Детектив на пороге весны Устинова Татьяна

– В университет.

– Бог мой, какой университет?! Валентин Дмитриевич, займитесь этими работами! Как там моя дочь? Я сто лет ее не видел!

– Все в порядке, спасибо.

Старый хрен наверняка решил, что заместитель вскоре станет и его зятем, и институт, таким образом, перейдет на «семейный подряд».

Скоро все будет кончено, и издалека ему весело и сладко будет вспоминать, как он всех обвел вокруг пальца!

Но до этого нужно дожить – сцепив зубы и сжав кулаки, стараясь не обращать внимания на окружающих его придурков и на старые липы за окном, заставлявшие его быть сентиментальным!

– Вы хотели что-то узнать у меня об ученом совете, Николай Петрович.

– О совете? Ах да! Впрочем, нет. Вам нечего там делать, дорогой Валентин Дмитриевич! Нам обоим известно, что вы отличный администратор, но наукой в этом месте буду заниматься я, и только я!..

Он так настаивал, словно Певцов собирался с ним спорить!

Зазвонил телефон, и секретарша долго и мучительно соображала, какой именно звонит.

Потом неуверенно взяла трубку. Валентин усмехнулся. Она поднесла ее к уху – в ней заунывно гудело, – посмотрела с тоской и взяла следующую:

– Вас слушают. Слушают вас!

– Вы, наверное, и теорему Гаусса не сможете мне продекламировать! А, Валентин Дмитриевич? – кричал академик.

Певцов опять усмехнулся. Нет, он не даст им ни одного очка форы – ни одного!

– Теорему Гаусса? – переспросил он. – Значит, так. Поток вектора через замкнутую поверхность равен интегралу от дивергенции данного вектора по объему, ограниченному данной поверхностью.

Академик выпустил свой галстук и посоображал немного.

– Вы правы! – воскликнул он с энтузиазмом. – Нонна Васильевна, он прав! Это и есть теорема Гаусса!

Как ни странно, Валентину было приятно это слышать. Так приятно, что даже щеки загорелись немного, словно хорошего ученика похвалил любимый учитель.

Какой учитель?! Какой, к черту, ученик?!

Телефон все звонил. Какой-то «молодой специалист» в обветшалых джинсах и седой бороде сунулся было в приемную, но увидел Валентина Дмитриевича, заробел и сдал назад. Спиной он налетел на кого-то, посторонился, засуетился, чуть не уронил папку и наконец окончательно скрылся за дверью.

В приемной как будто взошло солнце, никакого другого сравнения Валентин не смог придумать.

Мика вошла – в белой короткой курточке и белых же джинсах, – сразу очутилась на середине приемной и громко сказала:

– Здравствуйте все!

– Мика! – закричал из кабинета академик Тягнибеда. – Девочка, это ты?!

– Я, папа! Здравствуйте, Нонна Васильевна!

Академик за галстук выволок себя в приемную, подскочил к дочери и нежно поцеловал ее.

– Здравствуйте, Мариночка!

– Мика, почему ты не здороваешься с Валентином Дмитриевичем?

– Здравствуйте, Валя!

– Доброе утро.

Ему не понравилось то, что она приехала в институт. Не должна была приезжать.

Она не может и не должна выйти из-под контроля!

– Какими судьбами, дочь моя?

Да, подумал Певцов, вот именно. Какими судьбами, Марина Николаевна?

– А я… я мимо проезжала и решила с вами повидаться! Пап, я тебя сто лет не видела. Как там мама?

Академик удивился.

– Мама? А что мама? Мама отлично. Она всегда отлично. Она на раскопках, кажется, в Сирии. Она ведь в Сирии, да?

Мика вздохнула и кивнула.

Женщины умеют вздыхать так, что этот вздох может означать решительно все. Из Микиного вздоха следовало, что она любит отца, но сознает, что жить с ним абсолютно невозможно, и еще она сознает, что он гений, а гениям прощается все.

– Ты зайдешь ко мне? Впрочем, мне нужно готовиться к ученому совету, а я толком не знаю, состоится он или нет!

Отец говорил так не потому, что не хотел ее видеть, а потому, что понятия не имел о такте, и это тоже всегда ему прощалось – гений, гений!..

– Если тебе нужны деньги, то я готов…

Мика вдруг пятнами покраснела, словно отец сказал какую-то непристойность, схватила его за руку – как за галстук, – уволокла в кабинет, успев напоследок крикнуть Певцову, что она к нему зайдет, и Валентин остался в приемной вдвоем с секретаршей.

Секретарша, помедлив, стыдливо потянула к себе «Новый мир», а заместитель директора большими раздраженными шагами вышел в коридор.

Под дверью маялся пожилой «молодой специалист», который пристал к нему словно банный лист, и пришлось потратить на него еще минут двадцать. К тому моменту, как в его собственной приемной появилась Мика, Валентин был основательно раздражен.

Его приемная была вполне современной, стильной и не слишком вызывающей. Черная мебель, белые стены, легкие телефоны. И Маша, секретарша, была дорогостоящая и сдержанная, как из журнала.

Мика его секретаршу невзлюбила. И недаром. Под настроение Валентин Дмитриевич с ней спал, делал ей подарки, возил в рестораны. Маша была ему как будто… ровня, в отличие от Мики, которой он просто пользовался. Маша изо всех сил делала карьеру, а Валентин Дмитриевич уважал такое… служебное рвение. По его мнению, достойными людьми были только те, кто, цепляясь зубами и ногтями, медленно, но верно полз вверх, не останавливаясь ни перед чем.

Какая разница, как именно сделана карьера? Хоть бы и в постели! В конце концов, такой способ ничуть не хуже любого другого.

С ним Маша немного ошиблась. Валентин-то отлично знал, что никуда продвигать ее не станет, а она этого не знала, и он чувствовал себя немного виноватым.

Надо потом куда-нибудь ее пристроить. Поспособствовать. Порекомендовать. Он так и сделает, если у него будет время.

Не будет – пусть справляется сама.

Маша пропустила Мику в кабинет и секунду постояла, ожидая указаний относительно кофе, но Певцову не хотелось унижать ее. О его связи с Микой она, конечно, знала.

– Зачем ты приехала? – строго спросил он, как только за Машей закрылась дверь. Мика потянула с шеи тоненький шарфик и посмотрела жалобно. Это она умела.

– Я… боюсь, – сказала она, и глаза у нее налились слезами. – Я так боюсь, Валя! Что будет, если мы… если я… Что будет со всеми нами?!

Да. Ситуация выходила из-под контроля, это уж точно.

Он подозревал, что в последний момент она может сдрейфить, но надеялся, что этого не произойдет – слишком велико было его влияние на нее.

– Что будет? – переспросил он и медленно опустился в кресло. – Я тебе скажу, что будет. Твоего отца посадят, следствие продлится несколько лет, «Человек и закон» раструбит об этом на всю страну.

– Валя!

– Знакомые перестанут с тобой здороваться, деньги у тебя кончатся раз и навсегда, потому что на все авторские права наложат арест. Нет, ты послушай! – прикрикнул он, потому что дочка академика замотала головой, и слезы полились по розовым детским щекам. – Во время следствия он будет сидеть в «Матросской Тишине», и по вторникам и пятницам, или когда там у них приемные дни, ты будешь выстаивать очереди, чтобы передать ему чай и кальсоны!

– Валя!..

– У него начнется туберкулез, а суда все еще не будет. Твою мать немедленно отзовут из Сирии, и ее карьера кончится! Суд покажут по всем каналам, если твой отец, конечно, до него доживет!

– Валя!..

– Ты станешь дочерью врага народа. Хотя, конечно, сейчас не тридцать седьмой год и на поселение тебя, видимо, не вышлют.

Она уже рыдала, как ребенок, размазывала по лицу горючие слезы. Интересно, подслушивает Маша или нет?..

Он бы на ее месте подслушивал. То, что он намеревался сказать дальше, не было предназначено для Машиных ушей, поэтому он поднялся из кресла и ушел в «комнату отдыха», где стоял телевизор, диван и небольшой шкафчик с бокалами, виски и минеральной водой. Все как у больших.

Мика потащилась за ним.

– Ну… что? Что же… делать? Что делать, Валя?

Валентин Дмитриевич плеснул себе виски, хотя пить ему вовсе не хотелось, но так принято было. Демонстрация глубоких душевных мужских переживаний – стопка и сигарета!..

– Я сказал тебе, что нужно делать. Или ты сумеешь отправить весь компромат… туда, где он не будет опасен, или нет.

– Но откуда ты знаешь, что у них… не останется ничего… такого?! Откуда ты знаешь, что, если мы… если я… смогу переправить эти бумаги, отцу больше ничего не будет угрожать?! Ты же не работаешь… в спецслужбах!

Вот до чего она додумалась! Молодец!

Это был самый… трухлявый пункт во всем его плане, и он знал об этом. Если только она начнет разбираться, всему придет конец. Он должен заставить ее безоговорочно верить ему – и только. Выполнять его распоряжения.

Как это называется в кино?

Зомби. Вот как. Книга про инопланетян «Вечный зов».

– Твой отец гений, – сказал он с нажимом. – Он гений во всем. Он неосторожен и неразборчив в контактах. Он и не подозревает, за что именно ему платят. Ты что, маленькая? Ты не знаешь, откуда берутся деньги?! На твою сытую жизнь, на твои шмотки и салоны?! Или ты думаешь, что у российских ученых такая зарплата?!

– Нет, я знаю, но у него гранты…

– В десятки тысяч долларов?! Ты хоть когда-нибудь смотришь телевизор?! Ты знаешь, что там показывают!? Сейчас сажают за меньшее! Какой-то идиот на Дальнем Востоке продал японцам метеорологическую карту, так его три года таскали по судам и следственным изоляторам! А твой отец не метеоролог, черт возьми!

Валентин Певцов гремел и бушевал и словно со стороны оценивал ее состояние – удалось ему запугать ее окончательно или еще нет. Поднажать, «прибавить газу», или уже достаточно.

Мика больше не рыдала, закрывала лицо руками и таращилась на него огромными испуганными глазами.

Вот уж точно Тягнибеда, одно слово!..

– Никто ни о чем не узнает, если нам удастся скрыть эти бумаги. Это я тебе гарантирую. Если нет, то это больше не мои проблемы. Я не стану тебе помогать. Выпутывайся как знаешь!

– А может… Валя, ты не сердись, а послушай меня… Может, лучше… просто поговорить с Ильей, а? Ну, просто объяснить ему все, и он…

Валентин Дмитриевич поперхнулся своим виски и закашлялся.

Вот до чего дошло! Она просто поговорит с Ильей!..

– Хорошо, – сказал он холодно. – Говори с ним. Говори с кем хочешь, только ко мне больше не обращайся. Я ничем не смогу тебе помочь.

Он залпом допил виски, поморщился и поднялся. Сеанс окончен. Граждане, довольные, расходятся по домам.

Мика натурально пришла в ужас.

– Валя, я же просто предложила! Я не справлюсь одна! Как же так!..

– Я устал тебе повторять, – сказал он медленно. – Если ты хочешь спасти своего отца, ты должна переправить его бумаги на Запад. Заодно это будет… страховка, если хочешь. С такими бумагами его примут везде. Если ты боишься, я готов уважать это чувство, но помочь уже не смогу. Может, твой бывший муж придумает лучшую схему. Поговори с ним. Почему бы нет?

Это прозвучало как приговор. Тот самый, который окончательный и обжалованию не подлежит.

Он и сам порадовался тому, как трагично это прозвучало.

И в тот же момент он почувствовал, что она приняла решение. Она вся собралась под белой курточкой, вытянулась, как на смертном одре, – и решилась.

– Ты прав. – Она вскинула голову и бесстрашно посмотрела ему в лицо. – Ты прав. Я сделаю все. В конце концов, это мой долг. Говори, что нужно делать, и давай бумаги.

Он выиграл. Рубикон перейден, и мосты сожжены.

Впрочем, он всегда путал Рубикон с Карфагеном.

Наталья Завьялова торопливо причесала перед зеркалом кудри, будь они неладны, посмотрела так и эдак и вздохнула протяжно. Водолазочка была узковата, подсела после стирки, и бюст выпирал над лифчиком двумя «плюшками».

Ужасно. Но ничего. В аптеке она наденет халат, и будет не так заметно.

Все же она попыталась законопатить «плюшки» краем лифчика, но безрезультатно, и посмотрелась в зеркало еще раз. Ничего хорошего, только щеки покраснели, отчего физиономия стала казаться еще полнее.

Ну почему, почему она не так хороша и стройна, как Анфиса?! Почему одним все, а другим ничего?

– Почему-у одним все-о-о, – пропела она на мотив «Я люблю тебя, жизнь!», – а другим ничего и не надо?! Витя, вставай! Вставай, я уезжаю!

Из комнаты донеслось сонное мычание, которое означало, что сердечный друг Виктор повернулся на другой бок, что стоило ему массы усилий, и заснул еще крепче.

– Витюша! Вставай, Витюша, солнышко!

За окном лил дождь, и от этого дождя, холода, весенней маеты и серости спать хотелось ужасно. Зарыться бы в нору, навалить на себя одеяло потеплее, сунуть нос в любимую подмышку и спать, спать…

Наталья зевнула тихонько, одернула водолазочку, посмотрела на себя сбоку – изо всех сил втягивая живот, так что дышать не было никакой возможности.

Все равно ничего хорошего. Ничего, ничего…

Глаза, что ли, накрасить?

Альтернатива была не слишком радостной. Или она красит глаза и опаздывает на маршрутку, которая идет в семь тридцать, и едет на следующей, которая, как пить дать, будет переполнена. Или она не красит глаза и остается… несовершенством во всех отношениях.

Красить или не красить, вот в чем вопрос!

– Витя-я-я! Вставай!

– М-м-м?..

– Витя, я ухожу, завтрак остынет! Вставай!

– М-м-м?..

Наталья перестала втягивать живот, потому что очень хотелось дышать, кинула в раковину щетку и бросилась в комнату.

– Солнышко мое, вставай! – пропела она и чмокнула Виктора в лысеющую макушку. – Ласковый и такой красивый, может быть, это любовь, я не знаю, но очень похоже на рай. Лай-ла-лай – ла-лай!

Какая любовь? Никакая это не любовь, и на рай не похоже, и красоты тоже нету!

– Опять вставать, – проныл из подушки Виктор, – а может, я сегодня на работу не пойду, а? Может, я заболею?

Эта мысль так его воодушевила, что он приподнялся и посмотрел на Наталью.

– Слушай, имеет право человек заболеть?

– Не знаю, – сказала Наталья, вытаскивая из гардероба курточку. – Наверное, имеет. А что? Ты плохо себя чувствуешь?

– А ты хорошо? – язвительно поинтересовался Виктор.

– Нормально.

Красить глаза или не красить? Стоит красота места в маршрутке или не стоит?..

– Тебе всегда хорошо, – обессиленно пробормотал Виктор и снова упал, – а вот мне плохо. Вызову-ка я врача, а? Весна, а у меня, может, грипп?

– У тебя грипп?!

Глаза не накрашены, так хоть куртку весеннюю надеть!.. Для разнообразия и улучшения жизни!

– У меня все болит, – пожаловался он, – все кости ноют! Если ты просыпаешься утром, и у тебя ничего не болит, значит, ты умер! – продекламировал он.

– Это кто тебе сказал? Евгений Петросян в «Смехопанораме»?

– При чем здесь панорама?! Я не хочу вставать! Я устал, как сапожник! Я вымотался! Может человек устать, в конце концов?!

Наталья промолчала. «Молния» на куртке не застегивалась.

– Ну что ты молчишь?! Ну что ты молчишь, а?

– У меня «молнию» заело!

– И черт с ней!

Наталья сопела, тянула «молнию». Как же «черт с ней», когда ее заело, и глаза не накрашены!

– Завтрак на столе, – пропыхтела она, – только уже все остыло, наверное!

– А где у нас градусник?

– На кухне, в аптечке.

– Принеси мне.

– Вить, возьми сам, а?

– Я не найду!

– А я опаздываю!

– Да ладно, подумаешь, стратегический объект – аптека! Ну, опоздаешь на десять минут, и что?

«Молния» не застегивалась. Наталья стянула куртку, кое-как пристроила ее в гардероб и выхватила зимнее пальто. Она в этом пальто под дождем с ума сойдет, как монгол в войлочном халате! Сначала под дождем, а потом в метро!

Громко и отчаянно топая, она ввалилась в кухню, пошуровала в обувной коробке, где держала лекарства, нащупала шершавую картонную трубочку с градусником и вбежала в комнату.

– На.

– Ну слава богу. Сподобилась.

– Вить, я сегодня допоздна. Ты меня встретишь?

– А если у меня температура?

– Нет у тебя температуры!

– Есть!

– Нет!

– Я заболел, – объявил он, выпростал градусник и сунул в заросшую подмышку. – Где телефон поликлиники?

– В книжке.

– А где книжка?

– Под телефоном.

– Принеси мне трубку и книжку.

– Витя, я не могу, опаздываю!..

– Невелика беда!

– Витя, я не могу!..

Наталья схватила пакет с нарисованной голубой розой, в котором был ее завтрак и новая книжка Дарьи Донцовой, единственная сегодняшняя отрада!..

Ничего, ничего, она успеет, влезет в маршрутку, протиснется к окошечку, откроет Донцову и обо всем позабудет. Даже о том, что у нее не накрашены глаза.

Только вчера по телевизору умные и красивые мужчины в пиджаках и стильные и длинноволосые женщины в шалях рассуждали о том, что детективы читать глупо. Что они дурно влияют и вообще заполонили. Что недавно кому-то не тому дали премию, а тому, кому надо, не дали. Что кругом засилье рекламы и плохого языка. Наталья слушала, позевывала, ждала кино, которое обещали после дискуссии, и радовалась, что на завтра у нее припасена Донцова.

Она уже обувалась, когда из комнаты показался Виктор. Волосы у него стояли дыбом, мятые трусы присползли, а в подмышке торчал градусник.

– Ты это… – сказал он и зевнул, – ты привези мне чего-нибудь. Витаминчиков там… Колбаски…

– Колбаса есть в холодильнике.

– Ты мне копчененькой привези. Ладно, Наташ?

– Вить, пойдем вечером в кино, а?

– Какое, блин, кино! Я заболел! Ты что, не видишь?

Наталье было стыдно за него. Так стыдно, что она ничего не сказала.

– И матери позвони, – велел он, – чего-то она там мне вчера высказывала и просила тебе передать, а я не помню. Позвони, короче.

Это означало, что будущая свекровь, как пить дать, примется учить ее жизни. Почему-то всегда и во всем была виновата Наталья. Даже в том, что Витя плохо работает и мало зарабатывает.

Была бы ты активная, ты бы заставила, говорила свекровь. Мало ли чего он не хочет! У других вон матеря по два раза в год в санаториях отдыхают, а мой даже за свет денег не дает! А все потому, что ты не заставляешь!

Может, права Анфиса? Может, бросить его, пока не поздно?

Только вот как его бросишь, он же… свой. Наталья покосилась на него, натягивая шапку так, чтобы не слишком помять то, что она называла прической.

Стоит, почесывается, босые ноги поджимает на холодном полу, вид несчастный – и впрямь поверил, что заболел! Еще затемпературит, не дай бог, вообще от него никакого житья не станет.

И в кино хочется.

Хочется не только в кино.

Хочется капучино и мороженого, – «но за столиком в любимой кафешке разреши поцеловать тебя в щечку»! – и чтобы это была не просто еда, а лакомство, праздник!.. Хочется в отпуск на теплое море, и чтобы там, под старыми платанами, непременно посидеть в ресторане. И чтобы ветер развевал льняные скатерти и отдувал подол платья, и чтобы в синем просторе непременно плыл белый пароход, и чтобы в чистом бокале играло вино, и утром солнце светило в окна, и чтобы ни о чем не думать, дурачиться, искать в прибое камушки и чувствовать себя королевой.

Будет это хоть когда-нибудь или никогда не будет?!

Она схватила ключи, удостоверилась, что в пакете лежит Донцова и улыбается ей с фотографии заговорщицкой женской улыбкой, побежала, но вернулась и быстро чмокнула Виктора в щеку.

– Я тебе позвоню, – пообещала она и тоже улыбнулась. – И ничего ты не болеешь, так что не кисни!

Виктор собрался было возмутиться, но поздно – Наталья выскочила и закрыла за собой дверь.

На маршрутку она успела и даже пристроилась удачно – на переднее сиденье рядом с водителем, но читать не смогла. Как только вытащила книжку, водитель немедленно закричал, что она закрывает ему зеркало, и пришлось детектив спрятать.

Маршрутку сильно трясло, и Наталья думала.

Как-то все… нескладно получалось. Как-то все так… как у всех, а она так не хотела! Пусть это самонадеянно, пусть глупо до ужаса, но ей всегда хотелось чего-то… особенного. Чтобы не как у всех.

Мама ее понимала. Мама была оптимисткой.

Она звонила дочери и рассказывала, какую чудесную передачу про остров Крит видела сегодня по телевизору.

При этом она говорила так:

– Когда мы с тобой поедем на Крит, надо будет обязательно посмотреть оливковые рощи. Их еще со времен Древней Греции разводят. А так на острове зелени почти нет, представляешь? И еще мы посмотрим храмы! Обязательно закажем экскурсию, чтобы просто так на пляже не валяться.

И Наталья в этот самый момент верила, что они поедут на Крит, и будут там смотреть храмы, и гулять в оливковых рощах, и белый пароход будет плыть по синему морю, и во всем этом нет ничего невозможного.

Ей не хватит на Крит, даже если она перейдет на круглосуточный режим работы. У нее на руках Виктор и его мама, и хозяйство, и она даже никогда не может «вытащить» Виктора в кино!

Вот почему одним все, а другим ничего?

Как это так получается?!

Анфиса – дурочка! – скрывала от всех свои деньги, наряды, и даже свою английскую машину, и старалась оставлять ее обязательно где-нибудь далеко от аптеки, но, конечно же, все знали. Заведующая однажды даже инструктаж провела, как следует обращаться с Анфисой, у которой в аварии погибли родители. Она тогда только-только пришла на работу, и заведующая очень ей сочувствовала. Она знала Анфисину мать, которая работала в аптеке на Садовой, и закончила тот же самый фармацевтический факультет мединститута, что и Варвара Алексеевна. Знала, что Анфисин отец из научных сотрудников среднего звена потихоньку-полегоньку вышел в миллионеры, а мать даже и после этого не бросила свою аптеку, хотя в ее работе уже не было никакой необходимости.

Анфиса тогда заканчивала тот же самый фармфакультет, куда поступила по настоянию родителей, потому что, как трогательно рассказывала заведующая, отец намертво встал и сказал, что «ни в журналистки, ни в артистки, ни в певицы» дочь не пустит.

Как хочешь, будто бы объявил он дочери, а позориться я тебе не дам. Там и без нас есть кому позориться.

– Вот какие молодцы люди, – с сердцем сказала тогда заведующая, – вот как надо самим жить и детей воспитывать! Тогда бы и к богатым по-другому относились! Поэтому, девушки, с Анфисой поосторожней. Не хочет она, чтобы мы знали, – и не приставайте к ней! Так что теперь две миллионерши у нас – Ковалева и Коржикова.

К Анфисе никто и не приставал, кроме, может, Лиды, которая все делала какие-то намеки – из зависти. А Наталья – нет, не завидовала.

Наталья с Анфисой дружила и однажды в программе «Дачники» видела ее бабушку и бабушкин дом. Маша Шахова в клетчатом шарфике гуляла по парку, трогала рукой стволы берез, рассуждала о вечном, и на заднем плане между облетевшими деревьями проглядывала беседка, а за ней река – свинцовая, осенняя, холодная. Наталья, чуть не уткнувшись носом в экран, все рассматривала и рассматривала подробности, и грустно думала о том, что у нее нет и никогда не будет таких корней, и Маша Шахова никогда не приедет в ее малогабаритную квартирку, где ее родители и она сама прожили всю свою жизнь!

Кроме того, Наталья даже не подозревала, что дома из программы «Дачники» бывают у обычных людей, а не у Аллы Пугачевой, к примеру! Анфиса оказалась удручающе нормальным человеком, и Наталье было легко с ней дружить.

Может, они когда-нибудь и в кино сходят, а потом Анфиса подвезет ее домой на своей шикарной машине! Виктор увидит ее в окно и станет ревновать, спрашивать, что это, мол, такое, кто это, мол, тебя катает, а она ни за что не признается – пусть помучается, очень даже хорошо!