Дом на краю темноты Сейгер Райли

От упоминания Книги мама вздрогнула.

– Ты же знаешь, что я не люблю это обсуждать.

– Почему?

– Потому что это – другое.

– Каким образом? Как это отличается от того, что я делаю? Моя ложь хотя бы никому не вредит.

Щеки мамы заалели от злости.

– Потому что не рассказывала все это, просто чтобы позлить родителей. Моей единственной целью не было стать лживой сучкой.

– Ну да, рыбак рыбака, – ответила я.

Правая рука мамы пролетела от руля и ударила меня по левой щеке – такой внезапный и болезненный удар, что у меня вышибло весь воздух из легких.

– Никогда больше не называй меня лгуньей, – сказала она. – И никогда, ни при каких обстоятельствах не спрашивай меня про эту книгу. Тебе ясно?

Я кивнула, прижав ладонь к щеке, кожа там была горячее солнечного ожога. Это был единственный раз, когда меня ударил кто-то из родителей. По крайней мере на моей памяти. Наверное, потому что это оставило след. На два дня синяк от пощечины затмил мой шрам. До сегодняшнего дня я никогда больше не упоминала при ней о Книге.

Мысль о том дне всегда вызывает у меня фантомные боли. Я прикладываю стакан с джин-тоником к щеке и говорю:

– Нам нужно начать говорить об этом, мама.

– Ты читала книгу, – говорит мама. – Ты знаешь, что случилось.

– Я спрашиваю не про папино воображение. Я спрашиваю про правду.

Мама допивает оставшееся мартини.

– Если ты хотела узнать, то надо было спросить твоего отца, когда еще была возможность.

Ох, я спрашивала. Много раз. Поскольку отец никогда не бил меня наотмашь, я продолжала пытаться заставить его признать правду о Бейнберри Холл. Мне нравилось задавать ему вопросы, когда он отвлекался, надеясь, что он ошибется и ответит мне честно. За завтраком, когда он клал на мою тарелку французские тосты. В кино, когда только-только выключали свет. Однажды я попробовала спросить, когда мы были на игре одной из мировых серий, и Дэвид Ортис делал хоумран и со свистом несся к нашему углу внешнего поля.

Каждый раз я получала одинаковый ответ.

– Что было, то было, Мэгз. Я бы не стал врать о чем-то подобном.

Но он врал. Публично. На национальном канале.

Хотя я безоговорочно любила своего отца, это не мешало мне считать его самым бесчестным человеком, которого я когда-либо знала. В подростковом возрасте это было тяжело принять. Это все еще тяжело и во взрослой жизни.

В конце концов я перестала расспрашивать о Книге. Годам к двадцати я вообще перестала задавать вопросы. Больше десяти лет все оставалось невысказанным. Так было проще. К тому времени я уже поняла, что напряженное молчание для моей семьи по каким-то причинам комфортнее, чем возможность обсудить очевидную проблему.

Я попробовала снова за две недели до собственного тридцатилетия. И только потому, что знала – это мой последний шанс получить хоть какой-то ответ.

Мы знали, что отец долго не протянет – знали так давно, что я уже представляла себе этот момент. Была уверена, что он будет таким же, как наши бурные отношения – темные тучи в небе и трещины молний. И все же его последний вдох выдался на ясный апрельский день, когда солнце поднялось высоко в безупречно голубом небе, и его желтое сияние напоминало цветки форзиции за окном хосписа.

В последние часы жизни отца я почти не разговаривала. Не знала, что сказать, и сомневалась, что отец поймет меня, даже если я заговорю. Он едва ли пришел в себя в последние часы и уж точно не был в сознании, когда капельница с морфием погрузила его в сонное оцепенение. Единственный момент ясности наступил для него менее чем за час до смерти – перемена настолько неожиданная, что я подумала, не уснула ли сама.

– Мэгги, – сказал он, поднимая на меня неожиданно ясный взгляд, не обремененный смятением и болью. – Обещай мне, что никогда не вернешься туда. Никогда-никогда.

Мне не надо было спрашивать, о чем он говорил. Я и так знала.

– Почему?

– Там… там небезопасно. Особенно для тебя.

Папа поморщился из-за боли, давая понять, что совсем скоро он снова провалиться в забытье, скорее всего навсегда.

– Я туда не вернусь. Обещаю.

Я сказала это быстро, беспокоясь, что уже слишком поздно и что моего папы больше нет. Но он все еще был со мной. Он даже сумел выдавить из себя слабую от боли улыбку и сказал:

– Вот и умничка.

Я положила руку на его ладонь, удивляясь, какая она маленькая. В детстве его руки казались такими большими и сильными. Теперь же были не больше моих.

– Пора, пап, – сказала я. – Ты уже достаточно молчал. Ты можешь мне сказать, почему мы на самом деле уехали. Я знаю, что все это неправда. Я знаю, что ты все выдумал. Про дом. Про то, что там случилось. Ты можешь это признать. Я не стану тебя винить. И осуждать тоже. Мне просто нужно знать, почему мы это сделали.

Я начала плакать, эмоции переполняли. Мой папа ускользал от меня, и я уже по нему скучала, хотя он был прямо здесь, и я вот-вот могу узнать правду – все мое тело звенело, как струна.

– Скажи мне, – прошептала я. – Пожалуйста.

У отца отвисла челюсть, и два слова вырвались из его затрудненного дыхания. Он выталкивал их одно за другим, и каждое звучало как шипение в тишине комнаты.

– Прости. Меня.

После этого из моего папы ушел весь свет. И хотя технически он оставался жив еще пятьдесят минут, именно этот момент я считаю его смертью. Он был в царстве теней – на земле, из которой точно уже не вернется.

В последующие дни я особо не зацикливалась на этом разговоре.

Я была слишком ошеломлена горем, слишком поглощена приготовлениями к похоронам, чтобы думать об этом. Только после того, как это тяжелое испытание закончилось, до меня дошло, что он так и не дал мне правильного ответа.

– Спрашивать папу я больше не могу, – говорю я маме. – У меня осталась только ты. И пора нам об этом поговорить.

– Не вижу причины, – мама смотрит мне за плечо, отчаянно выискивая официанта, чтобы заказать еще выпить. – Это все давно в прошлом.

В моей груди пузырится раздражение. Оно росло с той самой ночи, когда мы покинули Бейнберри Холл, и с каждым днем раздувалось все больше. Из-за их развода, который, я уверена, был вызван успехом Книги. Из-за каждого вопроса, от которого уклонялся папа. Из-за безжалостных насмешек одноклассников. Из-за каждой неловкой встречи с кем-то вроде Венди Дэвенпорт. В течение двадцати пяти лет оно не ослабевало, а становилось все больше и больше, почти лопаясь.

– Это наши жизни, – говорю я. – Моя жизнь. Меня воспринимали через эту книгу с пяти лет. Люди ее читали и думали, что знают меня, хотя все это ложь. Их восприятие меня – ложь. И я никогда не знала, как с этим справляться, потому что вы с папой никогда не хотели говорить о Книге. Но я тебя умоляю, пожалуйста, расскажи об этом.

Я выпила оставшийся джин-тоник, держа бокал двумя руками, потому что они начали трястись. Когда мимо проходит официант, я тоже заказываю еще.

– Я даже не знаю, с чего начать, – говорит мама.

– Можешь начать с последних слов папы. «Прости меня». Вот, что он сказал, мам. И мне нужно знать почему.

– Откуда ты вообще знаешь, что он говорил о Книге?

Оттуда. Я в этом уверена. Последний разговор казался мне признанием. И теперь единственный человек, который знает, в чем он признавался, сидит прямо передо мной, нервно ожидая очередной шот водки.

– Скажи, что он имел в виду, – говорю я.

Мама снимает очки, ее взгляд светится мягкостью, той, которую так редко вижу теперь. Думаю, это потому, что ей меня жалко. И еще я думаю, это значит, что я вот-вот узнаю правду.

– Твой папа был очень хорошим писателем, – говорит она. – Но у него были свои трудности. Отсутствие вдохновения. И неуверенность в себе. У него было много разочарований, прежде чем мы переехали в Бейнберри Холл. Это была одна из причин, по которой мы его купили. Чтобы начать все заново на новом месте. Он думал, что оно вдохновит его. И какое-то время все так и было. Этот дом со всеми его проблемами и причудами был сокровищницей новых идей для твоего отца. Ему пришла в голову идея написать книгу о доме с привидениями. Роман.

– Но папа писал нон-фикшн, – говорю я, думая о журнальных обложках, которые висели в его квартире в гордой рамке. «Эсквайр». «Роллинг Стоун». «Нью-Йоркер». В пору своего расцвета он внес свой вклад во все эти журналы.

– За это он был известен, да. И только этого от него и хотели редакции. Факты, а не вымысел. Правду, а не ложь.

Я четко поняла, куда ведет эта история. Раз мой папа не мог заключить сделку на обычный роман, он решил пойти по другому пути. Он заставил их поверить, что все правда.

– Твой папа понял, что для этого мы должны выстроить все правдоподобно. А это значит, надо было уехать из Бейнберри Холл и сказать полиции, почему мы уехали, – мама робко замялась. – Я знаю, что сейчас все это звучит так нелепо. Но мы чувствовали, что все может получиться, если быть осторожными. Я согласилась на это, потому что… ну, потому что любила твоего отца. И верила в него. И, если уж начистоту, я ненавидела этот дом.

– То есть вообще все было выдумкой?

– Нет, какая-то правда есть. История Бейнберри. И все про семью Карверов. И про потолок на кухне, к сожалению. Хотя это все было вызвано лопнувшей трубой, а не… ну, сама понимаешь. А что касается призраков, которых, по словам твоего папы, ты видела, то это были всего лишь твои кошмары.

– У меня были проблемы со сном даже тогда?

– Там-то все и началось, – говорит мама. – Твой папа брал вдохновение из всего подряд, хотя в результате почти все оказалось вымышленным.

Я была права – Книга была ложью. Не вся. Но важные ее части. Те, что описывают нас.

И мистера Тень.

Я всегда думала, что если мне когда-нибудь скажут правду, то гора свалиться с моих плеч. Не похоже. Все облегчение, которое я могла бы испытать, притупилось разочарованием из-за всей этой бесполезной скрытности. Когда я была ребенком, для одних Книга сделала меня объектом любопытства, а для других изгоем. Если бы мне сказали правду, то это, возможно, ничего бы и не изменило, но я чертовски уверена, что смогла бы справиться со всем лучше. Осознание того, что некоторой из этой растущей боли можно было избежать, терзало и выгрызало мое сердце.

– Почему вы мне не сказали?

– Мы хотели, – говорит мама со вздохом. – Когда время придет. Так мы всегда говорили. «Когда придет время, мы скажем Мэгги правду». Но время все как-то не приходило. Особенно после того, как книга стала намного успешнее, чем мы когда-либо предполагали.

– Вы переживали, что я кому-нибудь расскажу?

– Мы переживали, что ты в нас разочаруешься, – говорит она. – Особенно твой папа.

Она полагает, что я и так не разочаровалась годами лжи и всего того, что осталось невысказанным? А так и есть. Мало что в жизни может разочаровать сильнее, чем осознание того, что твои родители тебе врут.

– Все это неважно, – мой голос срывается, и я понимаю, что сдерживаю слезы. – Вы должны были мне сказать.

– Все, что у тебя есть, принесла эта Книга, – говорит мама. – Она обеспечила нам еду и одежду. «Дом ужасов» оплатил все твое образование. Не говоря уже о наследстве, которое ты только что получила. Мы не знали, как ты отреагируешь, если узнаешь, что все это из-за лжи.

– Поэтому вы с папой развелись?

Еще одна вещь, о которой мы не говорим. Когда они расстались, единственное, что родители сказали восьмилетней мне, так это то, что теперь я буду жить в двух квартирах вместо одной. Они не стали упоминать, что мама будет в одной квартире, а папа – в другой, и никогда больше не станут жить под одной крышей. Мне потребовались недели, чтобы самой это понять. И мне потребовались годы, чтобы перестать думать, что развод был каким-то образом моей виной. Еще одна юношеская травма, которой можно было легко избежать.

– В основном, – отвечает мама. – У нас и до этого были проблемы, конечно же. Мы никогда не были идеальной парой. Но после публикации книги я устала от постоянной лжи. И от страха, что правда выйдет наружу. И от всей этой вины.

– Поэтому ты отказалась брать у папы деньги, – поняла я.

– Я просто хотела освободиться от всего этого. Взамен я пообещала твоему отцу, что никогда не скажу тебе правду, – мама снова вздыхает. На этот раз еще печальнее. Такой мягкий выдох поражения. – Думаю, некоторые обещания нужно нарушать.

Темные очки снова на ней – это знак, что я услышала все, что она готова мне рассказать. Неужели это все? Наверное, нет. Но этого достаточно, чтобы наконец-то пришло то чувство облегчения, на которое я так рассчитывала. Наконец-то правда, которая оказалась именно такой, какой я и подозревала.

После этого обед идет нормально. Нам приносят новые напитки. Мама смотрит из-под очков, как я заказываю бургер с беконом. Она берет салат. Я рассказываю ей о дуплексе, который мы с Элли пытаемся перепродать. Она рассказывает мне, как они с Карлом проводят весь июнь на Капри. Когда обед заканчивается, мама удивляет меня еще одним упоминанием о Бейнберри Холл. Она небрежно роняет его, когда расплачивается по счету. Как запоздалую мысль.

– Кстати, мы с Карлом все обсудили и хотели бы купить у тебя Бейнберри Холл. Разумеется, по полной стоимости.

– Серьезно?

– В противном случае я бы и не говорила.

– Это очень мило с вашей стороны, – я делаю паузу, благодарная, но в то же время внезапно встревоженная. Здесь замешано что-то еще. – Но я не могу просто так позволить вам дать мне деньги.

– Мы и не даем, – настаивает мама. – Мы покупаем недвижимость. Этим Карл и занимается.

– Но никто из нас не знает, в каком он состоянии, – говорю я. – И сколько он стоит.

– Просто вызови оценщика, пока нас не будет, за наш счет. Быстро и просто. Тебе даже не нужно будет заходить в Бейнберри Холл.

Я замираю, мое чувство облегчения исчезает в одно мгновение. Потому что, хотя их слова различаются, послание моих родителей сходится.

Никогда не возвращайся туда.

Там небезопасно.

Особенно для тебя.

И это значит, что я все еще не знаю правду о Бейнберри Холл. Может, кое-что из рассказа мамы и правда, но я в этом сомневаюсь. А иначе почему они с папой были так непреклонны в том, чтобы я не возвращалась? Они все еще, после всех этих лет, что-то скрывают. Боль в сердце возвращается, на этот раз острее, будто мама только что воткнула вилку мне в грудь.

– Ты должна признать, что это очень щедрое предложение, – говорит она.

– Да, – отвечаю я слабым голосом.

– Скажи, что ты хотя бы подумаешь над этим.

Я смотрю на затемненные линзы ее очков, жалея, что не могу видеть ее глаза и, следовательно, читать ее мысли. Понимает ли она, что я знаю, что мне снова солгали? Видит ли она боль и разочарование, которые я изо всех сил пытаюсь скрыть?

– Подумаю, – говорю я, хотя все, что я хочу – продолжать умолять ее о правде.

Но я так не делаю, потому что уже знаю – она ничего не скажет. Даже за все просьбы и мольбы мира. Если папа отказался сделать это на смертном одре, я не вижу причин, зачем маме делать это сейчас.

Я снова чувствую себя ребенком. Не той странной и испуганной девочкой из Книги, с которой я никогда не имел дела. И не застенчивой, немой – версия меня в том интервью в «60 минутах» на ютубе. Я чувствую себя так же, как в девять лет, когда впервые прочитала Книгу и жаждала ответов. Единственная разница заключается в том, что теперь у меня есть то, чего не было в девятилетнем возрасте – доступа к Бейнберри Холл.

Я опускаю руку в карман, нащупывая ключи, которые сунула туда после ухода из кабинета Артура Розенфельда.

Есть фраза, которую я люблю говорить потенциальным покупателям до тура по отремонтированной недвижимости. «У каждого дома есть своя история». Бейнберри Холл – не исключение. Его история – настоящая история – все еще может быть там. Почему мы ушли. Почему папа чувствовал обязанность врать мне. То, что я действительно там испытывала. Все это может прятаться там, в стенах, ожидая, пока я приду и все выясню.

– Я рада, – говорит мама. – Ты так занята. Я не хотела бы, чтобы ты нагружала себя каким-то старым домом, который тебе не нужен.

– Я даже думать не буду об этом месте, пока вы с Карлом не вернетесь, – заверяю ее я. – Обещаю.

Я попиваю свой джин-тоник и сияю маме фальшивой улыбкой, понимая, что она сказала мне хотя бы крошечную правду за обедом.

Некоторые обещания нужно нарушать.

Покупка

– Ты должен мне кое-что пообещать, – сказала Джесс, когда мы ехали в Бейнберри Холл сразу же после покупки дома.

– Готов достать луну с неба, – ответил я.

– Мне нужно больше, чем луна. Это обещание связано с домом.

Ну разумеется. В итоге мы потратили большую часть наследства Джесс на покупку Бейнберри Холл. Это казалось более разумным, чем обременять себя ипотекой, которую, учитывая школьную зарплату Джесс и мой скудный заработок фрилансера, мы могли бы однажды и не выплатить. И хотя мы купили дом по дешевке, мои руки дрожали, когда я выписывал подписанный чек на полную сумму.

Они все еще дрожали, когда я свернул с главной дороги, направляясь к нашему новому дому. Хотя мы и не собирались переезжать сюда до следующего дня, мы с Джесс хотели заглянуть туда, в основном просто чтобы осознать, что теперь дом действительно наш.

– Что такое? – спросил я.

– Теперь, раз мы все решили – правда, окончательно и бесповоротно решили – мне нужно, чтобы ты пообещал, что прошлое останется в прошлом.

Джесс замолчала, ожидая, пока до меня дойдет весь смысл ее слов. Как журналисту, мне было свойственно рыскать в поисках историй, которые окружали нас. И мне, конечно же, пришло в голову, что переезд в огромное поместье, где мужчина убил свою дочь, – это чертовски интересная история. Но по каменному выражению лица Джесс я понял, что она не хочет, чтобы я касался этой темы.

– Обещаю, – сказал я.

– Я серьезно, Юэн. Этот человек – и то, что он сделал – это история, которую ты не должен расследовать. Когда завтра мы въедем в этот дом, мы должны притвориться, что этого прошлого не существует.

– В противном случае оно так и будет висеть над нами, – согласился я.

– Именно, – сказала Джесс с коротким кивком. – К тому же у нас есть Мэгги.

Мы уже договорились не рассказывать дочери о судьбах прежних обитателей Бейнберри Холл. Хотя мы понимали, что настанет день, когда Мэгги нужно будет узнать, что случилось, это могло подождать несколько лет. Мы с Джесс избегали говорить на эту тему до тех пор, пока Мэгги не засыпала или, как в тот день, не оставалась с матерью Джесс.

– Клянусь, я никогда не произнесу имени Кертиса Карвера в ее присутствии, – сказал я. – Как и клянусь, что не буду выяснять, что заставило его так сорваться. Я согласен – прошлое должно быть в прошлом.

К этому времени мы уже подъезжали к воротам Бейнберри Холл, которые уже были широко раскрыты. Там нас ждал смотритель – похожий на пугало человек в государственной униформе штата Вермонт – вельветовые брюки и фланелевая рубашка.

– Вы, должно быть, Холты, – сказал он, когда мы вышли из машины. – Джейни Джун предупреждала, что вы сегодня заедете. Меня зовут Хиббетс. Уолт Хиббетс. Но вы можете звать меня Хиббс. Все так и зовут.

Он ухмыльнулся, обнажив, клянусь, золотой зуб. Подтянутый, жилистый, лет семидесяти, он напоминал мне персонажа из романа Стивена Кинга. И все же я был очарован его непринужденными манерами и самобытностью.

– Я тут все для вас прибрал, – сказал он. – А Эльза Дитмер хорошенько вымыла весь дом. Так что все должно быть в порядке. Мы с Эльзой знаем свою работу. Мы оба тут выросли. Наши семьи работали в Бейнберри Холл на протяжении десятилетий. Я просто хотел предупредить вас на случай, если вам понадобится постоянная помощь.

Вообще, так оно и было. Бейнберри Холл был слишком большим, чтобы мы сами могли с ним справиться. Но покупка этого места означала, что у нас почти не осталось денег ни на что больше. Включая наемный труд.

– Кстати об этом, – сказал я. – Нам понадобится помощь время от времени от вас и от миссис Дитмер. Но сейчас…

– Вы сильный молодой человек, который справится и сам, – сказал Хиббс с неожиданной любезностью. – Я это уважаю и восхищаюсь этим. И также завидую. Как вы видите сами, я уже давно не юнец.

– Но я однозначно иногда буду просить вас о помощи, – сказал я.

– Да, пожалуйста, – он мотнул головой в сторону двух коттеджей, мимо которых мы проезжали, когда свернули с главной дороги. – Я живу вон там. Зовите, если понадобится помощь. Даже посреди ночи.

– Это очень мило с вашей стороны, но мы не собираемся вас слишком беспокоить.

– Я просто даю вам знать, – Хиббс сделал паузу, которую я мог бы назвать зловещей. – Помощь может понадобиться внезапно.

Я уже шел к машине, но после этого резко остановился.

– В каком это смысле?

Хиббс положил тонкую руку мне на плечо и потащил прочь, пока Джесс не смогла нас слышать.

– Я лишь хочу убедиться, что Джейни Джун рассказала вам все, что нужно знать об этом доме.

– Она сказала, – ответил я.

– Хорошо. Это здорово, что вы понимаете, во что ввязываетесь. Карверы не были готовы к этому месту, и, ну, думаю, чем меньше о них говорить, тем лучше, – Хиббс по-доброму похлопал меня по спине. – Я уже и так вас задерживаю. Ступайте к своей жене и еще раз осмотрите свой новый дом.

И он ушел – повернулся спиной и зашагал к своему домику. Только когда я уже сел в машину и ехал по дороге-штопору, я осознал всю странность этого разговора.

– Хиббс спросил, знаем ли мы, во что ввязываемся, – сказал я Джесс, когда Бейнберри Холл замаячил на горизонте, такой же огромный, каким я его и запомнил. – Сначала я подумал, что он говорит о Карверах.

– Я уверена, что так и есть, – ответила Джесс. – О чем же еще говорить?

– Я тоже так посчитал. Но потом он сказал, что Карверы не были к этому готовы, и теперь я гадаю, что же он имел в виду, – я остановил машину перед домом и посмотрел вверх на пару похожих на глаза окон на третьем этаже. Они смотрели в ответ. – Думаешь, здесь произошло что-то еще? Что-то до того, как сюда переехали Карверы?

Джесс кинула на меня взгляд, в котором однозначно читалось предостережение оставить эту тему.

– Прошлое в прошлом, помнишь? – сказала она. – Начиная с этой минуты мы сосредоточимся только на будущем.

С этой мыслью я вышел из машины, запрыгнул на крыльцо и отпер входную дверь. Затем помог Джесс выйти из машины, поднял ее на руки и перенес через порог. Романтический жест, который мне так и не представился после свадьбы.

У нас был бурный роман. Я был помощником профессора и преподавал курс новой журналистики в университете Вермонта. Там Джесс получала степень магистра в области учителя начальных классов. Мы встретились на вечеринке, устроенной нашим общим другом, и провели ночь, обсуждая «Хладнокровное убийство» Трумена Капоте. Я никогда не встречал такую, как она – беззаботную, яркую и живую. Ее лицо светилось, когда она улыбалась, что случалось часто, а глаза были подобны окнам в ее мысли. К концу той ночи я понял, что Джесс – именно та женщина, с которой я хотел бы провести остаток своей жизни.

Мы поженились спустя полгода. А спустя еще полгода родилась Мэгги.

– Ты хочешь официально окрестить это место сейчас или завтра? – спросил я, поставив ее на ноги в прихожей.

– Сейчас, – подмигнула Джесс. – Определенно сейчас.

Взявшись за руки, мы пошли глубже в дом. Секунду спустя я остановился, застигнутый врасплох видом свисающей с потолка люстры.

Она ярко горела.

Джесс тоже это заметила и сказала:

– Может, Хиббс ее нам включил.

Я надеялся, что так и было. В противном случае это означало, что проблема с проводкой, которую обещала решить Джейни Джун, так и осталась без внимания. Я не слишком волновался, потому что к тому времени Джесс уже тащила меня к изогнутой лестнице с игривой улыбка, в ее глазах сиял шаловливый огонек.

– Так много комнат, – сказала она. – Пожалуй, нам нужно окрестить каждую.

Я охотно последовал за ней вверх по лестнице, абсолютно забыв о люстре. Все, о чем я думал – это моя жена, моя дочь и чудесная новая жизнь, которую мы будем вести в этом доме.

Я и понятия не имел, что на самом деле готовит нам Бейнберри Холл. Как, несмотря на все наши усилия, его история в конечном итоге чуть нас не задушила. Как двадцать дней в его стенах превратятся в кошмар наяву.

Если бы я хоть что-то из этого знал, то мы бы развернулись, ушли из Бейнберри Холл и никогда бы не возвращались.