Люси Краун Шоу Ирвин

Глава четвертая

Сидя справа от Оливера в плавно мчащемся мимо чистых вермонтских городов «бьюике», Паттерсон наслаждался мастерством, с которым его друг вел машину, погодой, воспоминаниями об уик-энде, проведенном с миссис Уэлс; он радовался выздоровлению Тони, мысленно любовался Люси, вспоминая, как она, стоя в свободной белой блузе, надетой поверх купальника, с обнаженными ногами, опираясь на плечо Оливера, вытряхивала гальку, застрявшую между ступней и деревянной подошвой.

Он бросил взгляд на Оливера, уверенно сидящего за рулем с серьезным и интеллигентным лицом, отмеченным тенью безрассудства, той редкой в наши дни кавалерийской удали, на которую Паттерсон обратил внимание, когда они пили виски на лужайке. «Господи, – подумал Паттерсон, – если бы его интересовали другие женщины, вот был бы парад! Мне бы его внешность…» Он внутренне усмехнулся. Смежив веки, Паттерсон увидел перед глазами Люси, залитую солнечным светом на тропинке, ведущей от озера; она тянула руку вдоль длинных обнаженных ног, и волосы падали ей на лицо.

«Наверное, – подумал он, – будь я женат на Люси Краун, я бы тоже ни на кого больше не смотрел».

Иногда, выпив лишнее или загрустив, он говорил себе, что ему следовало влюбиться в Люси Краун, тогда еще Люси Хэммонд, в первый же вечер их знакомства, за месяц до ее свадьбы с Оливером. Однажды на вечеринке в загородном клубе он чуть не признался ей в этом. А может быть, он и вправду сказал ей это. Там царил хаос, оркестр играл слишком громко, Люси на мгновение оказалась в его объятиях, и вообще он был здорово пьян.

Впервые Паттерсон увидел Люси Краун в начале двадцатых годов, когда Оливер привез ее в Хартфорд знакомить со своей семьей. Паттерсон был старше Оливера, он женился годом раньше друга и только что начал практиковать в Хартфорде. Четыре поколения Краунов выросли в этом городе, отец Оливера получил в наследство типографию, которая кормила семью в течение пятидесяти лет. Оливер имел двух старших замужних сестер; брат его погиб в авиакатастрофе во время войны. Оливер тоже учился на летчика, но попал во Францию слишком поздно, чтобы принять участие в боевых действиях.

Вернувшись из Европы, Оливер обосновался в Нью-Йорке и вместе с двумя другими ветеранами открыл маленький экспериментальный завод по производству аэропланов. Старый Краун внес долю сына, трое молодых людей построили предприятие неподалеку от Джерси, а спустя несколько лет едва не прогорели.

Паттерсон помнил Оливера еще первокурсником, мечтающим попасть в бейсбольную команду колледжа, сам он тогда готовился к получению диплома. Даже в то время, когда Оливеру было не больше пятнадцати, Паттерсон завидовал его достоинству, той спокойной уверенности, с какой держался этот рослый, хорошо воспитанный юноша, легкости, с которой он получал наивысшие оценки, успеху у девушек. Позже Паттерсон завидовал его поездке во Францию, его Нью-Йорку, авиастроительной компании, дружбе с деловыми партнерами – крепкими, веселыми, вечно подвыпившими молодыми людьми, его встрече с Люси. Если бы кто-то спросил Паттерсона или Крауна об их отношениях, каждый, не колеблясь, назвал бы другого своим лучшим другом. Оливер, насколько было известно Паттерсону, никогда никому не завидовал.

С того момента, как Оливер познакомил Паттерсона с Люси – ей тогда исполнилось двадцать лет, – Паттерсон начал ощущать смутную горечь потери. Она была высокой девушкой с мягкими белокурыми волосами и крупными серыми глазами. В ее лице присутствовали восточные черты. Широкий прямой нос и переносица плавно переходили в низкий лоб. Глаза ее еле заметно косили, а линия верхней губы круто обрывалась в уголках рта. Пытаясь описать ее внешность после многих лет знакомства, Паттерсон как-то сказал, что ее предки – северяне, среди которых затаилась танцовщица с острова Бали. У Люси был полный решительный рот, говорила она негромко, с придыханием, немного сбивчиво, словно ей не хватало уверенности в том, что ее хотят слушать. Она не следила за модой, которая в том году отличалась безвкусицей, и выигрывала от этого. Люси избегала лишних движений: сидя, она держала руки на коленях, а когда стояла – по швам, как послушная школьница. Родители ее умерли, из родственников осталась только мифическая тетя, живущая в Чикаго, о которой Паттерсон не знал ничего, кроме того, что она носила одежду одного с Люси размера и присылала племяннице донашивать свои безобразные платья. Спустя много лет, приобретя склонность к рефлексии, Паттерсон понял, что эксцентричная старомодность тетиных нарядов придавала Люси дополнительное очарование, делала непохожей на других девушек, пробуждала жалость и сочувствие к бедности и девической неловкости.

Люси служила тогда в Колумбийском университете лаборанткой у биолога, который занимался изучением одноклеточных морских растений. Эта работа никак не вязалась с ее внешностью, и, что было еще более удивительным, Люси заявила Оливеру о своем намерении не бросать в дальнейшем науку независимо от того, выйдет она за него замуж или нет, а впоследствии получить степень и заняться самостоятельными исследованиями. У Оливера преданность Люси биологии, готовность целый день возиться, как он говорил, с какими-то водорослями, вызывала сдержанное удивление, но поскольку это занятие не портило ее красоту и позволяло жить в Нью-Йорке, Оливер не стал сразу же противиться ему.

Оба они были высокими, блестящими, чистыми молодыми людьми, и если спустя годы, оглядываясь назад, Паттерсон видел призрачность их блеска, то тогда, смотря на них, с серьезными лицами стоящих у алтаря (в Нью-Йорке – Оливер заявил, что не хочет начинать семейную жизнь в Хартфорде), он чувствовал, что все браки, заключенные в Америке в этот солнечный июньский день, просто обязаны попасть в число самых удачных.

На свадьбе Паттерсон, немного перебрав шампанского, припасенного старым Крауном еще до «сухого закона», оглядел подозрительно комнату и заявил: «Чертовски странная свадьба. Здесь нет ни одного гостя, который спал с невестой». Люди, услышавшие его, засмеялись, и его репутация острослова и человека, которому опасно доверять лишнее, стала еще более прочной.

На следующий день Паттерсон вернулся на поезде домой в Хартфорд; сидя рядом с Кэтрин, на которой он женился тринадцать месяцев назад, он вдруг понял, что его брак – ошибка. С этим следовало смириться, Кэтрин ни в чем не была виновата. Паттерсон знал, что он не станет ничего менять и постарается не причинять Кэтрин страданий. Прикрыв глаза, еще во власти паров шампанского, он думал о том, что эта ошибка будет долгой, мирной, скрытой. В то время Паттерсон был циником и пессимистом, и ощущение пожизненной непоправимости совершенного казалось ему естественным для двадцати семи лет.

Вернувшись из свадебного путешествия, некоторое время Оливер и Люси жили в точности так, как планировали. Они сняли на Мюррей-Хилле квартиру с просторной гостиной, где нередко принимали энергичных молодых людей, хлынувших в ту пору в Нью-Йорк. По утрам Оливер отправлялся на маленький заводик, расположенный возле Джерси, случалось, испытываемые им аэропланы терпели крушение на лугах или соляных равнинах; Люси ежедневно, кроме субботы и воскресенья, спешила подземкой на Морнингсайд-Хейтс к своим водорослям, вечером возвращалась домой готовить обед, встречать гостей или собираться в театр, а реже – писать диссертацию. Она больше не носила тетиных нарядов, но ее собственный вкус оказался неопределенным, точнее, преднамеренно простеньким, девически скромным, в ней трудно было угадать жительницу Нью-Йорка.

Паттерсон старался почаще приезжать в город. Появляясь один, без Кэтрин, он всегда останавливался у Краунов, и к длинному списку предметов его зависти прибавились квартира и друзья Оливера. Паттерсон заметил, что, хотя на вид Люси вполне счастлива, она производит впечатление скорее гостя в этом браке, чем полноправного партнера. Отчасти это объяснялось ее застенчивостью, от которой она еще не освободилась, и врожденной способностью Оливера весело, без усилий, помимо собственного желания верховодить в любой компании.

Как-то после возвращения Паттерсона из Нью-Йорка Кэтрин спросила мужа, счастлива ли Люси. После недолгого раздумья Паттерсон сказал: «По-моему, да. Или почти счастлива. Но она надеется стать со временем еще более счастливой…»

В один год отец Оливера утонул возле Уотч-Хилла и Люси родила сына. Оливер поехал в Хартфорд, изучил типографские бухгалтерские книги, поговорил с матерью и управляющим, вернулся домой и велел Люси собирать вещи. Они переезжают в Хартфорд. Какие бы сожаления ни испытывал Оливер, отказываясь от авиастроительного завода и Нью-Йорка, он отбросил их по дороге в Хартфорд и никогда не делился ими ни с Паттерсоном, ни с Люси, ни с кем-то другим. Люси упаковала материалы для диссертации, работу над которой она уже никогда не завершит, позавтракала на прощание в ресторане с исследователем одноклеточных морских растений, заперла квартиру и отправилась вслед за мужем в большой дом Краунов в Хартфорде, где Оливер родился, вырос и который он пытался покинуть.

Паттерсон эгоистично обрадовался соседству Люси и Оливера. Они были тем центром веселья и светской жизни, каким никогда не могла стать семья Паттерсона; на правах семейного доктора и старого друга Сэм три-четыре раза в неделю навещал Краунов, обедал у них, присутствовал на всех вечеринках, выступая в роли не только врача Тони, но и названого дяди, доверенного лица, советчика (только для Люси – Оливер никогда ни с кем не советовался), они вместе строили планы на отпуска и уик-энды, играли в бридж, философствовали у камина. Дом Краунов притягивал к себе многие блестящие молодые пары, и за их обеденным столом Паттерсон в разные годы познакомился с двумя хорошенькими женщинами, с которыми он впоследствии имел романы.

Паттерсон не знал, известно ли Краунам об этих двух его связях, а также о других, неизбежных в их кругу в двадцатые годы. Крауны сами не сплетничали и не поощряли сплетен знакомых и в то время не интересовались никем, кроме самих себя. Это было нетипично для Оливера, до брака слывшего достойным товарищем летчиков и других жизнерадостных прожигателей жизни, с которыми он вернулся с войны. С каждым годом его преданность жене, лишенная налета сентиментальности и скуки, лишь росла; спокойное доверие Оливера к Люси порождало в Паттерсоне, как тот ни гнал от себя подобные мысли, сознание пустоты и бесцельности своего брака.

Что касалось Люси, переезд в маленький городок, поглощенность ребенком сделали ее внешне более взрослой и раскованной, и только в редкие моменты, на многолюдных вечеринках, когда Оливер снова становился душой общества, а ей недоставало внимания, к Паттерсону возвращалось прежнее ощущение того, что она в этом браке только гостья, а не полноправная партнерша.

У них был только один ребенок. Сообразительный, симпатичный, хорошо воспитанный мальчик страдал лишь одним недостатком, обусловленным отсутствием братьев и сестер, – излишней болезненной привязанностью к матери. Если он возвращался из школы и не заставал дома мать, бегающую по магазинам, он ждал Люси, сидя на кровати и названивая многочисленным знакомым, у которых она могла задержаться. Его серьезный детский голосок, произносящий: «Здравствуйте, это Тони Краун. У вас нет моей мамы? Извините. Нет, ничего не случилось», звучал в телефонных трубках десятка квартир. Оливер, которому, естественно, не нравилась привычка сына, снисходительно-раздраженно прозвал его «телефонистом».

Паттерсон уверял, что появление братьев или сестер избавит Тони от его странностей, но почему-то Люси больше не беременела, и к тому времени, когда Тони исполнилось десять лет, его родители оставили надежду завести второго ребенка.

Позже Паттерсон считал эти годы лучшими в своей жизни – конечно, не только из-за дружбы с Краунами. Паттерсон тогда вставал на ноги, перед ним открывались новые горизонты. Но гостеприимство Краунов, их радушие, близость с Оливером, застенчивая теплота Люси, привязанность Тони, вдвойне ценная для бездетного доктора, создавали яркий фон, оттеняющий радость деловых успехов Паттерсона. Его чувство к Люси, которое время от времени, только наедине с собой, и то с усмешкой, он называл любовью, вспыхивало приятными тайными надеждами в те моменты, когда он, стоя перед их дверью, нажимал кнопку звонка.

Сидя в «бьюике», державшем комфортные пятьдесят миль в час среди воскресного потока машин, Паттерсон посмотрел на Оливера. «Любопытно, что бы он сказал, если бы узнал, о чем я думаю. Как хорошо, что нам не дано читать мысли друзей».

– Сэм… – произнес Оливер, не отрывая глаз от дороги.

– Да.

– Ты думаешь, тебе удастся выбраться на озеро еще раз за лето?

– Я постараюсь, – ответил Паттерсон.

– Можешь сделать мне одолжение?

– Какое?

– Оставь миссис Уэлс дома, – попросил Оливер.

– Ты о чем это… – начал было Паттерсон, неумело разыгрывая удивление.

Оливер улыбнулся.

– Послушай, Сэм… – мягко сказал он.

Паттерсон засмеялся.

– О’кей, – произнес он. – Прощайте, миссис Уэлс.

– Мне-то что, – сказал Оливер, – но Люси уже кинула камешек в твой огород.

– Ах, Люси, – промолвил Паттерсон.

Он почувствовал нарастающую волну смущения и понял, что в это лето больше не приедет на озеро, ни с миссис Уэлс, ни без нее.

– Добровольное общество жен, – сказал Оливер, – встает на защиту своих членов.

Они молча проехали несколько миль. Затем Оливер снова заговорил:

– Сэм, как тебе этот парень? Баннер?

– То, что надо, – отозвался Паттерсон. – Думаю, он принесет Тони пользу.

– Если не сбежит, – сказал Оливер.

– Что ты имеешь в виду?

– Люси устроит ему сладкую жизнь, – усмехнулся Оливер. – Ручаюсь, через неделю она напишет, что парень едва не утопил Тони или научил его ругаться, и ей пришлось его уволить. – Оливер покачал головой. – Господи, какое трудное дело – воспитывать единственного ребенка. И к тому же больного. Иногда, когда я смотрю на него и думаю о том, каким он станет, когда вырастет, меня охватывает дрожь.

– Нормальный вырастет парень, – сказал Паттерсон, заступаясь за Тони, хотя в душе он разделял опасения Оливера. – Зря волнуешься.

Оливер только хмыкнул в ответ.

– Чего ты ждешь? – спросил Паттерсон. – Тебе нужны гарантии, что он станет губернатором этого штата или чемпионом мира по боксу в тяжелом весе? Что ты от него ждешь?

– Нет, – после минутного раздумья сказал Оливер, снижая скорость, – я не хочу, чтобы он сделал нечто выдающееся.

Оливер усмехнулся.

– Пусть он будет просто счастлив.

– Не беспокойся, – сказал Паттерсон, – имея таких родителей, он будет счастлив. Это фамильное свойство.

Оливер улыбнулся, и Паттерсон заметил в улыбке друга иронию и горечь.

– Я рад, что ты так считаешь, – сказал Оливер.

«Откуда в нем это? – подумал Паттерсон, внезапно вспомнив осенившую его несколько часов назад на лужайке мысль о том, что Оливер разочарован жизнью. – Имея все, он не чувствует себя счастливым. Чего еще он ждет от судьбы?»

Глава пятая

Спустя неделю Люси написала Оливеру, что Баннер – сущая находка. Молодой человек завоевал расположение Тони, терпеливо уступив мальчику инициативу в их сближении. Баннер очень забавен, писала она, он искусно не позволяет Тони переутомляться. Он умеет развлечь Тони даже в дождливые дни.

К концу второй недели Люси уже не знала, что ей писать мужу, – к этому времени Джеф объяснился ей в любви.

Сначала она посмеялась над его словами, преднамеренно разыгрывая роль удивленной взрослой женщины, чего ей никогда не приходилось делать раньше. Поначалу она решила рассказать об этом Оливеру и попросить у него совета, как себя вести, но испугалась его насмешек и передумала. Затем она снисходительно позволила юноше поцеловать ее – пусть сам увидит, как мало это значит для них обоих, потом Люси поняла, что не станет писать Оливеру.

Следующие три дня ей удавалось не оставаться с Джефом наедине, и раз десять она едва не сказала, что ему лучше уйти, но все же и этого она не сделала.

Люси относилась к числу тех женщин, что обретают невинность в браке. На редкость привлекательная, Люси не сознавала в полной мере всей силы воздействия своей красоты на мужчин, и ее кажущаяся неприступность удерживала многих от попыток ухаживания.

Единственным примечательным исключением был случай с Сэмом Паттерсоном, когда он, изрядно выпив и оказавшись вдвоем с ней на террасе загородного клуба, обнял ее; она не сопротивлялась, на мгновение ошибочно приняв дружескую симпатию к нему за влюбленность.

– Люси, дорогая, – прошептал он, – я хочу тебе кое-что сказать, я…

По его тону Люси догадалась, что именно хочет сказать ей Сэм, и решила: лучше ей этого не слышать.

Она выскользнула из его объятий, добродушно рассмеялась и спросила:

– Ну-ка, Сэм, признайся, сколько рюмок ты сегодня опрокинул?

Он посмотрел на нее пристыженно, оскорбленно, почти трагически.

– Алкоголь тут ни при чем, – сказал Паттерсон, повернулся и ушел в клуб, а она подумала – это же Сэм, все знают его штучки; войдя, она стала, забавляясь, считать женщин, с которыми у Сэма Паттерсона были романы; о трех Люси знала точно, о двух других – почти наверняка и об одном догадывалась. Она никогда не говорила Оливеру об эпизоде на террасе, ему бы он не понравился, они перестали бы видеться с Паттерсоном, и все бы от этого только проиграли. Паттерсон никогда не упоминал о том вечере, она – тоже, он канул в Лету, их совместной жизни с Оливером шел тогда только пятый год, и теперь ей казалось, что его вовсе не было.

Верность Люси питалась не столько моральной установкой, сколько соединением любви, благодарности и страха перед мужем. Она считала, что Оливер спас ее от неуверенности в себе, мучившей Люси в юности, и память об этом много лет почти автоматически сдерживала мимолетные чувства, которые порой вызывали в ней другие мужчины.

Несмотря на врожденную галантность, по своей неопытности Джеф не умел сразу оценить степень доступности того или иного объекта. Привлекательный внешне, он держался поначалу на удивление скромно и неожиданно для Люси выпалил свое признание, когда они отдыхали на лужайке после ленча, во время дневного сна Тони, составлявшего обязательную часть его режима.

К полудню над озером воцарилось безмолвие, утренний ветер стих, насекомые, казалось, задремали. Люси, в цветастом бумажном платье, сидела, прислонившись к дереву и скрестив лодыжки; раскрытая книга лежала у нее на коленях обложкой кверху. Джеф опустился на одно колено в нескольких футах от нее, как футболист, отдыхающий во время короткой остановки игры. Пожевывая травинку, он время от времени срывал новый клеверный лист, изучал его, а затем бросал на землю. В тени деревьев веяло прохладой, и Люси, кожа которой еще хранила память о свежести утренней воды, ощущала, что сейчас она переживает тот восхитительный миг, который хочется задержать на вечность.

Джеф был в линялых джинсах и белой футболке без воротничка, с короткими рукавами. На фоне блестящей зелени его кожа цвета красного дерева выгодно оттенялась белизной ткани. Когда Джеф срывал очередной листок, Люси видела, как мягко натягиваются сухожилия под темной кожей его гладкого мускулистого предплечья. Босые худые ступни Джефа, загоревшие слабее других частей тела, казались Люси по-детски трогательными. «За эти годы, – подумала Люси, – я забыла, как выглядят юноши».

Джеф склонился над клевером, зажатым в руке.

– Всю жизнь, – сказал он, – я провел в безуспешных поисках.

– Чего? – спросила Люси.

– Клевера с четырьмя листиками. – Он отбросил растение. – Вы полагаете, это важно – найти его?

– Исключительно важно, – сказала Люси.

– Я тоже так считаю, – заявил Джеф и точным, экономным движением опустился на землю, прижав колени друг к другу.

«Какая тонкая, гибкая талия у юношей», – подумала Люси. Она тряхнула головой, взяла роман и уставилась на страницу.

– «Неудачи преследовали их, – прочитала она вслух. – В Арле было полно комаров, а когда они приехали в Каркассонн, оказалось, там отключили на день горячую воду».

– Я хочу знать ваши условия, – заявил Джеф.

– Я читаю.

– Почему вы избегаете меня последние три дня? – спросил Джеф.

– Мне не терпится узнать, чем кончится книга, – сказала Люси. – Богатая, молодая и красивая пара путешествует по Европе, и их брак рушится на глазах.

– Я задал вопрос.

– Ты был когда-нибудь в Арле?

– Нет, – ответил Джеф. – Я нигде не был. Вы хотели бы поехать в Арль со мной?

Люси перевернула страницу.

– Поэтому-то я и избегала тебя три дня, – призналась она. – Если ты будешь продолжать в том же духе, я действительно решу, что тебе лучше нас покинуть.

Но уже произнося эти слова, она отдавала себе отчет в том, что думает: «Ну разве не чудесно, сидя под этим деревом, услышать, как молодой человек безрассудно спрашивает, хочу ли я поехать с ним в Арль?»

– Я вам кое-что поведаю о вас, – сказал Джеф.

– Я пытаюсь читать, – сказала Люси. – Будь вежлив.

– Вы позволяете уничтожать себя… – начал Джеф.

– Что?

– …вашему мужу, – продолжил он и поднялся на ноги. – Он придушил вас, связал и упрятал в сундук.

– Ты сам не понимаешь, что мелешь, – сказала Люси с особым негодованием, потому что иногда она обвиняла Оливера практически теми же словами. – Ты едва его знаешь.

– Я знаю его, – возразил Джеф. – Мне знаком этот тип. У моего отца десяток таких друзей, я видел их дома с рождения. Самоуверенные безгрешные сладкоголосые аристократы, всезнающие хозяева жизни.

– Ты не имеешь и малейшего представления о том, о чем говоришь, – сказала Люси.

– Не имею?

Джеф начал нервно расхаживать перед ней.

– Я наблюдал за вами весь прошлый август. Я садился за вами в кино, стоял возле фонтанчика с содовой, когда вы покупали мороженое. Делал вид, что выбираю журнал в книжной лавке, когда вы приходили за новой книгой. Трижды за день проплывал мимо вашего коттеджа. Я не спускал с вас глаз, – возбужденно проговорил он. – Почему, вы думаете, я приехал сюда этим летом?

– Тсс, не так громко, – попросила Люси.

– Ничто не ускользнуло от моего взора, – взволнованно заявил он. – Ничто. Неужели вы не замечали меня?

– Нет, – сказала Люси.

– Вот видите! – торжествующе воскликнул Джеф, словно выиграл очко. – Он надел вам шоры. Ослепил вас! Вы глядите на мир его холодными бесстрастными глазами.

– Ну, положим, – рассудительно сказала Люси, надеясь успокоить юношу, – я не вижу ничего удивительного в том, что замужняя женщина моего возраста не замечает девятнадцатилетнего мальчишку.

– Не называйте меня девятнадцатилетним мальчишкой, – рассердился Джеф, – а себя замужней женщиной вашего возраста!

– С тобой действительно очень трудно, – сказала Люси и снова взялась за книгу. – Теперь я все-таки буду читать, – твердо добавила она.

– Пожалуйста, читайте.

Джеф скрестил руки на груди и посмотрел на Люси.

– Мне безразлично, слушаете вы меня или нет. Я все равно скажу то, что считаю нужным сказать. Я наблюдал за вами, потому что вы – самая восхитительная женщина, какую я видел в жизни…

– «После Каркассонна, – чистым мелодичным голосом начала читать вслух Люси, – их задержал ливень; они решили, что Испания в любом случае нагонит на них скуку, и повернули на север в сторону…»

Со стоном Джеф наклонился, схватил книгу и швырнул ее на край лужайки.

– Довольно, – сказала Люси, поднимаясь. – С меня хватит. Одно дело – забавный легкомысленный мальчишка, совсем другое – грубый самоуверенный нахал… Теперь, пожалуйста, уходи.

Джеф посмотрел на нее, стиснув зубы.

– Извините меня, – произнес он глухим голосом. – Я вовсе не самоуверен. Я самый неуверенный в себе человек в мире. Просто я вспоминаю вкус ваших губ, и…

– Ты должен забыть это, – сухо попросила она. – Я позволила тебе поцеловать меня, потому что ты клянчил, как ребенок, для меня это было все равно что поцеловать племянника перед сном.

Произнося эти слова, Люси мысленно похвалила себя за то, как умно она держит себя с Баннером.

– Не говорите неправду, – прошептал он. – Делайте что хотите, только не говорите неправду.

– Я попросила тебя уйти.

Джеф бросил на нее горящий взгляд. «Кто бы нас сейчас ни увидел, – подумала Люси, – наверняка бы решил, что этот парень секунду назад сказал, что ненавидит меня лютой ненавистью». Внезапно Джеф повернулся и, расправив плечи, зашагал босиком к тому месту, где валялась книга. Он поднял ее, разгладил смятую страницу и медленно вернулся к дереву.

– Вот ваша книга, – сказал он. – Да, я безумец. Соглашаюсь с вами во всем.

Он улыбнулся Люси, следя за ее реакцией.

– Я даже признаю, что прошлым летом мне действительно исполнилось девятнадцать лет. Я забуду все, что вы просите меня забыть. Я уже не помню, как называл вас самой восхитительной женщиной; Оливером Крауном я всегда восторгался как образцовым мужем. И главное, я не помню, как целовал вас. Я преисполнен восточного самоотречения и обещаю сохранить его до Дня труда[3].

Он ждал, когда она улыбнется, но Люси не сдавалась. Она отыскала потерянное место в книге.

– Я смирен, как червяк, – сказал Джеф, внимательно глядя на Люси, – почтителен, как дворецкий миллионера, беспол, как семидесятилетний евнух из турецкого дома для престарелых… Ну, – торжествующе заметил он, – вы засмеялись.

– Ладно, – сказала Люси, усаживаясь на землю. – Можешь оставаться. При одном условии.

– Каком? – настороженно спросил Джеф.

– Ты должен обещать не говорить серьезно.

– Обещаю быть настолько фривольным, – произнес он, – что маленькие дети в отвращении побегут от меня прочь.

На дальнем берегу запел горн, и Джеф, словно по сигналу, резко, размашисто отдал честь, по-военному четко повернулся на пятках и произнес:

– Теперь я покидаю вас. Отныне я посвящу свою жизнь поискам четырехлистного клевера.

Он медленно отошел от Люси и, опустив голову, стал методично разглядывать траву на лужайке, периодически останавливаясь, чтобы сорвать новое растение. Люси сидела, прислонившись к дереву, с полузакрытыми глазами, ощущая присутствие юноши на залитой солнцем лужайке, за которой блестело солнце и тонули в полуденном мареве холмы.

Глава шестая

– Послушай, Люси, ты должна вспомнить, куда ты его положила, – устало и терпеливо говорил Оливер по телефону, и Люси, как всегда в подобных случаях, охватила частичная амнезия – она знала, что Оливер пытается скрыть свое раздражение. – Напряги память.

– Я точно помню, – сказала Люси, – как клала все счета в ящик моего стола.

Она чувствовала, что голос ее звучит по-детски упрямо, но ничего не могла с собой поделать.

Люси стояла у аппарата в гостиной коттеджа и смотрела на Тони и Джефа, которые играли в шахматы, сидя за большим столом под абажуром в центре комнаты. Они оба сосредоточились, склонив головы над доской. Тони ужасно хотелось выиграть, а Джеф деликатно старался делать вид, что не слышит, как Люси в шести футах от него разговаривает с мужем.

– Люси, дорогая, – тем же утомленным и сдержанным голосом продолжал Оливер, – я дважды перерыл твой стол. Его там нет. Я нашел счета за 1932 год, рецепт ухи, приглашения на свадьбу знакомых, которые уже три года как развелись, – но счета из гаража там нет. Повторяю, – медленно произнес Оливер тоном, способным вывести собеседника из равновесия, – счета из гаража там нет.

Она едва не расплакалась. Когда Оливер упрекал жену в небрежности, с какой она обращалась со счетами, у Люси появлялось тягостное ощущение, что современный мир слишком сложен для нее, что кто-то заходит в их квартиру, когда там никого нет, и нарочно перекладывает бумаги с места на место, что Оливер считает ее идиоткой и сожалеет о своей женитьбе на ней. Не будь рядом Тони и Джефа, она бы разревелась, и Оливер, смягчившись, сказал бы: «Ну и Бог с ним. Не так уж это важно. Я все улажу».

Но, хотя она видела – молодежь уткнулась в доску, Люси не могла заплакать. Она могла лишь сказать: «Я помню, что оплатила их. Твердо помню».

– Дженкинс говорит, что нет, – возразил Оливер.

Дженкинс был хозяином гаража, Люси презирала его за умение мгновенно переходить от наисердечнейшей приветливости к надоедливому брюзжанию, стоило кому-то не внести деньги до пятого числа каждого месяца.

– Кому из нас двоих ты больше веришь? – спросила Люси. – Дженкинсу или мне?

– Но в чековой книжке тоже нет отметки об уплате, – сказал Оливер, и настойчивость в тихом, далеком голосе мужа едва не довела Люси до истерики. – Сегодня, когда я подъехал заправиться, он выразил свое недовольство, а я не могу найти счет. Очень неловко себя чувствуешь, Люси, когда к тебе подходит человек и говорит, что ты задолжал ему семьдесят долларов за три месяца.

– Мы правда заплатили, – упрямо сказала Люси, не помня ничего.

– Люси, повторяю, нужен счет.

– Что ты от меня хочешь?! – не сдержавшись, закричала Люси. – Чтобы я примчалась и начала искать сама? Я могу приехать завтра утренним поездом.

Джеф быстро посмотрел в ее сторону и снова уткнулся в доску.

– Гарде, – предупредил он Тони.

– У меня блестящий план, – сказал Тони. – Смотри.

– Нет, не надо, – устало произнес Оливер. – Я с ним сам разберусь. Забудь.

Услышав это «забудь», Люси поняла, что ей вынесен приговор, очередной маленький безжалостный вердикт.

– Как вы там? – спросил Оливер сухим тоном, наказывая жену. – Как Тони?

– Играет в шахматы с Джефом, – ответила Люси. – Хочешь поговорить с ним?

– Да, пожалуйста.

Люси положила трубку рядом с аппаратом.

– Твой отец хочет поговорить с тобой, Тони, – сказала она и, услышав: «Привет, папа», покинула гостиную.

Выходя на веранду, Люси ощутила на себе взгляд Джефа, наверняка заметившего ее скованность и унижение.

– Мы сегодня видели оленя, – сообщил отцу Тони. – Он спустился к озеру, чтобы попить.

Люси пошла по лужайке к берегу, она не хотела больше говорить с мужем. Вечер был теплым, полная луна светила сквозь легкую молочную пелену, поднимавшуюся над озером. В лагере зазвучал горн. Каждый вечер горнист устраивал небольшой концерт. Сегодня он превосходно исполнял сигналы французской кавалерии, и непривычная быстрая музыка придавала размытым, порой тонущим в тумане берегам незнакомый и печальный вид.

От воды веяло прохладой. Люси стояла, обхватив себя руками, и под действием лунного света и пения горна ее раздражение переходило в жалость к самой себе.

Она услышала за спиной шаги, но не обернулась, и когда Джеф обнял ее сзади, она почувствовала себя не женщиной, преследуемой мужчиной, а ребенком, которому покровительствует взрослый. Когда Люси повернулась лицом к Джефу и он поцеловал ее, это чувство сменилось иным, но все равно Люси казалось, что ее сначала ранили, а теперь снимают боль. Гладкие и сильные руки с нежной настойчивостью ласкали обнаженную спину Люси. Она повернула голову в сторону, оставаясь в его объятиях, и уткнулась в плечо Джефа.

– О Господи, – прошептал он и взял Люси рукой за подбородок, пытаясь приподнять его, но Люси только сильнее прижалась щекой к фланелевой рубашке юноши.

– Нет, – сказала она. – Нет, не надо…

– Позже, – прошептал он. – Я один в домике. Сестра на неделю уехала в город.

– Перестань.

– Я так хорошо себя вел, – сказал Джеф. – Люси, я больше не могу…

– Мама!.. – высоким детским голосом закричал Тони из окна. Люси вырвалась и побежала по траве.

– Да, Тони, – ответила она, поднимаясь на крыльцо.

– Папа спрашивает, ты не хочешь с ним еще поговорить?

Люси остановилась, схватившись за столб крыльца и пытаясь выровнять дыхание.

– Нет, если только он не хочет сообщить мне что-то важное, – ответила она в распахнутое окно.

– Мама говорит нет, если только ты не хочешь сообщить ей что-то важное, – сказал Тони в трубку.

Люси застыла в ожидании. После непродолжительного молчания Тони произнес:

– Ладно, папа. Пока.

Она услышала звук опускаемой трубки. Тони высунул голову в окно, подняв занавеску.

– Мама, – позвал он.

– Я здесь, – отозвалась она с крыльца.

– Папа просил передать тебе, чтобы ты не ждала его на выходные, к нему приедет человек из Детройта.

– Хорошо, Тони, – сказала она, заметив в лунном свете Джефа, приближающегося к дому. – А теперь, если ты собираешься спать на воздухе, стели постель.

– Мы еще не закончили, – сказал Тони. – У меня выигрышная позиция.

– Отложите партию до утра. За ночь твоя позиция не ухудшится.

– Лады, – согласился Тони и скрылся в комнате, с шумом роняя занавеску.

Джеф поднялся на крыльцо и остановился перед Люси. Он протянул к ней руки, но она отошла от него и зажгла лампу, стоящую на плетеном столике рядом с диваном-качалкой, на котором собирался спать Тони.

– Люси, – прошептал Джеф, следуя за ней. – Не убегайте.