История твоей жизни (сборник) Чан Тед

Мое положение фундаментально переменилось: если ЦРУ захочет придержать меня как объект тестирования, мое согласие будет совершенно не обязательным. Надо подготовиться.

Разговор произошел четыре дня спустя и застал Ши врасплох.

– Вы хотите выйти из исследования?

– Да, и немедленно. Я хочу вернуться к работе.

– Если это вопрос оплаты, мы могли бы…

– Нет, деньги не проблема. Просто с меня достаточно этих тестов.

– Я понимаю, что после некоторого времени тесты начинают утомлять, но мы так много из них узнаем… и мы ценим ваше участие, Леон. Дело не просто в том…

– Я знаю, как много вы узнаете из тестов. И все же я решил: я больше не хочу.

Ши пытается что-то сказать, но я перебиваю:

– Я знаю, что связан соглашением о конфиденциальности. Если вы хотите, чтобы я что-нибудь по этому поводу подписал, присылайте. – Я встаю и иду к двери. – До свидания, доктор Ши.

Он звонит через два дня.

– Леон, вам необходимо приехать на осмотр. Мне только что сообщили: в другой клинике обнаружили неприятные побочные эффекты лечения гормоном «К».

Он лжет: по телефону он бы ни за что этого не сказал.

– И какого рода эффекты?

– Потеря зрения. Бурный рост зрительного нерва и последующее его разрушение.

Наверняка это заказало ЦРУ, узнав, что я выхожу из испытаний. Стоит мне вернуться в больницу, Ши объявит меня умственно несостоятельным и госпитализирует принудительно. А потом меня переведут в государственный научно-исследовательский институт.

Я изображаю тревогу:

– Выезжаю немедленно.

– Ну и хорошо. – Ши доволен, что его представление оказалось убедительным. – Мы вас осмотрим сразу, как приедете.

Я вешаю трубку и поворачиваюсь к своему терминалу – проверить последнюю информацию в базе данных ФСИЛ. Ни о каких побочных эффектах не упоминается – ни на зрительном нерве, ни где-нибудь еще. Я не отбрасываю возможности, что в будущем такие эффекты могут проявиться, но тогда я сам их обнаружу.

Пора уезжать из Бостона, и я начинаю собирать вещи. Уходя, снимаю все со счета в банке. Если продать аппаратуру моей студии, я получил бы больше денег, но все это громоздкое, не вывезти. Я забираю только несколько мелких вещичек. Где-то через два часа телефон звонит снова: Ши интересуется, где я. На этот раз я жду, чтобы сработал автоответчик.

– Леон, вы слышите меня? Это доктор Ши. Мы вас уже довольно давно ждем.

Он попытается позвонить еще раз, а потом пошлет санитаров в белых халатах, а то и полицию, чтобы меня забрать.

В семь тридцать вечера Ши еще сидит в больнице, ожидая новостей обо мне. Я поворачиваю ключ зажигания и выезжаю с парковки через улицу от больницы. Сейчас он в любой момент может заметить конверт, который я подсунул под дверь его кабинета. Как только он его откроет, сразу сообразит, что письмо от меня.

Привет, доктор Ши!

Я так понимаю, что вы меня ищете.

Минута удивления, но не больше: он тут же возьмет себя в руки и предупредит охрану, чтобы искала меня в здании и проверяла все отъезжающие машины. И станет читать дальше:

Вы можете отозвать тех мордоворотов-санитаров, что ждут у моей квартиры, – я не хочу зря тратить их драгоценное время. Наверное, вы решительно настроены получить на меня полицейский ордер на розыск, и потому я взял на себя смелость ввести в центральный компьютер полиции вирус, который будет подменять информацию в ответ на запросы по номеру моей машины. Конечно, вы можете дать описание автомобиля, но ведь вы же даже не знаете, как он выглядит.

Леон.

Он позвонит в полицию, чтобы тамошние программисты занялись этим вирусом. Он заключит, что у меня комплекс неполноценности – судя по наглому тону записки, ненужному риску возвращения в больницу, чтобы ее доставить, и бессмысленному сообщению о вирусе, который иначе мог бы пройти незамеченным.

И будет не прав. Эти действия были предприняты, чтобы вызвать недооценку моих возможностей полицией и ЦРУ – тогда я могу твердо надеяться, что они не примут адекватных мер. Вычистив мой вирус из центрального компьютера, тамошние программисты оценят мою программистскую квалификацию как хорошую, но не выдающуюся, и загрузят резервные копии, чтобы восстановить мой номер машины. Это действие включит второй вирус, гораздо более тонкий, который модифицирует и резервные копии, и активную базу данных. Полиция будет довольна, зная, что номер у нее записан верно, и станет азартно гоняться за призраком.

Следующая моя цель – раздобыть новую ампулу гормона «К». К сожалению, при этом ЦРУ получит возможность точно оценить мои истинные способности. Если бы я не послал записку, полицейские обнаружили бы мой вирус позже, когда уже ввели бы сверхжесткие предосторожности при его искоренении. А тогда я бы не смог убрать номер своей машины из всех файлов полиции.

Сейчас я остановился в ближайшем мотеле и работаю над дейтанетовским терминалом у себя в номере.

Закрытую базу данных ФСИЛ я взломал и увидел адреса пациентов, получающих гормон «К», а заодно просмотрел внутренние переговоры ФСИЛ. На гормон «К» наложен клинический запрет, и до его снятия – никаких дальнейших испытаний. ЦРУ требует, чтобы сначала изловили меня и оценили потенциал исходящей от меня угрозы.

ФСИЛ попросила все больницы вернуть оставшиеся ампулы с курьером. Я должен заполучить ампулу раньше, чем это случится. Ближайший пациент – в Питсбурге; я заказываю себе билет на ранний утренний рейс. Потом смотрю карту Питсбурга и заказываю у компании «Пенсильвания курьер» грузовичок-пикап на одиннадцать часов утра на адрес инвестиционной компании в деловой части города. И наконец подписываюсь на несколько часов времени суперкомпьютера.

Арендованный автомобиль я оставляю за углом небоскреба в Питсбурге; в кармане пиджака у меня лежит небольшая схемная плата с клавиатурой. Я гляжу вдоль улицы туда, откуда должен появиться курьер. У половины пешеходов носы и рты закрыты белыми респираторами, но видимость хорошая.

Вот он появляется за два перекрестка от меня – домашний фургон с надписью «Пенсильвания курьер» на боку. Не машина с усиленной безопасностью – ФСИЛ меня не опасается. Я вылезаю из машины и иду к небоскребу. Вскоре появляется фургон. Паркуется. Из него выходит водитель. Как только он заходит в здание, я сажусь в его машину.

Она только что из больницы. Водитель на пути на сороковой этаж, он должен забрать там пакет из инвестиционной компании. Как минимум четыре минуты его не будет.

К полу фургона приварен большой металлический ящик с усиленными стенами и дверью. На двери – полированная пластина; ящик открывается, когда водитель прикладывает к ней ладонь. И еще у пластины сбоку порт данных, через который она программируется.

Я вчера вечером проник в служебную базу данных «Лукас секьюрити системз» – компании, которая продает такие замки фирме «Пенсильвания курьер». Там я нашел зашифрованный файл с кодами отпирания замков.

Должен признать, что, хотя взлом систем безопасности компьютера так и остался неэстетичным, некоторые аспекты этой работы косвенно связаны с весьма интересными проблемами математики. Например, для взлома обычно используемых методов шифрования стандартным путем потребовались бы годы суперкомпьютерного времени. Но я в своих набегах на теорию чисел нашел прекрасный способ разложения очень больших чисел на множители. С применением этого способа суперкомпьютер взламывает такую схему шифрования за несколько часов.

Я вытаскиваю из кармана плату и подключаю ее с помощью кабеля к порту данных, потом ввожу двенадцатизначное число, и дверца распахивается.

Когда я возвращаюсь с ампулой в Бостон, ФСИЛ уже отреагировала на кражу, убрав все существенные файлы со всех компьютеров, к которым есть доступ из сети дейтанет. Как и ожидалось.

Собрав свои пожитки, я с ампулой еду в Нью-Йорк.

Оказывается, быстрее всего я могу добыть деньги, как это ни странно, в игре. Бега с гандикапом для меня достаточно просты. Не привлекая ненужного внимания, я накапливаю умеренную сумму, а потом живу за счет вложений на рынке акций.

Остановился я в самом дешевом номере с доступом в дейтанет, который удалось найти вблизи Нью-Йорка. Инвестиции я делаю под несколькими вымышленными именами и меняю эти имена регулярно. Некоторое время я провожу на Уолл-стрит и потому улавливаю краткосрочные высокоприбыльные возможности по языку жестов брокеров. Но появляюсь я там не чаще раза в неделю – есть более важные дела, есть гештальты, влекущие мое внимание.

У меня развивается разум и одновременно с ним – контроль над телом. Гипотеза, что в процессе эволюции люди пожертвовали физическими способностями в обмен на разум, ошибочна: управление телом – деятельность разума. Сила у меня не увеличилась, но координация стала куда выше средней, и я даже стал одинаково владеть обеими руками. Более того, моя способность к сосредоточению сделала биологическую обратную связь весьма эффективной. После очень небольших тренировок я научился учащать или разрежать сердцебиение, снижать и повышать кровяное давление.

Я пишу программу, выполняющую распознавание моего лица на фотографиях и выискивающую появление моего имени, а потом закладываю ее в вирус для просмотра всех общедоступных файлов в дейтанет. ЦРУ даст в национальных новостях мой портрет и опишет меня как опасного сбежавшего психа, даже убийцу, быть может. Вирус заменит мою фотографию видеопомехами. Такой же вирус я запускаю в компьютеры ФСИЛ и ЦРУ – искать мои фотографии в любой передаче, направленной в местную полицию. Эти вирусы выдержат все, что смогут напустить на них тамошние программисты.

Несомненно, Ши и его команда сейчас консультируются с психологами в ЦРУ, гадая, куда я мог деться. Родители мои умерли, так что ЦРУ станет искать среди моих друзей, спрашивать, не выходил ли я на контакт, и будет держать их под наблюдением на случай, если выйду. Достойное сожаления вмешательство в частную жизнь, но не первоочередное для меня дело.

Вряд ли ЦРУ станет обрабатывать своих агентов гормоном «К», чтобы меня найти. Как показал мой пример, сверхразумным человеком слишком трудно управлять. Все же я буду следить за прочими пациентами – на случай, если правительство решит их завербовать.

Картины будней общества открываются мне без усилий с моей стороны. Я иду по улице, гляжу на спешащих по своим делам людей, и, хотя они не говорят ни слова, подтекст очевиден. Проходит молодая пара, обожание одного отскакивает от терпимости другой. Мелькает, а потом становится ясно ощутимым опасение у бизнесмена, который боится, как бы начальник ему потом не выдал за преждевременный уход с работы. Идет женщина в мантии деланой утонченности, но эта мантия соскальзывает при встрече с реальностью.

Как всегда, роли, которые играет человек, узнаваемы лишь для более взрослого. Для меня эти люди – как дети на игровой площадке; меня забавляет их серьезность, раздражают воспоминания о том, как я занимался тем же самым. Для них их действия естественны, но я уже не могу в этом участвовать; я взрослый, я оставил детские игры. Мир нормальных людей для меня лишь средство существования.

Каждую неделю я приобретаю годы образования, воспринимая все более масштабные картины. Я вижу гобелен людского знания в такой широкой перспективе, с которой еще никто никогда не смотрел; я могу заполнить пробелы там, где ученые никогда их не замечали, могу обогатить текстуру там, где они считали ее полной.

Самый четкий узор – у естественных наук. Прекрасно единство физики не только на уровне фундаментальных явлений, но и при рассмотрении ее расширений и следствий. Такие понятия, как «оптика» или «термодинамика», – всего лишь шоры, которые не дают физикам увидеть бессчетные пересечения. Не говоря уже об эстетическом впечатлении, даже упущенным практическим применениям имя легион. Уже много лет назад инженеры могли бы генерировать сферически симметричные гравитационные поля.

Но, зная это, я все равно не стану собирать такое устройство, и никакое другое не стану. Для него понадобилось бы много сделанных на заказ компонентов, все достаточно трудные в изготовлении и требующие немалых временных затрат. А главное – создание такого устройства не доставило бы мне особого удовольствия, поскольку я и так знаю, что оно будет работать, а никаких новых гештальтов оно не высветит.

Я пишу в порядке эксперимента поэму. Написав первую песнь, я смогу выбирать подход к объединению образов в пределах всех искусств. Я пользуюсь шестью современными и четырьмя древними языками; они включают в себя большинство главных мировоззрений человеческой цивилизации. Каждый дает мне новые оттенки значений и поэтические эффекты, некоторые сопоставления оказываются поразительными. Каждая строка поэмы содержит неологизмы, порожденные продавливанием слов через сито чужого языка. Если бы я закончил произведение, получилось бы что-то вроде «Следа Финнегана», умноженного на «Песни» Паунда.

Мою работу прерывает ЦРУ; оно ставит на меня капкан. После двух месяцев попыток тамошние специалисты признали, что обычными методами им меня не найти, и приняли более решительные меры. В новостях сообщили, что подружка некоего маньяка-убийцы арестована по обвинению в помощи и содействии его побегу. Имя ее – Конни Перритт, девушка, с которой я встречался в прошлом году. Если дело дойдет до суда, она получит немалый срок. ЦРУ надеется, что я этого не допущу. Оно ждет от меня маневра, который заставит меня выйти на свет, тут-то меня и поймают.

Предварительные слушания по делу Конни завтра. ЦРУ добьется, чтобы ее выпустили под залог, может быть, с поручителем, если надо будет – это даст мне возможность с ней связаться. Все окрестности ее квартиры они напичкают агентами в штатском, которые будут меня ждать.

Я начинаю редактировать первый экранный образ. Эти цифровые фотографии – грубая подделка под голограммы, но для моей цели они годятся. На сделанных вчера снимках – окрестности дома Конни, улица перед ним и ближайший перекресток. Я вожу курсором по экрану, проводя перекрестием над определенными местами снимков. Окно в доме наискосок через улицу: свет выключен, но занавеска отодвинута. Уличный разносчик за два квартала позади дома.

Всего я отмечаю шесть точек – где вчера ждали агенты ЦРУ, когда Конни вернулась к себе. Просмотрев мои видеопортреты, сделанные в больнице, они знали, что искать у всех прохожих мужского или сомнительного пола: уверенная, ровная походка. Эти ожидания их и подвели: я просто сделал шире шаг, покачивал головой вверх-вниз, не так резко размахивал руками. Это и еще несколько нетипичная одежда вполне отвело им глаза, когда я вошел в зону наблюдения.

Внизу фотографии я печатаю частоту, на которой переговариваются агенты, и формулу, описывающую используемый ими алгоритм шифрования. Закончив, я передаю изображения директору ЦРУ. Смысл ясен: я могу убить ваших агентов в любой момент, если их не уберут.

Но чтобы они сняли обвинения с Конни и чтобы ЦРУ меня больше не отвлекало, придется еще поработать.

Снова задача выделения закономерности, на этот раз – весьма обыденная. Тысячи страниц рапортов, докладных записок, писем – каждая как цветовая точка на картине пуантилиста. Я отступаю от этой панорамы, смотрю на линии и грани, создавая всплывающий образ. Мегабайты, которые я сканирую, – всего лишь доля всех записей за изучаемый период, но их хватит.

То, что я нашел, довольно ординарно, куда проще сюжета шпионского романа. Директор ЦРУ был в курсе плана группы террористов взорвать метро в Вашингтоне. Он допустил взрыв, чтобы получить согласие конгресса на крайние меры против этой группы. Среди жертв оказался сын одного конгрессмена, и директор ЦРУ получил полную свободу действий против террористов. Хотя его планы не прописаны прямо в файлах ЦРУ, они совершенно ясны. В соответствующих записках делаются только осторожные намеки, и эти записки тонут в море невинных документов. Если бы какая-нибудь комиссия по расследованию должна была прочесть все эти записи, улики потонули бы в море хаоса. Но вытяжка из нужных записок прессу убедит.

Я посылаю список документов директору ЦРУ с примечанием: «Не трогайте меня, и я не трону вас». Он поймет, что выбора у него нет.

Этот маленький эпизод укрепил мое мнение о делах мира. Я мог бы вскрыть тайные интриги где бы то ни было, если бы был в курсе текущих событий, но все это неинтересно. Я возобновляю свои занятия.

Контроль над телом усиливается. Я бы сейчас мог пройти по горящим углям или втыкать себе иглы в руку, если б захотел. Но мой интерес к восточной медитации ограничен ее применениями к физическому контролю. Никакой медитативный транс для меня не столь желанен, как то состояние, когда я составляю гештальт из стихийных данных.

Я создаю новый язык. В обычных языках я ограничен рамками, и они не дают мне двигаться дальше. Им не хватает силы для выражения нужных мне концепций, и даже в своей родной области они неточны и неуклюжи. Еле-еле они годятся для речи, что уж там говорить о мысли.

Существующая лингвистическая теория бесполезна: мне придется переоценить заново основы логики, чтобы определить подходящие атомарные компоненты для моего языка. Этот язык будет поддерживать диалект, обладающий выразительной способностью всей математики, так что любое написанное мною уравнение будет иметь лингвистический эквивалент. Но математика станет всего лишь малой частью этого языка, а не целым: я в отличие от Лейбница осознаю пределы символической логики. Другие диалекты будут предназначены для моих обозначений в эстетике и теории познания. Проект займет немало времени, но конечный результат невероятно прояснит мои мысли. Когда я переведу на этот язык все, что знаю, картины, которые я ищу, проявятся сами собой.

Я прерываю работу. До того как составить систему эстетических обозначений, надо определить словарь всех эмоций, которые я могу себе представить.

Мне знакомы многие эмоции, помимо эмоций обычных людей, и я вижу, насколько ограничен их эмоциональный диапазон. Я не отрицаю действенности любви и тревожного страха, которые когда-то испытывал, но вижу теперь их такими, как они есть: как увлечения и огорчения детства, они лишь предвестники того, что испытываю я сейчас. Мои страсти стали более многогранными: растет мое знание самого себя, и эмоции усложняются экспоненциально. Я должен уметь дать их полное описание, если собираюсь хотя бы приступить к ожидающей меня работе.

Конечно, на самом деле я испытываю куда меньше эмоций, чем мог бы: мой интеллект ограничен теми, кто меня окружает, и скудным взаимодействием, которое я себе разрешаю с ними иметь. Мне вспоминается конфуцианское понятие «рен»: это качество, неадекватно переводимое как «благожелательность», является квинтэссенциально человеческим, и его можно взрастить только взаимодействием с окружающими, одинокому его проявления недоступны. А вот я, а вокруг люди, повсюду люди, но ни одного, с кем взаимодействовать. Я – лишь доля того, чем может стать личность с моим интеллектом.

Я не обманываю себя ни жалостью к себе, ни тщеславием: я могу оценить свое психологическое состояние крайне объективно и последовательно. Я точно знаю, какие у меня есть эмоциональные ресурсы и каких нет и насколько я ценю каждый из них. Я ни о чем не сожалею.

Мой язык обретает форму. Он предназначен для гештальта – гештальт он представляет весьма удобно для мысли, но бесполезно для речи или письма. Его не переписать в виде линейно расположенных слов, разве что в виде огромной идеограммы, которую надо воспринимать как целое. Такая идеограмма может яснее картинки передать то, что не скажет тысяча слов. Изощренность каждой идеограммы была бы соизмерима с объемом содержащейся информации. Я развлекаюсь мыслью о колоссальной идеограмме, передающей всю вселенную.

Печатная страница для такого языка слишком неуклюжа и статична – единственным пригодным средством была бы голограмма, воспроизводящая графический образ, меняющийся во времени. Говорить на этом языке в принципе невозможно, учитывая ограниченную полосу частот человеческой гортани.

У меня в голове кипят ругательства древних и современных языков, они дразнят меня своей грубостью, напоминая, что мой идеальный язык содержал бы термины достаточно ядовитые, чтобы выразить мою теперешнюю досаду.

Мне не удается завершить этот искусственный язык – проект слишком масштабен для моих теперешних средств. Недели сосредоточенных усилий ничего полезного не дали. Я пытался писать самостоятельно, используя уже разработанные рудименты языка и создавая все более полные версии. Но каждая версия лишь яснее показывала свою неадекватность, заставляя меня расширять конечные цели, превращая их в Святой Грааль в конце расходящегося бесконечного регресса. Ничем не лучше, чем пытаться создать язык ex nihilo[5].

А как же с четвертой ампулой? Никак не могу выкинуть ее из головы: любая неудача, на которую я натыкаюсь на своем нынешнем плато, напоминает мне о возможности более высоких вершин.

Конечно, есть серьезный риск. Инъекция может дать осложнения в виде повреждения мозга или безумия. Искушение от Дьявола, быть может, но все же искушение. И я не вижу причин сопротивляться.

Риск был бы меньше, если бы я сделал себе инъекцию в условиях больницы или если бы кто-то был в моей квартире. Однако я решаю, что инъекция либо будет успешной, либо вызовет необратимые повреждения, и потому обхожусь без этих предосторожностей.

Я заказываю аппаратуру у компании-поставщика медицинского оборудования и сам собираю прибор для интраспинальных инъекций. До полного эффекта могут пройти дни, а потому я запираю себя в спальне своей квартиры. Не исключено, что реакция у меня окажется бурной, и я убираю все бьющееся, а к кровати привязываю свободные петли. Соседи, если услышат, решат, что это воет наркоман.

Я делаю себе инъекцию и жду.

Мозг горит огнем, позвоночник прожигает спину, я почти в апоплексии. Ослеп, оглох, ничего не ощущаю.

И галлюцинирую. С такой противоестественной ясностью и резкостью, что это не могут не быть иллюзии, мерещатся мне несказанные кошмары, они нависают надо мной – сцены не физического насилия, но душевного увечья.

Ментальная агония – и оргазм. Ужас – и истерический смех.

На краткий миг возвращается восприятие. Я лежу на полу, вцепившись себе в волосы, и вырванные их пучки лежат рядом со мной. Одежда промокла от пота. Я прикусил язык, в горле горит – от крика, наверное. От судорог все тело в синяках, вероятно, есть и сотрясение, если судить по шишкам на затылке, но я ничего не чувствую. Часы прошли или мгновения?

И снова зрение затуманивается, и возвращается ревущий шум.

Критическая масса.

Откровение.

Я понимаю механизм собственного мышления. Я точно знаю, каким образом я знаю, и понимание стало рекурсивным. Я понимаю бесконечную регрессию самопознания – не бесконечным движением шаг за шагом, но постижением предела. Природа рекурсивного познания мне ясна. Слово «самосознание» обретает новое значение.

Fiat logos[6]. Я постигаю собственный разум в терминах языка такого выразительного, какого я никогда не мог себе вообразить. Как Бог, создающий порядок из хаоса словом, я создаю себя заново этим языком. Он метасамоописывающийся и самоизменяющийся: он не только может описать мысль, он может описывать и изменять собственные операции, причем на всех уровнях. Что бы дал Гёдель, чтобы увидеть такой язык, где изменение предложения влечет за собой адаптивные изменения всей грамматики?

С этим языком я теперь понимаю, как работает мой разум. Я не притворяюсь, будто вижу, как срабатывают мои нейроны – оставлю такие заявки Джону Лилли и его экспериментам шестидесятых годов с ЛСД. Нет, я воспринимаю гештальты, я вижу, как создаются и взаимодействуют ментальные структуры. Я вижу, как думаю, и вижу уравнения, описывающие это мышление, и вижу себя, воспринимающего эти уравнения, и вижу, как уравнения описывают, что их кто-то воспринимает.

Я знаю, как из этих уравнений возникают мои мысли.

Вот эти.

Поначалу я ошеломлен свалившейся на меня информацией, парализован осознанием самого себя. Через несколько часов я научаюсь контролировать этот самоописывающийся поток. Я его не отфильтровал, не отодвинул в фоновый режим. Он соединился с моим мыслительным процессом и используется в процессе моей обычной деятельности. Еще не сразу я научусь извлекать из него пользу без усилий и действенно, как балерина, полностью владеющая своим телом.

Все то, что я знал о своем разуме теоретически, я сейчас вижу явно и детально. Подводные течения секса, агрессии и самосохранения, измененные условиями воспитания в детстве, сталкиваются друг с другом и иногда маскируются под рациональные мысли. Я узнаю все причины своих настроений, знаю мотивы, лежащие в основе всех моих решений.

И что можно сделать с этим знанием? Многое из того, что обычно называют «личностью», в моей власти, а высшие уровни моей психики определяют, кто я сейчас. Я могу погрузить свой ум в самые разные ментальные и эмоциональные состояния и при этом осознавать эти состояния и иметь возможность восстановить исходные условия. Я понял механизмы, которые действовали, когда я выполнял сразу две работы, я могу разделить сознание, одновременно почти полностью сосредоточиваясь на двух и более проблемах и полностью их видя в целом, метаосознавать их все. Что я еще могу?

Я заново узнаю свое тело, будто вдруг культю инвалида заменили рукой часовщика. Управлять подчиняющимися воле мышцами – это просто, координация у меня нечеловеческая. Навыки, которые обычно вырабатываются после тысяч повторений, я могу запомнить за два-три. Я нашел видео, где сняты руки играющего пианиста, и вскоре мог повторить его движения, даже не имея перед собой клавиатуры. Избирательное сокращение и расслабление мышц увеличивают мою силу и гибкость. Время мышечной реакции – тридцать пять миллисекунд как для сознательных, так и для рефлекторных действий. Изучить акробатику и боевые искусства мне было бы просто.

Я телесно осознаю функции почек, всасывание питательных веществ, работу желез. Я даже знаю, какую роль играют в моем мозгу нейромедиаторы. Осознание требует более активной мозговой деятельности, чем в любой стрессовой ситуации с резким выделением гормонов надпочечников. Часть моего разума поддерживает условия, которые убили бы обычный ум и тело за несколько минут. Корректируя программы своего разума, я испытываю приливы и отливы всех веществ, что включают мои эмоциональные реакции, подхлестывают внимание или слегка меняют отношение к разным предметам.

А потом я обращаю взгляд наружу.

Ослепительная, радостная, ужасающая симметрия окружает меня. Столько заключено теперь в окруживших меня узорах, что вот-вот сама вселенная разрешится в виде картины. Я приближаюсь к окончательному гештальту: контексту, в котором любое знание встает на место и сияет; это мандала, музыка сфер, космос.

Я ищу просветления не духовного, но рационального. Мне еще надо пройти дорогу к нему, но сейчас она не будет постоянно ускользать из-под пальцев. Имея теперь язык моего разума, я могу точно рассчитать расстояние между мной и этим просветлением – я увидел свою конечную цель.

Теперь надо спланировать следующие действия. Во-первых, нужно добавить простые усиления к самосохранению, начав с боевых искусств. Я посмотрю несколько состязаний, чтобы изучить возможные атаки, хотя сам буду применять только защитные действия: я могу двигаться достаточно быстро, чтобы избежать самых молниеносных ударов. Это позволит мне защитить себя и разоружить любого уличного хулигана, если на меня нападут. Тем временем мне придется есть обильно, чтобы удовлетворить требования моего мозга по питанию, даже с учетом возросшей эффективности метаболизма. Еще надо будет побрить голову, чтобы улучшить охлаждение мозга при усиленном кровотоке.

А потом основная цель: расшифровать образы. Для дальнейшего усиления мозга возможны только искусственные усовершенствования. Мне нужна была бы прямая связь «мозг – компьютер», чтобы загружать информацию прямо в разум, но для этого я должен будут создать новые отрасли промышленности. Любые способы цифровых вычислений будут здесь неадекватны; то, что я задумал, потребует наноструктуры на базе нейронных сетей.

Обрисовав эти основные идеи, я включаю мозг в многопроцессорный режим: одна секция разума разрабатывает математику, моделирующую поведение этой сети, другая создает процесс репликации информации по нейронным путям на молекулярном уровне в самовосстанавливающейся биокерамической среде, третья обдумывает тактику создания нужной мне промышленности. Терять время я не могу: я ввожу в мир революционную теорию и технику, и все эти отрасли должны начать работу сразу.

Я выхожу во внешний мир, чтобы снова изучать общество. Язык знаков, передающий эмоции, который я когда-то знал, сменился матрицей взаимосвязанных уравнений. Силовые линии вьются и изгибаются между людьми, предметами, учреждениями, идеями. Люди трагически напоминают марионеток: каждая движется отдельно, но все они связаны сетью, которую предпочитают не видеть. Они могли бы воспротивиться, но очень мало кто на это идет.

Сейчас я сижу в баре. За три стула от меня сидит мужчина, знакомый с заведениями такого типа; он оборачивается и замечает пару в темном углу. Мужчина улыбается, жестом подзывает бармена и наклоняется к нему по секрету поговорить об этой паре. Мне не надо слышать, что он говорит.

Он лжет бармену легко и непринужденно. Это спонтанный лжец, и лжет он не чтобы как-то внести интерес в свою жизнь, но чтобы порадоваться своей способности дурачить людей. Он знает, что бармену все равно, и тот лишь изображает интерес, хотя все же верит.

Моя восприимчивость к языку жестов людей выросла настолько, что я это все замечаю, не глядя и не слушая: я чую феромоны, которые испускает его кожа. До некоторой степени мои мышцы способны чувствовать напряжение его мышц – быть может, через их электрическое поле. Эти каналы не могут передавать точную информацию, но получаемые мною впечатления дают обильную основу для экстраполяций, они добавляют плетение к паутине.

Обычные люди могут воспринимать эту информацию подсознательно. Я постараюсь получше на них настроиться; потом, быть может, попробую контролировать выдачу собственной.

Я выработал у себя способности, напоминающие способы манипулирования чужим разумом, которые предлагают объявления бульварных газет. Способность контролировать эманации тела позволяет мне вызывать у людей в точности желаемую реакцию. С помощью феромонов и напряжения мышц я могу вызвать у человека гнев, страх, сочувствие или сексуальное возбуждение. Вполне достаточно, чтобы завоевывать друзей и оказывать влияние.

Я могу вызвать в других даже самоподдерживающуюся реакцию. Связывая определенные реакции с чувством удовлетворения, я могу создавать петлю положительной обратной связи, контур усиления: тело человека будет усиливать собственную реакцию. Я воспользуюсь этим, чтобы повлиять на президентов корпораций и создать необходимые мне отрасли промышленности.

Я больше не могу видеть сны – в нормальном смысле. У меня нет ничего, что можно было бы назвать подсознанием, и я контролирую все технические функции, выполняемые мозгом, так что работы, выполняемые фазой быстрого сна, стали ненужными. Бывают моменты, когда мое владение собственным разумом ослабевает, но их вряд ли можно назвать снами. Скорее метагаллюцинациями, и это чистая пытка. В эти периоды я отключаюсь: я вижу, как разум порождает странные видения, но я парализован и не в состоянии реагировать. Я с трудом могу идентифицировать то, что вижу: образы причудливых бесконечных ссылок на себя и изменений, которые даже мне кажутся бессмысленными.

Мой разум истощает ресурсы мозга. Биологическая структура таких размеров и сложности едва может поддерживать осознающую себя психику. Но самосознание есть также саморегуляция – до некоторой степени. Я даю разуму полный доступ ко всему, что доступно, и удерживаю его от выхода за эти пределы. Однако это трудно: я заперт в бамбуковой клетке, где ни сесть, ни встать. Если я попытаюсь расслабиться или полностью разогнуться – сразу же агония и безумие.

Я галлюцинирую. Я вижу, как мой разум воображает возможные конфигурации, которые он мог бы принять, а потом коллапсирует. Я свидетель собственных иллюзий, видений того, чем может стать мой разум, когда я восприму окончательный гештальт.

Достигну ли я окончательного самосознания? Смогу ли открыть компоненты, которые составляют мои собственные ментальные гештальты? Найду ли врожденное знание морали? Я мог бы понять, способен ли разум возникнуть из материи спонтанно, понять, как связано сознание с остальной вселенной. Я мог бы увидеть, как сливаются субъект и объект: центр всего опыта мира.

Или, быть может, я обнаружил бы, что гештальт разума не может быть создан и требуется вмешательство. Может быть, я увидел бы душу, тот ингредиент сознания, что выше физической сущности. Доказательство существования Бога? Я бы мог увидеть смысл, истинный характер существования.

Я мог бы достичь просветления. Должно быть, эйфорическое переживание…

Разум коллапсирует обратно в состояние здравого рассудка. Надо держать себя на более коротком поводке. Когда я контролирую метапрограммный уровень, разум отлично самовосстанавливается: я могу вернуть себя из состояний, похожих на бред или амнезию. Но если я слишком далеко захожу на этом уровне, разум может стать неустойчивой структурой, и тогда я впаду в состояние далеко за пределами обычного безумия. Я запрограммирую разум на запрет выхода за пределы диапазона репрограммирования.

Эти галлюцинации укрепляют мою решимость создать искусственный мозг. Только имея такую структуру, я смогу действительно воспринять все гештальты, а не мечтать о них. Чтобы достичь просветления, я должен дойти до следующей критической массы – в терминах нейронных аналогов.

Я открываю глаза: два часа двадцать восемь минут десять секунд с момента, когда я закрыл глаза для отдыха, хотя и не для сна. Я встаю с кровати.

Запрашиваю на терминал курсы акций, гляжу на экран – и застываю.

Экран кричит. Он мне говорит, что есть в мире еще один человек с усовершенствованным разумом.

Пять моих инвестиций принесли убытки – не катастрофические, но достаточно большие, чтобы я их мог предусмотреть по языку жестов брокеров. Я читаю их список по алфавиту, и первые буквы названий корпораций, у которых упали акции, таковы: Г, Е, К, О и Р. Переставить – получается ГРЕКО.

Кто-то посылает мне весть.

Где-то есть еще человек, подобный мне. Был, наверное, еще один коматозный пациент, получивший третью инъекцию гормона «К». Он стер себя из базы данных ФСИЛ раньше, чем я полез ее смотреть, и подставил фальшивую запись в файл своего врача, так что никто не заметил. Он тоже украл еще одну ампулу гормона, дав ФСИЛ лишнюю причину закрыть свои файлы, и, неведомый властям, достиг моего уровня.

Он, наверное, опознал меня по системе инвестиций под моими вымышленными именами. Чтобы это сделать, он должен был уже иметь закритический уровень. Он мог вызвать внезапные и точные изменения, чтобы создать у меня эти убытки и привлечь внимание.

Я смотрю несколько служб данных, проверяя курс акций. Записи в моем списке верны, то есть мой партнер не стал просто менять значения в моей учетной записи. Он изменил положение с продажами акций пяти не связанных между собой корпораций, чтобы послать слово. И это было сделано демонстративно – я оценил искусство.

Очевидно, его начали лечить раньше, чем меня, а тогда он ушел дальше моего, но насколько? Я запускаю экстраполяционный расчет его вероятного прогресса, и эту информацию восприму, когда расчет будет готов.

Решающий вопрос: он враг или друг? Это просто добродушная демонстрация его силы или указание на намерение меня уничтожить? Потерянные суммы для меня умеренные: это показывает его заботу обо мне или о корпорациях, которыми ему пришлось манипулировать? Учитывая все безобидные способы, которыми он мог бы привлечь мое внимание, я вынужден предположить некоторую враждебность.

В этом случае я подвергаюсь риску – любому, от нового щипка и до смертельного нападения. В качестве предосторожности я немедленно уезжаю. Разумеется, если бы этот человек был явно враждебен, я уже был бы мертв. То, что он послал весть, значит, что он хочет поиграть. Мне надо поставить себя в равные с ним условия: скрыть свое местонахождение, определить, кто он, а потом попытаться связаться с ним.

Город я выбираю наудачу: Мемфис. Я отключаю экран, одеваюсь, собираю сумку и беру весь аварийный запас наличности.

В гостинице в Мемфисе я начинаю работать с терминалом дейтанет. Прежде всего я маршрутизирую свои действия через несколько фальшивых терминалов: для рутинного полицейского прослеживания мои запросы будут исходить с разных терминалов по всему штату Юта. Военная разведка могла бы проследить их до терминала в Хьюстоне, проследить же до Мемфиса было бы задачей даже для меня. Сигнальная программа в Хьюстоне даст мне знать, если кто-то проследит мой путь туда.

Сколько следов к своей личности стер мой близнец? Не имея всех файлов ФСИЛ, я начну с файлов курьерских служб разных городов, ища доставку из ФСИЛ в больницы за время исследований гормона «К». Потом проверю все случаи мозговых травм за это время, и будет с чего начать.

Если даже какая-то подобная информация осталась, ценность ее невелика. Куда существеннее будет исследовать картину инвестиций – найти следы усиленного разума. Но на это уйдет время.

Его зовут Рейнольдс. Он из Феникса, и раннее его развитие шло параллельно с моим. Третью инъекцию он получил шесть месяцев и четыре дня тому назад, что дает ему фору в пятнадцать дней. Он не стирал никаких очевидных записей – ждет, чтобы я его нашел. По моей оценке, он пребывает в закритическом состоянии уже двенадцать дней, вдвое дольше меня.

Теперь я знаю его систему инвестиций, но разыскать Рейнольдса – задача для Геркулеса. Я просматриваю журналы использования терминалов дейтанет в поисках учетных записей, куда он проникал. У меня на терминале высвечиваются двенадцать строк. Я пользуюсь клавиатурами для одной руки и ларингофоном и потому могу работать сразу над тремя запросами. В основном мое тело неподвижно; во избежание усталости я регулирую кровоток до должного уровня, включаю регулярное сокращение и расслабление мышц и удаление молочной кислоты. Воспринимая все видимые данные, изучая мелодию по нотам, я ищу центр дрожания паутины.

Проходят часы. Мы оба сканируем гигабайты данных, кружа друг возле друга.

Он в Филадельфии. И ждет моего приезда.

На заляпанном грязью такси я еду к Рейнольдсу. Судя по тому, к каким базам данных он обращался, Рейнольдс интересовался использованием генной модификации микроорганизмов для переработки токсических отходов, инерциальными ловушками для термоядерной реакции и подсознательным рассеиванием информации в обществе и различных структурах. Он собирается спасти мир, защитить его от него самого. И потому его мнение обо мне неблагоприятно.

Я не проявил интереса к внешнему миру, не проводил никаких исследований для помощи нормалам. Никто из нас не сможет переубедить другого. Для меня мир не имеет значения по сравнению с моими целями, а он не может допустить, чтобы усиленный разум работал чисто ради собственного интереса. Мои планы по созданию связей «разум – компьютер» отзовутся в мире гигантским эхом, вызвав реакцию правительств или народов, которая помешает его планам. Как гласит пословица, если я не решение, значит, я проблема.

Если бы мы были членами общества людей с усиленным разумом, природа человеческого взаимодействия имела бы иной порядок. Но в существующем обществе мы неизбежно станем тяжелыми танками, которые последствиями действий нормалов могут пренебречь. Будь мы даже в двенадцати тысячах миль друг от друга, мы не могли бы друг друга не замечать. Необходимо решение.

Мы оба обошлись без нескольких раундов игры. Есть тысяча способов, которыми мы могли бы попытаться убить друг друга, – от нанесения нейротоксина на дверную ручку до организации точечного удара с военного спутника. Мы оба могли бы обшаривать физическое пространство и дейтанет в поисках мириадов возможностей и ставить ловушки на пути поиска друг друга. Но ни один из нас ничего такого не сделал, не чувствовал необходимости к этому прибегать. Простая бесконечная регрессия пересмотра и обдумывания отвергла подобные способы. Решающими станут те приготовления, которые мы не можем предсказать.

Такси останавливается, я расплачиваюсь и иду в дом. Электрический замок отпирается передо мной сам. Я снимаю пальто и поднимаюсь на четыре пролета.

Дверь в квартиру Рейнольдса уже открыта. Я вхожу в гостиную и слышу гиперускоренную полифонию из цифрового синтезатора. Очевидно, прибор сделан Рейнольдсом: звуки модулированы неслышимо для обычных ушей, и даже я не могу найти в них систему. Быть может, эксперимент с музыкой высокой информационной плотности.

В комнате большое вращающееся кресло, спинкой ко мне. Рейнольдса не видно, а телесные эманации он снизил до коматозного уровня. Я неявно открываю свое присутствие и то, что я его узнал.

<Рейнольдс.>

Ответ:

<Греко.>

Медленно и плавно поворачивается кресло. Он улыбается и глушит стоящий рядом синтезатор. Удовлетворение.

<Рад познакомиться.>

Мы для общения используем фрагменты языка тела нормалов – сокращенная версия естественного языка. Каждая фраза занимает десятые доли секунды. Я выражаю сожаление:

<Очень жаль, что мы должны встречаться как враги.>

Грустное согласие, потом гипотеза:

<Совершенно верно. Представь, как могли бы мы переменить мир, действуя в согласии. Два усиленных разума – такая упущенная возможность.>

Это правда. Совместные действия дали бы куда больше, чем мы можем достичь каждый в отдельности. Любое взаимодействие было бы невероятно плодотворным – какая радость была бы просто вести дискуссию с кем-то, чья быстрота не уступает моей, кто может предложить идею, для меня новую, кто может услышать те же мелодии, что и я. И он желает того же. Нам обоим больно думать, что один из нас не выйдет из этой комнаты живым.

Предложение:

<Что, если нам поделиться друг с другом тем, что мы узнали за эти полгода?>

Он знает, что я отвечу.

Мы будем говорить вслух, поскольку язык тела лишен технического словаря. Рейнольдс быстро и спокойно произносит пять слов. Они куда более нагружены смыслом, чем любая строфа стихов: в каждом слове есть логическая зацепка, за которую я могу схватиться, предварительно постигнув полный смысл слова предыдущего. В целом эти слова составляют революционное прозрение в социологии. Рейнольдс языком тела сообщает, что это было среди первого, что он постиг. Я пришел к тому же осознанию, но сформулировал его по-другому. Я немедленно возражаю семью словами, где в четырех собраны различия между моим прозрением и его, а три следующих описывают неочевидные результаты этих различий. Он отвечает.

Мы продолжаем. Мы как два барда, и каждый побуждает другого добавить следующий куплет, а вместе они составляют эпическую поэму знания. За несколько мгновений мы набираем скорость, перехватывая слова друг друга, но слыша каждый оттенок, и воспринимаем, сопоставляем, отвечаем непрерывно, одновременно, едино.

Идут минуты. Я многое узнал от него, он от меня. Это восторг – так окунуться в идеи, следствия из которых мне придется обдумывать много дней. Но мы собираем и стратегическую информацию: я оцениваю объем его невысказанных знаний, сравниваю со своим и моделирую его процесс оценки меня. Никуда не девается сознание, чем должно все это кончиться: наш обмен лишь еще сильнее проясняет идеологические различия.

Рейнольдс не видел той красоты, что видел я, он стоял перед прекрасными озарениями, будучи к ним безразличен. Единственный гештальт, который его вдохновляет, – это тот, который игнорирую я: планетарное сообщество, биосфера. Я влюблен в красоту, он – в человечество. Каждый из нас чувствует, что другой отвергает великие возможности.

У него есть неупомянутый план создать глобальную сеть влияния, создать процветание в мире. Ради этого он будет использовать людей, из которых одним даст просто повышенный интеллект, другим – метасамосознание, и немногие из последних будут представлять для него угрозу.

<Зачем идти на такой риск ради нормалов?>

<Твое безразличие по отношению к ним было бы оправданно, если бы ты был просветленным и твой мир не пересекался бы с их миром. Но раз ты и я все еще можем воспринимать их дела, мы не можем быть к ним равнодушными.>

Я в состоянии точно измерить дистанцию между нашими моральными позициями, увидеть напряжение между несовместимыми линиями. Им движет не просто сочувствие или альтруизм, но что-то включающее оба эти чувства. Я же сосредоточен лишь на понимании возвышенного.

<А красота, видимая из просветления? Разве она тебя не привлекает?>

<Ты знаешь, какая структура нужна для поддержания просветленного сознания. У меня нет причин ждать все время, которое понадобится для создания соответствующей промышленности.>

Он считает интеллект средством, а я – целью в себе. Более высокий интеллект будет ему мало полезен. На его нынешнем уровне он может найти наилучшее решение в области человеческого опыта и далеко вне его. Все, что ему нужно, – достаточное время, чтобы это решение воплотить.

В дальнейшей дискуссии нет смысла. По взаимному молчаливому согласию мы начинаем.

Бессмысленно говорить об элементе внезапности, когда мы начинаем атаку: наше сознание не может стать более бдительным от предупреждения. Это не великодушная вежливость, когда мы соглашаемся о начале битвы: это признание неизбежного.

В моделях друг друга, которые построили мы по опыту взаимодействия, есть пробелы, лакуны: внутреннее психологическое развитие каждого и сделанные нами открытия. От этих мест не излучался отзвук, не тянулись нити к мировой паутине – до этого мгновения.

Я начинаю.

И сосредоточенно создаю в нем два контура усиления. Один очень прост: он повышает кровяное давление резко и невероятно высоко. Если его не трогать секунду, давление вырастет до уровня инсульта – где-то 400 на 300 – и капилляры мозга взорвутся.

Рейнольдс реагирует мгновенно. Хотя по нашему разговору ясно было, что он никогда ни в ком не пытался наводить контуры биоусиления, он сразу понимает, что происходит. И тут же снижает частоту сердцебиения и расширяет все сосуды тела.

Но истинный мой удар – это другой, куда более тонкий контур усиления. Это оружие, которое я стал разрабатывать, как только начал искать Рейнольдса. Этот контур заставляет нейроны выделять огромные количества антагонистов нейромедиаторов, не давая импульсу проходить через синапсы, останавливая мозговую деятельность. И этот контур я излучаю куда интенсивнее первого.

В процессе парирования мнимой атаки Рейнольдс испытывает некоторое ослабление сосредоточенности, скрытое эффектом повышенного давления. Мгновение спустя его тело начинает само усиливать этот эффект. Рейнольдс ошеломлен тем, как размываются его мысли. Он ищет механизм и вскоре его находит, но долго удержать не сможет.

Как только функции его мозга снизятся до уровня нормала, я без труда смогу манипулировать его сознанием. Гипноз заставит его отрыгнуть почти всю информацию, которой владеет его усиленный разум.

Я проверяю его язык тела, ища признаки снижения интеллекта. Регрессия несомненна.

И вдруг она останавливается.

Рейнольдс в равновесии. Я потрясен – он сумел сломать контур усиления. Он отбил самую изощренную атаку, какую я смог придумать.

Следующим шагом он ликвидирует нанесенные повреждения. Даже начав при сниженных способностях, он исправляет баланс нейромедиаторов. И за несколько секунд восстанавливается полностью.

Я ведь тоже был для него прозрачен. В нашем разговоре он понял, что я изучал контуры усиления, и разработал превентивные меры так, что я и не заметил. Потом он изучил конкретику моей атаки по мере ее развития и понял, как обратить эти эффекты. Я поражен его проницательностью, его быстротой, его скрытностью.

Он признает мое искусство.

<Очень интересная техника, и подходящая, учитывая твой эгоцентризм. Я даже не увидел, когда…>

Внезапно он выдает иной соматический символ, который я узнаю. Он воспользовался этим символом, когда три дня назад прошел за мной в бакалейной лавке. В проходе было много народу: рядом со мной находились старуха, пыхтящая в респираторе, подросток, перебравший кислоты, одетый в рубашку на жидких кристаллах с психоделическими узорами. Рейнольдс скользнул мимо, сосредоточив разум на стойке с порножурналами. Это наблюдение не сообщило ему ничего о моих контурах усиления, но дало более детальную картину моего разума.

Такую возможность я предвидел и реформирую свою психику, включая в нее случайные элементы ради непредсказуемости. Уравнения моего разума сейчас имеют мало сходства с обычным моим сознанием, и это подрывает любые предположения, которые мог сделать Рейнольдс, а все его приемы, рассчитанные на конкретную душу, оказываются неэффективными.

И я выделяю эквивалент улыбки.

Рейнольдс улыбается в ответ.

<Ты когда-нибудь думал о…> – и вдруг он излучает лишь молчание. Он собирается что-то сказать, но я не могу предвидеть что. И это произносится как шепотом: <…командах саморазрушения, Греко?>

При этом его высказывании лакуна в моей реконструкции его сути заполняется и переполняется, и следствия окрашивают все, что я знаю о нем. Он имеет в виду Слово: фразу, которая, будучи произнесена, разрушает разум того, кто слушал. Рейнольдс утверждает, что этот миф – правда, что у каждого разума есть такой встроенный спусковой механизм – есть фраза, которая может сделать человека сумасшедшим, идиотом, кататоником. И он говорит, что знает такое слово для меня.

Я тут же отключаю все органы чувств, направляя входную информацию от них в изолированный буфер кратковременной памяти. Потом создаю имитатор собственного сознания, чтобы воспринимать этот поток и впитывать его с уменьшенной скоростью. Я, как метапрограммист, уравнения имитации стану отслеживать косвенно. Только когда будет подтверждено, что сенсорная информация безопасна, я ее получу. Если имитатор будет разрушен, мое сознание окажется изолировано от него, и я прослежу шаг за шагом, что привело к краху системы, и пойму, как мне перепрограммировать свою психику.

Все приготовления я успел сделать, когда Рейнольдс закончил произносить мое имя: следующая его фраза могла быть командой уничтожения. Я теперь воспринимаю входную информацию от органов чувств с задержкой на сто двадцать миллисекунд. Я пересматриваю свой анализ человеческого разума в поисках доказательств его предположения.

А тем временем отвечаю легко и небрежно:

<Давай свой коронный выстрел.>

<Не бойся, он у меня не на кончике языка.>

Мой поиск что-то дает. Я ругаюсь про себя: есть очень хитро скрытый черный ход в конструкции психики, который я не заметил, потому что не искал. Мое оружие было рождено интроспекцией, а он придумал такое, которое мог создать только манипулятор.

Рейнольдс знает, что я построил оборону. Не рассчитана ли его спусковая команда на ее обход? Я продолжаю изучать природу действия спусковой команды.

<Чего ты ждешь?>