Доктор Данилов и медицина будущего Шляхов Андрей

Глава пятая. Есть такое лекарство – галоперидол

Ревакцинация от ковида порой приводит к последствиям, которые медицинская наука предсказать не в силах. Лучшего друга Игоря Полянского, семейная жизнь которого с недавних пор дала трещину, ревакцинация довела до развода. Сходил мужик в районную поликлинику, увидел в процедурном кабинете девушку, полумесяцем бровь – и влюбился в нее со всей пылкостью своей восторженной души. Она, вроде как, тоже была не против, но уступила не сразу – Полянскому пришлось приложить определенные старания для того, чтобы добиться ее благосклонности. Но еще до первого соития с прекрасной медсестрой у Полянского состоялся серьезный и окончательный разговор с супругой, итогом которого стала подача заявления о разводе. При отсутствии детей и имущественных претензий развод превращался в простую формальность. Супруга съехала в свою квартиру, находившуюся в соседнем доме, а Полянский благородно оплатил ей косметический ремонт, настоятельно требовавшийся после многих лет сдачи в аренду. Короче говоря, расстались друзьями. Данилов подобные расставания приветствовал, поскольку любой, даже самый худой мир, безусловно лучше доброй ссоры.

Предложение отметить развод в ближайшую субботу стало для Данилова такой же неожиданностью, как и внезапный роман с медсестрой.

– Это обязательно? – поинтересовался Данилов.

– Абсолютно обязательно! – уверенно ответил Полянский. – Любые жизненные циклы должны быть закрыты, иначе зависшая незавершенность станет оражаться на будущем. Свадьбу я отмечал? Значит – нужно отметить и развод. В обществе моего единственного друга.

– Только в моем обществе? – уточнил Данилов, помня, как любил Игорь знакомить его со своими новыми пассиями.

– Мне его будет совершенно достаточно, – заверил Полянский. – И давай на этот раз посидим у меня. Не хочется всей этой ресторанной суеты и неожиданностей в виде пересушенных стейков.

Вообще-то Полянский любил бывать в заведениях и запросто мог бы написать ресторанно-барный путеводитель по Москве, но иногда диетолог и кулинар брал верх над гулякой. Видимо сейчас настал тот самый момент.

Вообще-то Данилов планировал посвятить субботу и часть воскресенья восстановлению утраченных материалов, но лучшие друзья разводятся не каждый день и человеческие отношения всяко важнее рабочих дел.

Елена отреагировала на новости фразой «седина в бороду – бес в ребро», но, собственно, ничего другого Данилов от нее не ожидал. Жена недолюбливала Полянского, считая, что он плохо влияет на Данилова, да и настроение у нее всю неделю было мрачным. На вопрос «как дела» отвечала: «еще не сняли» и в подробности не вдавалась. А вот Мария Владимировна неожиданно вдохновилась тем, что отец родной не оставляет своих друзей в трудную минуту без поддержки и, конечно же, надавала советов от мудрых стоиков древности. Все эти советы неизменно сводились к одному и тому же – представь, что все могло бы быть хуже, и тебе полегчает.

Меню они не оговорили, поэтому Данилов решил подстраховаться – купил бутылку красного «сухаря» и два килограмма сладких красных яблок. Вдруг Полянскому настолько тяжко, что душа к готовке не лежит? Но, выйдя из лифта, понял, что очень даже лежит – на лестничной площадке пахло жареным мясом и какими-то пряностями, букет был настолько сложным, что Данилов не смог разложить его на составляющие.

– Ты немного опоздал со своими яблоками, – сказал Полянский, приняв у Данилова пакет с гостинцами. – Гусь уже доходит, вместе с яблоками и черносливом…

– Гусь? – Данилов уважительно поднял брови. – С чего вдруг?

– Сашенька постаралась, – усмехнулся Полянский. – Сказала мне на прощание: «хорош гусь!», вот я и решил приготовить на отмечание развода гуся.

– Хорошо, что она тебя «кобелем» не назвала, – порадовался Данилов.

В ожидании гуся, которому следовало немного потомиться в выключенной духовке, выпили по бокалу вина и съели по яблоку. Разумеется, Полянский в очередной раз поведал, что фрукты надо есть до основного блюда, а не после. Данилов в ответ сообщил, что Волга впадает в Каспийское море и солнце сегодня взошло на востоке, а затем попросил Полянского показать фотографию новой пассии.

– У меня нет ее фотографии, – ответил друг. – Нам во время встреч как-то не до фотографий, да и зачем они мне? Я же как закрою глаза, так и вижу ее, словно наяву.

В подтверждение сказанного, он на несколько секунд прикрыл глаза и промычал: «м-м-м…».

– Любовь – прекрасное чувство, – сказал Данилов, которому ничего кроме этой шаблонной пошлости на ум не пришло.

– Невероятно прекрасное! – подхватил Полянский. – Вот теперь-то я понял все – и для чего была нужна пандемия, и чего мне недоставало с Сашенькой! Пандемия была нужна для того, чтобы я познакомился с Аллочкой…

Данилов многозначительно хмыкнул.

– Да-да! Именно для этого. Ведь если бы не было пандемии, то не было бы и вакцинации, а по другим делам меня в нашу районную поликлинику не занесло бы. А Сашенька не давала мне самого главного – возможности заботиться о ней! Она окружала меня заботой, эгоистка этакая, а мне заботиться о ней не позволяла. А какая может быть любовь без заботы? Любовь – это в первую очередь забота. Если любишь, то хочется просто укутать любимую в свою заботу…

– Есть такое лекарство – галоперидол, – сказал Данилов. – Многим помогает.

– Да что с тобой говорить? – Полянский мгновенно съехал в минор. – Знаешь, ты не обижайся, пожалуйста, но я постоянно удивляюсь, как такая тонко чувствующая и возвышенная женщина, как Елена, живет с тобой, приземленным циником-мизантропом? Ну при чем тут галоперидол? Да – мне нравится заботиться об Аллочке, и я счастлив, что у меня есть такая возможность…

Дважды пискнул телефон Полянского, лежащий на журнальном столике (устроились, как обычно – на диване, а напротив, в кресле).

– Аллочка! – сказал Полянский, посмотрев на дисплей. – Соскучилась, милая…

Улыбнувшись во все тридцать два зуба, он протянул телефон Данилову.

«СКУЧАЮ!!! СКУЧАЮ!!! СКУЧАЮ!!!!!!!!!! – писала капслоком Аллочка. – НА ЛЕВОЙ ЩЕКЕ ЦАРАПИНА ОТ ТВОЕЙ ЩИТИНЫ ЛЮБИМЫЙ МОЙ. МУЖ НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ А МЛАДШАЯ КАЖИСЬ ДОГАДАЛАСЬ НО ОНА МЕНЯ НЕ ВЫДАСТ ПОТОМУЧТО МАМИНА ДОЧКА И УМНИЦА. ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!!! ЛЮБЛЮ!!! ЛЮБЛЮ!!!!!!!!!!!!».

Сына преподавательницы русского языка и литературы покоробили и множественные восклицательные знаки, и бессмысленные повторы слов, и отсутствие запятых, и «кажись» с написанным слитно «потомучто», но сильнее всего разила «щитина». Подумалось о том, что древние славяне могли называть этим словом большие щиты. Махина, громадина – щитина. Друга удивило наличие у Аллочки мужа и, как минимум, двух дочерей. Прежде Полянский избегал «обремененных» женщин. А доктор со стажем, повидавший многое и многих, заподозрил, что у лучшего друга начались нелады с головой. Но деликатный гость ограничился одним нейтральным словом.

– Ясно.

– Ничего тебе не ясно! – Полянский забрал у Данилова телефон и начал набирать ответ. – Любит она меня, понимаешь – любит! И я ее люблю!

– А муж? – не без ехидства спросил Данилов.

– Что – муж? – удивился Полянский.

– Муж ее любит?

– Муж – объелся груш! – огрызнулся Полянский. – Он считает себя музыкантом, человеком искусства, но за двадцать шесть лет так и не смог понять, какая женщина живет с ним рядом! Нет, не живет! Страдает!

Данилов незаметно ущипнул себя за ляжку, чтобы убедиться, что это не сон. Двадцать шесть лет вместе? Это сколько же ей? И с чего вдруг наш любитель юных прелестниц переключился на зрелых дам?

– Он ей куртку не захотел купить, представляешь?! – заливался курским соловьем Полянский. – Сказал, что старую еще пару лет поносить можно, если в химчистку отдать. Прикинь, какой жлоб! Видел бы ты эту куртку! Ее не в химчистку надо отдавать, а бомжам! А я купил ей сразу две – зимнюю и демисезонную. Потому что я не жлоб и привык платить за любовь!

– Любовь – это чувство, – скромно заметил Данилов. – На чувства принято отвечать или не отвечать. А платят обычно за услуги. Улавливаешь разницу?

– И сказано же, – торжественно-замогильным голосом провозгласил Полянский, – не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.[17]

– Аминь! – таким же голосом добавил Данилов и, перейдя на обычный, спросил: – Гусь там не истомился в ожидании?

Полянский картинно вздохнул – тебя только еда интересует и пошел на кухню.

– На Кавказе есть такое правило, – начал он, после того, как румяный и умопомрачительно пахнущий гусь был принесен и виртуозно разделан на восемь порционных частей. – Гость – это посланник Бога, ему нельзя сказать ничего обидного. Но, после того как гостя проводили за околицу, и он сделал три шага, он перестает быть гостем и ему можно высказать все, что хочется, а то и накостылять.

– Я за околицу не пойду, – усмехнулся Данилов. – Я к подъезду такси вызову, это, во-первых. Во-вторых, скорее я тебе накостыляю, чем ты мне. А самое главное то, что от вкусной и обильной еды люди добреют. Сейчас мы поедим, выпьем, вспомним молодость, и ты меня простишь. Сам посуди – должен же кто-то говорить тебе правду. Я пока выражался намеками, но сейчас скажу прямо. Мне кажется, что ты идешь по неверному пути, а эта твоя пылкая восторженность меня просто пугает.

– Ты в своем амплуа, – констатировал Полянский. – Ничего не знаешь, с Аллочкой не знаком, меня толком не выслушал, а уже понял, что я иду по неверному пути. А я тебе ведь даже про наш секс рассказать не успел! Видел бы ты, как на меня соседи уважительно смотреть начали… Слышимость-то в доме хорошая, в ночь на среду и субботу можно слушать бесплатную ночную радиопостановку «Ромео и Джульетта!».

– При наличии мужа она ночует у тебя? – изумился Данилов. – Но при этом опасается, что муж узнает, отчего царапина на щеке?

– Мы шифруемся, – Полянский горделиво улыбнулся. – Дело в том, что нам мало двух-трех часов, нам нужна целая ночь, до-о-олгая ночь. Она сказала дома, что нашла подработку – вечерние дежурства в клинике «Семейный врач» по вторникам и пятницам, а я, соответственно, выплачиваю ей «зарплату», которую она вносит в общий котел. Подработка без денег – это очень подозрительно. Если б ты знал, какая это женщина! – Полянский восхищенно закатил глаза. – Выглядит на тридцать лет моложе паспортного возраста. Вот серьезно, ей больше девятнадцати не дашь – лицо без морщин, фигура спортивная, вся такая ухоженная, сладенькая…

Прибавив в уме к девятнадцати тридцать, Данилов немного удивился итогу, но разговор пора было уводить со скользкой романтической тропы.

– Давай гуся есть, – предложил Данилов. – А то он обидится и улетит от нас.

Гусь оказался восхитительным, а запас вина у Полянского был большим. Данилов предложил выпить и за мастерство кулинара, и за его умение выбирать отменную птицу, и за его умение виртуозно сочетать пряности, и за тех добрых людей, которые привозят в Москву из Узбекистана такой замечательный чернослив… Короче говоря, пошатнувшийся было мир быстро восстановился и окреп настолько, что Полянский пригласил Данилова в свидетели – мол один раз был им, давай уж и во второй – а Данилов заверил, что он готов и в третий, и в четвертый, и в пятый.

Домой Данилов заявился в разгар прений между женой и дочерью. Мария Владимировна просила у матери денег на какую-то обалденную кожаную сумку-рюкзак, а Елена стояла на том, что школьнице за глаза достаточно трех рюкзаков и двух сумок в придачу.

– И сколько лет новой пассии Игоря? – ехидно поинтересовалась Елена, радуясь возможности сменить тему. – Восемнадцать ей хотя бы стукнуло?

– А попробуй угадать! – предложил Данилов. – Если угадаешь – я дам Маше денег на сумку, а если ошибешься – то за каждый год разницы выдашь ей сто рублей.

– Ура! – Мария Владимировна восторженно захлопала в ладоши. – Сумка будет в любом случае!

– Не раскатывай губы! – осадила ее Елена. – Я больше, чем на двести рублей не ошибусь.

После того, как рукопожатие было разбито Марией Владимировной, Елена призадумалась на несколько секунд и уверенно сказала:

– Девятнадцать!

– С тебя три тысячи! – сообщил Данилов и стал наслаждаться произведенным эффектом, сильно напоминавшим финальную сцену гоголевского «Ревизора».

Глава шестая. Интересные дела

Понедельник выдался бурным. Началось с того, что во время практического занятия потеряла сознание студентка. Девушка была крайне сознательной – продолжала учиться на седьмом месяце беременности, хотя подавляющее большинство на таком сроке уходило на больничный. Одно дело – в аудитории теорию словесности изучать, и совсем другое – ходить по отделениям с обходами. Помимо прочих опасностей, в больнице гораздо больше шансов подцепить какую-нибудь инфекцию, нежели в других присутственных местах. Да и сам образовательный процесс в медицинских вузах организован сложно. Практическое занятие может проходить в одном месте, а лекция – совершенно в другом, вот и носишься по городу савраской. А Москва – город большой.

Девушка быстро пришла в себя и порывалась снова включиться в учебный процесс, но Данилов настоял на снятии кардиограммы, срочном анализе крови и консультации невропатолога. Заодно и другим студентам попытался внушить, что любая потеря сознания требует внимания. Даже если человек быстро пришел в себя, нужно провести обследование, убедиться в стабильности состояния и только после этого отпускать его на все четыре стороны. В последнее время внушать стало легче, поскольку любое внушение можно было проиллюстрировать парочкой недавних судебных разбирательств, а ничто так не учит, как яркий пример из жизни. На сей раз Данилов рассказал о враче приемного отделения больницы имени Виноградова, который без обследования отпустил пациента, доставленного «скорой» со станции метро «Профсоюзная». Пациент торопился домой, от госпитализации категорически отказывался, а потерю сознания объяснял духотой в вечернем «пиковом» метро. Врач, недолго думая, взял с него отказную расписку и занялся другими делами. До метро пациент не дошел – умер на улице, примерно в двухстах метрах от больницы. На вскрытии обнаружился свежий трансмуральный[18] инфаркт нижней стенки левого желудочка. На врача завели уголовное дело по «халатной» двести девяносто третьей статье. Итог – два года лишения свободы, причем не условно, а с отбыванием.

– Но это же несправедливо! – сразу же загалдели студенты. – Правовой беспредел! Можно опротестовать!

– Запишите то, что я вам сейчас скажу, – Данилов звучно хлопнул ладонью по столу, чтобы прекратить галдеж. – Кроме шуток. Реально запишите и перечитывайте утром и вечером до тех пор, пока мои слова не отпечатаются прочно в ваших головах. – Первое – пациент может недооценивать тяжесть своего состояния, но врач не имеет права на ошибку…

Новое время – новые правила. Ручкой по бумаге водили только двое, остальные тыкали пальцами в свои телефоны.

– Второе – врач обязан разъяснить пациенту, в доступной для него форме, все, что касается состояния здоровья и необходимого лечения. Если пациент чего-то не понял, то виноват в этом врач. Недоходчивое объяснение считается проявлением халатности…

Данилов вспомнил, как во время работы на скорой помощи порой приходилось пускаться на хитрости. Если госпитализация была нужна однозначно и бесповоротно, а уговорить пациента никак не получалось, то бригада притворно соглашалась оставить его дома и предлагала «витаминный укольчик для поддержания сердца». На деле вкалывали что-то релаксирующее, выжидали несколько минут и везли упрямца в стационар. Но такими знаниями со студентами делиться нельзя, они предназначены для посвященных обладателей дипломов.

– Третье – многие болезненные процессы приводят к неадекватному восприятию реальности, в том числе и собственного состояния. Если у вас есть сомнения в адекватности пациента, то расписки с него брать нельзя. Нужно его задержать, если понадобится – то и зафиксировать, и срочно вызвать психиатров. По жалобе на необоснованное задержание в отделении вы больше выговора не получите, а за халатность можно получить до пяти лет, – Данилов выдержал небольшую паузу и продолжил. – Если все сказанное кажется вам несправедливым, абсурдным или беспредельным, то есть такая специальность – медицинский статистик, в которой за халатную обработку данных дают не сроки, а выговоры. Имеющий уши – да услышит.[19]

– Патологоанатом – тоже спокойная работа! – сказал один из студентов.

– Ну что вы! – мягко упрекнул Данилов. – Неверное гистологическое заключение,[20] повлекшее за собой неправильное лечение, закончившееся летальным исходом, может обернуться пятью годами оздоровительного труда в условиях, далеких от санаторных.

Около полудня этажом выше прорвало трубу отопления и в кабинете Данилова с потолка весело закапал теплый дождик. Прибежавшие на помощь больше мешали, чем помогали, основную работу по эвакуации имущества в коридор выполнили Данилов с аспирантом Нигижмановым. Когда эвакуация была завершена, Данилову позвонил доцент Гусев и сообщил, что кабинет как минимум на месяц полностью переходит в его распоряжение, потому что коллегу угораздило сломать обе кости правого предплечья. Поскользнулся на улице, выставил вперед руку – и вот вам результат.

– Если хотите, то можете замок поменять, – предложил Гусев, имея в виду недавнее происшествие.

– Спасибо, но я лучше капкан у двери установлю, – ответил Данилов. – Это надежнее, да и вор никуда не убежит.

– Ну что вы! – завелся было Гусев. – Капкан – очень опасная штука! А-а, вы шутите… А я, представьте, купился, потому что мой сосед летом в гараже капкан установил, после того как к нему в течение месяца трижды воры наведывались – то колеса с машины сняли, то весь инструмент вынесли. И представьте – сам же в него спьяну и угодил, хорошо еще, что ноги не лишился. А вы узнали, кто забрал вашу документацию? Надеюсь, что меня вы в этом не подозреваете?

– Ну что вы, Анатолий Самсонович! – успокоил Данилов. – Ни в коем разе! Скорого вам выздоровления!

Потоп в кабинете и гусевский перелом явно были связаны невидимыми нитями судьбы, создававшей условия для плодотворной работы в больнице имени Буракова. Опять же, без причины как-то неловко отпрашиваться у шефа на несколько дней, тем более что в пропаже коробки есть и прямая даниловская вина – нечего было материалы в чужом кабинете оставлять. А тут одно к другому, да вдобавок вторничные и четверговые занятия со студентами любезно согласился провести доцент Сааков, выторговав себе за это «поляну в древнеримском стиле», иначе говоря – ужин с обилием еды и напитков.

Больничный завхоз, трепетавший перед шефом, обещал ликвидировать последствия потопа уже послезавтра, как только потолок слегка подсохнет. Вынесенную из кабинета мебель оставили в коридоре, а все мало-мальски ценное Данилов перенес в кабинет Саакова. Коллега, знавший о пропаже коробки, сразу же начал кляться страшными клятвами в том, что станет ночевать в кабинете, нет, не ночевать – а бдеть неусыпно, чтобы никакой «гётверан» не смог бы покуситься на даниловские бумаги. Хорошо зная Саакова, Данилов допускал возможность подобного развития событий. Любвеобильный Артур Бениаминович, которого супруга держала в ежовых рукавицах, использовал любой повод для того, чтобы, как он выражался, «надышаться свободой». Заночует в кабинете, с очередной своей Дульсинеей, и действительно не сомкнет глаз всю ночь. Шеф однажды высказался по поводу того, что некоторые сотрудники путают кафедру с почасовым отелем, на что Сааков заметил:

– А вот Оскар Уайльд считал, что именно любовь, а не немецкая философия служит объяснением нашего мира!

Другой бы огреб за это по самое не могу, но Саакову и не такие эскапады с рук сходили. Шеф относился к нему, как к шуту, а шутам можно говорить все, что вздумается, невзирая на лица и должности. Опять же, лучше пусть в лицо говорят колкости, нежели за спиной.

Наиболее ценные материалы Данилов унес домой. Отругал себя за чрезмерную мнительность – пуганая ворона куста боится – но все же унес, так было спокойнее.

В прихожей Данилов наткнулся на три картонные коробки, поставленные друг на друга. Коробки были как две капли воды похожи на ту, что у него украли. На вешалке висело пальто Елены, а из глубин квартиры пахло кофе. К нему Елена не вышла и вообще никак не отреагировала на хлопок входной двери, что свидетельствовало о крайне плохом настроении. Данилов нарочно замешкался в прихожей, пытаясь выбрать оптимальную линию поведения. Утешать? Делать вид, что ничего не случилось? Начать обсуждение перспектив? Так и не определившись, он прошел к сидящей за кухонным столом Елене, положил руки ей на плечи и сказал бодрым голосом:

– Что-то я ужасно проголодался! Давай, закажем какой-нибудь вредной еды! Москва – замечательный во всех отношениях город. Хоть плов самаркандский тебе привезут, хоть утку по-пекински… Но лично я всю дорогу мечтал о большой тарелке самолепных пельменей с пагубной для здоровья жирной сметаной…

– Пельмени проще самим сделать, – ожидаемо ответила Елена.

– И то правда! – согласился Данилов. – Тем более, что в закромах есть и свинина, и говядина…

– Только счастья нету, – пробурчала под нос Елена.

– Нету, – снова согласился Данилов. – Какое счастье на голодный желудок? Готовь тесто, а я начинкой займусь.

По мере развития процесса лицо Елены светлело все больше и больше. Одержав убедительную победу в соревновании по скоростной лепке пельменей, она улыбнулась и торжествующе показала Данилову кончик языка.

«Молодец!», похвалил себя Данилов. Поставив на плиту кастрюлю с водой, он позвонил дочери, которая после школы зашла к кому-то из подруг, сообщил о том, что дома ее ждут пельмени и попросил купить тридцатипроцентной сметаны. Дело было не в сметане, за которой Данилов мог бы выйти и сам, благо супермаркет находился в минутной доступности, а в неиссякаемом оптимизме Марии Владимировны, который сегодня был особенно кстати. Хорошо бы и Никиту позвать, но тот уже десятый месяц волонтерил в Донецке – оказывал психологическую помощь местным жителям в рамках программы «Мы вместе с Донбассом». При каждом очередном известии о обстреле Донецка Елена звонила сыну и слышала в ответ, что он находится в «абсолютно безопасном месте». Никита держался молодцом. Голос у него всегда был бодрым, а новости – неизменно позитивными. Отъезд Никиты окончательно рассорил Елену с его биологическим отцом, некогда преуспевавшим адвокатом Новицким. Разрыв произошел на глазах у Данилова и Маши, во время позднего воскресного завтрака. Елена ответила на звонок, произнесла несколько нейтральных фраз и вдруг выдала такой многоэтажный оборот, что Маша от неожиданности прикусила язык, а Данилов выронил вилку. Раздраженно швырнув телефон на стол, Елена виновато посмотрела на них и сказала:

– Прошу прощения, не сдержалась.

– А кто это был? – полюбопытствовала Маша.

– Да так, одно животное, – ответила Елена.

«Животное» в устах жены поразило Данилова сильнее матерщины. Сам он с расспросами не полез, поскольку и так понял, кто звонил – в жизни жены был всего один человек, способный попасть в столь нелестную категорию. После того, как Мария Владимировна ушла к себе, Елена шепотом прокомментировала ситуацию – Новицкий назвал Никиту «м…ком», а ее «дурой, которая не смогла удержать сына в Москве», за что и огреб.

Данилов принципиально не позволял себе критических замечаний в адрес первого мужа Елены, хотя иногда язык сильно чесался. Вот и сейчас, вместо того чтобы добавить свои пять копеек, он предпочел высказаться нейтрально:

– Не злись на него, он не стоит твоих нервов.

– А я на него никогда не злилась! – вскинулась Елена. – Я злюсь на тебя! Если бы ты вел себя правильно, мне бы не пришлось связываться с этим … … …!

– О, сколько новых слов я сегодня выучила! – послышалось из коридора. – Надо будет похвастаться на литературе своим богатым словарным запасом…

Пока пельмени варились, Данилов накрыл стол в гостиной. По высшему праздничному разряду – с обилием посуды и тканевыми салфетками в мельхиоровых кольцах.

– Разве сегодня праздник? – удивилась пришедшая Мария Владимировна.

– Еще какой! – ответил Данилов. – Международный день радио, одного из важнейших изобретений человечества. Можно сказать и иначе – Международный день беспроводной связи. Надо отметить!

– У меня тоже сегодня праздник, – не очень-то весело сказала Елена. – День начала новой жизни. Мне удалось уйти по соглашению сторон, и я этому очень рада.

– Что – были другие варианты? – недоверчиво спросил Данилов.

– Были, – усмехнулась Елена. – Главный жаждал крови и метал молнии, но я объяснила ему, что угол падения равен углу отражения и он прислушался. Мне даже электрический самовар в качестве прощального подарка преподнесли.

– Ух ты! – восхитился Данилов. – Покажи!

– Я его охраннику подарила, – сказала Елена. – Пусть ребята на дежурстве пьют чай из расписного самовара. Это будет скрашивать им суровые будни. К самовару еще и грамота прилагалась, но я ее в кабинете забыла. В корзине для мусора…

– А на зеркале помадой прощального послания не написала? – поинтересовался Данилов.

– Представь – было такое искушение! – рассмеялась Елена. – Но пожалела помаду, только вчера новую начала.

«В целом – все нормально, – подумал Данилов, глядя на Елену. – Удар держит хорошо, а печаль скоро пройдет. И вообще, лучше уйти и жить спокойно, чем постоянно дергаться в ожидании увольнения. Как говорил Ковбой Мальборо: «Лучше умереть, но чувствовать себя спокойно, чем жить и волноваться».

Жизнь определенно входила в светлую полосу. В архиве больницы имени Буракова Данилова встретили без былой приветливости, но никаких препятствий по отбору историй болезни не чинили. Известие о том, что Данилов собирается проработать в больнице три дня подряд, было воспринято равнодушно – хочется, так работайте. Даже коробку новую выдали, взамен украденной, но теперь Данилов решил, что будет забирать материалы с собой. На кафедре госпитальной терапии слегка удивились объемам копируемых бумаг, но Данилов объяснил ситуацию и его поняли. Поскольку истории болезни нужно было вернуть в архив до трех часов дня, Данилов решил сначала заготовить копии, а затем неспешно разбираться с ними хоть до глубокой ночи.

Сначала Данилов просматривал истории болезни, наклеивая закладки на те листы, которые нужно было скопировать. Немного торопился, потому что хотел сегодня восстановить все утраченное, но, видимо, информация, пропущенная при просмотре, отпечаталась где-то в глубинах сознания, потому что по возвращении в кабинет Данилову захотелось просмотреть заново две ноябрьские истории болезни.

Пациент Здериглазов, шестидесяти восьми лет, поступил по «скорой» с гипертоническим кризом, осложненным острым коронарным синдромом. В кардиологической реанимации был выставлен диагноз острого трансмурального передне-перегородочного инфаркта миокарда.[21] В течение пяти дней состояние пациента было тяжелым, а затем он стабилизировался и в конечном итоге был выписан на амбулаторное лечение.

Семидесятилетнего пациента Крипакова «скорая» доставила с купированным приступом стенокардии. Вообще-то «купированных» положено оставлять дома, но Крипаков был взят с автобусной остановки, так что госпитализация в данном случае была обусловлена местом вызова, а не диагнозом… Так-то, да не совсем так. В приемном отделении у Крипакова диагностировали трансмуральный инфаркт нижней стенки левого желудочка и отправили его в кардиологическую реанимацию. Оттуда он был переведен в кардиологическое отделение и в положенные сроки выписан.

С точки зрения эксперта лечение Здериглазова и Крипакова не вызывало никаких нареканий. Обе истории болезни были оформлены идеально, хоть студентов по ним учи. При первом пересмотре Данилов не понял, что именно заставило его вернуться к этим историям. Но чашка крепкого, «двухпакетикового», чая прочистила голову и обострила внимание. Перелистав истории еще раз, Данилов улыбнулся и мысленно назвал себя «слепым кретином». Ну а как еще можно назвать врача с солидным стажем практической, научной и административной работы, который только с третьего раза обращает внимание на то, что записи за первые несколько суток пребывания в стационаре сделаны одним и тем же почерком.

Особенно интересной оказалась история болезни Крипакова. Здериглазов прямиком поступил в кардиологическую реанимацию, так что у него первичный осмотр и совместный осмотр с заведующим отделением теоретически могли быть написаны одной рукой. Врач на дежурстве принял пациента, наблюдал его до конца смены, показал заведующему отделением, записал обход в историю болезни и затем ушел домой. Но осмотр в приемном отделении и осмотр в реанимации никак не могут быть написаны одним и тем же человеком! И трое суток подряд в реанимационном отделении дневники не могут писаться одной и той же рукой, потому что врачи дежурят сутками. Бывают, правда, и такие, кто работает только в дневную смену, помогая дежурящим коллегам, но дневные врачи записывают последний осмотр не позднее шестнадцати часов, а дальше, каждые четыре часа, а при необходимости – и чаще, дневники пишутся дежурными врачами.