Звездные дневники Ийона Тихого (сборник) Лем Станислав

Генеральный консул Франции, резиденция которого находилась ближе всего (от английского посольства меня отделяла река, кишащая крокодилами), отказал мне в убежище, несмотря на то что я прибежал к нему из «Хилтона» в одной пижаме. Консул сослался на государственные соображения, а именно на ущерб интересам Франции, якобы нанесенный мною. Наш разговор через дверной глазок происходил на фоне ружейных залпов — отряд уже тренировался на задворках отеля,— и я стал раздумывать, идти ли мне прямо на расстрел или поплыть среди крокодилов, как вдруг из камышей выплыла нагруженная багажом пирога профессора. Когда я уже сидел на чемоданах, профессор сунул мне в руки весло й объяснил, что у него как раз кончился контракт в Кулахарском университете и он плывет в соседнее государство Гурундувайю, куда его пригласили в качестве профессора свар-нетики. Такая неожиданная смена университетов могла бы показаться странной, но в моей ситуации мне было некогда заниматься выяснением подобных вопросов.

Даже если я был нужен Донде только как гребец, то все равно он спас мне жизнь. Мы проплыли вместе четыре дня, и не удивительно, что наше знакомство стало более близким. Я, правда, опух от москитов, которых Донда отгонял от себя репеллентом, а мне говорил, что его в банке осталось слишком мало. И на это я не обижался, принимая во внимание специфику положения. Донда прочел мои книги, и я не мог рассказать ему о себе ничего нового, но зато сам многое узнал о его жизненном пути.

Вопреки, звучанию фамилии, Донда не славянин, да и фамилия его не Довда. Имя Аффидавид он носил уже шесть лет, с тех пор как, покидая Турцию, написал требуемый властями affidavit[61] и вписал это слово не в ту рубрику анкеты, так что получил паспорт, аккредитивы, справку о прививках, кредитную карточку и страховой полис на имя Аффидавида Донды; решив, что претензии не стоят труда, он смирился, потому что, в сущности, не все ли равно, как тебя зовут.

Профессор Донда появился на свет благодаря серии ошибок. Его отцом была метиска из индейского племени Навахо, матерей же у него было две с дробью, а именно: белая русская, красная негритянка и, наконец, мисс Эйлин Сибэри, квакерша, которая и родила его после семи дней беременности в драматических обстоятельствах, то есть в тонущей подводной лодке.

Женщина, которая была отцом Донды, была осуждена на пожизненное тюремное заключение за взрыв штаб-квартиры похитителей и одновременно за действия, вызвавшие катастрофу самолета линии «Panamerican Airlines». Ей было, поручено бросить в штаб экстремистов-похитителей петарду с веселящим газом, что должно было послужить для них предупреждением. С этой целью она вылетела из Штатов в Боливию. Во время таможенного досмотра она перепутала свой несессер с сумкой стоявшего рядом японца, и похитители взлетели в воздух, потому что у японца в сумке была настоящая бомба, предназначенная для кого-то другого. Самолет, с которым из-за ошибки, вызванной забастовкой обслуживающего персонала, вылетел ее несессер, разбился сразу после старта. Очевидно, пилот от смеха потерял контроль над рулевым управлением, а реактивные лайнеры во время взлета, как известно, не проветриваются. За все это бедняжку осудили на пожизненное заключение, и уж кто-кто, а эта девица, казалось, была лишена всяких шансов иметь потомство, однако не следует забывать, что мы живем в век науки.

Как раз тогда профессор Хралей Помбернак исследовал наследственность у заключенных в боливийских тюрьмах. Он брал живые клетки у узников следующим образом: каждый из них должен был лизнуть предметное стеклышко микроскопа— этого достаточно, чтобы отслоилось несколько клеток слизистой оболочки. В той же самой лаборатории другой американец, доктор Джаггернаут, искусственно оплодотворял человеческие яйцеклетки. Стеклышки Помбернака каким-то образом перемешались со стеклышками Джаггернаута и попали в холодильник как мужские половые клетки.

Вследствие этой ошибки клеткой слизистой оболочки метиски была оплодотворена яйцеклетка, донором которой была русская, дочь белоэмигрантов. Теперь вам, наверное, ясно, почему я назвал метиску отцом Донды. Хотя клетка и была взята от женщины, однако вполне естественно, что лицо, от которого происходила оплодотворяющая клетка, следует считать отцом.

Ассистент Помбернака в последнюю минуту спохватился, вбежал в лабораторию и крикнул: «Don’t do itl»[62], но, как большинство англосаксов, произнес эти слова невнятно, и получилось что-то вроде «Дондо!» Позже, когда выписывали метрику, созвучие каким-то образом припомнилось, и получилась фамилия «Донда»— так, по крайней мере, рассказывали профессору двадцать лет спустя.

Яйцо Помбернак поместил в инкубатор, потому что оплодотворение уже нельзя было аннулировать. Эмбриональное развитие в реторте обычно продолжается около двух недель, затем эмбрион погибает. Но, по стечению обстоятельств, именно тогда Американская лига борьбы с эктогенезом после серии процессов добилась судебного приговора, по которому все оплодотворенные яйцеклетки были изъяты из лабораторий судебным исполнителем, и одновременно через газету стали подыскивать милосердных женщин, которые согласились бы доносить эти эмбрионы. Откликнулось довольно много желающих, а среди них и негритянка-экстремистка, которая, соглашаясь доносить плод, еще не имела понятия о том, что через четыре месяца окажется участницей нападения на склады поваренной соли фирмы «Надлбейкер Корпорейшн». Негритянка принадлежала к группировке активных защитников окружающей среды, которая протестовала против постройки атомной электростанции в Массачусетсе, и руководство этой организации не ограничилось пропагандой, а решило уничтожить склад соли, потому что из нее электролитическим путем получается чистый натрий, который служит теплоносителем, передающим энергию от реакторов к турбинам и генераторам. Правда, реактор, который собирались построить в Массачусетсе, не нуждался в металлическом натрии, потому что это был реактор на быстрых нейтронах с новым теплоносителем, а фирма, которая этот теплоноситель производила, находилась в Орегоне и носила название «Мадлбейкер Корпорейшн». Что же касается соли, которая была уничтожена, то это была вовсе не поваренная, а калийная соль, предназначенная для производства искусственных удобрений. Процесс негритянки долго тащился от инстанции к инстанции, так как версии защиты и обвинения были достаточно аргументированны. Прокуратура утверждала, что речь идет о покушении на собственность федерального правительства и во внимание следует принимать запланированный саботаж и преднамеренные действия, а не случайные ошибки в исполнении. Защита, в свою очередь, стояла на том, что имело место лишь дополнительное ухудшение качества уже испорченных, залежавшихся удобрений, находившихся в частной собственности, и поэтому дело находится в компетенции суда штата, а не в федеральной юрисдикции. Негритянка, понимая, что, так или иначе, ей придется рожать в тюрьме, отказалась от продолжения материнства в пользу новой филантропки, которой оказалась квакерша, некая Сибэри. Квакерша, чтобы немного развлечься, на шестом дне беременности отправилась в Диснейленд на подводную экскурсию по супераквариуму. Подводная лодка потерпела аварию, и, хотя все кончилось благополучно, у миссис Сибэри от нервного потрясения случился выкидыш. Недоноска, однако, удалось спасти. Но, поскольку миссис Сибэри была беременна только неделю, ее трудно счесть настоящей матерью Донды— отсюда и происходит ее дробное обозначение.

Позже потребовались объединенные следственные усилия двух больших детективных агентств, чтобы выяснить действительные факты, касавшиеся как отцовства, так и материнства. Прогресс науки аннулировал старый принцип римского права: «Mater semper serta est»[63]. Для порядка добавлю, что загадкой осталось формирование пола профессора, потому что из двух женских клеток должна была развиться женщина. Откуда появилась мужская хромосома, неизвестно. Но я слышал от вышедшего на пенсию работника пинкертоновского агентства, который приезжал в Лямблию на сафари, что пол Донды не представляет никакой загадки — в третьем отделе лаборатории Помбернака предметные стекла давали лизать лягушкам.

Профессор провел детство в Мексике, натурализовался в Турции, где перешел из епископального вероисповедания в дзен-буддизм и закончил три университетских факультета, и, наконец, выехал в Лямблию, чтобы возглавить в Кулахарском университете кафедру сварнетики.

Настоящей его профессией было проектирование фабрик бройлеров, но когда он перешел в буддизм, то не смог перенести сознания тех мук, которым подвергаются на фабриках цыплята. Двор им заменяет пластиковая сетка, солнце— кварцевая лампа, квочку — маленький равнодушный компьютер, а свободное клевание— помпа, которая под давлением заполняет им желудки смесью из планктона и рыбной муки. Им проигрывают магнитные записи музыки, обычно увертюры Вагнера, которые вызывают у них панику. Цыплята начинают трепыхать крылышками, а это ведет к развитию грудных мышц, самых ценных в кулинарном отношении. Может быть, Вагнер и был той последней каплей, которая переполнила чашу.

В этих куриных освенцимах, говорил профессор, несчастные создания по мере своего развития передвигаются вместе с лентой, к которой прикреплены клетки, вплоть до конца конвейера, и там, так и не увидев в своей жизни ни клочка голубого неба, ни щепотки песку, подвергаются обезглавливанию, отвариванию и расфасовке в банки... Интересно, что мотив консервной банки то и дело появляется в моих воспоминаниях.

И вот, когда, будучи еще в Турции, Донда получил телеграмму следующего содержания: «WILL YOU BE APPOINTED PROFESSOR OF SWARNETICS OF KULACHARlAN UNIVERSITY TEN KILODOLLARS YEARLY ANSWER IMMEDIATELY COLONEL DROUFOUTOU LAMBLIAN BAMBLIAN DRAMBLIAN SECURITY POLICE»[64], он тут же ответил согласием, исходя из соображении, что о сварнетике узнает на месте, а трех его дипломов вполне достаточно, чтобы преподавать любую из точных наук. По прибытии в Лямблию Донда обнаружил, что о полковнике Друфуту давно уже никто не помнит. В ответ на расспросы все только смущенно покашливали. Однако контракт был подписан, а разорвав договор, новое правительство должно было бы выплатить Донде неустойку за три года, и поэтому кафедра была ему предоставлена.

Никто не расспрашивал нового профессора о его предмете, студентов у него было немного, после переворота тюрьмы были переполнены, и там, наверное, находился человек, который знал, что такое сварнетика. Донда искал этот термин во всех энциклопедиях, но понапрасну. Единственным научным подспорьем, которым располагал университет в Кулахари, был новенький, с иголочки, компьютер IBM, подарок ЮНЕСКО. Идея использования столь ценной аппаратуры напрашивалась сама собой.

Правда, и это не продвинуло решения проблемы. Обычную кибернетику Донда читать не мог — это противоречило контракту. Хуже всего (он признался мне в этом, когда мы продолжали ipeera в полутьме, едва отличая корягу от крокодила) были одинокие вечера в отеле, которые он коротал, ломая голову над тайной сварнетики.

Обычно сначала возникает новая область исследований, а потом для нее придумывается название— у него же было название без предмета. Профессор долго колебался между различными возможностями толкования и наконец решил остановиться именно на самой неопределенности, полагая, что новую отрасль лучше всего характеризует слово «между» (inter). С той поры в сообщениях, предназначавшихся для европейских журналов, он стал употреблять термин «интеристика», и последователей этой школы в просторечии стали звать «промежниками». Но только в качестве творца сварнетики Донда приобрел значительную и, увы, печальную известность.

Конечно же, он был не в состоянии заниматься стыками всех дисциплин, но тут ему снова помог случай. Министерство культуры выделило дотации для кафедр, которые свои исследования связывали с национальными традициями страны. Донде это условие пришлось как нельзя кстати. Он решил исследовать пограничье рационализма и иррационализма. Начал он скромно, с математизации заклятий. В лямблийском племени Хоту Ваботу уже много веков практиковалось преследование врагов in effigio[65]. Фигурку недруга, проколотую колючками, скармливали ослу. Если осел после такого угощения издыхал, это считалось добрым знаком и предвещало скорую смерть врагу. Донда принялся за цифровое моделирование врагов, колючек, ослов и т.п. Таким образом он постепенно дошел и до смысла названия сварнетики. Оказалось, что это слово— сокращение английского выражения: «Stochastic Verification of Automatized Rules of Negative Enchantment», то есть «стохастическая проверка автоматизированных правил наведения злых чар». Английский журнал «Природа» («Nature»), в который Донда послал статью о сварнетике, поместил выдержки из нее в рубрике «Курьезы» с оскорбительным комментарием. Комментатор журнала назвал Донду кибершаманом, который сам не верит в то, что делает, и поэтому— таков был глубокомысленный вывод — является обыкновенным мошенником. Донда оказался в чрезвычайно невыгодном положении. В чары он действительно не верил и в своем сообщении не утверждал, что верит, но и не мог публично заявить о своем неверии, потому что уже принял предложенный министерством сельского хозяйства проект оптимизации заклятий против засухи и вредителей зерновых культур.

Не имея возможности ни отмежеваться от магии, ни принять ее, профессор нашел выход в самом характере сварнетики как межотраслевой науки. Он решил держаться между магией и наукой. И хотя к этому шагу профессора принудили обстоятельства, именно тогда он вступил на путь, который привел его к величайшему из всех открытий, сделанных за историю человечества.

Дурная репутация, ставшая его уделом в Европе, к сожалению, больше не оставляла его.

Низкий уровень развития полицейского аппарата в Лямблии привел к значительному росту числа преступлений, особенно против жизни граждан. Вожди племен, освобождаясь от религиозных воззрений, тут же переходили от магических преследований оппонентов к реальным, и не было дня, чтобы крокодилы, которые обычно лежали на отмели напротив парламента, не глодали бы чьих-нибудь конечностей. Донда взялся за математический анализ этого явления, а так как он сам тогда занимался отчетами, то назвал проект: «Methodology of Zeroing Illicite Murder»[66]. По чистой случайности сокращение этого названия звучало как «МЗИМУ». Вскоре по стране разнеслась весть, что в Кулахари появился могучий волшебник Бвана Кубва Донда, обладающий Мзиму, который следит за каждым шагом жителей Лямблии. В последующие месяцы индекс преступности значительно снизился.

Политики, воодушевленные успехом, то требовали, чтобы профессор программировал экономические чары и сделал платежный баланс Лямблии положительным, то предлагали ему создать орудие для метания проклятий и заклинаний против соседнего государства Гурундувайю, вытеснявшего лямблийские кокосы с мирового рынка. Донда сопротивлялся этому нажиму с большим трудом, ибо в чернокнижную силу компьютера поверили многочисленные ученики доктора. В неофитском азарте им уже мерещилась не кокосовая, а политическая магия, которая дала бы Лямблии мировое господство.

Конечно, Донда мог бы публично заявить, что таких результатов требовать от сварнетики нельзя. Но тогда он был бы вынужден разъяснить истинное назначение сварнетики людям, которые не в состоянии были понять его аргументацию. Таким образом, он был обречен на постоянное лавирование. Тем временем слухи о Мзиму Донды повысили производительность труда, так что даже платежный баланс немного поправился. Отмежевавшись от этих достижений, профессор отмежевался бы и от дотации, а этого он сделать не мог, ибо без нее рухнули бы его гигантские замыслы.

Когда они пришли ему в голову, не знаю. Профессор заговорил об этом как раз в тот момент, когда исключительно злобный крокодил отгрыз лопасть у моего весла. Я дал крокодилу промеж глаз каменным кубком, который Донда получил от делегации колдунов, присвоивших ему звание почетного мага. Кубок разбился, огорченный профессор стал осыпать меня упреками, и мы поссорились до следующего бивака. Я запомнил только, что кафедра превратилась в Институт экспериментальной и теоретической сварнетики, а Донда стал председателем Комиссии 2000 года при Совете Министров, целью которой было составление гороскопов и их магическое воплощение в жизнь. Мне кажется, что он слишком поддался обстоятельствам, но я ничего не сказал ему тогда— все-таки он спас мне жизнь.

Разговор не клеился и на следующий день, потому что река на протяжении двадцати миль служила границей между Лямблией и Гурундувайю и пограничные посты обоих государств время от времени обстреливали нас, к снастью, не слишком метко. Крокодилы куда-то исчезли, хотя я предпочел бы их общество этим инцидентам. У Донды были заготовлены флаги Лямблии и Гурундувайю, которыми мы размахивали перед солдатами, но река здесь течет крутыми извивами, и пару раз мы махнули не тем флагом— пришлось ложиться на дно пироги, причем от пуль пострадал багаж профессора...

Больше всего ему портил настроение журнал «Природа», которому он был обязан репутацией шарлатана. Но, благодаря давлению на Форин Оффис со стороны посольства Лямблии, Донда все же был приглашен на всемирный кибернетический конгресс в Оксфорде.

Профессор огласил там реферат о законе Донды. Как известно, изобретатель перцептрона Розенблатт выдвинул тезис, что чем больше перцептрон, тем меньше он нуждается в обучении при распознавании геометрических фи-гур. Правило Розенблатта гласит: бесконечно большой перцептрон вообще не нуждается в обучении— он все знает сразу. Донда пошел в противоположном направлении и открыл свой закон. То, что маленький компьютер может сделать, имея большую программу, большой компьютер сделает, имея малую; отсюда логический вывод: бесконечно большая программа может действовать самостоятельно, то есть без всякого компьютера.

И что же вышло? Аудитория встретила эту идею издевательским свистом. Куда только подевались свойственные ученым сдержанность и хорошие манеры? «Природа» писала, что, если верить Довде, каждое бесконечно длинное заклинание должно реализоваться. Таким образом, профессора обвинили в том, что чистую воду точной науки он смешал с идеалистической мутью. С тех пор его стали называть «пророком кибернетического Абсолюта».

Окончательно подкосило Донду выступление доцента Боху Вамогу из Кулахари, который тоже оказался в Оксфорде, потому что был зятем министра культуры, и представил работу под названием: «Камень как движущий фактор европейской мысли».

В этой работе речь шла о том, что составной частью в фамилиях людей, которые сделали переломные открытия, часто является слово «камень»; это видно, к примеру, из фамилии величайшего физика (ЭйнШТЕЙН), великого философа (ВитгенИГГЕЙН), великого кинорежиссера (ЭйзенШТЕЙН), театрального деятеля (ФельзенШТЕЙН). В той же мере это касается писательницы Гертруды СТАЙН и философа Рудольфа ШТЕЙНера. Из биологии Богу Вамогу привел пример основоположника гормонального омоложения ШТЕЙНаха и, наконец, не преминул добавить, что Вамогу по-лямблийски значит не более не менее как «камень всех камней».

Поскольку он всюду ссылался на Донду и свою каменную генеалогию называл «сварнетически имманентной составляющей сказуемого «быть камнем», «Природа» в очередной заметке представила его и профессора в виде двух сумасшедших близнецов.

Я слушал рассказ об этом в душном тумане на разливе Бамбези, отвлекаясь для того, чтобы стукать по головам особенно нахальных крокодилов, которые надкусывали торчащие из тюков рукописи профессора и забавлялись, раскачивая лодку. Меня одолевали сомнения. Если Донда занимал в Лямблии такое прочное положение, то почему теперь тайком бежал из страны? К чему он в действительности стремился и чего достиг? Если он не верил в магию и насмехался над Богу Вамогу, то почему он проклинал крокодилов вместо того, чтобы взять винтовку (только в Гурундувайю он объяснил мне, что этого не позволяла ему его буддийская вера)? Мне было трудно тогда добиться от него правды. Именно поэтому, то есть из любопытства, я принял предложение Донды стать его ассистентом в Гурундувайском университете. Из-за прискорбной истории с консервным заводом у меня не было желания возвращаться в Европу. Я предпочитал ждать, пока этот инцидент забудется. В наше время это происходит быстро, все новые и новые события вытесняют вчерашние сенсации. Хотя впоследствии я и пережил немало трудных моментов, я не жалею об этом решении, принятом в мгновение ока, а когда пирога наконец заскрежетала носом об гурундувайский берег Бамбези, я выпрыгнул первым и подал руку профессору; в этом рукопожатии, в котором соединились наши ладони, было нечто символи-. ческое, ибо с тех пор наши судьбы стали нераздельны.

Гурундувайю— государство в три раза больше, чем Лямблия. Быструю индустриализацию здесь, как это часто бывает в Африке, сопровождала коррупция. Но к тому времени, когда мы прибыли в страну, ее механизм уже почти перестал действовать. Взятки брали все, но никаких услуг взамен уже не предоставляли. Правда, не дав взятку, можно было оказаться избитым. Мы сначала не могли понять, почему промышленность, торговля и администрация все еще продолжали функционировать.

По европейским понятиям, страна со дня на день должна была развалиться на куски. Только более длительное пребывание в Гурундувайю дало мне возможность разобраться в действии нового механизма, который заменял то, что мы на старом континенте называем «общественным договором». Мваги Табуин, лумильский почтмейстер, у которого мы поселились (столичный отель уже семнадцать лет был на ремонте), объяснил нам без обиняков, чем он руководствовался, выдавая замуж своих шестерых дочерей. Через старшую он породнился сразу с электростанцией и обувной фабрикой. Вторую дочку он внедрил в продовольственный комбинат через тамошнего гардеробщика. И сделал единственно правильный ход. При раскрытии злоупотреблений руководство за руководством отправлялось за решетку, а гардеробщик оставался на месте, потому что сам ничем не злоупотреблял, а только принимал подношения. Благодаря этому стол почтмейстера всегда был обильно уставлен блюдами с едой. Третью дочь Мваги просватал за ревизора ремонтных кооперативов. Поэтому даже в период дождей крыша его дома не протекала, стены сияли свежей краской, двери закрывались так плотно, что в дом не проползала ни одна змея, и даже в окна были вставлены все стекла. Четвертую дочь он выдал за надзирателя городской тюрьмы—на всякий случай. На пятой женился писарь городской управы. Именно писарь, а не вице-бургомистр, к примеру, которому Мваги в знак отказа послал черный суп из крокодильего желудка. Управы менялись, как облака на небе, но писарь твердо держался на своем месте, меняя свои взгляды, словно фазы луны. И наконец, шестую девушку взял в жены шеф снабжения атомных войск. Войска эти существовали исключительно на бумаге, но снабжение было реальным. Кроме того, кузен шефа со стороны матери служил сторожем в зоопарке. Эта последняя связь показалась мне совсем бесполезной. Разве только если понадобится слон? Со снисходительной улыбкой Мваги пожал плечами: «Ну зачем же слон? Вот скорпион— может иногда пригодиться».

Будучи сам почтмейстером, Мваги обходился без матримониальных связей с почтой, и даже мне, его жильцу, посылки и письма приносили невскрытыми — дело в Гурундувайю редкостное: чтобы получить посылку от кого-нибудь в целости, адресат должен был отправиться за ней сам, если не имел семейных привилегий на почте. Я не раз видел, как почтальоны, выходя утром из здания почты с полными сумками, вываливали прямо в реку пачки писем, отправленных без необходимой протекции. Что же касается посылок, то почтовые чиновники забавлялись азартной игрой, в которой требовалось угадать, что содержится в посылке. Угадавший выбирал себе любую вещь на память.

Беспокойство доставляло нашему хозяину только отсутствие родственников в кладбищенском хозяйстве. «Скормят меня крокодилам, сволочи!» — вздыхал он, когда его одолевали грустные мысли.

Высокий уровень прироста населения в Гурундувайю объяснялся тем, что ни один отец семейства не мог успокоиться, пока не свяжется кровными узами с жизненно необходимыми учреждениями. Мваги рассказал мне, как незадолго до закрытия лумильского отдела постояльцы падали от голода, а «скорая помощь» не приезжала, машины развозили по знакомым кокосовые циновки.

Хаувари, бывший капрал Иностранного легиона, который после взятия власти провозгласил себя маршалом и через день награждал себя через Министерство отличий новыми орденами, не осуждал повсеместной тяги к обустройству, более того, говорят, ему первому пришла в голову мысль национализировать коррупцию.

Хаувари, которого местная пресса именовала «Старшим братом Вечности», не жалел средств на науку, а средства эти Министерство финансов черпало из налогов, которыми облагались иностранные фирмы, имеющие представительства в стране.

Парламент тотчас утверждал эти налоги, после чего начинались конфискации, описи имущества, дипломатические протесты, большей частью безрезультатные, а когда одна группа капиталистов укладывала чемоданы, всегда находились другие, которые желали попытать счастья в Гурундувайю, где запасы ископаемых, особенно хрома и никеля, были огромны, хотя кое-кто утверждал, что геологические данные фальсифицированы по указанию властей. Хаувари покупал в кредит оружие, в том числе истребители и танки, и продавал их за наличные Лямблии.

Со Старшим братом Вечности шутки были плохи. Когда наступила великая засуха, он дал равные шансы христианскому Богу и Синему Турмуту, старшему духу колдунов, когда же дождей не выпало в течение трех недель, он казнил колдунов, а миссионеров выслал всех до одного.

Прочитав, как своего рода инструкции, биографии Наполеона, Чингисхана и других государственных деятелей, он стал поощрять своих подчиненных к безудержному грабежу, лишь бы только это делалось в крупных масштабах. В результате правительственный квартал был построен из материалов, украденных Министерством строительства у Министерства водного транспорта, которое собиралось строить из них пристань на Бамбези; капитал для постройки железных дорог был похищен в Министерстве кокосового оборота, благодаря злоупотреблениям были собраны средства для строительства зданий суда и следственных органов, и так, постепенно, кражи и присвоения дали прекрасные результаты. А Хаувари, который тогда уже носил имя Отца Вечности, с большой помпой лично открыл Коррупционный банк, в котором каждый серьезный предприниматель мог получить долгосрочный кредит на взятки в том случае, если дирекция признает, что его интересы совпадают с государственными.

Благодаря Мваги, мы с профессором устроились совсем неплохо. Он извлекал из посылок и приносил нам великолепных кобр, которых оппозиция рассылала чиновникам; супруга инспектора коптила их в дыму кокосовых поленьев. Хлеб нам доставляли на автобусе «Эр Франс». Знакомые с местными обычаями пассажиры понимали, что автобуса нечего ждать, а новички после непродолжительной кочевки с чемоданами набирались опыта. Молока и сыра у нас было вдоволь благодаря телеграфистам, которые просили взамен только дистиллированную воду из нашей лаборатории. Я никак не мог взять в толк, зачем им эта вода, но оказалось, что дело было только в голубых пластиковых бутылках— в них потом разливали самогон, который гнали в городском Антиалкогольном комитете. Нам не надо было ходить по магазинам, и это было весьма удобно, тем более что я ни разу не видел в Лумилии открытого магазина; на дверях всегда висели таблички вроде «Приемка амулетов» или «Пошла к колдуну» и т.п. Труднее всего нам было в учреждениях, потому что чиновники не обращали никакого внимания на просителей. Согласно туземному обычаю, конторы являются местом общественных мероприятий, азартных игр, а главным образом— сватовства. Общее веселье только иногда омрачается приездом полиции, которая сажает за решетку всех без допроса и следствия. Мера пресечения выбиралась исходя из соображения, .что виноваты все подряд, а на оценку тяжести преступлений каждого жалко тратить силы и время. Суд собирался только в чрезвычайных обстоятельствах.

Вскоре после нашего прибытия была раскрыта афера с котлами. Хаумари, кузен Отца Вечности, приобрел в Швеции для парламента котлы центрального отопления вместо кондиционеров. Нужно отметить, что в Лумилии температура воздуха не опускается ниже 25 градусов Цельсия. Хаувари попытался склонить Метеорологический институт к снижению температуры и таким образом оправдать закупку; парламент непрерывно заседал— речь шла о его интересах. Была создана следственная комиссия, председателем которой был избран Мнумну, старый соперник Отца Вечности. В зале заседаний начались стычки, обычные танцы в перерывах превратились в воинственные, скамьи оппозиции пестрели цветными татуировками— и вдруг Мнумну исчез. Распространились три версии: одни говорили, что он был съеден правительственной коалицией, другие— что он сбежал вместе с котлами, третьи — что он сам себя съел. Мваги считал, что последнюю версию распускает сам Хаувари. От Мваги я слышал и такое таинственное высказывание (правда, после дюжины кувшинов хорошо перебродившего киву-киву): «Если выглядишь аппетитно, лучше не гуляй вечером в парке!» Но возможно, это была только шутка.

Кафедра сварнетики в Лумильском университете открыла перед Дондой новые перспективы. Надо сказать, что в это самое время парламентская комиссия по моторизации приняла решение закупить лицензию на семейный вертолет «Белл-94», потому что после подсчетов вышло, что вертолетизация страны обойдется дешевле, чем строительство дорог. Правда, в столице была одна автострада, но ее длина составляла всего шестьдесят метров, и она использовалась исключительно для проведения военных парадов.

Весть о приобретении лицензии вызвала панику у населения, каждый понимал, что это означает крах матримониализма как фундамента индустриализациии. Вертолет состоит из 39000 деталей, для него нужен бензин и пять сортов смазки. Никто не был в состоянии обеспечить себя всем этим, даже если бы производил на свет дочерей до конца жизни.

Я имею некоторое представление об этой системе, потому что, когда у моего велосипеда оборвалась цепь, я был вынужден нанять охотника, чтобы он поймал молодую антилопу, ее шкурой был покрыт тамтам для Хииву, директора телеграфа, который послал соболезнующую телеграмму Умиами по случаю смерти его дедушки в джунглях, а Умиами через Матарере был в родстве с интендантом армии и поэтому имел запас велосипедов, на которых временно передвигалась главная бригада. С вертолетом, несомненно, было бы гораздо хуже. На счастье Европа, вечный источник новинок, подала новый образец взаимоотношений— групповой секс в произвольном составе. То, что в Европе было порождено поиском острых ощущений, в условиях развивающейся страны послужило средством обеспечения элементарной жизни. Опасения профессора, что для блага науки нам придется распрощаться с холостяцкой жизнью, оказались напрасными. Мы неплохо справлялись, хотя дополнительные обязанности, которые приходилось брать на себя для снабжения кафедры, очень нас утомляли.

Профессор посвятил меня в свой новый замысел — он хотел запрограммировать в компьютере все заклятия, магические ритуалы, чернокнижные заклинания и шаманские формулы, которые создало человечество. Я не видел в этом никакого смысла, но Донда был непреклонен. Такую гигантскую массу информации мог вместить только новейший фотоэлектронный компьютер IBM, который стоил одиннадцать миллионов долларов.

Мне не верилось, что мы получим такой огромный кредит, особенно если учесть, что министр финансов отказался ассигновать сорок три доллара на закупку туалетной бумаги для Института сварнетики. Однако профессор был уверен в успехе. Он не рассказывал мне о деталях своего плана, но по всему было заметно, что он целиком втянулся в это предприятие. По вечерам он отправлялся в неизвестном направлении, в соответствии с церемонией раскрасившись вплоть до набедренной повязки из шкуры шимпанзе— именно таков был визитный костюм в самых высокопоставленных кругах Лумилии. Из Европы ему приходили загадочные посылки: когда я однажды нечаянно уронил одну из них, раздался тихий марш Мендельсона. Донда раскапывал какие-то рецепты в старых поваренных книгах, выносил из лаборатории стеклянные змеевики дистилляторов, заставлял меня затирать барду, вырезал снимки женщин из «Плейбоя» и «Уи», окантовывал какие-то картинки, которые никому не показывал, наконец, попросил доктора Альфена, который был директором правительственного госпиталя, пустить ему кровь, и я видел, как он завертывал бутылочку в золотую бума1у. Потом в один прекрасный день профессор смыл с лица мази и краски, сжег остатки «Плейбоев» и четыре дня флегматично курил трубку на веранде дома Мваги. На пятый день нам позвонил Уабамоту, директор департамента капиталовложений. Разрешение на покупку компьютера было получено. Я не верил своим ушам. Профессор на все вопросы отвечал только слабой улыбкой.

Программирование магии заняло более двух лет. У нас было много языковых затруднений, да и других трудностей хватало. Пришлось повозиться, например, с переводом заклинаний американских индейцев, записанных узелковым письмом «кипу», с ледово-снежными заклятьями курильских племен и эскимосов; двое программистов расхворались, как мне кажется, утомившись внеуниверситетскими занятиями, потому что групповое сожительство было в большой моде, но ходили слухи, что их болезнь — дело колдовского подполья, обеспокоенного превосходством Донды на их извечном поле деятельности. Кроме того, группа прогрессивной молодежи, прослышав что-то об акциях протеста, подложила в институт бомбу.

К счастью, взрыв разрушил только уборную на одном из этажей. Стоять ей не отремонтированной до конца света, потому что пустые кокосы, которые, по мысли одного рационализатора, должны были заменить поплавки в бачках, все время тонули. Я просил профессора, чтобы он употребил свое возросшее влияние и достал запасные части, но он сказал, что беспокоиться стоит только ради великой цели.

Жители нашего квартала раза два организовывали антидондовские демонстрации, опасаясь, что пуск компьютера обрушит лавину чар на университет, а заодно и на них, потому что колдовство может оказаться недостаточно точным. Профессор велел окружить здание высоким забором, на котором собственноручно нарисовал тотемические знаки, охраняющие от злых чар. Забор, насколько я помню, обошелся в четыре бочки самогона. Постепенно мы накопили в блоках памяти 490 миллиардов битов магических сведений, что в сварнетическом исчислении равнялось двумстам терагигамагемам. Машина, выполняя восемнадцать миллионов операций в секунду, работала три месяца без перерыва. Представитель «International Business Machines», инженер Джеффрис, присутствовавший при пуске машины, счел нас за сумасшедших, а то, что профессор установил блоки памяти на специальных прецезионных весах, выписанных из Швейцарии, побудило его к неуважительным замечаниям за спиной у Донды.

Программисты были ужасно расстроены и подавлены, когда компьютер после трех месяцев работы не заколдовал и муравья. Донда, однако, жил в неустанном напряженном ожидании, не отвечал ни на какие вопросы и каждый день проверял, как выглядит график, который рисовал самописец весов на бумаге, сматывавшейся с рулона. Самописец, разумеется, рисовал прямую линию. Она свидетельствовала, что компьютер не потяжелел и на микрон, да и с чего бы ему было изменяться? К концу третьего месяца профессор стал проявлять признаки депрессии. Уже по три, а то и по четыре раза в день он ходил в лабораторию, не отвечал на телефонные звонки и не прикасался к накопившейся корреспонденции. Вечером двенадцатого сентября, когда я уже собирался ложиться спать, он вдруг ворвался ко мне, бледный и потрясенный.

— Свершилось! — закричал он с порога. — Теперь уже точно!

Признаюсь, я испугался за его рассудок. Он сиял странной улыбкой.

— Свершилось! — повторил он еще несколько раз.

— Что свершилось? — закричал я наконец.

Он посмотрел на меня, словно очнувшись ото сна.

— Да, ты ведь ничего не знаешь. Он прибавил в весе одну сотую грамма. Эти проклятые весы малочувствительны. Если бы мне удалось достать весы получше, я бы все знал месяц назад, а может быть, и раньше.

— Кто прибавил в весе?

— Не кто, а что. Компьютер. Блоки памяти. Ты же знаешь, что материя и энергия имеют массу. Но информация — не материя и не энергия, однако она существует. А поэтому и она должна обладать массой. Я начал думать об этом, когда формулировал закон Донды. Ну что бы это означало: бесконечно большая информация действует непосредственно, без помощи какой-либо аппаратуры? Выходит, что вся масса информации найдет себе прямое и непосредственное применение. Я додумался до этого вывода, но не знал еще закона эквивалентности. Что ты на меня уставился? Это же просто: сколько весит информация? Для этого я должен был осуществить этот проект. И теперь я знаю. Машина стала тяжелее на одну сотую грамма. Столько весит введенная в нее информация. Понимаешь?

— Профессор, — пробормотал я, — а как же все эти чары, молитвы, заклинания, единицы ЧГС — чар на грамм и секунду?— Я замолчал, мне показалось, что Донда плачет. Его трясло, но это был всего лишь беззвучный смех. Профессор стряхнул пальцем с ресниц слезу.

— А что мне оставалось делать? — сказал он вдруг спокойно.— Пойми: информация имеет массу, любая информация, какая угодно. Смысл ее не имеет никакого значения. Атомы остаются атомами, независимо от того, находятся ли они в камне или в моей голове. Информация весома, но масса ее неслыханно мала. Сведения целой энциклопедии весят около миллиграмма. Поэтому мне понадобился такой компьютер. Но подумай, кто бы мне его дал? Компьютер за одиннадцать миллионов на полгода, чтобы заполнять его чепухой, бессмыслицей, вздором, чем попало?

Я никак не мог опомниться от изумления.

— Но, — сказал я неуверенно, — если бы мы работали в серьезном научном учреждении, в Институте высших исследований, скажем, или в Массачусетском технологическом институте...

— Да брось ты! — прыснул профессор. — У меня же не было никаких доказательств, ничего, кроме закона Донды, который стал всеобщим посмешищем. Мне не дали бы компьютера, и пришлось бы его нанимать, а ты знаешь, сколько стоит час работы этой модели? Один час! А мне нужны были месяцы. И куда бы я йриткнулся в Штатах? У машин там сидят толпы футурологов, обсчитывают варианты нулевого прироста экономики— это сейчас модно, а не выдумки какого-то Донды из Кулахари!

— Значит, весь этот проект, эта магия— все это ни к чему? Напрасно? Ведь только на сбор материалов мы потратили два года.

Донда нетерпеливо дернул плечом:

— Ничто не напрасно для того, что необходимо. Если бы не проект, мы не получили бы ни гроша.

— Но Уабамоту, правительство, Отец Вечности — они ведь ожидают чуда!

— Будет им чудо, да еще какое! Ты еще не знаешь... Слушай: масса информации не представляет из себя ничего особенного, пока не достигает определенной величины. Существует критическая масса информации, точно так же, как критическая масса урана. Мы приближаемся к ней. Не только мы здесь, но и вся Земля. К этой массе приближается каждая цивилизация, строящая компьютеры. Развитие кибернетики— это западня, поставленная Природой для Разума.

— «Критическая масса информации»? — повторил я.— Но ведь в каждом человеческом мозгу содержится огромное количество информации, а если не принимать во внимание, умная она или глупая...

— Не перебивай. Не говори ничего, потому что ничего не понимаешь. Объясню тебе на аналогии. Имеет значение не количество, а плотность сведений. Так же, как в случае с ураном. Аналогия не случайная. Уран, рассеянный в скалах, в глубине земли, безопасен. Условие взрыва— его выделение и концентрация. Так и здесь. Информация в книгах или в головах людей может быть значимой, но остается пассивной. Нужно ее сконцентрировать.

— И что тогда произойдет? Чудо?

— Какое там чудо!— усмехнулся он.— Я вижу, ты действительно поверил в бредни, которые послужили мне материалом. Никакого чуда. За критической точкой произойдет цепная реакция. Obiit animus, natus est atomus[67]. Информация исчезает, поскольку превращается в материю.

— Как это— в материю?— изумился я.

— Материя, энергия и информация являются тремя проявлениями массы, — терпеливо объяснял Донда, — и могут взаимно превращаться согласно законам сохранения. Ничто не проходит даром — так устроен мир. Материя превращается в энергию, энергия и материя нужны для создания информации, а информация может снова обратиться в материю, но только при определенных условиях. Перейдя критическую массу, она исчезает, как будто ее ветром сдуло. Это и есть барьер Донды, граница прироста знаний... Конечно, их можно накапливать и дальше, но только уже в разрежении. Каждая цивилизация, которая до этого не додумается, сама попадает в ловушку. Чем больше она соберет знаний, тем дальше откатится к невежеству, к пустоте,— не странно ли? А знаешь, как близко мы подошли к этому порогу? Если прирост информации будет продолжаться такими же темпами, то через два года произойдет...

— Что? Взрыв?

— Где там! Самое большее— ничтожная вспышка, которая и мухи не повредит. Там, где находились миллиарды битов, останется горстка атомов. Пожар цепной реакции обежит весь мир со скоростью света, опустошая все блоки памяти компьютеров, и везде, где плотность информации превышает миллион битов на кубический миллиметр, останется соответствующее количество протонов — и пустота.

— Но надо же предостеречь, сообщить...

— Разумеется. Я уже сделал это. Но безрезультатно.

— Почему? Неужели уже поздно?

— Нет, попросту мне никто не поверит. Такое сообщение должно исходить от авторитета, а я ведь— шут и мошенник. В мошенничестве я мог бы оправдаться, а вот от шутовства мне не избавиться никогда. В конце концов— не стану врать— я даже не попытаюсь от него отделаться. В Штаты я послал официальное сообщение, а в «Природу» вот эту телеграмму. — Он подал мне черновик: «Cognovi naturam rerum. Lord’s countdown made the world. Truly yours Donda»[68].

Увидев, что я замер, профессор ехидно усмехнулся:

— Ты плохо обо мне подумал! Дорогой мой, я ведь тоже человек и плачу им добром за зло. Депеша содержит важный смысл, но они ее бросят в корзину или высмеют. Это моя месть. Не понимаешь? Тебе известна самая модная теория возникновения космоса — Big Bang Theory[69]. Как возник Космос? В результате взрыва! Что взорвалось? Что вдруг материализовалось? Вот тебе божественный рецепт: считать от бесконечности до нуля. Когда Бог досчитал до нуля, информация материализовалась взрывным путем— согласно формуле эквивалентности. Так воплотилось Слово, взорвавшись туманностями, звездами, — из информации возник Космос.

— Вы на самом деле так думаете, профессор?

— Доказать этого нельзя, но, во всяком случае, это не противоречит закону Донды. Не думаю, чтобы это был именно Бог, однако кто-то это сделал на предыдущем этапе, может быть, группа цивилизаций, которые взорвались вместе, как созвездие Сверхновых. А теперь — наша очередь. Компьютеризация свернет голову цивилизации, хотя сделает это вполне деликатно...

Я понимал возбужденное состояние профессора, но словам его не мог поверить. Мне казалось, что он ослеплен желанием отомстить за все предыдущие унижения. Увы, он оказался прав. Однако взять хотя бы эту депешу— ведь он сам способствовал непризнанию своего открытия.

У меня немеет рука и кончается глина, однако я должен писать дальше. В общем футурологическом шуме никто не обратил внимания на слова Донды. «Природа» промолчала, написали о нем только «Панч» и бульварная пресса. Одна-две газеты опубликовали фрагменты его предостережения; но научный мир даже ухом не повел. Это не умещалось в моей голове. Когда я понял, что мир стоит перед катастрофой, а наши призывы воспринимаются как крики того пастуха из басни, который слишком часто кричал «волки», я однажды ночью не удержался от горьких слов. Я упрекнул профессора в том, что он сам надел шутовскую маску, компрометируя свои исследования шаманским фасадом. Он выслушал меня с жалкой, дрожащей в углах рта усмешкой, которая не сходила с его лица. Может быть, это был просто нервный тик.

— Иллюзии, — сказал он наконец, — иллюзии. Если магия— вздор, то ведь и я появился из вздора. Я не могу тебе сказать, когда догадка перешла у меня в гипотезу, потому что я сам этого не знаю. Я сделал ставку на неопределенность. Мое открытие— это физика и принадлежит физике, только такой, которую никто не заметил, потому что дорога к ней вела через области, осмеянные и поставленные вне закона. Надо было начать с мысли о том, что слово может стать телом, что заклинание может материализоваться, нужно было нырнуть в этот абсурд, чтобы попасть на другой берег, туда, где очевидностью является эквивалентность информации и массы. Так или иначе, необходимо было пройти через магию, не обязательно через ту игру, которой занимался я, но любой шаг вначале показался бы бессмысленным, подозрительным, еретическим, достойным насмешек. Что создал я? Шутовскую маску? Ложное обоснование? Ты прав, я ошибся в том, что недооценил глупости мудрости, которая царит у нас в науке. В нашу эпоху упаковок обращают внимание на ярлык, а не на содержание... Объявив меня жуликом и проходимцем, господа ученые ввергли меня в небытие, из которого я не могу быть услышанным, если бы даже ревел, как иерихонские трубы. Чем громче крик, тем сильнее смех. Но кто, в сущности, здесь занимался магией? Разве этот их жест отторжения и проклятия не относится к области магических ритуалов? Последний раз о законе Донды писал «Ньюсуик», перед этим «Тайм», «Шпигель». «Экспресс»— не могу пожаловаться на недостаток популярности! Ситуация безысходна именно потому, что меня читают все— и не читает никто. Кто еще не слышал о законе Донды? Читают и покатываются со смеху: «Don’t do it!» Видите ли, для них важны не результаты, а путь, по которому к ним приходят. Есть люди, лишенные права делать открытия— например, я. Теперь я сто раз мог бы присягнуть, что проект был тактическим маневром, приемом, может быть, некрасивым, но необходимым, мог бы каяться и исповедоваться публично — ответом был бы только смех. Я не понял, что, войдя в клоунаду, не смогу из нее выбраться. Единственное утешение, что катастрофу все равно не удалось бы предотвратить.

Я попытался возразить и вынужден был при этом повысить голос, потому что приближался срок пуска большого завода семейных вертолетов и в ожидании этих прекрасных машин народ Гурундувайю, сжав зубы, с упорством и страстью завязывал все необходимые для этого отношения: за стеной моей комнаты бурлила семья почтмейстера вместе с созванными чиновниками, монтерами, продавщицами, и по нарастающему шуму можно было оценить тягу этих достойных людей к моторизации.

Профессор вынул из заднего кармана брюк фляжку

«Белой лошади» и, наливая виски в стакан, сказал:

— Ты опять не прав. Даже приняв мои выводы, научный мир был бы вынужден их проверить. Они засели бы за свои компьютеры и, собрав необходимую информацию, только приблизили бы конец.

— Что же делать? — закричал я в отчаянии.

Профессор запрокинул голову, допил виски из горлышка, выбросил пустую фляжку в окно и, глядя в стену, за которой бушевали страсти, ответил:

— Спать...

Я пишу снова, намочив ладонь кокосовым молоком, потому что руку сводит судорога. Марамоту говорит, что в этом году период дождей будет ранний и долгий. Я все еще в одиночестве с тех пор, как профессор отправился в Лумилию за табаком для трубки. Я бы сейчас почитал даже старую газету, но здесь у меня только мешок книг по компьютерам и программированию. Я нашел его в джунглях, когда искал бататы. Конечно же, остались только гнилые— хорошие, как обычно, сожрали обезьяны. Побывал я и около прежнего моего жилища. Горилла, хотя еще больше расхворалась, но внутрь меня не пустила. Я думаю, что этот мешок с книгами служил балластом большого оранжевого шара с надписью «Drink Соке», который пролетел месяц назад над джунглями в южном направлении. Очевидно, сейчас путешествуют на воздушных шарах. На дне мешка я нашел прошлогодний «Плейбой», и за разглядыванием его меня застал Марамоту. Он очень обрадовался — наготу он считает проявлением приличия, и снимки обнаженной натуры для него — признак возвращения к старым добрым обычаям. Я как-то не подумал, что в детстве он ходил нагишом вместе со всей семьей, а все эти мини и макси, в которые стали потом наряжаться черные красавицы, должны были ему представляться разнузданно непристойными. Он спросил у меня, что происходит в мире, но я ничего не мог сказать, потому что у транзистора сели батареи.

Пока приемник работал, я слушал его целыми днями. Катастрофа произошла в точности так, как это предсказал профессор. Сильнее всего она дала себя знать в развитых странах. Сколько библиотек было компьютеризировано в последнем десятилетии! И вдруг с лент, с кристаллов, с ферритовых пластин, криотронов в долю секунды испарился океан мудрости. Я вслушивался в задыхающиеся голоса дикторов. Падение не для всех было одинаково

болезненным: кто выше влез по лестнице прогресса, тот чувствительнее с нее свалился*

В третьем мире после короткого шока наступила эйфория. Не нужно было, выбиваясь из сил, гнаться за передовыми, лезть вон из штанов и тростниковых юбочек, урбанизироваться, индустриализироваться, а особенно компьютеризироваться, и жизнь, которая раньше была нашпигована комиссиями, футурологами, пушками, очистными сооружениями и границами, вдруг расползлась в приятное болотце, в теплую монотонность вечной сиесты. И кокосы можно было теперь легко достать, а еще год назад они были недосягаемы— экспортный товар! И войска как-то сами собой разбрелись, так что в джунглях я часто натыкался на брошенные противогазы, комбинезоны, ранцы, мортиры, обросшие лианами. Раз ночью я проснулся от взрыва и подумал, что это наконец горилла, но оказалось, что павианы нашли ящик запалов.

А в Лумилии негритянки, не сдерживая стонов удовлетворения, избавились от лакированных туфель и дамских брюк, в которых было чертовски жарко; группового секса как не бывало, во-первых, потому что не будет вертолетов (фабрика должна была работать под контролем компьютеров), во-вторых, нет бензина (заводы тоже были автоматическими), а в-третьих, никому никуда не надо ехать, да и зачем? Теперь никто не стыдится называть массовый туризм «безумием белого человека». Как тихо, должно быть, сейчас в Лумилии...

По правде говоря, эта катастрофа оказалась вовсе не таким уж злом. Теперь, даже если бы кто-нибудь встал на голову, все равно через час он не будет в Лондоне, через два в Бангкоке, а через три— в Мельбурне. Ну, не будет— и что из этого? Конечно, обанкротилась масса фирм. IBM, например, как говорят, выпускает теперь таблички и номерки, но, может быть, это только анекдот. Нет стратегических компьютеров, самонаводящихся головок, цифровых машин, нет войны подводной, наземной и орбитальной. Информационные агентства объявили о банкротстве, биржи залихорадило, четырнадцатого октября на Пятой авеню бизнесмены выскакивали из окон так густо, что сталкивались в воздухе.

Перепутались все расписания поездов и самолетов, заказы номеров в отелях. Уже никому в метрополиях не приходится раздумывать, полететь ли ему, например, на Корсику, или поехать на автомобиле, или нанять через компьютер машину на месте, а может быть, в три дня объехать Турцию, Месопотамию, Антильские острова и Мозамбик с Грецией в придачу.

Интересно, кто делает эти шары? Наверное, какие-нибудь кустари. У последнего шара, который я наблюдал в бинокль до того, как у меня его забрала обезьяна, сетка была сплетена из удивительно коротких шнурков, вроде ботиночных,— может быть, в Европе тоже стали ходить босиком? Наверное, длинные шнуры тоже плелись под наблюдением компьютеров. Страшно сказать, но я своими ушами слышал, прежде чем радио замолчало, что уже нет доллара. Издох, бедняжка... Жаль только, что не довелось вблизи наблюдать Переломный Момент.

Представляю себе— слабый блеск и треск— и машинная память в мгновение ока стала пуста, как мозг новорожденного, а из информации, ставшей материей, неожиданно образовался маленький Космосик, Вселенчик, Мирозданчик — и так в комочек атомного праха превратились знания, накопленные веками. Из радиопередач я узнал, как выглядит этот Микрокосмос, малюсенький и замкнутый так, что нет возможности в него проникнуть. С точки зрения нашей физики он, кажется, представлял собой особый вид пустоты, а именно: «Пустоту Равноплотную Полностью Непроницаемую». Он не поглощает света, его невозможно растянуть, сжать, разбить, вылущить, потому что он находится вне нашей Вселенной, хотя вроде и внутри ее. Свет соскальзывает по его овальным краям, его обтекают любые ускоренные частицы, и хотя трудно себе это представить, но авторитеты утверждают, что оный, как его называет Донда, Космососунок является вселенной, во всем равной нашей, то есть содержит в себе туманности, галактики, звездные скопления, а может быть, уже и планеты с развивающейся жизнью. Тем самым можно сказать, что люди повторили феномен Творения, правда совершенно того не желая, ибо меньше всего стремились к такому результату.

Когда Космососунок появился на свет, среди ученых воцарилось полнейшее замешательство, и только тогда один за другим они стали вспоминать о предостережении Донды и наперебой принялись слать ему письма, вызовы, телеграммы, а также всяческие почетные дипломы, экстренно присуждаемые великому Донде. Но как раз в этот момент профессор уложил чемоданы и уговорил меня уехать с ним вместе в пограничный район, который он исследовал и облюбовал заранее. С собой он взял кофр с книгами, ужасно тяжелый — я в этом убедился лично, потому что последние пять километров тащил его на себе после того, как у нас кончился бензин и вездеход застрял. Теперь от него ничего уже не осталось — разобрали павианы. Я думал, что профессор хочет продолжить научную работу, чтобы заложить краеугольный камень возрождаемой цивилизации, но не тут-то было. Донда удивил меня! У нас, конечно, были в большом количестве винтовки, наборы инструментов, пилы, гвозди, компасы, топоры и другие вещи, список которых профессор составил, опираясь на карманное издание «Робинзона Крузо». Кроме того, он взял с собой подшивки журналов «Physical Review», «Physical Abstracts», «Futurum», а также папки, полные газетных вырезок, посвященных закону Донды.

Каждый вечер после обеда проводился сеанс наслаждения кровной местью— радио, включенное на половину громкости, передавало самые свежие кошмарные известия, снабженные комментариями знаменитых ученых, профессор же, пыхтя трубкой, с полузакрытыми глазами слушал мое чтение выбранных в этот вечер наиболее ядовитых насмешек над законом Донды, а также различных инсинуаций и ругательств в адрес самого автора (последние, собственноручно подчеркнутые им красным карандашом, мне иногда приходилось читать по нескольку раз). Признаться, это времяпрепровождение мне скоро надоело. Увы, даже великий разум может поддаться навязчивой идее. Когда я отказался продолжать чтения, профессор стал удаляться в джунгли на прогулки, будто бы оздоровительные, но как-то раз я застал его на поляне читающим толпе удивленных павианов наиболее примечательные выдержки из «Природы».

Профессор стал невыносим, но все-таки я с тоскою жду его возвращения. Старый Марамоту говорит, что Бвана Кубва не вернется, потому что его похитил злой Мзиму, принявший облик осла. Перед отбытием профессор сообщил мне важные сведения, которые произвели на меня большое впечатление. Во-первых: из закона Донды вытекает равноценность всякой информации— все равно, гениальными или кретинскими будут биты сообщений, но в любом случае их нужно сто миллиардов для создания одного протона. А значит, в равной степени и мудрое, и идиотское слово становится веществом. Это замечание в совершенно новом свете представляет философию бытия.

Может быть, гностики и Мани[70] были не такими уж еретиками, как это представила церковь? Однако возможно ли, чтобы Космос, появившийся от произнесения гептильона глупостей, ничем не отличался от Космоса, созданного из произнесенной мудрости?

Я заметил, что Донда что-то пишет по ночам. С большой неохотой он признался мне, что это новый его труд: «Introduction to Svarnetics, или Inquiry into the General Technology of Cosmoproduction»[71]. К сожалению, профессор забрал рукопись с собой. Знаю только, что, по его мнению, каждая цивилизация подходит в свое время к порогу творения Космоса. Мир сотворяют в равной мере и те, кто сверхгениален, и те, кто впал в абсолютный идиотизм. Так называемые черные и белые дыры, открытые астрофизиками, — это места, в которых необычайно мощные цивилизации попытались обойти барьер Донды или выбить из-под него основы, но ничего из этого у них не вышло, сами себя вышибли из Вселенной.

Казалось бы, нет уже ничего более великого, чем эта мысль. Но нет. Донда взялся писать методику и теорию Творения!

Признаться, более всего потрясли меня слова, сказанные им в последнюю ночь перед его экспедицией за табаком. Мы пили молоко кокосовых орехов, заброженное по рецепту старого Марамоту, — ужасное пойло, которое приходилось все-таки употреблять, потому что жаль было трудов, потраченных на его приготовление. Не все было так плохо раньше— хотя бы виски! И вот, прополоскав рот родниковой водой, профессор сказал:

— Ийон, помнишь ли тот день, когда ты назвал меня шутом в глазах научного мира, выдумав магическую суть для сварнетики. Но если бы ты рассмотрел не только это мое решение, а всю мою жизнь, ты увидел бы еще больший винегрет, имя которого— загадка. В моей судьбе все складывалось вверх ногами. Я весь сложился из случайностей, к тому же перепутанных между собой. Недоразумение— вот мое настоящее имя. В результате ошибки я создал сварнетику, потому что телеграфист наверняка исказил ключевое слово, которое употребил незнакомый мне, но незабвенный полковник Друфуту из кулахарской полиции безопасности. Я был уверен в этом с самого начала. Почему я не попытался восстановить депешу, исправить ее? Нет! Я сделал нечто большее, я приспособил к этой ошибке свою деятельность, которая, как видишь, имела перед собой кой-какое будущее. Так как же получилось? Некий тип, появившийся на свет по ошибке, с ошибочной карьерой, впутанный в стечение африканских недоразумений, открыл, откуда появился мир и что с ним будет? О нет, мой дорогой! Здесь слишком много ляпсусов. Гораздо больше, чем нужно для того, чтобы вывести новый закон. Нет нужды пересматривать то, что мы имеем перед глазами, необходима лишь новая точка зрения. Взгляни на эволюцию жизни. Миллиарды лет назад появились праамебы. Что они умели? Повторяться. Каким образом? Благодаря устойчивости наследственных черт. Если бы наследственность была на самом деле безошибочной, на Земле до сих пор не было бы никого, кроме амеб. А что произошло? Да ошибки! Биологи называют их мутациями. Ну что такое мутации, как не слепая ошибка? Недоразумение между родителем-передатчиком и потомком-приемником? По образу и подобию своему, да, — но не в точности! Не стереотипно. И так как подобие все время портилось, появились трилобиты, гигантозавры, секвойи, козы, обезьяны и, наконец, мы. Мы возникли из сочетания неточностей, совпадений, но ведь именно так сложилась и моя жизнь. Из-за недосмотра я появился на свет, случайно попал в Турцию, случай забросил меня оттуда в Африку, правда, я все время боролся, как борется пловец с волнами, но все же волны несли меня, а не я руководил ими... Ты понимаешь? Мы недооценили, мой дорогой, творческой роли ошибки как фундаментальной категории бытия. Но не рассуждай по-ма-нихейски! По мнению этой школы, Бог сотворяет порядок, которому Сатана все время подставляет ножку. Это не так! Если я достану табак, то напишу недостающий в книге философских течений последний раздел, а именно онтологию апостазмы или теорию такого бытия, которое на ошибке стоит, ошибку на ошибке отпечатывает, ошибками движется, ошибками творит— так что случайности превращаются в судьбу Вселенной.

Так сказал профессор, собрался и ушел в джунгли, а я остался ждать его возвращения с последним «Плейбоем» в руках, с обложки которого на меня смотрит секс-бомба, разоруженная законом Доцды, нагая, как истина.