Первая леди для Президента Соболева Ульяна

Глава 1

Схватила его за волосы и заставила посмотреть себе в глаза.

– Что ты там видишь? Что видишь?

– Себя, – сказал срывающимся голосом.

– Потому что там ты. Везде во мне ты. Я состою из тебя, а ты из меня. Ты можешь меня ненавидеть? Давай! Возненавидь меня! Можешь?

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

Люди боятся кошмаров, а зря, гораздо страшнее проснуться после сна, в котором ты был безумно счастлив, и понять, что на самом деле ничего этого нет и…ты находишься в жутком кошмаре наяву и только мечтаешь, чтобы уснуть снова. И не можешь навсегда…Потому что есть маленький комочек, которому ты нужна, а тебе временно…ты временно под наркозом. Вспомнила, как в больницу попала…Как открыла глаза и увидела лицо медсестры. Явь отличалась от сна…Наяву все случилось совершенно иначе.

– До выкидыша себя довела. Организм слабый, измученный и родами, и новой беременностью. Дамочка, кто ж такой перерыв делает? Сколько сыну? Полгода? Кормите ж еще! А у вас уже девять недель беременности было!

Рука невольно сама легла на живот. Боже! Неужели? Один раз…один единственный…

– Как до…до выкидыша?

Едва слышно спросила я, чувствуя, как боль возникает постепенно издалека. У нее очень острые клыки.

– Вот так. Кровотечение открылось, и плод замер. Пока были без сознания, вас в операционную и почистили.

Прижимая руки к груди, отвернулась, кусая губы. Больно. Как-то по тупому, по ужасно тянучему больно. Осознание, что во мне умер ЕГО малыш, окончательно ударило по нервам, и мне стало так плохо, что, казалось, я задохнусь.

– Успокоительное кольните! У нее приступ панической атаки!

– Нннет…не надо… я кормлю. НЕ колите. Сейчас пройдет.

Хватаясь за горло и поднимаясь на постели, чтобы сесть и отдышаться. Потому что я вроде бы дышу, а внутри кислорода нет.

– Пусть хоть валерианки дадут.

Послышался голос Ларисы Николаевны.

– Если ничего серьезного, я ее забираю домой.

Боже, мне кажется, я все это видела во сне… в своем счастливом сне, только в нем мой ребенок выжил и…Айсберг пришел за нами.

– Ничего серьёзного. Выкидыш произошел на маленьком сроке. Надо сдать все анализы. Через пару недель провести плановое УЗИ, проверить – ничего ли там не осталось. Развитие эмбриона соответствовало девяти неделям. Сколько там на самом деле – непонятно, так как, насколько я поняла, менструация не возобновилась, верно?

Я кивнула. С одного раза. Одного единственного раза. Меня же уверяли, и я знала, что пока кормишь, обычно не беременеешь, у меня и в мыслях не было. Наверное, я была бы ему рада…Еще одному ребенку от Айсберга. А теперь я совершенно пустая. Из меня словно выскоблили не только моего малыша, но и куски моей души.

В кабинет кто-то зашел и позвал врача. Я услыхала издалека.

– Ты слышала, что в морге ментов полно?…тело Мишки, бывшего следака, нашли. Расчлененное. Выбросили на свалку, там его собаки трепали, говорят, еле опознали. Бомжи наткнулись.

– Ужас какой… с ума сойти! Да ты что!

– Ага. Теперь весь город перевернут.

– А таким тихоней был, а тут на тебе – и уволили за преступления, и теперь…так зверски убили.

– В тихом омуте, Наташа…

Я глаза закрыла, и меня опять затошнило. А ведь права была Лариса Николаевна. Это ОН. Больше никто так жутко наказать не мог. Никто так жутко и так быстро и…так нагло. Или я просто хотела бы в это верить. Не присматривает он за мной. Он исчез. Он нас с Льдинкой бросил. Оказывается, каждый раз осознавать это больнее, чем в прошлый.

– Ну что? Пишем отказ от госпитализации и домой? Или подержим вас немножко? Проверим?

– Нет, домой. У меня ребенок маленький там. Мне не до больниц.

– Ну пишите тогда отказ и езжайте. Если что, возвращайтесь и госпитализируем.

– Спасибо. Надеюсь, не придется.

Потом наклонилась ко мне.

– Не переживайте, так бывает. Вы молодая еще. Забеременеете еще. Переждите полгодика, и можно снова пробовать. Как раз ваш малыш подрастет. Папочку успокойте и сами не переживайте.

А мне захотелось еще громче заорать от боли, разрывающей всю душу. Плевать его папочке. На все ему плевать.

***

Открыла глаза и села на постели, тяжело дыша. Скоро полгода, как нет от него ничего. Нигде ничего, как будто исчез человек, как будто испарился совершенно… И закрадываются мысли, а вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он…вдруг что-то страшное, что-то не поддающееся человеческому пониманию. Я устала ждать вестей каждый день. Устала плакать и не понимать, что происходит. Я правду знать хочу. Любую правду. Пусть даже самую болезненную и страшную.

После того сна я так и не пришла в себя. ОН мне снился и снился…Именно тот сон. Как он кольцо мне на палец надевает, и как я говорю ему «да». Бесконечно долгий сон и такой счастливый, что после пробуждения хочется орать и выть от адской боли пустоты.

– Свадьба – это плохо, дочка.

Лариса Николаевна налила кофе мне в чашку, когда вышла в три часа ночи следом за мной на кухню. После выкидыша молоко пропало, и я кормила Льдинку кашками и постепенно вводила самую обычную «взрослую» еду. Вернулась к кофе, иногда ужасно хотелось закурить. Но ведь я не курю и не курила никогда…а в память подбрасывала этот ошизенно любимый запах сигарет, его парфюма и запах кожи. Его кожи.

– Свадьба снится к смертельной опасности и к неприятностям. Себя в фате видела?

Кивнула и отпила горячий напиток, кончики пальцев казались холодными и не согревались даже от кофе. Ноги тоже ужасно замерзли.

– Я…мне уехать надо, – вдруг решительно произнесла я и увидела, как она вздрогнула. А…мне вдруг стало понятно, чего я хочу и что мне нужно сделать, чтобы не сойти с ума.

– Что значит уехать?

– Да…мне надо уехать. С одним человеком встретиться и узнать все про НЕГО.

– Марина! Я даже слышать этого не хочу!

– Мне…мне кажется, с ним случилось что-то ужасное, что-то очень плохое.

– Пару месяцев назад ты считала, что худшее, что случилось – это то, что он тебя бросил.

– Да, я так считала. Тогда. А сейчас с каждым днем все страшнее, потому что такие люди, как он, вот так не исчезают. Батурин политик. Он мог залечь на дно на какое-то время, но не исчезнуть.

Лариса Николаевна отодвинула от себя чашку с чаем.

– Ты какую ночь не спишь?

– Я сплю.

– Ложь! Ты не спишь! Я вижу, как ты возле окна стоишь…как ходишь по комнате слышу. Тебе бы к психологу сходить. Да, непросто принять, когда мужчина отворачивается, но так бывает у нас женщин. Плюс выкидыш…Это все нелегко принять, но такова жизнь. Понимаешь?

– Понимаю…но это не тот случай. Не тот.

– Тебе очень хочется в это верить.

– Мне кажется, я это знаю. Я должна уехать. Вы побудете с Льдинкой?

Она сильно сжала руки, сдавила так, что побелели костяшки пальцев.

– Куда ты поедешь?

– К человеку, который может знать, где…он…Хочу увидеть и поговорить лично.

Я знала ее адрес, помнила его наизусть и от всего сердца молилась, чтобы она никуда не уехала и не исчезла так же, как и ОН.

Нас с этой женщиной связывало многое, в том числе и вражда. Я помнила все то, что она сделала и как помогала Людмиле…Боже! Мне страшно подумать, что она была моей матерью. Уж лучше быть сиротой и никогда не знать о такой родственнице.

Я все еще не переварила свое родство с ней, такое родство. НЕ переварила то, что моя собственная мать от меня отказалась и предпочла ничего обо мне не знать… а когда узнала, то сочла лучшим выходом – убить меня. Все, что нас с ней объединяло – это адская и невыносимая любовь к одному и тому же мужчине…как и Надю, мою самую настоящую мать. Все мы, как проклятые, были обречены сгореть дотла от любви к Айсбергу.

Мне было страшно подумать о том, как я буду скучать по Льдинке… Мы никогда так надолго не расставались, я даже в дороге постоянно вздрагивала от мысли о моем малыше и о понимании, что я ужасно буду тосковать по моему мальчику. Но, наверное, я была бы не я, если бы не поехала искать его…Мне казалось, что я буквально всеми своими фибрами чувствую – с ним что-то случилось.

И ОНА могла об этом знать. Эта женщина. Эта ведьма, которая многое изменила во мне и сделала меня той, кем я являюсь сейчас.

Я поднялась по знакомой лестнице вверх, подошла к знакомой двери и позвонила в звонок. Услыхала тявканье собаки, вся подобралась. У кого угодно могла быть собака. Дверь открылась, и я замерла, увидев на пороге женщину с красивой укладкой и аккуратно накрашенным лицом.

– Здравствуйте, Эллен.

– Мон шери…это вы? А точнее, вы ли это?

Тонкая рука приспустила очки, чтобы получше меня рассмотреть.

– Похудела, одета в безвкусицу, прическа мрак, макияж отстойный, или как там говорит молодежь?

– Можно я войду?

Наверное, какие-то секунды она все же думала, но потом посторонилась и впустила меня. Как и всегда мне дали тапочки, у меня забрали пальто. В ее доме ничего не изменилось. Все также пахнет Шанель «№19», все также к нему примешивается аромат трав и лекарств, а еще одиночества и старости. Сама Эллен тоже изменилась. Сдала. Хотя и ухаживала за собой, по-прежнему с маникюром, по-прежнему с идеальным макияжем, и на одежде ни одной складочки, а на колготках – морщинки.

«Запомни, деточка – морщины на колготках хуже дырки и стрелки»

– Мятный чай?

Я кивнула. Сердце тревожно бьется, и, кажется, я сейчас хлопнусь в обморок, так меня свела с ума эта встреча, как некое звено между ней и Айсбергом, как зыбкий мостик, перекинувшийся из прошлого в настоящее. И настолько невыносимая тоска по нему, так, что выть захотелось и рыдать навзрыд. В горле пересохло и перехватило дыхание.

– Не оттопыривай мизинец. Что за мещанские замашки?

Она нарушила молчание, пока мы пили чай и смотрели то в сторону, то друг на друга. Невольно убрала мизинец. Потом все же спросила.

– Вы…вы знаете, где он?

– Кто?

Деланно с любопытством спросила она. А по глазам видно – она знает, о ком я спрашиваю.

– Петр.

– Так ведь умер, царствие ему небесное.

Я резко поставила чашку на стол, а она оглянулась по сторонам и приложила палец к губам. Я вздрогнула, понимая, что она имеет в виду – в ее доме может быть прослушка. На секунду забывая кто он и что вокруг него вертится, в кого меня угораздило…вот так, что теперь кажется, я к нему припаяна ржавым железом, вросла в мясо.

– Пошли прогуляемся, девочка. Зайдем в кондитерскую, купим печенье. Помянем Питера. Он был для меня очень близким человеком. Я его безгранично любила.

И я вдруг поняла, что за все мое время пребывания в ее доме – она ни разу не назвала мое имя. Эллен не изменилась и оставалась сама собой даже спустя время.

Выдохнула и отнесла чашку в раковину. От одного слова «помянем» становится мутно и тошно.

– Да, конечно. Помянем.

Мы оделись, и она подала мне мою сумочку…потом посмотрела на мой чемоданчик и отрицательно качнула головой. Это означало, что остаться я у нее не смогу, и лучше его забрать прямо сейчас. Я ее поняла и чемодан прихватила с собой. Мы отошли на несколько метров от дома, она выключила свой сотовый, осмотрелась по сторонам. Пристально осмотрелась, явно не упуская ничего из вида. Потом посмотрела на часы. Как будто куда-то спешила или кого-то ждала.

– Зачем приехала? Уезжай отсюда! Нечего тебе здесь делать! Оставайся там, где была!

Зашипела на меня, и мне вдруг захотелось ее расцеловать. Ничего не изменилось. Она все такая же…Я хочу обратно, туда…к нему. Почему-то так болезненно по-идиотски хочу. Я бы, наверное, повела себя совсем иначе.

– Я хочу…хочу знать, где он!

– Умер! – отрезала она.

– Нет! И вы об этом знаете! Я уверена! Он не умер… я лично лечила его раны! Я хочу…хочу знать, почему он умер для меня?

– Если ты этого не знаешь, значит так надо! Нельзя найти того, кто давно исчез с лица земли! И не хочет быть найденным!

– Эллен! Заклинаю вас! Пожалуйста! Мы же не были врагами, и вы знаете кто я…ей! Знаете! Прошу вас! Помогите мне его найти!

– Уезжай, Марина! Так будет безопасней для тебя и твоего ребенка!

– Не будет…Только рядом с ним. Я не уеду, слышите? Я заночую под вашей дверью, под вашим домом, как собака! Я не дам вам прохода!

– Ну какая же ты дура! Как была, так и осталась идиоткой!

– Пусть! Плевать! Называйте, как хотите! Я хочу знать, что с ним происходит!

– А раньше не хотела! Раньше бежала от него, как от прокажённого! Ненавидела! Вот и продолжай ненавидеть – целее будешь!

– Я…люблю его, Эллен.

Она выдохнула и схватила меня за руку.

– Уезжай, глупая ты…нельзя его искать!

– Я буду! Слышите? Буду! И от вас не уеду!

– Уедешь! Тебе нельзя здесь оставаться! За мной постоянно следят! Так…давай дам номер телефона и позвонишь ему сама.

– Кому? Петру? – аж сердце зашлось.

– Нет! Какому Петру! Гройсману позвонишь. Он мне запретил…но я тоже рисковать не хочу. Ты, как и всегда, придурошная. Подставишь меня.

Вытащила ручку из сумочки и написала на моей ладони.

– Выучи наизусть. Нигде не записывай.

– Спасибо! – сжала ее руку, но она выдернула пальцы.

– Из-за тебя Милы не стало. Ты многим на горло наступила только своим существованием. Но…я слишком люблю ЕГО, чтобы ненавидеть тебя. Уходи. И больше никогда сюда не приезжай. Ты уже давно не моя забота. А я вспомнила как увидела ее впервые…Это была наша последняя встреча и прощание. Она умрет спустя несколько дней. Некролог о ее смерти я увижу в газете, всего на один абзац. А пока я могу только вспомнить нашу с ней первую встречу.

***

– Как отвратительно вы орете! Примерно так же отвратительно, как и одеваетесь!

Женский голос заставил меня обернуться. Передо мной стояла женщина…без возраста. Из тех, по кому видно, что они совсем не юные и даже не молоды, но их шарм и красота идеальны настолько, что кажется, у вас перехватывает дух от одного взгляда на них. Такой могла быть Коко Шанель…наверное, или…или Джулия из «Театра» Моэма. Да, такой могла быть именно Джулия Ламберт с серебристыми прядями волос, уложенными в короткую, изысканную, пышную прическу, умопомрачительными синими глазами и точеной фигурой балерины.

– Идемте, Мэри, вас привезли ко мне. И меня зовут Эллен.

У нее был легкий акцент и очень красивый бархатный голос. Кутаясь в роскошную шубу, женщина последовала к дому, и я поплелась за ней, а следом Глеб с моим чемоданом.

Едва мы вошли в ее квартиру, в голову ударил запах дорогих французских духов и…какого-то раритета. Здесь было уютно, и в то же время отдавало временем. Мебель с завитушками на ножках, тяжелые шторы, хрустальные люстры на высоких потолках и белый рояль в гостиной.

– Пьер сказал, зачем отправил вас сюда?

– Нет.

– Ну да…не в его стиле сообщать женщине о своих намерениях.

Пьер…как интимно звучит его имя, произнесённое ею. Интимно и с любовью. С трепетом.

– Снимите ваши ужасные туфли и оставьте возле двери. Тапочки в шкафу у вешалки.

Она прошла грациозным шагом куда-то вглубь квартиры, а я поискала тапки и, надев их, поторопилась за ней. Стало нудно, скучно и ужасно захотелось сбежать. Зачем я здесь? Я хочу домой…к нему. Почему он не приехал и не сказал мне об этой поездке?

– И…зачем я здесь?

– Хотя бы для того, чтобы научиться открывать рот, когда это нужно, и уметь вовремя замолчать. А еще не опускаться до уровня слуг и не верещать на улице, как истеричка. Ума не приложу, где он вас подобрал…но работы будет очень много.

Она сняла тонкий шарфик, сложила на тумбу возле зеркала и поправила свои невероятно красивые густые волосы. Он…отправил меня учиться у нее? Кто она ему?

– Я не хочу. Я вас не знаю, и в мои планы не входило проводить время с…вами…

– Вы не хотите? – она рассмеялась и с жалостью на меня посмотрела, как будто всем своим видом говоря мне, что ее вынудили снизойти до меня.

Я судорожно глотнула воздух и попятилась назад к двери.

– Я могу вернуться к себе?

– Можете. Вас не заставляют здесь находиться.

– Тогда я, пожалуй, поеду обратно.

Она поднесла к губам тонкий мундштук и прикурила от изящной зажигалки.

– Как пожелаете. Я говорила Пьеру, что эта затея может быть неудачной.

Усмехается загадочно и презрительно. И я чувствую себя рядом с ней, как та второсортная актрисулька чувствовала себя рядом с Джулией, когда та играла на сцене.

Ну вот и хорошо. Вот и прекрасно.

Я снова надела свои туфли, натянула пальто.

– Тапки поставьте обратно в шкафчик!

Глава 2

Я смотрела на грозовые тучи, сбившиеся в темно-сизые обрывки грязной ваты, нависшей над старыми домами. Казалось, небеса вот-вот рухнут на землю. Мои давно уже рухнули, и я не знаю, какими правдами или неправдами держусь, как выживаю. Мне уже не верилось, что когда-то я была счастлива, улыбалась, смотрела на небо и испытывала какие-либо эмоции кроме вот этих мрачно-давящих жутких ощущений, что меня разрывает на куски.

(с) Черные вороны 8. На дне. Ульяна Соболева

– Здравствуйте, это я.

Голос звучит хрипловато, дрожит так, что мне самой трудно дышать. Потому что боюсь, что повесит трубку, заблокирует меня, пошлет подальше. Страшно, потому что он моя единственная надежда, и понимание, что сейчас все зависит только от одного его слова, заставляет дрожать от страха. Просто вот так быть в волоске от собственного апокалипсиса и сходить с ума в ожидании. И мне кажется, прошло не полгода, а целая вечность… я не видела моего Айсберга целое столетие, и за это время я медленно угасала, медленно превращалась в жалкое подобие себя самой. Как же это невыносимо – быть с ним, но еще более невыносимо – быть без него.

– И? – у Гройсмана твердый голос с командными и очень властными нотками, и я уже перестаю верить самой себе, что когда-то этот человек был каким-то испуганным дворецким, казался мне противным и жалким стариком. Как же я тогда ошибалась…Как же гениально он играл свою роль, и теперь я понимаю, почему его выбрал Петр – Гройсман сильная, несгибаемая и выдающаяся личность. И если я сейчас не буду убедительной, у меня ничего не получится. Я могу остаться ни с чем.

– Почему ты сюда звонишь? Разве мы с тобой не попрощались навечно?

– Я хочу знать. Я не уеду отсюда. Я выйду на дорогу, я пойду к журналистам… я лягу под поезд. Я просто так не сдамся. Где ОН?

– Оставайся там, где стоишь, за тобой приедут.

И отключился. Оглянулась по сторонам. То, что за мной следят, уже понятно. Но зачем я им? До сих пор нужна? Откуда он знает, где я? Как он верно сказал – мы же попрощались. И какое-то адское облегчение – он мне поверил. Наверное, потому что я, и правда, дошла до того, что могла бы все это совершить, в безумном желании найти ответы на свои вопросы. В адском желании увидеть Петра хотя бы один раз.

Я прижала руки к груди. Замирая и слушая, как стучит собственное сердце где-то в горле. Посмотрела на сотовый – пришла смска от Ларисы Николаевны – у них все хорошо. Защемило внутри нежностью. Она мне, и правда, очень близка, ближе кого бы то ни было. Почти как мама. ЕЕ защита и любовь греют душу только от понимания, что ты кому-то нужен и кто-то с волнением спрашивает «как ты?». И, наверное, это самое сильное, самое преданное проявление любви — вот это простое словосочетание, в котором вложено все тепло человеческого сердца. Не долгие беседы по душам, не беспрерывные звонки и болтовня о здоровье, а просто два слова «как ты?».

Ко мне подъехала машина, приопустилось стекло. Как же они быстро. Как будто, и правда, находились где-то рядом со мной.

– Марина?

Кивнула и села в машину. Человек мне незнакомый, но я точно интуитивно знаю, что его послал Гройсман. Я уже могла узнавать людей, работающих в этой сфере. Я их чувствую за версту. Поворот головы, прямая спина, уверенная посадка и эти руки на руле. Они словно напружинены. Они сделаны из жидкого металла и совершенно лишены человечности. Роботы. Именно таким мне всегда казался и Айсберг. Только он был выкован из самого льда, словно вытесан неумолимым художником в нереальной, невыносимой красоте холодного света, доводящий своей ледяной красотой до одержимости. Говорят, лицо стирается со временем? Ложь. Я помнила не только его лицо, я помнила и сеточку морщин в уголках глаз, зная наизусть сколько их там, я помнила темно-синие точки-крапинки в его глазах и светлую голубизну солнечной Арктики.

Машина была без номеров, но ее ни на одном посту не остановили. Выглядывая в окно, я увидела, что мы едем в спальный район города. Значит, скорее всего, домой к Карлу Адольфовичу…Вспомнила, как называла его Гитлером, и улыбнулась слегка сама себе.

Когда я увидела Гройсмана, я не удержалась и почувствовала, как по щекам текут слезы. Он сунул руку в карман и протянул мне аккуратно сложенный платочек.

– Моя покойная жена всегда говорила, что у мужчины обязательно должен лежать в кармане пиджака платок, чтоб утереть женские слезы.

– Правильно говорила…

Вместо того чтобы вытереть лицо, я бросилась к нему в объятия и ощутила, как он обнимает меня в ответ, как поглаживает мою спину.

– Я тоже скучал по тебе…Мэри. Упрямая девочка.

И от этих слов стало очень горячо где-то в горле, защипало глаза еще сильнее и захотелось разреветься. Но он отстранил меня от себя и поджал губы.

– А теперь скажи, какого черта ты приехала? Закончились деньги? Я, кажется, позаботился о том, чтоб тебе хватило на три безбедные жизни, и тебе, и ребенку.

– У меня закончились нервы…закончились слезы, закончилось все, что могло быть без него.

– И ты приехала, чтобы кинуться ему в объятия?

Говорит жестко, отрывисто, а сам наливает мне чай и достает конфеты в красивой коричневой коробке, завязанной серебристой нитью. Коллекционный шоколад. Я видела такой в доме Айсберга.

– Я приехала увидеть его…узнать, как он.

– Нормально. Вот я тебе ответил. Теперь ты уедешь?

– Нет. Не уеду. Мне нужно с ним встретиться, один раз. Я готова ради этого на что угодно. Просто увидеть и сказать несколько слов, просто…посмотреть в глаза. Пожалуйста.

– Ты не сможешь увидеться с Петром. Даже если бы я этого захотел.

– Почему? Он…он не хочет меня видеть? У него…у него другая женщина, и он отрекся от меня?

А внутри бешеный, дикий страх от мысли, что он мог умереть, от мысли, что могло случиться непоправимое.

– У женщин только одно на уме… Нет.

– Тогда почемуууу?

– Петр в тюрьме!

– Я хочу его видеть…

Гройсман поставил чашку и посмотрел на меня из-под круглых очков. У него очень настырный взгляд, пронизывающий, ковыряющий до костей. Как же раньше он казался мне совсем другим. Вот почему Петр настолько безоговорочно ему доверял – Гройсман предан ему до невероятности.

– Я, кажется, русским языком сказал – он в тюрьме.

Я услышала. Только принимать отказывалась. Как и отказывалась верить в то, что не смогу с ним встретиться, не смогу дотронуться хотя бы до его руки. Возвращаться ни с чем. Возвращаться и понимать, что я поставила крест на всем, что было раньше, на своей любви.

– А я русским языком сказала, что хочу его видеть.

Наверное, это был момент откровения для меня, для него. Потому что мы оба помнили, как я стремилась избавиться от этих отношений, сбежать. Помнили, как я ненавидела Петра и кричала, что желаю ему смерти. Боже…я даже дошла до того, что ударила его ножом, а теперь…наверное, если бы не Льдинка, я бы могла умереть вместе с ним и ради него.

– То есть ты считаешь, что вот так просто сейчас сели и поехали?

Сказал с насмешкой. Язвительно и посмотрел мне в глаза с укором…как будто мы с ним вместе вспомнили одно и тоже.

– Не считаю…я хочу знать, что нужно сделать, чтобы его увидеть…Я не уеду, понимаете? Я не сдвинусь с места. Хотите, я встану на колени и буду вас умолять. Я буду целовать ваши ботинки и просить вас, заклинать помочь мне.

Встал со стула и склонил голову к плечу. Это раздражение во взгляде и пренебрежительный жест рукой. Такой, словно я ему надоела.

– Девочка, ты можешь давить на меня сколько угодно. Если ты думаешь, что я привез тебя сюда, потому что ты начала меня шантажировать, то ты ошибаешься и очень сильно. Ты здесь, потому что я не хотел, чтоб ты стояла там на улице одна со своим чемоданом и не знала, куда тебе пойти. Любая истерика может стоить тебе жизни. Тебе и твоему сыну. Но ты об этом даже не думаешь!

Когда он это сказал, я сильно вздрогнула.

– Считаешь, никто не знает о твоем существовании? Ты настолько наивная идиотка? Мне всегда казалось, что ты эксцентричная, но не тупая. Тебя спрятали и спрятали хорошо. Замели все следы. Никто и никогда не смог бы тебя найти…Но ты самостоятельно вылезла из укрытия и усложняешь всем жизнь. Как только поймут, кто ты такая – ты превратишься в то самое слабое место, по которому так легко найти Петра, в орудие давления, шантажа и ультиматумов в лучшем случае. В худшем – тебя просто убьют. Тебя, твоего сына, твою эту Ларису Николаевну и даже ее соседей, чтоб меньше народа трепалось. Так что давай вали отсюда, пока никто не пронюхал.

– Я никуда не поеду…Я хочу увидеть Петра. Я хочу ему помочь…хочу…я просто больше не могу быть вдали от него. Поймите…не могу.

По щекам градом покатились слезы. Меня просто трясло от отчаяния и этого невероятного ощущения бессилия.

– Не моги. Мне насрать. Давай, всё. Разговор окончен. Тебе пора. Коля отвезет, куда скажешь. Хочешь, дам еще денег?

– Нет…

– Нам дорогого стоило его спрятать. Сделать так, чтобы он исчез, и никто не мог его найти. Но ты только одним своим появлением ставишь под удар все то, что мы делали все это время. Откажись от него…как он отказался от тебя!