Костры миров Прашкевич Геннадий

Глава XIV. Эффекты второго порядка

– Оставь чашку в покое, дай Хвощинскому осмотреться, он не был у тебя два года.

Было странно видеть Юренева расслабленным.

В шортах и знакомой футболке, он завалился в кресло. «Оля была здесь». Потом вскочил, прошелся по комнате.

Оказывается, у Юренева появилось новое увлечение: раковины.

Семейный портрет с обнаженной женщиной в центре висел прямо надо мной на стене, сквозь раскрытую дверь я видел старинный застекленный шкаф в коридоре, оттуда Юренев время от времени приносил удивительные раковины, но меня вдруг заинтересовала небольшая черно-белая фотография, взятая в металлическую рамку.

Робкий взгляд, длиннокрылая мордочка, в огромных круглых глазах мохнатого создания растворено неземное страдание.

– Лемур?

Юренев неопределенно хмыкнул. Концом салфетки он пытался осушить лужицу пролитого на стол кофе.

– Тупайя.

Я глянул на Ию, она подтверждающе кивнула.

– Разве тупайи не вымерли?

– Вымерли. И даже давно. – Юренев неожиданно обрадовался.

– Тоже эффект второго порядка? – спросил я сухо.

Юренев кивнул. Он загадочно усмехался. Меня все больше и больше охватывало неприятное чувство зависимости.

– Зачем НУС эффекты второго порядка? Она пугает?

– Пугает? – Юренев в негодовании надул щеки. – Разве можно говорить про смерч, что, налетая на город, он кого-то собирается пугать? Или цунами.

Он тяжело вставал, разминал отсиженную ногу, хромал в коридор и появлялся с какой-нибудь раковиной в руках.

– Взгляни, Хвощинский. – Его голос становился доброжелательным, на мгновение он обо всем забывал. – Это ципрея… – Он показывал волнистую розовую раковину, похожую на полуоткрытые женские губы. – Хороша?.. А эта? – Он осторожно поднимал длинную узкую раковину, похожую на спиралью завитый гвоздь… – Редкая штучка. Это силичжария кюминчжи. Или вот. – Он восхищенно поднимал над собой красноватую раковину, похожую на половинку растрепанной хризантемы. – Спондилюс красивый! Я ни слова не придумал. Именно так она и называется!

Он ставил раковину в шкаф и возвращался.

– Видишь, как они разнообразны? Та же ципрея может быть грушевидной, пятнистой, тигровой, она умеет изумлять, Хвощинский. Но разве изумляет она осознанно?

– Где ты берешь их?

Вопрос Юреневу не понравился. Он даже моргнул, но отвечать не стал. Гнул свое:

– Природа не может действовать осознанно. Может быть, целеустремленно, но никак не осознанно.

– А разве цель не следует осознать?

– Ты осознанно тянулся к материнской груди?

Юренев не желал принимать меня всерьез.

Он явно нуждался во мне, но принимать всерьез не хотел, а я устал от его антиномий.

Ия почувствовала разлад.

Разливая кофе, она положила руку мне на плечо. Она пришла к Юреневу в вязаном платье, которое мне так нравилось, но я не был уверен, что она сделала это ради меня.

– Ты не очень подробно рассказывал мне про НУС.

Юренев выпятил губы:

– А я не собирался рассказывать. Зачем тебе это? Твое дело творить мифы. Это можно делать, не влезая в суть проблем.

Шутка Юреневу понравилась, он даже подобрел на мгновение:

– НУС – создание нашего ума, наших рук, но, право, я не смог бы объяснить тебе и двадцатой доли того, что о ней знаю. НУС охватывает определенный район, его мир для нее детерминирован способами, о которых я сейчас говорить не могу. Зная сегодняшние состояния этого мира, мы вполне можем предсказывать будущее. Короче, Козмин приручил лапласовского демона – это был, скажем так, классический период нашей работы. Я понятно объясняю? – Он фыркнул. – А сейчас мы вошли в период, скажем так, квантовый, на нас начинает работать демон Максвелла. Мало знать о катастрофе, которая может нас ждать, следует научиться на нее воздействовать. Предвидеть и воздействовать, есть разница, правда?

– Прикуривать прямо из воздуха… – пробормотал я.

Юренев снисходительно кивнул:

– У меня получилось.

– А мораль? – спросил я. – Это же насилие. Почему кто-то должен терять пальцы только потому, что у тебя не оказалось под рукой спичек?

Ия внимательно следила за нами.

Ее синие глаза оставались бесстрастными.

Почему?

Она целиком разделяла взгляды Юренева или просто не хотела ему возражать?

«Нам надо быть сильными», – вспомнил я.

– Мораль? – Юренев задумался. – Мораль определяется целью. Так было всегда.

– Мне не нравится это утверждение.

– Тебе всегда что-то не нравилось. – Юренев расправил плечи. «Оля была здесь». – Наверное, Козмин потому и включил тебя в систему. Для равновесия. – Он ухмыльнулся. – У тебя плечо оттоптано.

– Плечо не душа.

– Мы тоже не бомбу испытываем.

– Хиросима может быть тихой.

– Да? – Юренев изумленно моргнул. – Хорошо сказано. Но надеюсь, новый эксперимент нам поможет, мы вернем Козмина.

– И ты уже знаешь, как это сделать? – не поверил я.

– Посмотрим…

Юренев задумался.

– Одно ясно, Козмин чего-то недоучел. А может, наоборот, представлял всю опасность такой работы, потому и ввел некие запреты. Я их сниму. Я уже объяснял тебе: НУС – достаточно замкнутый мир. В такой системе все состояния могут бесчисленное количество раз возвращаться к исходным. Вот я и проделаю это.

Он неожиданно усмехнулся.

– В сущности, все снова сводится к старой проблеме чуда. Вот комната, – обвел он рукой. – Будем считать, что она достаточно изолирована от мира, существует сама по себе. В такой системе рано или поздно тяжелый письменный стол может сам по себе подняться к потолку, зависнуть под потолком на неопределенное время. Без всяких видимых причин, понимаешь? – Он прямо гипнотизировал меня блестящими от напряжения глазами. – Или, скажем, распустится бамбуковая лыжная палка, даст корни, листья. Разумеется, речь идет о вероятности исключительно малой, но такая вероятность, заметь, существует, она не равна нулю. Почему бы нам не повысить процент? А?

Я перехватил взгляд Ии, она смотрела на Юренева с тревогой, она явно боялась за него.

Я сказал:

– Метеоролог строит расчеты на известных ему состояниях атмосферы, кстати довольно неустойчивых. Он никогда не принимает во внимание все условия, это попросту невозможно, а потому мы никогда не имеем абсолютно точных прогнозов. Как бы ни была изолирована твоя система, выходы на мир у нее есть. Я не знаю, чего в конце концов вы добиваетесь от НУС. Может, она действительно даст вам все, сделает вас всесильными, может, она даже и на этом не остановится, хотя, убей бог, не могу представить, во что все это выльется. Но ведь может случиться и так, что вы упретесь в какое-то уже непреодолимое ограничение. Ты можешь сказать, что вы в него уже не уперлись?

Юренев быстро спросил:

– Ты боишься?

Я пожал плечами. Если я боялся, то за Козмина. Впрочем, и за себя тоже.

– Твоя нерешительность понятна, хотя и беспочвенна, – мягко вмешалась Ия.

– Почему?

– Хотя бы потому, что ты уже работаешь на НУС. – Она улыбнулась. – За эти три дня ты столкнулся со множеством вещей, которые ужаснули бы обыкновенного человека. Но ты ничуть не ужаснулся, ты даже не собираешься уезжать. А вчера ты потребовал у Валечки старую книгу. Я видела ее. По-моему, скука смертная. Но книга тебе потребовалась не просто так. Ведь не просто так? – Она смотрела на меня внимательно, она насквозь видела меня. – Это связано с Козминым? У тебя есть какой-то свой план? Расскажи нам.

Глава XIV. (Продолжение)

........ну да, чукча.

Но почему чукча? Законы крови определенны, а любая информация оставляет свой след в мире. Зачем браться за эксперименты, результаты которых могут привести бог знает к чему, – покосился я на Юренева. – Надо поднять старые документы. Если Андрей Михайлович действительно оказался в стойбище чукчей, он не мог не оставить каких-то следов, если даже и там его окружают короткостриженые ребята в кожаных кухлянках. Я уже звонил Ярцеву, он обещал помочь.

– Ярцев? Кто это?

– Архивист. Мой приятель.

Юренев нетерпеливо забарабанил толстыми пальцами по столу:

– «Ахама, хама, хама». Ярцеву надо помочь. Дай мне его телефон, я свяжу его со спецслужбами.

– Не надо, – возразил я. – Не пугай человека.

– Как хочешь. – Юренев недовольно покачал головой. – Ну, ты нашел в именном указателе некоего Насона Козмина. И что? Кто он?

– Покрученник.

– Не дури нам головы. Что за дурацкая терминология?

– Иначе, соуженник, – пояснил я не без тайного злорадства. – Промышленник, на свой страх и риск присоединяющийся к какому-нибудь отряду. Оружие у него свое и снасть своя. Но он самостоятелен, хотя и входит в отряд.

– Как ты, например, – ухмыльнулся Юренев, любуясь раковиной ципреи, оставленной на столе.

– Я уже установил, что Насон Козмин впервые появляется в отчете неизвестного Холмогорца. Они вместе ходили на Оленек.

– Холодно, холодно… – пробормотал Юренев. – Я не географ, но Оленек – это не Чукотка.

– В первой половине семнадцатого века, а если совсем точно, в тысяча шестьсот сорок восьмом году отряды Холмогорца и Дежнева, если вы помните, отправились на поиск богатой реки Погычи. Они обошли Большой каменный нос, высаживались, естественно, и на чукотском берегу. Новые походы никогда не бывают мирными. В столкновении с чукчами сам Холмогорец был ранен копьем в бедро; возможно, кто-то из отряда был убит или потерян. Насон Козмин входил в отряд Холмогорца. Мог он попасть в руки чукчей?

– Теплей, теплей… – Юренев даже надул щеки. – Представляю Андрея Михайловича… Он и в яранге бы выжил… Математику не надо каких-то особых инструментов…

И вдруг спросил, наморщив нос:

– Собственно, что это дает нам?

– Уверенность, – ответил я. – Уверенность в том, что мы правы, рассуждая так, а не иначе.

– Но этого мало, – изумленно воззрился на меня Юренев.

– Если мы будем знать, что Андрей Михайлович, подобно чукче Йэкунину, действительно находится в чужом мире, мы можем выходить на НУС. Ведь зачем-то же ей это понадобилось. Может, она предупреждает нас о чем-то? Вспомни, что делается в физике, ты же физик. Если Вселенная подчиняется вполне определенным законам, в конце концов мы можем свести все частные теории в единую полную, которая и будет описывать все во Вселенной. Понятно же, что таким образом мы подойдем вплотную к пониманию законов, которым подчиняется Вселенная. Но если это так, сама же теория должна каким-то образом воздействовать на нас, то есть определять наш же поиск. Не сочти это за дилетантство, – я обращался к Юреневу, – я могу сослаться на мнение Хокинга, по-моему, он и для тебя авторитет. Почему же теория должна заранее предопределять правильные выводы из наших наблюдений? Почему ей с тем же успехом не привести нас к неверным выводам? И почему ты думаешь, что в новом эксперименте НУС выдаст тебе то, чего хочешь ты, а не она? Тебя что, абсолютно не трогают эти ваши эффекты второго порядка?

– То есть ты хочешь сказать, – медленно заметил Юренев, – что мы должны сидеть сложа руки, пока ты там что-то будешь искать в этих своих казачьих отписках и скасках? Сколько может длиться такой поиск?

– Годы, – сказал я твердо. – Ведь я даже не знаю, что именно надо искать.

– Ну вот, – облегченно вздохнул Юренев, – а я сделаю это в считаные часы.

– Кому-то здорово достанется…

– Может быть. У нас нет другого выхода. Мы не можем держать Андрея Михайловича в яранге многие годы.

Я взглянул на Ию. Она виновато опустила глаза. Я их не убедил.

– С чего они начались, ваши эффекты? – хмуро спросил я.

Ия улыбнулась:

– Со случайностей. Возможно, что-то происходило и во время первых экспериментов, мы этого попросту не знали. Одно время нам здорово не везло, вместо определенных результатов НУС выдавала галиматью. Юренев прямо взбесился, сутками не вылазил из лаборатории, однажды утром притащился ко мне злой, голодный. «Сделай омлет…» – Ия улыбнулась. – У меня в холодильнике лежало одно-единственное яйцо. «Все равно жарь!» Не поверишь, я что-то такое чувствовала, я несла яйцо к сковороде осторожно, а оно все равно вывалилось. Прямо на пол. – Синие глаза Ии потемнели. – Я слышала, я видела, как оно шмякнулось. Всмятку! А Юренев выпучил глаза: «Назад!» Я даже взвизгнула, когда яйцо – целое! – снова оказалось в моей руке. Теперь я уже выпустила его из страха. И опять: «Назад!» – и яйцо в руке. Мы это проделали раз двадцать, до остолбенения, а потом я это яйцо все же изжарила.

Ия вспомнила и другой случай.

Они возвращались в Городок. Машину вел Юренев. Он никогда не был хорошим водителем, а тут самое что ни на есть паскудное сентябрьское утро с моросящим дождем, а над железнодорожным переездом густой туман, фонарей не видно. Какая-то машина в кювете, того смотри сам там окажешься. Ну хоть бы на минуту окошечко! Это Юренев выругался. И тут же обозначилось в тумане какое-то смутное шевеление. Шум какой-то, вихревой толчок. В течение трех минут машина шла в центре вихря, прорвавшего туман до небес. Можно представить: сырой переезд, уходящий в туман поезд и солнце, брызжущее на оторопевшую дежурную у шлагбаума!

– Вот тогда мы и взялись за эти загадки. Андрей Михайлович завел особую тетрадь, куда мы стали вносить подробные описания всех необычных событий, случившихся в районе Городка. Был такой клоун-канатоходец Бим, очень известная среди детворы личность. Творил чудеса. Плясал на канате, делал стойку, вертелся как белка – без страховки, на любой высоте. И вдруг что-то случилось с ним прямо на представлении. – Ия с отвращением передернула плечами, обтянутыми вязаным платьем. – Нет, он не сорвался с каната, он просто повис на нем. Он орал на весь зал, он был полон ужаса и перепугал и детей, и взрослых. Естественно, карьера его на этом закончилась. И если бы только это… – Ия вздохнула. – Был период, когда мы спокойно предугадывали события. Лаборатория провидцев. Тот выигрывает в лотерее, этот находит тугой кошелек. Мелочи, но эффектные. Обком додумался использовать нас в своих целях, но это, к счастью, не затянулось. Предсказать неприятности мы могли, повлиять на них было невозможно. На нас махнули рукой. И зря. Потому что как раз к тому времени мы научились и воздействовать на события. Но одновременно пошли странные вещи. Помнишь Леньку Кротова? Осенью в Тюмени, где уже шел снег, он схватил тяжелейшую форму тропической лихорадки. Или вдруг дед один стал получать письма десятками, как бы от родственников. – Ия явно что-то недоговаривала. – Мы проанализировали все факты, ставшие нам известными. Получилось так: любое наше воздействие на события вызывает некий обратный эффект.

Ию прервал Юренев. Он неожиданно приподнялся и хрюкнул, как сарлык, есть на Алтае такие животные, помесь быка и яка. Даже с бородой, кстати. Юренев нас не видел, что-то там такое пришло ему в голову, он даже глаза закрыл, отыскивая на ощупь карандаш.

– Не мешай ему, – шепнула Ия.

– Чем я ему мешаю?

Юреневу действительно ничто не могло помешать, он быстро писал что-то в блокноте, снятом с полки.

Я мрачно заметил:

– И ничем нельзя оградить себя от этих эффектов? Скажем, фотографии… – Я вспомнил лежащего на лестничной площадке Юренева, и Ия, кажется, меня поняла. – Нельзя же просто ждать.

Я осмотрелся. Конечно, все это я уже видел на той странной фотографии – семейный портрет с обнаженной женщиной в центре, зеленое кресло старинного рытого бархата, книжные стеллажи.

– Можно, – ответила Ия. – Если знаешь конкретно обстановку предстоящего события, обстановку следует изменить.

– Как?

– Ну, скажем, переставить мебель. – Ия явно думала сейчас все о тех же фотографиях, побывавших у Славки. – Убрать, вынести из квартиры некоторые предметы.

– Шарф, к примеру…

– Шарф, к примеру, – кивнула она.

И вдруг спросила у Юренева:

– У тебя есть красный шарф?

Юренев, не отрываясь от записей, отрицательно покачал головой.

– И этого достаточно?

– Вполне.

– Но если это так, – я не мог понять, – если все так просто, то что вас, в сущности, пугает?

– Мы не обо всем узнаём вовремя.

Ия улыбнулась, но я бы не назвал ее улыбку веселой.

– Скажем, эти фотографии не обязательно могли попасть в твои руки.

Глава XV. Сквозь века

Двое суток я был предоставлен самому себе.

Тревогой были наполнены эти сутки. Я боялся спать и почти все свободное время проводил в Доме ученых или в коттедже Козмина-Екунина. Как-то само собой случилось знакомство с Роджером Гомесом («Знаем теперь, какая там мафия!»), колумбийцем. Держался он непринужденно, с достоинством посматривал по сторонам красивыми карими глазами, хорошо говорил по-русски и всегда был не прочь подшутить над окружающими. Чаще всего объектом его шуток становились голландец Ван Арль и некий Нильсен, скандинав по происхождению и бразилец по гражданству. Обычно я с ними обедал. С невероятным упорством Нильсен все разговоры сводил к институту Юренева (никто не говорил – к институту Козмина-Екунина). Похоже, доклад, прочитанный доктором Юреневым на международном симпозиуме, что-то стронул в мозгу Нильсена. Роджер Гомес этим беззастенчиво пользовался. Подмигнув тучному Ван Арлю и мне, он утверждал: этот русский доктор Юренев умеет вызывать северные сияния.

– Северные сияния? – Белобрысый, но дочерна загорелый Нильсен щелкал костлявыми пальцами. – Я верю. Я заинтригован.

– Представляете, Нильсен, – заводился Роджер Гомес, сияя великолепной улыбкой. – Вы и Ван Арль, – он подмигивал тучному голландцу, – вы плывете на собственной яхте по Ориноко…

– Я небогатый человек, – честно предупреждал Нильсен. – У меня нет собственной яхты.

– Ну, на яхте Ван Арля. Это все равно.

Ван Арль добродушно улыбался. Похоже, он мог иметь собственную яхту.

Откуда-то со стороны выдвигался острый профиль австрийца – доктора Бодо Иллгмара. С сонным любопытством он прислушивался и моргал короткими светлыми веками.

– Так вот, Нильсен, вы плывете на собственной яхте Ван Арля по Ориноко…

– Ориноко это в Венесуэле, – возражал бывший скандинав.

– Ну, хорошо. – Гомес начинал терять терпение. – Вы плывете по Амазонке на собственной яхте Ван Арля…

– Вы своим ходом пересекли Атлантику? – вмешивался ничего не понявший в нашей беседе доктор Бодо Иллгмар. – Это нелегкое дело. Снимаю шляпу.

Мы смеялись. Гомес громче всех. Ему многое прощалось: он считался лучшим другом доктора Юренева.

Потом в гостиницу позвонил Ярцев.

Тихий, незаметный человек, он и говорил тихо, не торопясь. Козмины-Екунины древний род. Не очень богатый, не очень известный, но древний.

– И интересный, – несколько занудливо убеждал меня Ярцев. – Вот сам смотри. Отец Андрея Михайловича служил в штабе адмирала Колчака. Как ни странно, не ушел в эмиграцию и дожил до тридцать седьмого. Один из предков, Николай Николаевич, дед, участвовал в кампании против персов и турок, усмирял Польшу, был лично отмечен императором Николаем Первым. Судя по всему, отличался резко выраженной верноподданностью. Когда англичане взяли Бомарзунд, Аландские острова, вышли в Белое море, на Дунай и Камчатку, подвергли бомбардировке Одессу, высадились в Крыму и разбили русскую армию под Альмой, престарелый Николай Николаевич Козмин-Екунин покончил с собой выстрелом из пистолета в сердце. Ну, что еще? – бубнил в трубку добросовестный Ярцев. – Козмин-Екунин Алексей Николаевич упоминается в тетрадях Василия Львовича Пушкина. Алексей Николаевич был масоном, но большой патриот. Один из тех, кто к императору Александру Первому писал в стихах: «Разгонишь ты невежеств мраки, исчезнут вредные призраки учений ложных и сует. Олтарь ты истине поставишь, научишь россов и прославишь, прольешь на них любовь и свет».

– Хорошо, – поторопил я. – «Призраки» – это хорошо. Давай дальше.

– Интересна судьба Алексея Алексеевича, он из прямой ветви Козминых-Екуниных. Выдвинулся при Павле, при нем и унижен.

Я возмутился:

– Копай глубже!

– Ну так вот, Насон Козмин, спутник Холмогорца, тоже из прямых предков Алексея Михайловича. Ты, наверное, не знаешь, Андрей Михайлович сам об этом писал. Есть его записи к юбилею академии. «Горжусь предками, первыми русскими, ступившими на берега Тихого океана». Узнаёшь стиль? Андрей Михайлович был иногда подвержен торжественности. Но фраза не из пустых, не общая. Имеется в виду и Насон Козмин, пропавший в свое время вместе с Холмогорцем во время бури, а может, еще раньше погибший в стычках с чукчами…

Ярцев, посмущавшись, перешел на мой роман.

Ты не терзайся, сказал он, эти «историки» тебе не указ. Ярцев имел в виду рецензии неких М. и К., появившиеся в «Литературной России». Всей правды не знает никто, но ты к правде ближе многих. Главное, на что в своих рецензиях обращали внимание М. и К., – роман Хвощинского жесток. Всем известная гуманность русских землепроходцев ставится Хвощинским под вопрос. Как так можно? Да так! М. и К. не изучали казацких отписок, не рылись в казенных архивах, они привыкли к официальным отпискам.

Я усмехнулся. Ну да, теория всеобщего братания!

Это мы проходили, как же. «Было нас семнадцать человек, и пошли мы по реке и нашли иноземцев, ладных и оружных, и у них сделан острожек, и бились мы с ними до вечера, и Бог нам помог, мы тех людей побили до смерти и острожек у них сожгли».

Всеобщее братание.

«И они, Анаули, стали с нами драца, и как нам Бог помог взять первую юрту и на острожек взошли, и мы с ними бились на острожке ручным боем, друга за друга имаяся руками, и у них, Анаулей, на острожке норовлено готовый бой, колье и топоры сажены на долгие деревья».

«И на том приступе топором и кольем изранили в голову и в руку Пашко, немочен был всю зиму, да Артюшку Солдатика ранили из лука в лоб, да Фомку Семенова, да Тишку Семенова на съемном бою изранили кольем, и Бог нам помог тот их острожек взять и их, Анаулей, смирить ратным боем».

Бог судья рецензентам.

Я отчетливо видел угрюмые скосы Большого каменного носа.

Ледяная волна раскачивала деревянные кочи. Крепко сшитые ивовым корнем, залитые по швам смолой-живицей, они медленно шли к берегу. Вдруг проступали из редкого тумана очертания яранг, на берег выбегали чукчи. Опирались на копья, пытливо всматривались в таньга, в русских. «Очень боялись, потому как у русских страшный вид, усы у них торчат, как у моржей. Наконечники их копий длиной в локоть и такие блестящие, что затемняли солнце. Вся одежда железная. Как злые олени, рыли землю концами копий, вызывая на борьбу». Я невольно представлял себе Андрея Михайловича – в меховой кухлянке, в шапке, с копьем в руке.

Нет, не Андрея Михайловича, а Насона Козмина.

В их жилах текла одна кровь.

Глава XVI. Большой огонь

А тени ползли по пологу палатки, их сопровождала чужая птичья, отдающая металлом речь, тени сливались в странную вязь, рисовали странно знакомое лицо, и боль росла, разрывая сердце, раскалывая мир. Только телефонный звонок вырвал меня из умирания.

Я не брал трубку.

Сдерживая стон, брел в ванную.

Уехать? Но смысл? Забудется ли Козмин, смогу ли я, как прежде, сидеть над рукописями, не вспоминая, совсем изгнав из памяти чукчу Йэкунина?

Сам чукча Йэкунин, несомненно, скучал жизнью. Ничто не задевало его за живое.

Я приходил в коттедж, короткостриженые ребята в кожаных куртках не замечали меня. Я раскланивался с Чалпановым и с медсестрой, устраивался перед Йэкуниным на маленьком стульчике. Как, в каком виде воспринимал он меня, не берусь судить. Может, считал соплеменником. Иначе, к чему делиться тем, что понятно лишь в той, веками отделенной от меня жизни?

– Гук! – встряхивался чукча Йэкунин. – Турайылкэт-гэк. Спал долго.

Чалпанов был весь в сомнениях: выговор Йэкунина его смущал.

Но зато чукча Йэкунин действительно выделял меня среди многих. Тянулся, разводил руки, впадал в болтливость. Несомненно, не считал меня чужим. Гыт тэнтумги-гыт. Ты хороший товарищ. Кивал мне, грел руки над черной сковородой. Снега метут, льды стоят. Ты хороший товарищ.

– Рактынаге? – спрашивал. – Зачем пришел?

Я мог что-то объяснять, чукча Йэкунин меня не слышал, он слышал что-то свое. Но обращался ко мне.

– Как звать тебя? – спрашивал я, простые вопросы иногда до него доходили.

Дивился:

– Как звать? Однако, как прежде, Йэкунин.

И жаловался, вдруг ощущая дряхлость:

– Нэрмэй-гым, гым гит. Вот, сильным был…

Я кивал. Я давал ему выговориться.

Чалпанов от камина монотонно вел перевод.

– Как стойбище зовется твое?

– Нунэмын…

Чалпанов переводил:

– Конец суши…

– Там совсем конец суши? Там льды, вода? Там каменный нос, совсем большая вода, камни?

Чукча Йэкунин щурился, гонял по круглым щечкам морщины. Совсем конец суши. Большая вода. Вот ровдужный парус встал. Коричневое пятно в тумане.