Нашествие Яковлева Юлия
У Мари был секрет. Немного постыдный, учитывая положение и доходы мужа.
Мари причёсывалась сама. Осторожно зажимала щипцами прядь, с приятным страхом чувствуя щекой близкий жар металла. Оттягивала к концу. Завёртывала. Вынимала. Горничная держала шпильки наготове.
– Анфиса, шпильки.
Привычные движения, привычный результат. Воткнув в узел волос последнюю шпильку, Мари почувствовала себя успокоившейся.
Горничная осторожно поднесла к её убранной голове голубую шёлковую трубу платья. Мари просунула, не касаясь, голову, с наслаждением, как в прохладную воду, нырнула руками, плечами. Горничная принялась прикалывать на платье цветы.
Несвицкие приехали на бал, как приезжали в Петербурге: чтобы не среди первых и не среди последних. Но это был не Петербург.
Несколько мгновений они недоумённо стояли в пустой передней зале перед большим зеркалом. Лакей убежал звать хозяйку. В пол отдавало дрожью – танцевали мазурку. Доносились отдалённые залпы, похожие на пушечные, когда все кавалеры разом припадали в прыжке. Бал был в разгаре.
– Однако, – иронически молвил за голыми плечами своих дам князь.
– Где все? – шепнул сестре Мишель.
– О, как я рада! – звонко расцеловалась запыхавшаяся губернаторша: сперва с княгиней, потом с… но Алина в последний момент надменно отшатнулась, и губернаторша чмокнула воздух в нескольких вершках от её напудренной щеки.
– Мы уже думали, вы не приедете! – простодушно призналась губернаторша. – А хозяин танцует, – объяснила отсутствие мужа.
– Завидно, – отозвался князь.
– Вы любите танцевать? – тут же подхватила губернаторша.
Князь Несвицкий ответил поднятой бровью: она что – всерьёз?
– Нас задержали горничные, так досадно. Чувствую, мы пропустили всё веселье, – тут же пропела княгиня.
Алина закатила глаза. Мишель усмехнулся.
– О, веселья ещё хватит. – И хозяйка повела припозднившихся гостей в пёстрый шум бальной залы.
Скоро князь присоединился к разговору по душе. В том смысле, что он мог слушать его вполуха. Княгиня уселась в креслах, откуда другие дамы наблюдали за своими дочерями-невестами. Первый танец Мишель танцевал с сестрой:
– Не допущу, чтобы моя сестра отиралась у стены с кислыми старыми девами.
– Ты очень мил. Но мне всё равно, где скучать – у стены или с каким-нибудь унылым кавалером.
– Может, не все унылые, – заметил Мишель, обводя её в танце.
– На тебя засматриваются, – сообщила сестра.
– Хорошенькие?
Алина улыбнулась:
– На твой вкус или на мой?
– Пусть на твой.
– Боже, посмотри. Что за перья у неё на голове, сорочьи?
– А как тебе граф Ивин?
– Который из двух?
– Алексей забавен.
– На твой вкус, – парировала сестра.
– Хорошо. А Шишкин?
– Кто это?
– Вон тот.
– С бараньей причёской?
– Тебе не угодить. Он сын миллионщика Шишкина.
– Почему они все такие пресные?
– Посоли – и не будут пресные.
Музыканты заиграли каденцию. Мишель подвёл сестру к креслу, где сидела мать. Иронически щёлкнул каблуками и уронил голову на грудь:
– Княжна Несвицкая.
– Шут гороховый.
– А где папа?
– Там, среди местных знаменитостей, – махнула веером княгиня. – Боже, как ужасно одеты дамы. Ты посмотри на эту, в таком возрасте розовое… Я маленькая миленькая сорокалетняя девочка… А у этой что за перо, сорочье?
– А я что говорила? – обернулась к брату Алина.
– Вот эта только ничего. Хотя бы не так провинциальна.
Мишель и Алина посмотрели, куда она показала: на даму в голубом с жемчугом в волосах и индийской шалью на плечах. Мать и дочь подумали об одном: сколько же за такую шаль плачено. Вслух, разумеется, не высказались. Мишель шаль и не заметил – для него не было разницы между той, за которую плачено три тысячи червонцев, и трёхрублевой:
– Она и не местная. Из Петербурга. Приехала вчера вместе со старухой Печерской, мне её зять сказал.
– Из Петербурга? – эхом переспросила внизу княгиня, оживлённую злобу её как рукой сняло. Лишний свидетель случившегося был ей здесь ни к чему.
Алина ответила поверх высокой причёски матери:
– А ты, гляжу, со многими уже перезнакомился.
– Мы, мужчины, быстрее находим общий язык, – ухмыльнулся Мишель. – Нас сплачивает много интересов: карты, вино, лошади.
– Эта в голубом – лошадь?
Княгиня их не слушала, сидела как на иголках. «Петербургских дам здесь сейчас только не хватало». А вторая мысль была: «Знает она – или нет?» Княгиня понадеялась, что нет. Но опасалась, что да. Судя по наряду и манерам, эта дама принадлежала тому же кругу, что сами Несвицкие.
Музыканты на хорах подняли смычки. Мишель двинулся с места:
– Пойду приглашу эту из Петербурга. Хотя бы ноги мне не оттопчет.
Княгиня нашла глазами мужа – спросила его глазами, тот ответил взглядом: а, не хочу ничего знать. Княгиня подняла лицо на дочь. Но Алина смотрела перед собой, поверх голов – прикрыла зевок веером.
– Здесь так вульгарно, так скучно. Я вас оставлю ненадолго, мама. – Алина придержала подол. Проскользнула мимо.
Княгиня проводила дочь злым взглядом. «Ненадолго. Как же. Натворила дел… Теперь нигде нет покоя».
Дамская уборная оказалась лучше, чем Алина ожидала. Это разочаровало: она предвкушала, как сатирически опишет её Мишелю. Но растения в кадках и вазах были свежие. Зеркало – большим и чистым. Пахло духами. Горничная девка, посаженная на случай, если у какой-то дамы развяжется лента, лопнет тесёмка, оторвётся оборка, была в опрятном сером фартуке. И при виде Алины тут же поднялась, поздоровалась – и оказалась не девкой, а француженкой.
Алина сделала знак: ничего не надо. Горничная села и снова превратилась в слепоглухонемого истукана. Алина подошла к зеркалу. Петербургская дама приехала так некстати. Именно сейчас. Как назло. Могла она знать про ту историю? А не знать? Петербург – город большой. Даже в узком светском кругу. Отсиживаться теперь в уборных всю жизнь? Что делать, она не знала.
Алина взяла пуховку. На коробке стояло тиснение по-французски: «Москва, Кузнецкий мост». Алина вздохнула и припудрила лицо.
Шум платьев и голоса заставили её удивлённо опустить пуховку. В зеркало Алина видела, как из-за ширмы бросились две девицы. Без перчаток и с босыми ногами.
– Моя очередь! – воскликнула одна.
Третья, слегка запыхавшись, вбежала из залы. Она на ходу стягивала перчатки.
Босая бросилась к её ступням, схватилась за туфельки.
– Да развяжи сперва, – притопнула вошедшая.
Одна тут же принялась натягивать перчатки. А вошедшая уже скатывала с ног чулки, подпрыгивая на одной ноге.
Сброшенные туфли валялись рядом.
Горничная и ухом не повела. Не вскочила, не присела, не бросилась помогать. Очевидно, и девицы, и всё их странное поведение были ей знакомы.
Не было сомнений, что все три – сёстры. И наконец они заметили Алину, застывшую у зеркала в таком глубоком изумлении, что её можно было принять за неодушевлённый предмет.
– Ой.
Все три начали медленно наливаться краской. В руках у одной висел чулок.
Алина всё сообразила мгновенно. Одна пара туфель на троих. Одна пара перчаток на троих. Танцуют по очереди. В надежде зацепить жениха. Они не были ей соперницами. Они могли стать её союзницами: сейчас не нужны, но никогда ведь не знаешь! Если только успеть приручить. Алина не выразила ни удивления, ни вопроса. Как будто босых девиц встречала на балах каждый день. Как будто быть босой и без чулок на бале – самое обычное дело. Дружелюбно улыбнулась, показала на мятую туфельку:
– Испачкалась.
– Ой. Где… Что ж делать… Моя очередь… А я пообещала танец господину Егошину, – заверещали все три.
Алина села с пуховкой в руке, платье облаком опало вокруг.
– А вот что.
Плюнула на пятно. Обсыпала пудрой. Стряхнула лишнее. Протянула с улыбкой:
– Вот и нет пятна. Перебирайте быстро своими ножками, милая. И никто ничего не заметит.
В конце концов, она тоже была воспитанной дамой.
Три сестры просияли благодарными взглядами. Младшая сунула ступню в большую, не по размеру, туфельку, быстро перехлестнула ленты вокруг щиколотки, затянула. Оправила платье, остановила на Алине робкий благодарный взгляд. Все три глядели на свою спасительницу настолько простодушно, были так жалки в своих дешёвых платьицах на розовом чехле, что на миг Алина подумала, не одолжить ли свои перчатки и туфли, – к танцующим ей всё равно не хотелось. Но только на миг, потом прошло.
– Алина, – представилась.
– Елена… Катя… Лиза…
– Лиза, бегите же, ну! – Алина хлопнула в ладоши.
И сестра, которой достались перчатки и туфли, унеслась.
Алина села на диван. Грациозно показала рядом. Сёстры уселись по обе стороны, болтая голыми ногами. Горничная бросила на эти босые ноги презрительный взгляд. Алина метнула в ответ такой, что пригвоздил француженку к стулу, как копьё.
– А вы? – осмелела первой Елена.
«Старшая», – догадалась Алина.
– Неужели вам не хочется туда? Танцевать?
«Вот она, провинциальная простота», – внутренне скривилась Алина. С простыми людьми, знала она по опыту, труднее всего: такое ляпнут, только успей увернуться. Вот что ответить на эдакое? Она очаровательно улыбнулась. И не сказала ничего.
– Есть интересные, – заметила на это Катя.
«Вам – может», – подумала Алина. Ответила с улыбкой:
– Кто же? Я почти ни с кем не знакома.
Обе сестры так и сорвались с дивана:
– Как? Вы не знаете? Все барышни в ажитации. Вы не слыхали? На бале – сегодня! – господин Бурмин.
Алина равнодушно пожала плечами. «Интересно», – подумала, фамилия была ей знакома, ибо род был известный и старинный.
– Вы не знаете, – отстранилась Елена.
– Что же я должна знать?
– Красавец.
– Вылитый Эдмунд.
– Манфред!
Алина не читала ни того ни другого, да и литературные аналогии её не влекли:
– И до сих пор не женат?
– Он не появлялся в обществе чуть не пять лет.
– Где же он был всё это время?
– У себя в имении.
«А вот это нехорошо, – задумалась Алина. – С чего честному человеку зарываться в деревне. Если только он не развратник с гаремом из крепостных девок». Но плюс был существеннее: если человек сторонится общества, до него вряд ли быстро дойдут слухи о… Ограничилась кратким:
– Красавец?
– Не верите, – разочарованно потянула Елена.
– Идёмте, – взяла её за руку Катя.
Алину мало что могло испугать. Алина не боялась страшного. Она боялась смешного. А показаться в обществе босоногих девиц с голыми руками – хоть и в Смоленске, но всё же на губернаторском бале, – было глупым и жалким. Женихи могут простить позор. Но не прощают смешного.
– Но вы же… А туфли? А перчатки? А чулки?
– Мы знаем место.
Они потащили её какой-то тёмной узкой лестницей. «Что я делаю», – ужасалась Алина, но от отступления её отвлекали заботы, как бы не наступить себе на подол и не окончить свои дни здесь, упав и сломав шею. Обе девицы прыскали и фыркали. Пропихнули Алину, протиснулись сами. Пахло пылью. Музыка слышалась отчётливее. Алина поняла, что они на галерее. Катерина и Елена притиснулись, сминая розы на её платье. Алина ощутила запах их пота. Блестели в темноте только глаза.
Съездив по носу, мимо протянулась рука. На что-то надавила. Что-то щёлкнуло. Отвела в сторону – и темноту прорезал клин света. Елена припала глазом к щели. Отпрянула, зашептала:
– Вон там. Глядите. У колонны, у третьей справа.
Алина приблизила к щели глаза. Сморгнула.
Слева. Справа. Колонна. Первая, вторая, третья.
Сперва она увидела даму в голубом. Ту, из Петербурга.
– Мы полагаем, – дунул в ухо голос Елены, – что господин Бурмин заскучал от холостой жизни и решил подыскать себе партию.
Дама стояла вполоборота, индийская шаль спустилась с плеча. «Шестнадцать тысяч», – уверенно определила её стоимость Алина. Пальцы дамы сжимали сложенный веер. Слишком нервно. А лицо спокойно, губы растянуты в улыбке. Светская дама, которая привыкла скрывать чувства. Которой есть что скрывать.
«Интересно, – задумалась Алина, – что на свете может обескуражить даму, когда на ней такая шаль?»
Шею и плечи Алины защекотали сзади локоны.
– Ну как он вам? Правда, душка? – тянулась на цыпочках, толкалась лбом Елена.
Алина нехотя отвела взгляд от занятной дамы.
– Он такой бледный. Интересный, – шептала в ухо Катя.
– Этот?
– Душка, – опять дунула ей в ухо Елена.
…Алина ненавидела слово «душка» – от него веяло институтом благородных девиц, бедных и восторженных. Она не была ни той ни другой. Но пришлось признать, что в сём случае глупая провинциальная цыпочка была отчасти права.
Господин Бурмин вдруг поднял голову. Поверх шума, поверх движущейся массы танцующих, поверх причёсок, поверх цветов, поверх смычков. Будто почуял взгляд. Будто знал, что смотрят. Кто смотрит. Посмотрел Алине прямо в глаза.
Он не мог видеть её отсюда. Даже знать, что она там. И всё-таки Алина отпрянула, закрыв щель ладонью.
– Что такое? Ты никак вернулась? Внезапно обнаружила, что не так уж всё вульгарно и скучно? – спросила мать, когда Алина снова подошла к диванам и креслам, в которых расположились матери взрослых дочерей и старухи, которые не танцевали.
Алина привычно пропустила её шипение мимо ушей. Разговор провинциальных сплетниц занял её.
– Что-то господин Бурмин не танцует. Зачем тогда было ехать на бал?
– Ему не надо танцевать. Господин Бурмин уже сделал сенсацию своим появлением, – ответила дама в палевом чепце.
Дама рядом с ней навела на танцующих лорнет – проверить, как там дела у её птенчика. А поскольку её птенчика господин Бурмин тоже не пригласил танцевать, сообщила:
– Решительно не вижу почему. Надутый, спесивый. Сам веселиться не умеет и другим мешает. Что за манеры у нынешней молодёжи! Это теперь модно? Так пыжиться?
– Как почему? Имения в Пензенской губернии. Тульское. Нижегородское.
– Уже нет. Говорят, с тех пор как он дал вольную своим крестьянам, его состояние сильно поубавилось.
– Всем?
– Мне муж сказывал. Делопроизводители мозоли себе натёрли. Отпускные письма выписывать.
– Он фармазон, – отрезала дама, дочь которой не танцевала с Бурминым, – и пьяница. Потому и отпустил мужиков. Вот помяните моё слово. Такие господа сперва книжки французские читают. Потом крестьян на волю отпускают. А потом и против правительства заговорят.
– Нищеброд.
– Говорят, ненадолго. Он единственный наследник старой Солоухиной.
Дамский кружок дружно призадумался.
– А что? Старая Солоухина плоха?
– Солоухины и нам родня. Дальняя.
Алина с сомнением посмотрела на говорившую это даму: швы на её платье потёрлись и были замазаны домашним способом. «Да уж. Старая ведьма, похоже, и не знает об эдакой родне», – подумала Алина.
– А толку такому с наследства? Так же и профукает, как своё.
– Если только этого Бурмина не приберёт себе мудрая жена. Которая не даст профукать солоухинские миллионы.
Над этим выводом дамский кружок крепко задумался.