Первая леди для Президента Соболева Ульяна

– Куда?

Хватаясь за столешницу так, что сводит костяшки пальцев.

– Уезжает далеко. Все. Мы больше ничего не можем для него сделать. Это единственный шанс выжить.

Отрицательно качаю головой, быстро-быстро, у меня вот-вот начнется истерика. Это же невозможно. Это неправда то, что он говорит. Это не может быть правдой.

– Я не верю… вы мне нарочно лжете!

– Я не лгу. Мне незачем лгать. Он уезжает.

– Куда…

– На север…и никаких привилегий больше иметь не будет. Это конец, девочка. Ты должна его забыть, должна смириться и уехать к своему сыну. Про тебя все должны забыть. Исчезни, как он хотел и просил.

Накрывает мою руку своей и поглаживает по запястью, а я впадаю в ступор, пытаясь осмыслить его слова, и не могу.

– Что значит на Север? Что вы имеете в виду?

– То, что его отправят в тюрьму на севере в город Н. Без каких-либо поблажек и привилегий, снова под другим именем. И тебе больше его не увидеть…поняла?

– А…девочки? Где они?

Дрожащим голосом спросила, вскочила и схватилась за спинку стула, чувствуя, как меня шатает и как голова идет кругом, как становится плохо от одной мысли, что это может быть конец. И что теперь я, и правда, его больше никогда не увижу…Осознания еще нет, ничего нет. Только омертвение.

– Пока не знаю, что делать…я пытался их спрятать, они в безопасном месте, но ничто не может быть безопасным, пока кто-то знает, что ОН жив. Но я смогу о них позаботиться. Пока смогу, а дальше посмотрим. Уезжай хотя бы ты, чтобы я мог быть спокоен.

По щекам катятся слезы, и я чувствую, как немеют кончики пальцев, как становится тяжело дышать от накатывающей тоски.

– Кто с ними?

– Преданные люди. Но преданность в наше время вещь весьма относительная. Сегодня преданы, а завтра нет.

– Когда его увозят?

– Завтра…

– Я могу? Могу увидеть?

Напрягся и стиснул кулаки.

– Почему ты усложняешь мне жизнь? Почему не делаешь, как я прошу? Почему мне постоянно приходится о тебе думать и не знать, куда деть тебя и твою настырность. Вот я изначально подозревал, что от тебя будут одни неприятности. Возьми билет и уезжай. Разве это так трудно?

– Карл Адольфович… я вас умоляю, пожалуйста.

– Завтра в шесть утра будут вывозить, соберутся провожающие…можешь затеряться в толпе и посмотреть издалека. Это все, что можно сделать. И потом уезжай домой, поняла? Обещай мне, что уедешь!

Кивнула, стискивая челюсти, сжимая руки в кулаки. Да…наверное…наверное, уеду. Я еще не знаю, что сделаю. Я вообще ничего не знаю. Меня как будто бьют снова и снова, и я уже не уверена, что могу подняться с колен.

– А теперь иди спать. Уже два часа ночи. Хочешь успеть его увидеть – надо лечь немного поспать.

– Почему? Почему он должен уехать?

– Потому что некоторые люди узнали, что он жив, и начали его искать…больше нельзя оставаться там, где он сейчас, и если хочет выжить – то только так. И больше никто помочь не сможет. Только скрываться.

– И…на сколько?

– Пятнадцать лет.

– Что?

У меня потемнело перед глазами и стало трудно дышать. Вот-вот потеряю сознание.

Шесть утра. Холод пронизывает до костей. Солнце еще не золотит, оно освещает тускло, серо, оно только показало свои тоненькие лучи из-за горизонта, и их поглотили сизые дождевые тучи. Сожрали рассвет голодными рваными лапами, окутали его пасмурной пеленой.

Нет солнца…как и в моей душе нет солнца. Украденная жизнь, украденное солнце, украденное счастье. Кто украл и за что, не знаю…Как будто я с рождения была приговорена жить в сумраке.

Вся моя жизнь непросветная тьма лишь с одними легкими проблесками, когда я была счастлива, и эти моменты можно пересчитать на пальцах.

Сколько их здесь собралось. Женщин. В платках, шапках, кто-то с развевающимися на ветру волосами. Они молча и мрачно ждут, заламывая руки, сжимая в пальцах какие-то пакеты в надежде успеть что-то передать своим мужчинам, увидеть их издалека и, возможно, подойти, подбежать, тронуть взглядом, обнять стонами и криками, попытаться удержать своей прощальной тоской. Они похожи на стаю одиноких птиц, забытых временем и косяком. Жизнь ушла куда-то без них…Прошла стороной. Никто ничего не говорит, никто не толкается, не жмется. Они почти вдовы, они все преисполнены боли и скорби. И меня саму наполняет эта самая боль. Скорбная, горючая, отравляющая своей необратимостью.

Я та самая птица, у которой больше нет крыльев, чтобы взмыть в небо. Я могу лишь упасть на дно и тонуть в своем отчаянии.

Я не спала…эти три часа я думала о каждом сказанном Гройсманом слове. Думала о том, что теперь ничего нам больше с моим холодным палачом не светит, даже часы боли, разделённые на двоих, теперь ушли в прошлое, и даже их я смогу только вспоминать. И ничего не изменить, ничего и никогда не станет как прежде. И…жалеть о том, что я не позволила себе его любить, о том, что тратила свою жизнь на презрение и ненависть. А ведь… ведь я могла любить его и любила.

И это ожидание…Не терпеливое. Нет. Оно голодное, страшное, жадное. Оно сводит все тело судорогой, оно вызывает адскую боль в сердце, в кончиках пальцев и даже в кончиках волос.

Заставляет выглядывать, ждать, быть готовой взмыться, бежать, вздернуться.

Тихий ропот, толпа почти вдов пошевелилась, двинулась, задышала. Потому что ИХ повели…узким коридором между сетчатым забором с колючей проволокой сверху. Впереди, сзади и сбоку конвой с собаками. На них прикрикивают, загоняя в спецмашину. И, мне кажется, внутри меня появляются дыры-огнестрелы.

И серый мир замер…потому что я вижу ЕГО. Двигаюсь вдоль этого жуткого коридора, чтобы не упустить его шаги, не упустить это постаревшее лицо, осунувшееся, такое родное и в то же время чужое, покрытое густой бородой. Он меня не видит. Он смотрит вперед своими пронзительно синими глазами. Он величественен, прям, натянут как струна, он даже здесь и сейчас гордый, властный и несломленный. И только сейчас я осознаю, с каким именно человеком меня свела судьба.

Какого сильного и несокрушимого мужчину я люблю. Вот оно мое солнце…вот оно спустилось на землю. Сожгло меня в пепел.

Пошла быстрее, вместе с толпой, быстрее, захлёбываясь, всматриваясь, пожирая каждый шаг, каждое движение, каждый жест. Я хочу увидеть его лицо. Я хочу посмотреть ему в глаза последний раз. И громкий крик вырывается из груди:

– Айсбееерг! – потому что по-другому нельзя, потому что имен и прошлого больше нет.

Медленно оборачивается и застывает на доли секунд. Глаза вспыхнули, загорелись, прищурились. Его пытаются гнать. Толкают, орут, пинают.

– Пшел! Давай!

Но он не обращает внимание. Он смотрит мне в глаза. Через клетку, через паутину нашей с ним любви-ненависти, которая сожрала все мое сердце до ошметков. И я стою и чувствую, как обрывки этого сердца разрываются на еще более потрепанные и кровавые обрывки. Мои глаза и его глаза. Взгляд, утопающий во взгляде, сливающийся в единый поток воспоминаний. От секунды моего «Купите меня…» до последнего «Как же я тебя ненавижу». Метнуться вперед, жадно всхлипывая, хватаясь за решетку скрюченными пальцами.

Ударили прикладом по спине, не идет. Продолжает смотреть. Упрямо, по-волчьи, въедливо, и по моим щекам катятся слезы.

– Айсберг… – одними губами, – я люблю тебя.

Сильное, такое всегда холодное лицо кривится, его буквально искажает гримаса боли. Резко отворачивается и идет в машину. Только тогда, когда он решил. Не они с криками, собаками и приказами, а только по его решению. Потому что он Айсберг. Потому что им никогда не поставить его на колени.

– Нет…нет..нет.

Наша толпа бежит вслед за машиной со стоном, с плачем. И я часть этой всеобщей боли. От нее горит все тело, я буквально разорвана этой разлукой, я ею раздавлена, и мне хочется только упасть на асфальт и орать, просто отчаянно орать от бессилия.

Потом долго и до состояния полного опустошения смотреть, как машина уезжает, как превращается в точку. Никто из женщин не уходит. Они все смотрят вслед. Они все провожают глазами. Они стоят тут, чтобы втягивать последние капли запаха, последние флюиды присутствия. Потом начинают расходиться по одной.

Я остаюсь там самая последняя, с неба срывается дождь. И мне он кажется теплым, потому что все мое тело оледенело. Мне даже кажется, что мое сердце больше не бьется.

– Можно узнать у вот этого человека, куда именно их повезли.

Женский голос заставил поднять голову и посмотреть на невысокий силуэт, укутанный в темно-коричневое пальто.

– Ему можно дать пару сотен баксов, и скажет, куда повезли.

Кивнула на конвоира.

– Я знаю куда…

– Счастливая. А я нет….и денег у меня нет, чтоб этот боров мне сказал.

Закурила, пальцы дрожат. Старше меня лет на пять. Лицо уставшее и, наверное, такое же осунувшееся, как и у меня, с синяками под глазами и сухими губами. Рука тянется к сумочке, достаю пару сотен, даю ей.

– На вот, узнай…

– Спасибо! – громко, отчетливо, но без нытья, с какой-то отрешенностью. Взяла деньги и к конвоиру. В глазах бездна надежды. Бежит, что-то кричит, просит. И я вижу, как тот берет деньги. Значит, скажет….Только что это изменит.

Теперь…теперь только на вокзал, как и обещала Гройсману. Наверное, мой мозг уже не понимает, что именно я делаю. Все на автомате. Вызов такси, молчаливое прощание с этим ужасным местом и взгляд в исцарапанное косыми штрихами дождя окно.

Машина едет по улицам этого чужого и такого враждебного города. Города, из которого я теперь так же изгнана, как и ОН. Города, в котором я узнала ЕГО, города в котором я…все же была счастлива своим особенным горьким счастьем.

Ожидание поезда почти такое же больное и горькое, как и там…возле того жуткого коридора в прощание и мрак. Уезжать так же больно, как и оставаться. И только мысли о сыне дают силы.

Я не плачу…но мне кажется, что внутри все орет навзрыд. Проводники открывают двери, люди начинают подниматься в вагоны. И я уже готова сесть…как начинает вибрировать мой телефон.

Замерзшими пальцами отвечаю, и тут же обрывается сердце. Голос Гройсмана хриплый, булькающий.

– Яблоневая десять…забери…детей, дочка…позаботься…нельзя им теперь…. Забери…я умираю…я умираю…Абросимов Николай…запомни…Абросимов….Он теперь…Абросимов. Город…Н…Абросимов…

Бежать прочь, содрогаясь всем телом, хватая снова такси, бросая сумку в багажник и ощущая, как холодеет все тело, как перехватывает горло. Машина мчится к дому Гройсмана.

Там две скорые…Точнее, одна скорая и…вторая, та, что возит трупы. Из дома вывозят каталку, на ней черный мешок. И я уже точно знаю, кто в этом мешке, потому что внутри омертвевшие кусочки души покрылись инеем, и по щекам снова катятся слезы.

Его еще не закрыли до конца, и я вижу седые волосы и застывший профиль. Врачи что-то говорят, что-то пишут, потом застегивают змейку, и я прижимаю руку ко рту, чтобы не закричать.

Смотрю в тумане, как уезжают скорые, как расходятся люди. Водитель моего такси куда-то уходил что-то спрашивать там у толпы, пока я смотрела расширенными от ужаса глазами на скорые, на черный мешок….и перед глазами видела лицо старика, его седые волосы, его улыбку.

– Говорят, хотели ограбить квартиру и зарезали старика…Какой ужас. Средь бела дня. Что же это делается такое.

Тяжело дыша, смотрю перед собой и ничего не вижу. Меня всю трясет.

– Куда теперь? Вы ведь не выходите?

– Яблоневая десять…

А пока ехала слезы из глаз льются рекой…капают на подбородок, оставляют соленые дорожки на щеках. И снова только вспоминать…снова представлять себе, как увидела его когда-то впервые…И как он впервые рассказывал мне о себе. Как уезжала с его помощью в Израиль. Чертов старый актеришка. Как он меня тогда подставил. Ради своего хозяина. Вот кто был предан Айсбергу до самого конца, до последней секунды.

***

Когда он открыл дверь в халате и в очках, я очень тихо сказала.

– Помогите мне сбежать отсюда…или я расскажу о вашем сговоре с таксистом!

Он долго смотрел на меня, потом кивнул, и я вошла в комнату. Он осмотрел коридор и запер дверь на ключ.

– Послушай меня внимательно, девочка. Я сразу пресеку твои попытки шантажа – так вот, таксист был нанят не мной. Поняла? И не я ему платил за то, чтобы тебя воспитывали.

– А кто платил?

– Ну ты же у нас умная. Сложи дважды два. Или, правда, только для одного и пригодна. Все мозги между ног?

Удар был ощутимым слева. Там, где всегда больно последнее время. Там, где поселился проклятый Айсберг и не морозит, нееет, он жжет меня, испепеляет, и нет ни конца, ни края этим ожогам.

– Тогда почему тех…тех убрали, а его нет?

– Потому что те сделали то, чего им не велели. Тронули то, что не принадлежит им. А таксист выполнил свою работу. Он у нас справедливый. Пусть и жестокий.

Нет, я не испытала облегчения. Мною все равно играли, как марионеткой, манипулировали, играли с моей психикой…А я бежала к нему, как к спасителю. Но он же меня и губил. Бьет и ласкает. Тыкает в грязь и жалеет. Держит кнутом и пряником. И самое страшное, что все это работает.

– Я хочу от него уйти!

Гройсман зло засмеялся.

– А кто не хочет? Все хотят. Только от него уйти можно только туда! – показал пальцем вверх. – Не раз ожидал, что ты скоро там окажешься, но тебя с удивительным постоянством жалеют. Что только нашел в тебе? Ведь красивее были, статнее, пышнее. И за меньшее без головы оставались, а ты…ты у нас неприкосновенная.

Тяжело дыша, я смотрела на этого невысокого человека и понимала, что он единственный мой путь к спасению. Он знает этот дом, знает хозяина и знает нужных людей. А еще…он явно меня ненавидит.

– Я вам не нравлюсь?

– Ты никому не нравишься!

– Почему? Что плохого я вам сделала?

Он сел в глубокое кресло и накинул себе на ноги клетчатый плед. Потянулся за маленьким графином и налил в стакан темно-коричневой жидкости на самом дне.

– Настойка по рецепту Тамары Исааковны. Славная была женщина…подруга моей покойной матери.

Отпил из стакана, промокнул рот салфеткой.

– Когда-то я был водителем у очень важного человека, присматривал за его дочерью. Возил на учебу, охранял. Красивая девочка. Добрая, нежная, отзывчивая. Она ко мне хорошо относилась. Ко мне мало кто хорошо относился…В те времена быть жидом было не так престижно, как сейчас. Всей этой толерантности, борьбы за справедливость еще не было. Израилем, Америкой и Германией и не пахло. Особенно для меня. Я же у «шишки» работал. Запрет на выезд пожизненно. Так вот, меня, пархатого, каждая собака пыталась со свету сжить. Далеко пробрался, денег много заколачиваю, у генерала в любимчиках хаживаю. Но мы – любимчики до поры до времени, пока сала чужого не нюхнули, а за сало нам сразу скальп снимут и звездочку на груди вырежут. Когда дом генерала обворовали, я был первым кандидатом. На меня каждая вошь пальцем указала. А когда комнату перерыли и денег нашли, сказали, что своим передал. Разнесли синагогу, нашли золотые подсвечники, сказали, это я раввину отдал после того, как золото генеральское переплавил. Генерал скор на расправу – пистолет к башке моей приставил. Она, маленькая такая, выбежала из комнаты своей и бросилась на него, в ногу ему вцепилась, укусила за ляжку. Кричала, что Грося с ней был, сказки ей читал, и чтоб трогать ее Гросю не смели.

Генерал руку опустил…Потом, спустя месяц, вора нашли. Оказался сын управдома, далекий от нашей еврейской братии. В доме я в том работал пока девочка замуж не вышла, тогда меня ей и отдали вместе с приданым. Я с ней пробыл до того момента, как уже возраст перестал позволять работу свою выполнять… И она позаботилась, чтоб меня не выкинули…ЕГО попросила. Забрал меня сюда. В вертеп свой. Сказал, слово лишнее скажу и… даже она не поможет.

Так вот девочку ту Людмилой звали. Поняла теперь?

А я это сразу поняла, пока он говорил. Почувствовала. Значит, жена Петра была той девочкой, и Гройсман ей благодарен и любит ее.

– Так вот…до сих пор здесь побывали некоторые, но все они одноразовые и моей девочке ничем не мешали…а ты! – седые брови сошлись на переносице. – А ты задержалась! Если ОНА вдруг узнает…плохо ей будет. Любит она его, понимаешь? Любит! Всегда любила! Отца своего умоляла женить его на ней, в ногах валялась…Женил. Только нахрена женил, если он…ни одной юбки не пропустит. Шлюха за шлюхой у него…

Я кивнула и пальцы сжала, чтобы не выдать своего разочарования, чтобы не разреветься именно здесь и сейчас.

– Так помогите мне убраться! Я исчезну, и ничто не станет угрожать ее счастью. Я тоже не хочу быть его шлюхой! Я жить хочу, детей хочу рожать, замуж выйти…а не вот так!

– Детей она хочет. Такие, как ты, не для детей. Вычистятся, выпотрошатся и дальше ноги раздвигают…как эта француженка. Тоже мне Франция. Мухосранск на выезде. Ее отец канализации чистил, а мать швея. Ленка она. Хахаха…Иванова. А не Эллен. И ты…хахаха…такая же.

Смеялся он тихо, неприятно, но его слова ранили больно и в самое сердце.

– Я не хочу так…сбежать помогите.

– Как я тебе помогу?

– Вы..вы что-то вывозите, я слышала ваш разговор…Вот и меня вывезите. Не то все узнают, что на самом деле вы и есть вор. И в этот раз никто не выбежит, и никто за вас не заступится.

Гройсман изменился в лице.

– Я не вор! Поняла? Не вор! А вывозим…потому что и так все выбрасывается. Тоннами. Все продукты. А есть те, кому надо…

– А вы и рады перепродать?

– Не твое дело, соплячка! Поняла? Я благим занимаюсь…И ни хрена не перепродаю!

– Не мое. Мне плевать, что вы там вывозите. А вот если ОН узнает, не думаю, что ему плевать будет. А я расскажу, не сомневайтесь! Пожалуйста! Умоляю! Я хочу, чтоб вы и меня вывезли. По-другому мне из этого дома не выйти.

– Бредовая затея. Если узнает, что я сделал, голову мне голыми руками оторвет.

– Не узнает… я скажу, что сама спряталась. На вокзал меня отвезете…А еще мне документы нужны. На чужое имя. Если хотите своей Людмиле помочь, то и мне помочь придется.

– Документы она захотела!

Но он явно заинтересовался, призадумался и голову подпер рукой, поджав губы.

– А знаешь…помогу. Ты здесь всем, как заноза в заднице. Только чтоб всю эту неделю была тише воды, ниже травы. Чтоб вела себя идеально, и Эллен чтоб ничего не пронюхала. Она, сука, умная и хитрая. Она на тебя уже ставки сделала. Лепит из тебя леди…