Острые предметы Флинн Гиллиан
– Я есть хочу.
– Приготовь что-нибудь. Возьми вафли из морозилки. И Бобби покорми.
Девочка немного постояла, потупив взгляд в ковер на полу, потом тихо закрыла дверь.
«Интересно, где их мать?» – подумала я.
– Вы были дома, когда исчезла ваша дочь?
Он резко качнул головой и цокнул языком.
– Нет. В тот вечер я возвращался из Хейти. Дорога занимает около часа. Я не убивал Энн.
– Я не это имела в виду, – солгала я. – Просто хотела узнать, не видели ли вы ее в тот вечер.
– Видел утром, – сказал он. – Не помню, разговаривали ли мы с ней. Может, и нет. Представляете, что такое четверо детей, да еще и с утра, – с каждым не пообщаешься.
Нэш все мешал в стакане лед, который уже превратился в кашу. Потом провел пальцем по щетинистым усам.
– Эта история покрыта тайной, ясность так никто и не внес, – сказал он. – Викери вечно загружен какими-то другими делами. Из Канзас-Сити прислали одного высокопоставленного следователя. Но он молод и спесив. Все считает дни, когда сможет отсюда уехать. Хотите фото Энн? – спросил он.
Так легко обычно предлагают что-нибудь ненужное. Он достал из бумажника школьную фотографию девочки: широкая кривая улыбка, светло-каштановые волосы, неровно подстриженные выше подбородка.
– Жена хотела накрутить ей волосы на бигуди, вечером накануне того дня, когда детей фотографировали в школе. А Энн вдруг взяла и обкромсала их. Своевольная была девочка. Чистый бесенок. Я даже удивлен, что убийца выбрал ее. Ведь самой красивой всегда была Эшли. На нее обращают больше внимания. – Он взглянул на фотографию еще раз. – С Энн, должно быть, пришлось повозиться.
Когда я собралась уходить, Нэш дал мне адрес подруги, к которой поехала Энн в вечер убийства. Я медленно проехала вдоль домов с квадратными дворами. Эти кварталы западной части города были относительно новыми. Особенно если судить по сочно-зеленому цвету газона. Каких-нибудь лет тридцать назад на нем раскатали рулон газонной травы, куда лучше той темной, жесткой и колючей, что растет перед маминым домом. Она разве что на свистульки годится. Расщепишь травинку посередине, дунешь в нее – свистит. Так и свистишь, пока губы не зачешутся.
Энн Нэш должна была доехать до дома подруги от силы за пять минут. Прибавим еще десять минут на тот случай, если она поехала более длинным путем, надеясь покататься подольше, раз ей выпала такая возможность. Конечно, девятилетнему ребенку быстро надоест наворачивать круги по одному и тому же кварталу. Кстати, интересно, куда делся велосипед?
Медленно проехала мимо дома Эмили Стоун. Сумерки сгущались, и свет уже зажгли, так что я успела увидеть силуэт девочки, промелькнувшей в окне. Держу пари, что ее родители признаются своим друзьям: «Теперь мы обнимаем ее перед сном чуть сильнее, чем прежде». Эмили наверняка строит догадки о том, в каком месте ее подругу схватили и потащили убивать.
Я тоже об этом думала. Выдрать двадцать с лишним зубов – нелегкий труд, хоть жертва была и маленькой, и бездыханной. Преступник, очевидно, сделал это в другом, более укромном месте, где можно было остановиться и перевести дыхание.
Я посмотрела на фотографию, углы которой загнулись, будто желая защитить Энн. Своей бунтарской стрижкой и насмешливой улыбкой она напоминала Натали. Эта девочка мне тоже понравилась. Я спрятала фотографию в бардачок. Потом приподняла рукав блузки и на внутренней стороне запястья написала ручкой ее полное имя: Энн Мари Нэш.
Чтобы развернуться, мне было нужно подъехать к какому-нибудь дому, но я этого делать не стала. Местным жителям и так тревожно, не хватало только неизвестных машин, разъезжающих у них под окнами. Поэтому я сразу повернула налево и поехала к маме более длинным путем. Я подумала, не стоит ли ей позвонить, и в трех кварталах от ее дома решила этого не делать. Поздно звонить, ни к чему эта фальшивая куртуазность. Вы же не станете выяснять, можно ли пересечь государственную границу, после того как ее перешли.
Мама живет в большом доме, расположенном в самой южной части Уинд-Гапа, в богатом районе, если три квартала можно считать районом. Этот дом, где я провела детство, – изысканный викторианский особняк с характерными для своей эпохи элементами, такими как «вдовья площадка»[6], опоясывающая терраса, летняя веранда с тыльной стороны и купол на крыше. В нем много уютных уголков и закутков, удаленных друг от друга. Люди в XIX веке, особенно на юге, старались держаться подальше друг от друга, чтобы не заразиться туберкулезом и гриппом, поэтому дома строили большие, ведь не так просто оградиться от похоти и страсти, опасных чувств. Лишняя комната или пристройка не помешает.
Мамин дом стоит на вершине очень крутого холма. Туда можно проехать на первой скорости по старой, растрескавшейся дороге и поставить машину под навес. Также можно припарковаться внизу и подняться к дому по лестнице из шестидесяти трех ступенек, левой рукой держась за перила – тонкие, не толще сигареты. В детстве я всегда поднималась к дому по лестнице, а вниз сбегала по дороге. Полагала, что перила установлены слева, если идти вверх, специально для меня, потому что я левша, – значит, кто-то обо мне позаботился. Странно, что мне приходили в голову такие самонадеянные мысли.
Я поставила машину внизу, чтобы мой приезд не выглядел внезапным вторжением. Пока поднималась к дому, взмокла. Прежде чем позвонить в дверь, подняв волосы, обмахнула затылок и несколько раз оттянула от тела кофточку. На подмышках блузки лазурного цвета остались неприличные пятна. Мама еще скажет, что от меня разит.
Нажала кнопку звонка. Послышалось «дин-дон». Когда я была маленькой, звонок звучал пронзительным свистом, теперь же тональность поменяли. Новый звук напоминал сигнал из аудиокниг для детей, означающий, что пора перевернуть страницу. Было 9:15 – довольно поздно; может, они уже легли спать.
– Кто там? – послышался за дверью высокий мамин голос.
– Мама, привет! Это Камилла, – ответила я, стараясь сдержать волнение.
– Камилла? – Мама открыла дверь и появилась на пороге; она не казалась удивленной и даже не обняла меня, хотя бы неловко, как я ожидала. – Что-то случилось?
– Нет, мама, ничего. Я приехала по делу.
– Вот как… По делу? Ох, господи, извини, дорогая. Входи, входи. Правда, боюсь, что дом выглядит неприлично – тут такой беспорядок…
Но с порога было видно – в доме все безупречно. Прихожую украшало несколько букетов садовых тюльпанов в вазах. В воздухе было столько пыльцы, что у меня заслезились глаза. Мама, конечно, не стала спрашивать, по каким делам я приехала в Уинд-Гап. Она редко задавала вопросы, требующие развернутого ответа. Трудно понять почему: то ли из чрезмерной деликатности, то ли ее просто мало что волновало. Угадайте, что я считала наиболее вероятным?
– Камилла, хочешь чего-нибудь выпить? Мы с Аланом пьем сейчас «Амаретто сауэр». – Она показала бокал, который держала в руке. – Я добавила в него немного «спрайта», чтобы подсластить. Могу еще предложить мангового сока, вина, сладкого чая или воды со льдом. Или содовой. Где ты собираешься жить?
– Странный вопрос. Я надеялась, что поживу здесь. Всего несколько дней.
Небольшое замешательство; ее длинные ногти, накрашенные прозрачным розовым лаком, цокнули по бокалу.
– Ну конечно, вот и прекрасно. Жаль, что ты не позвонила. Просто чтобы меня предупредить. Тогда бы тебе ужин приготовили, а то и угостить нечем. Иди поздоровайся с Аланом. Мы с ним сидим на веранде за домом.
Она пошла по коридору, оставаясь на виду, – из гостиных и библиотек, расположенных с обеих сторон, лился яркий белый свет. Я не сводила с мамы глаз. В последней раз мы виделись с ней год назад. Я перекрасила волосы, из рыжего в каштановый, но она, кажется, этого не заметила. Она совсем не изменилась, а впрочем, выглядела чуть старше меня теперешней, хотя ей уже под пятьдесят. Матово-бледное лицо, длинные светлые волосы и голубые глаза – похожа на красивую куклу, которую хранят так бережно, что никто с ней не играет. На ней было длинное розовое хлопковое платье и белые домашние туфли. Она вертела в руках бокал с коктейлем, но не пролила ни капли.
– Алан, Камилла приехала. – Она скрылась в кухне (в доме их две, основная – большая, другая маленькая) и загремела лотком для льда.
– Кто?
Я выглянула из-за угла и улыбнулась:
– Камилла. Прошу прощения, что приехала без звонка.
Глядя на маму, можно вообразить, что ее муж – какой-нибудь бывший футболист-рекордсмен. Она хорошо смотрелась бы с усатым атлетом огромного роста. Но Алан был худым как щепка, с высокими острыми скулами и раскосыми глазами. Так и хотелось положить его под капельницу. Одевался он всегда вычурно, даже для банальных семейных посиделок за бокалом коктейля. Сейчас он был в белых шортах сафари, из которых торчали его тощие как спички ноги, и светло-голубом свитере, надетом поверх жесткой, плотной рубашки. Он никогда не потел. Щепка влаги не выделяет.
– Камилла… Вот приятный сюрприз… Очень рад, – протяжно произнес он без всякого выражения. – В такую даль, но все-таки добралась. Я уж думал, у тебя мораторий на все, что южнее Иллинойса.
– Я здесь по работе на самом деле.
– По работе… – Он улыбнулся. Это уже звучало почти как вопрос.
Вошла мама, теперь ее волосы были перевязаны голубой лентой с бантом – настоящая Венди Дарлинг[7], только взрослая. Она вручила мне холодный бокал шипучего коктейля, погладила меня по плечу и села рядом с Аланом – поближе к нему, но подальше от меня.
– Знаете про тех девочек, Энн Нэш и Натали Кин? – пояснила я. – Я буду писать о них статью.
– Ох, Камилла, – перебила меня мама, глядя в сторону.
Сразу видно, когда мама нервничает. У нее есть странная привычка дергать свои ресницы. Иногда они выпадают. В самые тяжелые времена, когда я была ребенком, у мамы совсем не оставалось ресниц на красных и влажных глазах, воспаленных, словно у подопытного кролика. Они всегда слезились зимой, когда мама выходила на улицу, что, впрочем, случалось нечасто.
– Такое мне дали задание.
– Господи, ну и задание, – вздохнула она, и ее пальцы запорхали вокруг глаз. Коснувшись нижних век, она одумалась и положила руки на колени. – Родителям и так тяжело, а ты лезешь к ним с вопросами, чтобы потом растрезвонить о их беде на весь свет. «Уинд-Гап убивает своих детей!» – тебе хочется, чтобы люди думали это?
– Один ребенок убит, другой бесследно исчез. Да, я должна оповестить людей – такая у меня работа.
– Камилла, я знала этих детей. Пойми, что мне сейчас очень тяжело. Милые малышки… Кто мог их убить?
Я отпила коктейля. На зубах захрустел сахарный песок. Я не была готова разговаривать с мамой. По спине побежали мурашки.
– Я ненадолго приехала. Правда.
Алан подвернул рукава свитера, расправил шорты. В этом обычно и состояло его участие в наших беседах: то воротник расправит, то ногу на ногу положит.
– Мне просто невыносимо об этом слышать, – сказала мама. – Бедные дети. Не надо мне рассказывать, чем ты занимаешься, не пересказывай того, что узнаешь. Будем считать, что ты приехала на летний отдых. – Она провела пальцем по спинке плетеного стула, на котором сидел Алан.
– Как поживает Эмма? – решила я сменить тему.
– Эмма? – Вдруг мама забеспокоилась, будто вдруг вспомнила, что где-то оставила своего ребенка. – Нормально, она спит наверху. А что?
Судя по скачкам, доносившимся со второго этажа – из игровой комнаты в швейную мастерскую, оттуда – в столовую, к окну, из которого было хорошо видно веранду с тыльной стороны дома, – Эмма, конечно же, не спала, но я не сердилась на нее за то, что она меня избегает.
– Просто из вежливости, мам. Мы на севере тоже не грубияны.
Я улыбнулась, чтобы смягчить шутку, но она спрятала лицо, склонившись над бокалом. Потом выпрямилась, порозовевшая и полная решимости.
– Оставайся сколько хочешь, Камилла, в самом деле, – сказала она. – Но будь помягче с сестрой. Эти девочки учились с ней в одной школе.
– Я с удовольствием с ней пообщаюсь, – пробурчала я. – Очень ей сочувствую.
В последних словах была ирония, но мама ее не заметила.
– Будешь спать в комнате рядом с гостиной, своей бывшей комнате. Там есть ванна. Я куплю свежих фруктов и зубную пасту. И бифштексов. Ты любишь бифштексы?
Четыре часа плохого сна. В ушах гул – будто лежишь в ванне, наполовину погрузив голову под воду. Каждые двадцать минут вскакиваю, сердце бьется так, что кажется, будто от его стука я и проснулась. Мне снилось, я собираюсь в дорогу и вдруг понимаю, что положила в чемодан ненужные вещи – теплые свитера вместо летних платьев. Потом снилось, что вместо статьи про Тэмми Дэвис и ее несчастных детей, брошенных взаперти, я отдала Карри рекламный материал о косметическом средстве – его и будем публиковать.
А еще снилось, что мама отрезает от яблока толстые куски мяса и дает мне их по одному, медленно и ласково, потому что я умираю.
В шестом часу утра я решительно сбросила с себя одеяло.
Смыла с запястья имя Энн, но пока одевалась, причесывалась и красила губы, зачем-то написала на том же месте имя Натали Кин. Решила оставить его на счастье. Когда я вышла из дома, солнце только всходило, но дверь машины была уже горячей. С недосыпа лицо было онемевшим, и, чтобы окончательно проснуться, я широко раскрыла глаза и рот, как героиня дешевого фильма ужасов. В шесть утра волонтеры собиралась продолжить поиски в лесу, и я хотела побеседовать с Викери. Подумала, что прежде всего важно проследить за работой полиции.
Главная улица сначала показалась мне безлюдной, но, выйдя из машины, я увидела метрах в ста от себя двух человек. Странная сцена. Посреди тротуара сидела пожилая женщина, ноги в стороны, глаза широко раскрыты, голова повернута к торцу дома, а рядом, склонившись над ней, стоял мужчина. Женщина часто трясла головой, как ребенок, который отказывается есть суп. Поза неестественная – ей, наверно, больно так сидеть. Может, упала и покалечилась. А может, сердечный приступ. Я быстро подошла и услышала их отрывистый шепот.
Седовласый старик, убитый горем, поднял на меня туманный взгляд:
– Вызовите полицию, – сказал он севшим голосом. – И «скорую».
– Что случилось? – спросила я в изумлении, но тут же увидела сама.
В узкий проем между двумя зданиями, скобяной лавкой и салоном красоты, было втиснуто тело ребенка. Девочка сидела лицом к тротуару, глядя в никуда широко открытыми карими глазами, как будто нас ждала. Знакомые непокорные кудри. Но озорная улыбка исчезла. Ее рот ввалился, губы над голыми деснами образовали маленький круг. Натали Кин была теперь похожа на куклу-младенца с отверстием для бутылочки во рту. У нее не было зубов.
Кровь ударила мне в лицо, тело покрылось испариной. Руки и ноги стали ватными, я на мгновение испугалась, что рухну на землю рядом с женщиной, которая тем временем тихо молилась. Я попятилась, прислонилась к припаркованной машине и приложила руку к шее, ожидая, пока мой бешеный пульс замедлится. В уме мелькали бессмысленные картинки: грязный резиновый наконечник трости старика. Розовая родинка у женщины на затылке. Пластырь на коленке Натали Кин. Ее имя на запястье жгло мне руку.
Послышались голоса; прибежал начальник полиции Викери с каким-то новым человеком.
– Ох, мать честная! – прохрипел Викери, увидев труп. – Вот чертовщина!
Он, тяжело дыша, прислонился лбом к кирпичной стене дома. Его спутник, мужчина примерно моего возраста, склонился над Натали. На ее шее был багровый след; он приложил два пальца чуть выше, чтобы проверить пульс. Видимо, хотел выиграть время, чтобы овладеть собой, – ребенок явно был мертв.
«Это тот самый высокопоставленный следователь из Канзас-Сити, – догадалась я, – молодой и спесивый».
Впрочем, следователь показался мне неплохим: теперь он ласковым тоном просил женщину отвлечься от молитв и рассказать о том, как она обнаружила девочку. Эти пожилые люди оказались семейной парой, хозяевами закусочной – их фамилию я как раз пыталась вспомнить накануне. Бруссард. Они нашли Натали, собираясь открыть ресторан к завтраку. Пришли сюда на пять минут раньше меня.
Подошел полицейский в униформе. Увидев, почему его вызвали, схватился за голову.
– Господа, вы должны пройти с господином офицером в полицейский участок для дачи показаний, – сказал начальник из Канзас-Сити. – Билл! – обратился он к Викери покровительственным тоном, как отец к сыну.
Викери неподвижно стоял на коленях перед телом. Он беззвучно шевелил губами, как будто тоже молился. Только когда начальник окликнул его второй раз, он встал.
– Я слышу тебя, Ричард. Побудь человеком хоть минуту.
Билл Викери обнял за плечи госпожу Бруссард и стал что-то ей шептать, а она погладила ему руку.
Два часа я просидела в кабинете с ярко-желтыми стенами, пока офицер полиции записывал мои показания. Все это время я думала о том, что Натали повезут на вскрытие, и мне хотелось незаметно подкрасться и прилепить ей на колено свежий пластырь.
Глава третья
На похоронах мама была в синем. Черный слишком мрачен, а костюм другого цвета смотрелся бы неприлично. Она и на похоронах Мэриан была в синем, и сама Мэриан была в синем. Мама очень удивилась, узнав, что я этого не помню. Мне казалось, Мэриан была похоронена в бледно-розовом платье. Вот так всегда. Мы с мамой вечно расходимся во мнениях обо всем, что касается моей покойной сестры.
Утром в день похорон Адора ходила из комнаты в комнату, цокая каблучками, – то духами побрызгается, то вспомнит, что серьги еще не надела. Я смотрела на нее и пила обжигающе-горячий черный кофе.
– Я мало знакома с этой семьей, – говорила она. – Они живут замкнуто. Но думаю, весь город должен их поддержать. Натали была такой милой. Люди так по-доброму отнеслись ко мне, когда…
Грустный взгляд в пол. Похоже, она не кривит душой.
Я находилась в Уинд-Гапе уже пятый день, а сестра все еще не показывалась мне на глаза, хотя была где-то поблизости. Мама о ней не говорила. С родителями Натали мне тоже до сих пор побеседовать не удалось. Я даже не получила от них приглашения на похороны, но Карри больше всего хотел, чтобы я написала об этом, и мне хотелось оправдать его ожидания. Я надеялась, что Кин об этом не узнают. Никто нашу газету не читает.
В соборе Девы Марии мы встретили благоухающих духами дам. Они обняли маму, потом, шепотом обменявшись с ней приветствиями и комплиментами («Молодец, Адора, что пришла! Мужайся!»), вежливо кивнули мне и пропустили нас вперед. Собор Девы Марии – это католическая церковь семидесятых годов, сияющая медью и усеянная цветными камнями, точно дешевое кольцо. Уинд-Гап, основанный ирландцами, упорно держится католицизма, между тем как на юге быстро распространяется баптизм. В период картофельного голода[8] Макмагоны и Малоуны перебрались в Нью-Йорк, где их, в большинстве своем, вскоре стали притеснять, и тогда самые расторопные из них двинулись на запад. В Сент-Луисе уже обосновались французы, поэтому ирландцы повернули на юг, где и основали свои города. Однако позднее, в годы Реконструкции, их бесцеремонно оттуда прогнали. Штат Миссури, извечно терзаемый конфликтами, стремился избавиться от своих южных корней и ликвидировать рабство; ирландцы же оказались лишними, их изгнали вместе с другими нежелательными элементами. От них здесь и осталась католическая религия.
До панихиды оставалось десять минут; перед входом в церковь стала собираться очередь. Я наблюдала за людьми, успевшими занять сидячие места. Странное дело: ни одного ребенка. Ни мальчиков в темных брюках, катающих машинки по маминым коленям, ни девочек, укачивающих тряпичных кукол. Никого моложе пятнадцати лет. Всех детей оставили дома – то ли из уважения к родителям Натали, то ли от страха. Вероятно, руководствуясь инстинктивным желанием защитить своих детей, боясь, что следующей жертвой может стать кто-нибудь из них. Я представила себе несколько сотен мальчиков и девочек, спрятанных в темные чуланы, где они смотрят телевизор, посасывая кулачки.
Взрослые, которым не за кем было присматривать, казались безжизненными, неподвижными, точно манекены. В заднем ряду я увидела Боба Нэша в темном костюме. Он по-прежнему был без жены. Он кивнул мне, но сразу нахмурился.
Трубы органа приглушенно заиграли мелодию гимна «Не бойся»[9], и родные Натали Кин, которые до сих пор стояли у дверей, плача, обнимаясь и суетясь, словно единое трепетное сердце, пошли, выстроившись плотным рядом. Блестящий белый гроб несли всего лишь двое мужчин. Третий бы помешал – они бы натолкнулись друг на друга.
Процессию возглавляли родители Натали. Мать немного выше отца, крупная, на вид добродушная, с рыжеватыми волосами, перевязанными лентой. Ее лицо было открытым – к такой женщине наверняка часто обращаются на улице, чтобы узнать время или выяснить, как куда-нибудь проехать. Господин Кин был невысок и худощав, с круглым детским лицом, казавшимся еще круглее из-за проволочных очков, похожих на два больших золотых колеса от велосипеда. За родителями шел красивый юноша лет восемнадцати-девятнадцати. Он рыдал, уронив темноволосую голову на грудь. «Брат Натали», – прошептала женщина за мной.
По щекам моей мамы заструились слезы и звонко закапали на кожаную сумочку, которую она держала на коленях. Женщина, сидящая рядом, погладила ее по руке. Я достала из кармана куртки блокнот и начала писать, но вскоре мама схватила меня за руку и сердито прошептала: «Ты ведешь себя неуважительно и ставишь меня в неловкое положение. Немедленно прекрати, не то я тебя отсюда выведу».
Я положила ручку, но блокнот прятать не стала, чувствуя себя нахалкой. Лицо у меня пылало от стыда.
Процессия прошла мимо нас. Гроб казался несуразно маленьким. Я представила в нем Натали, и мне снова вспомнились ее ноги, покрытые легким пушком, выпуклые коленки, пластырь. Сердце пронзила боль, острая и краткая, словно точка в конце предложения.
Пока священник в парадной рясе начитывал первые молитвы, мы встали и сели, потом нам раздали молитвенные листы, и мы встали опять. На обложке Дева Мария с младенцем Иисусом; он в лучах, исходящих от ее сердца, красного, яркого. На обороте напечатано:
НАТАЛИ ДЖЕЙН КИН,
любимая дочь, сестра, подруга.
В небеса вознесся ангел.
У гроба стоял большой портрет Натали – более строгий, чем тот, что я видела прежде. Девочка была милой, но некрасивой, с заостренным подбородком и немного выпуклыми глазами. С возрастом этот гадкий утенок мог превратиться в прекрасного лебедя, стать потрясающей красавицей, от которой мужчины сходили бы с ума. А могла и остаться милой дурнушкой. После десяти лет внешность девочки меняется по-всякому.
На подиум взошла мать Натали с листом бумаги в руке. Ее лицо было мокрым от слез, но голос оставался твердым.
– Это мое письмо к Натали, моей единственной дочери. – Она прерывисто вздохнула и стала читать далее без остановок. – Натали, ты была моей самой любимой девочкой. Не могу поверить, что тебя больше нет. Больше никогда я не спою тебе колыбельную и не пощекочу спинку. Брат никогда не будет дергать тебя за косички, а папа не посадит себе на колени. Отец не поведет тебя к алтарю. Твой брат никогда не станет дядей. Мы будем скучать по тебе на воскресных обедах и летних каникулах. Нам будет не хватать твоего смеха. Нам будет не хватать твоих слез. В общем, дорогая дочка, нам будет не хватать тебя. Мы любим тебя, Натали.
Госпожа Кин вернулась на свое место, муж бросился к ней, но она, по всей видимости, в поддержке не нуждалась. Как только она села, мальчик снова упал в ее объятия и зарыдал у нее на плече. Господин Кин окинул сердитым взглядом сидящих за ним, словно ища, кого бы ударить.
– Потеря ребенка – страшное горе, – произнес священник. – И тем горше потеря, что причиной ее стало чудовищное злодеяние. Ибо это есть деяние зла. Библия гласит: «Око за око, зуб за зуб». Но давайте не будем вынашивать мстительные замыслы. Лучше вспомним завет Христа: «Возлюби ближнего своего». Будем же добры к ближнему в эти трудные времена. Вознесем наши сердца к Богу.
– Мне больше понравилось про «око за око», – пробормотал мужчина за мной.
«Как насчет „зуб за зуб“? Это никого не смутило?» – подумалось мне.
Когда мы вышли из церкви на яркий свет, я увидела на другой стороне улицы четырех девочек, сидящих бок о бок на низком кирпичном ограждении. Длинные жеребячьи ноги, беззаботно болтающиеся в воздухе. Подчеркнутая лифчиком округлость груди. Те самые подружки, которых я встретила на опушке леса. Они сидели, сбившись в кучку, и смеялись, пока одна из них, снова самая хорошенькая, не показала на меня, и тогда они повесили головы в притворной скорби. Но животы у них по-прежнему сотрясались от смеха.
Натали похоронили в семейной могиле, рядом с могильным камнем, на котором уже были выгравированы имена ее родителей. Есть мудрость, гласящая, что дети не должны умирать раньше родителей, что это противоречит естественному ходу вещей. Но это единственный способ по-настоящему удержать ребенка при себе. Дети вырастают и создают более крепкие союзы. Они обзаводятся семьями или любовными гнездами. Они не будут похоронены с вами. Но семья Кин останется нерушимой. Под землей.
После похорон люди собрались в доме семьи Кин. Это большой каменный фермерский дом – воплощенный образ пасторальной Америки. Он не такой, как все другие дома Уинд-Гапа. Сельский стиль с его самобытностью не в почете у богатого населения Миссури. Это можно понять: в колониальной Америке богатые женщины носили платья утонченных серых и голубых тонов, в противовс своему имиджу «новосветских деревенщин», в то время как зажиточные англичанки ходили разряженными в пух и прах. Короче говоря, дом семьи Кин выглядел слишком миссурийским для миссурийской семьи.
Стол а-ля фуршет состоял в основном из разных видов мяса: индейка и ветчина, говядина и оленина. Также были соленья, оливки, фаршированные яйца, блестящие булочки и запеканка с корочкой. Гости разделились на две группы: тех, кто плакал, и тех, кто нет. Стоики собрались на кухне, пили кофе и спиртные напитки, говорили о предстоящих выборах в городской совет и перспективах школ; иногда, понизив голос, возмущались недостаточным прогрессом в расследовании убийств.
– Клянусь, если увижу, как кто-то незнакомый подходит к моим девочкам, пристрелю сукина сына к чертям собачьим, не успеет и рта раскрыть, – сказал мужчина с лицом, похожим на лопату, хлопая ладонью по сэндвичу с ростбифом. Друзья одобрительно кивнули.
– Не знаю, почему, черт возьми, Викери не вычистил лес, – да вырубить бы его к чертовой матери. Он ведь там, ясно дело, – сказал молодой человек с оранжевыми волосами.
– Донни, пойдем завтра туда вместе, – сказал мужчина с лопатообразным лицом. – Прочистим его акр за акром. Найдем сукина сына. Пойдем?
Собеседники что-то промычали, в решимости исполнить задуманное, и выпили очередную дозу спиртного из пластиковых стаканчиков.
Я записала в ежедневник: утром прогуляться вдоль леса – посмотреть, приведут ли эти пьяные разговоры к действию. Несложно себе представить диалог по телефону на следующее утро, смущенным тоном:
– Ты идешь?
– Даже не знаю. А ты?
– Ну, я обещал Мэгги снять зимние рамы…
Потом договорятся как-нибудь встретиться, выпить пива, и положат трубки – медленно, чтобы заглушить виноватый щелчок.
Те, кто плакал, в основном женщины, расположились в гостиной, на плюшевых диванах и кожаных оттоманках. Там был брат Натали, он сотрясался от рыданий в объятиях матери; она же плакала молча, покачивая сына и гладя его темноволосую голову. Милый мальчик, так открыто плачет. Никогда такого не видела. Женщины принесли им тарелки с закусками, предлагая подкрепиться, но они только молча покачали головами. Моя мать порхала вокруг них, как обезумевшая птица, но они ее не замечали, и вскоре она ушла к своим подругам. Господин Кин молча курил в углу вместе с господином Нэшем.
В комнате еще оставались следы недавнего пребывания Натали. На спинке стула висел маленький серый свитер, у двери стояли тенниски с ярко-голубыми шнурками. На книжной полке лежал отрывной блокнот с единорогом на обложке, в подставке для журналов – зачитанная книга «Скачок во времени».
Я чувствовала себя гадиной: не сказала родителям Натали, зачем пришла, даже не подошла к ним до сих пор. Бродила по их дому и шпионила, опустив голову над банкой с пивом, как стыдливое привидение, пока не увидела Кейти Лейси, свою старую лучшую подругу из школы имени Калхуна. Она стояла в кругу приятельниц, женщин с красивыми прическами, удивительным образом похожих на подруг моей матери, только лет на двадцать моложе. Когда я подошла, Кейти поцеловала меня в щеку.
– Я слышала, что ты здесь. Надеялась, что позвонишь, – нахмурила она тонко выщипанные брови, потом пропустила меня к трем своим приятельницам, и те по очереди меня приобняли.
С каждой из них я в свое время дружила. Мы обменялись соболезнованиями и сокрушенно прошептали, как печален повод, по которому мы собрались. Энджи Пейпемейкер (в девичестве Найтли), в школьные годы страдавшая булимией, от которой она сильно исхудала, похоже, так и не излечилась – ее шея была тонкой и жилистой, как у старухи. Мими, избалованная дочка богатых родителей (у ее отца крупная птицеводческая ферма в Арканзасе), которая всегда меня недолюбливала, что-то спросила про Чикаго и тут же отвлеклась на разговор с малышкой Тиш, самой маленькой из всех, которая почему-то сочла нужным сочувственно держать меня за руку.
Энджи сообщила, что у нее есть пятилетняя дочь, – сегодня муж охраняет ее дома с пистолетом.
– Скучно же будет этим летом малышам, – вполголоса заметила Тиш. – Думаю, что все теперь держат своих детей взаперти.
Я вспомнила девочек, которых видела у церкви после панихиды, – ведь они не намного старше Натали, так о чем же думают их родители?
– Камилла, а у тебя дети есть? – спросила Энджи тонким голоском, под стать ее фигуре. – Забыла спросить: ты замужем?
– Нет и нет, – ответила я, прихлебывая пиво.
Мне вспомнилось, как Энджи рвало у меня дома после уроков. Она запиралась в ванной, откуда потом выходила красной и ликующей. Карри был неправ: прошлое, связывающее меня с этим городом, больше отвлекало от дела, чем помогало.
– Дамы, не собираетесь ли вы утомлять нашу гостью весь вечер?
Я обернулась и увидела одну из маминых подруг, Джеки О’Нил (урожденную О’Киф).
Она явно недавно сделала себе подтяжку: глаза отекшие, кожа лица влажная, красная и натянутая, как у сердитого младенца, вылезающего из утробы матери. На загорелых пальцах сверкали бриллианты, и, когда она меня обняла, пахнуло «Джуси фрут» и тальком. Все это уже напоминало вечеринку. А я снова чувствовала себя безответной девочкой, не отваживаясь достать блокнот, пока мама была рядом и посматривала на меня с угрозой.
– Детка, какая же ты красавица! – промурлыкала Джеки.
Ее голова была похожа на дыню, волосы пережжены перекисью, на лице хитрая улыбка. Джеки была стервозной и поверхностной, зато всегда оставалась собой. Со мной она вела себя более раскрепощенно, чем моя родная мать. Именно Джеки, а не Адора вручила мне первую пачку тампонов, подмигнув и сказав, чтобы я ей позвонила, если мне понадобится совет, и всегда весело подтрунивала надо мной по поводу мальчиков. Вроде бы мелочь – а как важно.
– Как дела, дорогая? Твоя мама даже не сказала мне, что ты приехала. Хотя она со мной сейчас не разговаривает – я ей снова чем-то не угодила. Знаешь, как это бывает… Я знаю, что ты знаешь! – Она рассмеялась хриплым смехом курильщика и стиснула мне руку. Я заподозрила, что она пьяна.
– Может, я забыла отправить ей открытку по какому-нибудь поводу, – тараторила она, неосторожно размахивая рукой, в которой держала бокал с вином. – А может, ей не понравился садовник, которого я ей порекомендовала. Говорят, ты пишешь статью о девочках – как это тяжело…
Она так быстро перескакивала с одного на другое, что я с минуту переваривала информацию. Но когда я собралась что-то сказать в ответ, она продолжила, поглаживая мне руку и глядя на меня сквозь пелену слез:
– Камилла, детка, я так давно тебя не видела! Сейчас смотрю и вспоминаю тебя такой же маленькой, как те девочки. Что-то совершенно ненормальное творилось. Как печально… До меня все никак не доходит. – По ее щекам катились слезы. – Заходи в гости, хорошо? Поговорим.
Я ушла из дома Кин, так ничего и не записав. Я уже устала от разговоров, хотя сама в основном молчала.
Решила поговорить с родителями Натали позднее, по телефону, будучи на безопасном расстоянии и имея выпивку про запас – прихватила с собой стаканчик водки с их стола. Я все объяснила, рассказав, какую статью хочу написать. Ничего хорошего из этого не вышло.
Вот что мне удалось написать потом:
В минувший вторник в Уинд-Гапе, маленьком миссурийском городке, где на столбах еще висят объявления о розыске десятилетней Натали Джейн Кин, пропавшей без вести, состоялись ее похороны. Трепетная речь священника на поминальной службе, взывающая к прощению и искуплению грехов, не принесла успокоения и не исцелила раны. Полиция предполагает, что этот милый, здоровый ребенок стал второй жертвой серийного убийцы, охотящегося за детьми.
«Это были очаровательные девочки, – сказал местный фермер Рональд Дж. Кэменз, принимавший участие в розысках Натали. – Не имею ни малейшего представления, за что нам эта напасть».
Четырнадцатого мая тело Натали Кин, скончавшейся от удушья, было найдено в проеме между двумя зданиями на Главной улице Уинд-Гапа.
«Нам будет не хватать ее смеха, – сказала Джинни Кин, мать Натали (пятьдесят два года). – Нам будет не хватать ее слез. В общем, нам будет не хватать Натали».
Однако это не первая беда, случившаяся в Уинд-Гапе, расположенном на юге штата. Двадцать седьмого августа прошлого года в местной реке было найдено тело еще одного задушенного ребенка, девятилетней Энн Нэш. Девочку похитили накануне вечером, пока она ехала на велосипеде к подруге, живущей через два квартала. По словам очевидцев, обе жертвы найдены без зубов, предположительно извлеченных убийцей.
Убийства привели в растерянность городскую полицию, в штате которой всего пять человек. Опыта в расследовании тяжелых преступлений им не хватает, поэтому они попросили помощи у полиции Канзас-Сити, откуда к ним прислали следователя, обученного психологическому профилированию при расследовании серийных убийств. Между тем жители Уинд-Гапа (население которого составляет 2120 человек) уверены, что убийца действовал без мотива.
«Здесь, должно быть, рыщет маньяк. Он отлавливает и убивает детей, – сказал отец Энн, Боб Нэш, сорок один год, занимающийся продажей мебели. – Мы живем без тайн и интриг. Нашу малышку убили просто так, без всяких причин».
Зачем девочкам вырвали зубы? Это остается тайной, к которой пока не найдено практически ни одного ключа. Местная полиция от комментариев воздержалась. Пока идет следствие, в Уинд-Гапе введен комендантский час и повсюду расставлены часовые – в этом городе, прежде тихом, где все теперь встревожены за детей.
Горожане, как могут, стараются залечить свои раны.
«Я ни с кем не хочу разговаривать, – сказала Джинни Кин. – Пусть меня оставят в покое. Мы все хотим только покоя».
Халтурная писанина – что и говорить. Я отправила Карри этот черновик по электронной почте, но уже жалела: из написанного мне не нравилось почти ничего. Предположение полиции о том, что преступления совершил серийный убийца, было вымышленным. Викери ничего подобного не говорил. Первую цитату Джинни Кин я украла из ее прощальной речи на похоронах. Вторую записала, пока она кричала на меня по телефону, когда я, выразив соболезнования, попросила дать интервью. Она поняла, что я намерена выложить все подробности об убийстве ее дочери в какой-то паршивой газетенке, которую потом будут мусолить посторонние люди. «Да оставьте нас наконец в покое! – визжала она. – Мы сегодня дочь похоронили! Как вам не стыдно?!» Но хоть что-то сказала; мне так нужна была цитата, а из Викери невозможно было вытянуть ни слова.
Карри статья понравилась; в ответ он сообщил, что начало получилось хорошим – не «отличным», но все же «очень хорошим». Он даже оставил строчку про «серийного убийцу, охотящегося за детьми» – мой домысел. Это стоило бы вырезать, я знала, но мне очень хотелось добавить драматичной «воды». Карри, вероятно, был пьян, пока читал мой опус.
Он велел рассказать подробнее о семьях погибших девочек, когда соберу нужный материал. Дал мне еще один шанс исправиться. Повезло же мне, – похоже, редакция «Чикаго дейли пост» намеревалась задержать меня в Уинд-Гапе подольше. Пресса между тем мусолила сексуальный скандал в конгрессе, опозоривший трех суровых членов палаты представителей. Двое из которых – женщины. Сенсационный материал, полный скабрезностей. А вот новость поважнее: в Сиэтле, городе ярком и модном, орудует серийный убийца. Среди тумана и кофеен кто-то забавы ради убивал беременных женщин – вскрывал им животы и выкладывал внутренности на видном месте, к всеобщему ужасу. Так что нашим репортерам повезло – все заняты, ехать в Сиэтл некому. Оставалась только я, несчастная, томящаяся в своей детской кровати.
В среду я спала долго, натянув на голову влажные от пота простыни и одеяла. Несколько раз просыпалась: то от телефонных звонков, то от гула пылесоса в коридоре, то от жужжания газонокосилки за окном. Мне отчаянно хотелось спать, но день уже наступал. Я лежала с закрытыми глазами, представляя, что вернулась в Чикаго и лежу на шаткой кровати в своей однокомнатной квартире, из окна которой видно лишь кирпичную стену супермаркета. Там четыре года назад, только приехав сюда, я купила комод с зеркалом и пластиковый стол, за которым ела из дешевых желтых тарелок гнутыми, похожими на оловянные столовыми приборами. Я беспокоилась, что не полила свое единственное растение, жухлый папоротник, который как-то нашла среди соседского хлама. Потом вспомнила, что два года назад он засох. И я пыталась представить другие картинки из моей жизни в Чикаго: мой рабочий закуток, начальник, который все время забывает, как меня зовут, тусклые зеленые рождественские фонарики, еще не снятые со стен супермаркета. Несколько дружелюбных знакомых тут и там, которые, наверное, и не заметили, что я уехала.
В Уинд-Гапе мне ужасно не нравилось, но мой дом уютным тоже не был. Я достала из вещевого мешка флягу с теплой водкой и снова легла в постель. Потом, прихлебывая водку из фляги, стала оценивать обстановку. Мне казалось, мама заменит пол в моей спальне, как только я уеду, но сейчас, десять лет спустя, все оставалось как прежде. Жаль, что в подростковом возрасте я была такой серьезной: на стенах не было ни постеров поп-звезд, ни коллекций фотографий, чем обычно увлекались девочки, ни цветов для украшения платьев. Зато висели картины с парусниками, настоящие пастельные сельские пейзажи и портрет Элеаноры Рузвельт. Последнее было особенно странным, потому что об Элеаноре Рузвельт я знала мало – только то, что она была хорошей, – впрочем, думаю, в те времена этого было достаточно. Теперь я бы, скорее, повесила фотографию жены Уоррена Гардинга по прозвищу Герцогиня, которая записывала все причиненные ей обиды в красную книжечку и мстила каждому в соответствии с тяжестью его провинности. Мои нынешние кумиры – женщины с изюминкой.
Я выпила еще водки. Мне хотелось только одного: снова провалиться в сон, во тьму, исчезнуть. Нервы напряжены до предела. Еще немного – и разревусь. Внутри меня словно был надувной шарик, до отказа наполненный водой, – вот-вот лопнет. Кто-нибудь, проколите его булавкой. В Уинд-Гапе мне было плохо. В этом доме я чувствовала себя больной.
Стук в дверь – тихий, словно от порыва ветра.
– Кто там? – спросила я, пряча стакан с водкой у стенки кровати.
– Камилла, это мама.
– Что, мама?
– Я тебе лосьон принесла.
Я подошла к двери нетвердой походкой, под воздействием водки чувствуя себя в защитной оболочке, которая поможет продержаться сегодня в этом особом месте. Месяцев шесть я не напивалась, но сейчас это было неважно. Мама топталась в коридоре, нерешительно заглядывая в приоткрытую дверь, будто в комнату покойника. Впрочем, это было недалеко от истины. Она протянула мне большой светло-зеленый тюбик.
– Он с витамином Е. Купила сегодня утром.
Мама верит, что витамин Е обладает живительными свойствами. Думает, что стоит побольше им намазаться, и моя кожа снова станет гладкой и безупречной. Хотя до сих пор он ни разу не подействовал.
– Спасибо.
Она осмотрела мои шею, руки и ноги, остававшиеся голыми, – я спала в одной футболке. Затем, нахмурившись, посмотрела мне в лицо. Вздохнула, слегка покачала головой. И так и осталась стоять на месте.
– Мама, тебе, наверно, тяжело было на похоронах? – Даже сейчас я не смогла промолчать. Так и тянуло завязать с ней разговор.
– Да. То и дело вспоминалось свое… Этот маленький гроб…
– Мне тоже пришлось нелегко, – поддержала я ее. – Даже удивительно. Мне ее не хватает. До сих пор. Даже странно.
– Было бы странно, если бы тебе было все равно. Все-таки твоя сестра. Потерять ее почти так же больно, как собственного ребенка. Хоть ты и была еще такой юной.
С первого этажа раздавался затейливый свист Алана, но мама, казалось, его не слышала.
– Мне не очень понравилось открытое письмо Джинни Кин, – сказала она. – Это ведь похороны, а не политический митинг. И почему все так буднично оделись?
– А я думаю, что письмо было прекрасным, прочувствованным, – ответила я. – А ты на похоронах Мэриан разве ничего не читала?
– Нет-нет. Я едва стояла на ногах, какие там речи. Камилла, не могу поверить, что ты этого не помнишь. Надо же, все забыла! Мне на твоем месте было бы стыдно.
– Мама, мне ведь было всего лишь тринадцать лет, когда она умерла. Учти, я была совсем еще ребенком.
Это было лет двадцать назад. Надеюсь, хотя бы в этом не ошибаюсь.
– Да, ну что ж. Довольно об этом. Чем хочешь сегодня заняться? Может, прогуляешься? В парке Дэли сейчас красиво, розы цветут.
– Я должна сходить в полицейский участок.
– Не говори мне об этом, пока ты здесь, – отрезала она. – Скажи, что тебе надо выполнить чье-нибудь поручение или что ты собираешься навестить друзей.
– Мне надо выполнить одно поручение.
– Вот и славно. Приятного дня.
Она ушла, мягко ступая по коридору, застеленному плисовым ковром, и вскоре внизу быстро заскрипели ступеньки.
Я сполоснулась прохладной водой, не включая свет, поставив на бортик низкой ванны очередной стакан водки, потом оделась и вышла в коридор. В доме было тихо, насколько позволяла его вековая конструкция. На кухне жужжал вентилятор. Я постояла у двери и, убедившись, что там никого нет, проскользнула внутрь, схватила ярко-зеленое яблоко и, впившись в него зубами, вышла из дома. На небе ни облачка.
На крыльце я увидела девочку, похожую на эльфа. Малышка внимательно разглядывала огромный, в четыре фута[10], кукольный дом, точную копию маминого. По ее спине, повернутой ко мне, струились аккуратные длинные светлые пряди волос. Когда она повернулась, я узнала ту самую девочку, с которой разговаривала на опушке леса, ту, что смеялась с подружками у церкви, где отпевали Натали. Самую хорошенькую.
– Эмма? – спросила я, и она рассмеялась.
– Ну конечно. Кто же еще будет играть на крыльце у Адоры с таким же домиком, как у нее?
На Эмме был детский клетчатый сарафан, рядом лежала соломенная шляпа. Теперь она выглядела на свои тринадцать лет. Впрочем, нет. Сейчас она казалась младше. Ее платье больше подошло бы десятилетней девочке. Заметив, что мой взгляд остановился на нем, она нахмурилась.
– Я ношу это для Адоры. Дома я превращаюсь в ее любимую куколку.
– А когда ты не дома?
– Другие вещи. Значит, ты Камилла. Моя сестра по маме. Первая дочь Адоры, старше Мэриан. Ты родилась до нее, а я после. Не узнала меня!
– Я слишком долго сюда не приезжала. Вдобавок Адора уже пять лет не шлет рождественских фотографий.
– Это, видимо, тебе она их не шлет. А мы фотографируемся до сих пор. Каждый год Адора покупает мне к Рождеству дурацкое красно-зеленое клетчатое платье. После праздника я сжигаю его в камине.
Она вытащила из гостиной кукольного дома скамеечку для ног величиной с мандарин и показала мне.
– Придется теперь менять обивку. Мебель Адоры уже другого цвета – сейчас она желтая, а не персиковая. Она пообещала сходить со мной в магазин, чтобы я выбрала подходящую ткань. Этот домик – моя страсть.
Даже последние слова – «моя страсть» – прозвучали почти естественно. Они вылетели из ее уст, сладкие и округлые, как ириски, произносимые полушепотом и сопровождаемые только кивком, а принадлежали явно маме. Видно, что любимая куколка Адоры старается во всем ей подражать.
Читать бесплатно другие книги:
