. Мелисса делится с ней своими мыслями. На прошлой неделе Лина работала допоздна, прибираясь в шкафах. Пол был в отъезде. Мелисса присела за стол с бокалом вина и позволила себе немного поболтать. Лина выслушала и коротко коснулась рукой ее плеча. Мелисса не уверена, что Лина понимает все до конца: по-английски говорит она плохо. Но слушает внимательно, словно союзница. Ее присутствие успокаивает и даже исцеляет Мелиссу, хотя Пол наверняка рассмеялся бы, скажи она ему об этом.

– Превосходно. – Мелисса оглядывает сверкающую кухню. – Спасибо, дорогая. Про цветы не забыли?

Лина кивает. Выжимает швабру и убирает ведро в кладовку. Она ничего не забывает. Белые лилии, особый сорт без запаха, который предпочитает Пол, доставят позже.

– Что с ужином?

Лина снова кивает. Она приготовит его любимую тушеную говядину и поставит ее в холодильник.

– Вы просто ангел. И как мы справлялись до вашего появления?

Мелиссе хочется обнять Лину, но она не решается.

Щеки Лины заливает румянец. Она ставит на стол овсянку, миски, приборы и вазочку с цветами.

– Возьмите выходной, – в порыве благодарности говорит Мелисса. – Иззи уедет, а я намерена поработать. К возвращению Пола все готово. Вы заслужили отдых.

Лина встречается с коренастым бородатым мужчиной, немного угрюмым с виду и постарше нее. По вечерам он ждет ее на улице. Сегодня они смогут провести весь день вместе. В знак признательности Лина склоняет голову. Мелисса возвращается в гостиную. Иззи все так же таращится в ноутбук.

– К тебе Венера в гости, а я собираюсь немного поработать до нашего отъезда.

Мелиса легонько бросает кошку на колени дочери, и та начинает поглаживать мягкие ушки своего питомца.

– Черт! Черт, черт, черт!

Грейс толкает стекло. Заклинившая рама подается с третьей попытки, и Грейс царапает ладонь об острый край. Спрыгивает с табуретки в ванной и держит кровоточащую рану под струей холодной воды, которая, стекая по руке, попадает на новую белую блузку и рукав аккуратного черного жакета.

– Проклятье!

Администраторы должны выглядеть безупречно, но переодеваться уже некогда да и не во что. Она спотыкается о ботинки Мартина, которые тот бросил на пороге гостиной.

– Да чтоб тебя!

Грейс отдергивает шторы, и в комнату врывается солнце. За окном безоблачное, обманчиво голубое английское небо. С тринадцатого этажа видно далеко. Мартин беспокоился, что тринадцать – несчастливое число. «Не до жиру», – бросила она в ответ. Чарли вид нравится. Отсюда она смотрит на бегающих по огородам лис, в сумерках их изящные силуэты скользят между рядами кустов фасоли. Блейк мечтает о собственном участке, но тогда ему понадобится помощь, а лишнего времени у Грейс нет. Вечерами ей удается выкроить всего десять свободных минут, а если повезет – то полчаса, не больше. Этого хватает лишь на то, чтобы вытащить толстую красную тетрадь из тайника на верхней полке, где она лежит под стопкой купленных в Зимбабве поваренных книг, и, борясь с усталостью, тайком написать несколько строк.

С дивана доносится приглушенный стон. Мартин уснул на спине, накрыв голову подушкой. Рядом с ним дымится переполненная пепельница, на столе – шеренга пустых пивных бутылок, по полу разбросаны бумаги. Когда Грейс прищуривается, очертания Мартина превращаются в силуэт животного – зверя из саванны, без признаков жизни, брошенного в кузов грузовика ее деда, который на рассвете въезжает в деревню. Кровь капает в пыль. Надрываются петухи. Из труб поднимается дым. Это было далеко и давно. До успехов и неудач. Глубоко в душе ее муж – все тот же молодой студент с горящими глазами. Английский паренек, с которым она переехала в чужую страну. В квартире наверху хлопает дверь – жильцы отправляются на работу. У них с Мартином много лет назад все началось с такого же звука хлопнувшей двери.

Было поздно, большинство посетителей уже, пошатываясь, вывалились на усеянные ухабами улицы Хараре. Пустые бокалы и кружки громоздились на столах в клубах табачного дыма. Дверь в бар распахнулась, грохнув о стену, и сразу захлопнулась. Послышались шаги, на стойку со стуком поставили что-то тяжелое.

– Мы закрылись. – Грейс стояла спиной к стойке и подсчитывала выручку в кассе.

– Черт, не повезло! Может, хоть стакан воды?

Этот голос был словно из радио. Так говорят чистокровные белые родезийцы из высшего общества, олицетворение всего того, что ненавидели ее дед и бабушка. Грейс повернулась, чтобы рявкнуть на вломившегося и выгнать вон, но поверх рюкзака на нее смотрело забрызганное грязью улыбающееся лицо. Таких веселых и живых глаз она не видела ни здесь, ни где-то еще, если уж на то пошло. Она взяла из холодильника бутылку пива и протянула гостю.

– За счет заведения. Только быстро. – Вернулась через пять минут и спросила: – Все?

– К чему спешить? – Он подал ей пустую бутылку.

– Я же сказала, мы закрыты. – И добавила, потому что он продолжал улыбаться, а из его рюкзака торчали книги: – У меня скоро экзамен.

– Какой?

– Английский. На следующей неделе. Чтобы получить аттестат.

– Понятно. – Он достал из рюкзака книгу и положил на стойку. «Большие надежды» Диккенса. – Читала?

Уловка, чтобы заинтересовать ее и завязать разговор, как он позже признался. Ей нравился этот роман, поэтому она кивнула. Он бросил на стойку «Миддлмарч» Джорджа Элиота – она снова кивнула. Потом они сидели на улице рядом с парковкой. Он рассказал, что учится на последнем курсе в Оксфорде, специализируется на английской литературе. Они до рассвета проговорили о книгах, которые прочитали, о своих тайных мечтах о писательстве. Взошло солнце, ослепительное и жгучее, как сегодня. Будущее сверкало всеми красками радуги, как припаркованные рядом с ними машины.

Грейс проводит рукой по седеющим волосам мужа и отворачивается, давая ему поспать еще пять минут. Дети раскинулись в кроватках, рты полуоткрыты, руки – в разные стороны. Придя домой после вчерашней смены, она нашла детей сидящими у телевизора с остекленевшими глазами и до отвала наевшимися пиццы и чипсов. Мартин обнимал их за плечи и делал вид, что позволил это для их удовольствия, а не из-за собственной лени.

Чарли просыпается от ее прикосновения и соскальзывает с кровати, аккуратно перебирая руками и ногами. Блейк неуклюже переворачивается и, ворча, как щенок, падает на пол. Они оба знают, что лучше не спорить, и несутся в ванную, толкая друг друга локтями. Трудно представить, что эти жизнерадостные дети скоро вырастут и оправдают свои имена: Чарли в честь Шарлотты Бронте (выбирала Грейс), Блейк в честь Уильяма Блейка (выбирал Мартин). Грейс тащит детей на кухню и смотрит, как они поглощают молоко, сок и овсяные хлопья.

– Мне точно надо ехать? – хнычет Блейк, вбирая голову в плечи. Грейс зарывает пальцы в его пышную африканскую шевелюру и осторожно потягивает, заставляя поднять глаза.

– Да.

– Почему?

Ей не хочется повторять это снова: одиннадцатилетний мальчик должен писать лучше, чем его девятилетняя сестра; в его возрасте уже бегло читают; он не виноват, что отстает, но надо стараться; она заплатила за курс, который нашла в соцсети, пусть не такие большие, но с трудом заработанные деньги.

– Потому. – Грейс разжимает пальцы и указывает на дверь. – Одевайся.

– А мне можно поехать? – Чарли толкает Блейка плечом, тот в ответ пинает ее ногой. Грейс разнимает их.

– Ну пожалуйста, – протяжно хнычет Чарли, дергая Грейс за руку.

– Можешь потом заехать за ним вместе с папой.

– Ты сказала, у них есть собачка. И ослики.

– Я заплатила, чтобы занимались с Блейком, а не нянчились с тобой.

– А как же другие дети? Там есть маленькие мальчик и девочка. Я могу помочь присмотреть за ними. Мисс Говард говорила тебе, что я хорошо лажу с малышами.

Чарли помогает присматривать за младшими учениками на продленке. Это правда, учительница упоминала, что для своих девяти лет она очень расторопна и исполнительна, а также добра, особенно по отношению к малышам. Грейс смотрит в горящие надеждой большие карие глаза дочери.

– Я передам твои слова Еве, но она наверняка уже договорилась с кем-то другим. Посиди в машине, пока я ее расспрошу, хорошо? Не хочу, чтобы ты выкручивала ей руки.

Чарли победно вскидывает кулачок.

– А теперь одеваться, – велит Грейс обоим.

Мартин потягивается на диване и зевает, не открывая глаз.

– Мы уезжаем. Чарли с нами, но ты пока не уходи. Возможно, я вернусь и оставлю ее с тобой.

– Ух ты. – Мартин открывает глаза, его лицо становится шире, когда он улыбается. – Шанс провести день в одиночку. Можно сходить в библиотеку. Седьмая глава никак не подвигается. – Он шарит по столу в поисках часов.

Писательство. Для него это курение, кофе, чтение газет, просмотр фильмов, обеды в пабе. А для нее – жевание бумаги, чтобы не заснуть, мучительный поиск правильных слов, изнеможение на следующий день. Она подбирает с пола рубашку и разбросанные носки Блейка и сует их в стиральную машину.

– Я полон благодарности. – Мартин смотрит на жену. – Ты это знаешь, так ведь?

Благодарность – это легко: она почти ничего не стоит. Он влюбился в ее энергию, которой теперь злоупотребляет. Грейс открывает большую банку из-под печенья, стоящую на сушилке за чайником, и достает из груды монеток десять фунтов, которыми заплатит за парковку. Кладет деньги в кошелек и сражается со сломанной молнией на сумке.

– Ты и должен быть благодарен, – говорит она. – Ведь была моя очередь.

Мартин улыбается своей неповторимой нежной улыбкой и целует Грейс. Та смягчается и чмокает его в ответ.

– Фу! – отводит глаза Чарли.

Пока Мартин обнимает детей на прощание, Грейс достает с верхней полки красную тетрадь и кладет ее в сумку. В отеле обычно отводят полчаса на обед, а если работы немного, даже больше. Можно использовать это время для письма.

Они ждут лифт на узкой лестничной площадке. Блейк вздыхает и пинает ногой стену. В лифте пахнет рвотой и мочой, на лестнице эта вонь сильнее. Смотрительнице дома следовало бы вызвать уборщицу. Грейс иногда видит ее, вынося мусор в баки. Эта крупная рыжеволосая женщина с огромными очками на носу редко покидает свою квартиру на первом этаже. Грейс вежливо здоровается с ней и слышит в ответ невнятное бурчание. Похоже, смотрительница терпеть не может жильцов.

Дети вслед за Грейс выходят на улицу. Ее рубашка уже прилипла к телу. На лужайке у стоянки сверкают выброшенные бутылки. Группа подростков, как обычно, околачивается у мусорных баков – тощие мальчишки в ожидании наркотиков. Сегодня к ним присоединился новенький, постарше и повыше ростом. Ярко-зеленые подошвы его кроссовок сверкают, когда он крутится на месте, вышагивает, разворачивается и вновь принимается ходить. Его голова под надвинутым капюшоном опущена. Ему, наверное, лет семнадцать, он худосочный, но уже «бывалый». Он бросает окурок в их сторону, и Грейс пронизывает страх – он смотрит на них, криво ухмыляясь и словно выжидая. Отец Грейс был ветераном Второй Чимуренги в Зимбабве. Он воевал на стороне ЗАНУ против господства белых и своими глазами видел зверства, которым подвергались его соплеменники. Грейс выросла на его рассказах. Ей понадобилось немало времени, чтобы убедить свою семью в том, что Мартин другой, что с ним она будет в безопасности. Она не рассказала родным о расистских граффити на стенах домов, когда они переехали сюда. В то время она была беременна Блейком, им нужен был кров, но они могли позволить себе только эту квартиру. Грейс следит, как ее дети устраиваются в машине, с бьющимся сердцем садится за руль, выезжает со стоянки и включает радио. Ее история начинается вновь и течет под музыку, словно сверкающая на солнце река.

Поппи лежит на кровати и смотрит на пляшущие в лучах света пылинки. Минуты тянутся томительно. Ей совершенно нечего делать. Она закрывает глаза. Эш плачет; Соррель слезливо жалуется, что Поппи не пускает ее на свою кровать. От витающего в доме запаха горячего хлеба подкатывает тошнота. Так и тянет сказать матери, чтобы та прикрыла свою гребаную пекарню. Ей хочется выйти из комнаты, спуститься по лестнице и оказаться на улице, а потом в другом доме. В нормальной семье, где детям разрешают сидеть за компьютером, смотреть телевизор, есть фастфуд и нормальный хлеб. Где им не надо присматривать за братом или сестрой и играть в саду, как детишкам из гребаной сказки. В школе все считают ее идиоткой. Иззи – девчонка, которая приедет утром, – подумает, что она тупая, когда они начнут заниматься вместе. Иззи появится с минуты на минуту, и станет неловко из-за смеха матери – та словно из дурдома сбежала. Она сегодня снова без лифчика, Иззи будет противно. Поппи переворачивается на живот, раздавив рогалик, и зажимает ладонями уши, чтобы не слышать Эша и хныкающую младшую сестру. Жаль, что нет наушников, которые вырубают внешний шум. Если бы могла, она бы вырубила всю свою семейку.

Блейк смотрит в окно машины. Когда они проезжают мимо парка, его товарищи уже играют в футбол. Ему не хочется посещать особые занятия для тупых. Не справившись, он будет выглядеть еще тупее. Он задирает ноги на середину спинки переднего сиденья. Чарли тоже задирает ноги, но выше середины, поэтому он тычет ее в бок, и она смеется. Он тычет сильнее, но она продолжает смеяться. Вот так пройдет весь день.

Иззи выбирает джинсы с прорехами. Ей хочется выглядеть круто, но так, чтобы не было заметно, что ей не все равно. В окно спальни она наблюдает, как мать носится из дома к машине и обратно, что-то укладывает в багажник и громко зовет ее. Опять она надела этот чертов шарфик. Иззи чувствует, как в ней закипает злость. Она сует ноги в самые старые кроссовки и нарочито медленно спускается вниз.

Глава 2. Май

– О, привет! Вы, наверное, Мартин? Грейс говорила, что вы заберете детей. Чарли и Блейк гуляют с остальными. Им нужен перерыв, они славно поработали. Мой младший сынишка спит, так что сейчас подходящее время. Боже, как жарко, а я и не заметила. Говорят, этим летом будет настоящее пекло.

Господи, да замолчи ты. Это просто человек, обычный мужчина. Пригласи его в дом.

– Извините, проходите, пожалуйста.

Будучи столь известным, он выглядит излишне застенчиво. Топчется на пороге, чуть наклонив голову, как мальчишка. Он буквально нависает над ней. Как Игорь, рост которого пугает. Однако в этом «габаритном» мужчине чувствуется некая притягательность. Волосы взъерошены, как у ее отца, на носу очки, такая же хлопчатобумажная рубашка с закатанными до локтей рукавами, знакомый запах табака. Он кладет на стол стопку книг, снимает куртку и улыбается, оглядывая комнату, как свою собственную. Ева часто представляла его дом – жилище Мартина Коуэна, лауреата Букеровской премии. Мансарда с высоким потолком, рукопись на столе, скомканные листы бумаги на полу. На заднем плане хлопочет его жена. Приносит чай, шикает на детей, выпроваживает их из комнаты. Она убирает переполненное окурками блюдце… нет, тяжелую пепельницу из африканского малахита. Ева читала, что какое-то время он жил в Зимбабве, собирая материал для своей самой известной книги. Он пожертвовал половину премии школе, которая вдохновила его написать этот роман.

– Чаю хотите? Дети испекли пирожные.

– Разве можно устоять перед домашними пирожными?

Он бродит по комнате, рассматривая книги на полках. Ева наливает чай, и он садится, слегка вздохнув – не стоило беспокоиться. Выглядит он вполне довольным, даже расслабленным. Она украдкой смотрит на него: седеющие волосы до воротника, благородный нос с горбинкой, карие глаза, сверкающие из-под век с легкими морщинками. Он глядит на нее, словно чего-то ожидая. Может, стоит сказать, что ей очень нравится его роман? Она садится напротив, внезапно лишившись дара речи.

– Ну и как прошел урок?

Конечно, ему хочется знать, как дела у сына.

– О, замечательно.

– Замечательно? – Его брови забавно взлетают вверх. – И как показал себя Блейк?

– Сперва он упрямился, но мы вернулись к самому началу – к алфавитным блокам и карточкам созвучий. Как только он стал чуть поувереннее, я предложила ему письменное задание с шаблонами, и он не сделал ни одной ошибки.

– Поразительно. – Его карие глаза вспыхивают.

Ева пододвигает к нему тарелку с парой пирожных. Глазурь на них посыпана лепестками лаванды.

– Он и печь помогал.

– Вот это да! – Мартин откусывает кусочек. – Дома мы ничего подобного не практикуем.

Ева бросает взгляд на прилипшие к плите кляксы теста, на грязные миски в раковине. Грейс привезла детей, будучи одетой в деловой костюм, с макияжем, маникюром и аккуратно забинтованной рукой. По сравнению с ней Ева ощущает себя неряхой, но Мартин улыбается так, словно она, вся взмокшая, не сидит сейчас перед ним в фартуке, с растрепанными, падающими на глаза волосами и, возможно, с пятном муки на щеке.

– В конце мы прочитали главу из книжки, и Блейк точно угадал, что произойдет в конце.

– Из какой книжки? – Сам рассказчик, он подается вперед.

– «Повелитель мух».

– Ммм… она…

– Мрачная? Это была только первая глава. Книгу привезла Иззи. Не думаю, что она догадывалась о содержании.

– Уверен, вы раскрыли в ней самое лучшее. – Мартин кивает, берет второе пирожное и рассматривает пустую тарелку. – Какая необычная вещь. – Он проводит пальцем по изображенному на стекле эллипсу, по черному кругу внутри него. – Тарелка расписана вручную. Вы еще и художница?

– Она из греческой деревни, – смеется Ева. – Это оберег от голубоглазых недоброжелателей. Я много таких купила.

– И как, помогает?

– Пока не жалуюсь.

– Надо же, у вас ямочка на щеке. Сто лет таких не видел.

Ева заливается румянцем. Ей так давно не делали комплиментов по поводу внешности, что она и забыла, как на них реагировать.

– Извините, во мне проснулся писатель. Я по привычке отмечаю необычные лица. – Мартин ставит тарелку на стол. – И где находится эта деревня?

– На полуострове Пелопоннес. У нас там дом. – Кажется, это похоже на хвастовство. Ева теряется и начинает грызть ногти, как в детстве. – Он очень запущенный, – быстро добавляет она. – Сад совсем зарос.

– А мне нравятся подобные места.