cнарк снарк. Книга 1. Чагинск Веркин Эдуард
– Из грузил можно, – посоветовал сын. – Если расплющить.
– В «Мотоблоке и дрели» уже продают, – успокоил Хазин. – Правда, пока два размера, но обещают расширять.
Рельсы звякнули, на шпалах опять начали подпрыгивать гальки, Люся сказала, что читинский, мы с Хазиным поспешили покинуть «Чагу». Второй грузовик в день расстроил бы окончательно мои мыслительные процессы, а сегодня вечером я намеревался начать работу над книгой, пора начинать.
Хазин затормозил в переулке, пристроился в тени черемухи, она не цвела, но запах горечи и холода сохранился.
– И зачем им прогнал про АЭС? – Хазин прижал банку с пивом к животу и теперь вовсю пытался стянуть с нее толстую капроновую крышку.
– А, само получилось…
– Теперь слухи пойдут, сам понимаешь, АЭС у нас не любят.
Хазин сломал о крышку ноготь, отгрыз, выплюнул в окно.
– Чичагин, – сказал я. – Всем известно, что он был… последовательным противником атомных станций.
– И сторонником целлюлозных комбинатов?
Хазин пустился во второй приступ на банку, в этот раз впился в крышку двумя руками.
– Не устану повторять – Чичагин всегда думал о простом народе, – сказал я. – И если вдруг какой хазарянин собирался ставить шинок, кружало или, допустим, АЭС, немедленно выражал решительный протест, в том числе и прямым действием…
Хазин сорвал крышку и жадно отпил из банки несколько глотков.
– В музей, однако? – спросил он.
– В музей.
Хазин вернул пиво под заднее сиденье. И поехали.
Хазин, похоже, разведал короткую дорогу, он не повернул к мосту, от переулка Глухого вырулил к переулку Горького, затем сквозь кусты сирени вниз, к старой водокачке. Тут Хазин не удержался, остановился и несколько раз сфотографировал заросший мхом цоколь из толстого серого камня, чугунный кран, кирпичную башню и число 1903 под крышей, выложенное черным чугуном. Отстрелявшись камерой, Хазин выскочил из машины, подбежал к водокачке, открыл кран. Хазин намочил голову, напился и долил воды в банку пива.
– Чтоб как в старые времена, – пояснил он. – По-настоящему, пиво-воды…
– Поедем, Хазин, время, – напомнил я. – Полдня прошло.
– Полдня прошло, а роги не растутся!
После водокачки Хазин вступил в отличное настроение, пока мы добирались до старого переезда, он рассказывал, что ему не нравится в Чагинске.
– …Если кроме того что булки руками в магазинах подают, а девки нормальные давно поделены, то вот еще что. Тут постмиллениум в полный рост. Понимаешь, одни местные думали, что всему свирепый пушок, и уже делили участки на кладбище, другие надеялись, что все наладится и Москва – Улан-Батор наконец здесь остановится, но тысячелетие кончилось, планета провернулась, и ничего не произошло. Старый мир не спотыкнулся, а новый не начался. Они оказались словно в вакууме! И как результат – у всех аборигенов махровая фрустрация! Вон, посмотри!
Хазин указал на крепкую старуху, на плечах перетаскивающую велосипед через железнодорожные пути.
– Это, кажется, Снаткина, – сказал я.
– Так это же все объясняет!
Хазин притормозил, высунулся в окно.
– Женщина, вы знакомы с адмиралом Чичагиным? – спросил Хазин.
Старуха не ответила, стремясь через линию, шагала, держа велосипед как коромысло.
Снаткина. Я вспомнил. Мы с бабушкой сидели на веранде, мыли ноги в тазу нагретой за день водой, бабушка смеялась, пилила напильником съеденные кислотой ногти и уверяла, что до «двухсотых» не доживет никак. И когда я однажды спросил почему, бабушка ответила, что нет ничего там, за «двухсотыми», для нее, потому что там будет другой народ, а старому на этом месте никак не разжиться.
Но Снаткина была жива. И все так же с велосипедом.
После пива Хазин был настроен философически.
– В постмиллениуме жить неуютно, – разглагольствовал он. – По пятницам дуют колючие ветры и лестницы круты для велосипедистов! Бабушка, вам помочь?!
Снаткина не услышала, шагала, тяжело разгребая воздух велосипедом.
– Мне кажется, здесь для Чичагина есть перспективы. А ты эту тетку знаешь, что ли?
– Да, это знакомая… моей бабушки. Какая-то дальняя-предальняя родственница. Она… из хора ветеранов…
– Имени Чичагина! – тут же перебил Хазин и расхохотался.
Возможно, все же не следовало с утра встречаться с пивом, подумал я. Хазин явно поплыл, стоит его из-за руля…
Мне за руль не хотелось.
Хазин выехал на старый переезд, остановился. Здесь не осталось ни шлагбаумов, ни фонарей, промасленная гравийная насыпь и выкрошенные бетонные плиты между рельсами.
– В восемьдесят седьмом через переезд везли одного дизелиста, – сказал я. – Он поссорился с женой, а она его топором в башку. Ничего так, доставать не стали, примотали бинтом. А на этом переезде тряхануло, у него топор из головы вывалился, мужик и помер от кровопотери.
Хазин оглянулся на переезд, усмехнулся:
– Это не Люся по случаю была? Мужебойца?
– Не, не Люся. Это Снаткина. Тетка с велосипедом.
– Эта тетка зарубила мужа?! – поразился Хазин.
– Говорили, что да. Он ее щукой избил, а она его топором уговорила. Кстати, музей на Советской, мы неправильно едем.
Хазин потрогал голову:
– Да, точно… Кстати, Чагинск мне нравится все больше. Тут есть где развернуться, не то что в области. Он ее щукой, она его топором, и над всем целлюлозно-бумажная АЭС имени адмирала Чичагина. А?
– Пожалуй…
Снаткина любила похороны. Бабушка говорила, что Снаткина на всех поминках первый гость, и не поесть, а посмотреть больше. Наверняка и у бабушки Снаткина была.
Хазин развернулся на переезде и направился в сторону Советской.
– Надо Механошину подкинуть идею, – веселился Хазин. – Чичагин как отец-основатель! Как держатель ключа! Пусть Механошин привлечет общественные силы, добровольцев, молодежь, организует патруль… нет, лучше дружину! Пенсионеры Чагинска ждут, когда их переведут через железную дорогу в новое время! Приехали…
Хазин резко затормозил возле двухэтажного особняка, сложенного из ровной красивой лиственницы. Рядом с домом имелись три колодца разных конструкций, включая журавельный, из кустов выглядывал резной сортир, а за разноцветной клумбой возвышались могучие качели, срубленные явно без единого гвоздя, скрепленные дубовыми шипами; веревка же была сплетена из натуральной пеньки. Вполне может быть, что именно на таких качался Чичагин в детстве, подумал я и не удержался.
Пиво было отличным.
– Ты тоже об этом подумал? – спросил Хазин.
Как тут удержаться.
– Мне в первой половине дня думать вредно. Я думаю исключительно ближе к вечеру, тогда инсулин в крови концентрируется и мысли легки.
– Завидую. В нашей профессии сложно не думать, я постоянно думаю. Я думаю…
Хазин набрал в горсти волосы, подергал, массируя скальп и закатывая глаза.
– Одна моя подружка… ты ее не знаешь. Так вот, она училась на психфаке, а сейчас она, типа, рэйки, расстановщица…
Хазин дергал за волосы.
– И общается с богами? – уточнил я.
– Примерно… Так вот, есть такой прием для отстранения… Помнишь «Мецената Нечерноземья»? После того раза у меня нервы несколько расстроились…
У него несколько расстроились нервы… Я вздохнул, потрогал шрам на подбородке. У меня после этого здоровье расстроилось, счастье, что временно.
– Помню этих джентльменов… – Хазин натягивал волосы. – Забавные… Хотели джаз за три копейки…
Хазин сфотографировал журавель.
Шрам был гладкий и выпуклый, от привычки поглаживать его я с трудом избавился лишь полгода назад.
– Так вот, эта расстановщица… – Хазин тянул себя за волосы вверх. – Огонь была расстановщица…
Я несколько насторожился: поминать расстановщиц перед важной встречей плохая примета, особенно поблизости от краеведческого музея, эффект может быть сокрушительным…
– Я серьезно говорю, насморк влет излечивала. Ментальным усилием… Через астрал… надо лишь научиться выстраивать мост…
Мысленный мост. Мост есть всегда, возможность есть всегда, переходить торопиться не стоит. Мост имени… Мост имени… я попытался вспомнить, как называлась книга, но вспомнил только, что все главные герои провалились в пропасть в первой же главе.
– Надо представить, что ты на одном берегу, а все остальные на другом, – бубнил Хазин. – И эти остальные машут руками, кричат, подпрыгивают, но до тебя долетают бессмысленные обрывки и мельтешение. А по-хорошему видны лишь крупные объекты: элеватор, карьерные самосвалы, ну или там… любимая водокачка…
Хазин выдохнул, опустил волосы и теперь смотрел на блестящие от жира ладони. Потрогал себя за нос.
– Мне кажется, это фигня, – сказал я. – Есть же перетягивание каната.
– Насморк прошел, – возразил Хазин.
Я выбрался из машины. Я знал, что лучше остаться в ней, но выбора нет.
– А вот мне кажется, мы постепенно проникаемся, – сказал Хазин вдогонку. – Свет Чичагина, хочешь не хочешь, но слегка озаряет наш путь. Надо быть осторожным…
Чертовски верно, надо быть осторожным.
– А ты давно… сюда не заглядывал?
– Лет пятнадцать, – ответил я.
– Ну, возможно, ты удивишься…
Я поднялся на крыльцо, толкнул дверь музея. Меня нельзя удивить краеведческим музеем.
Здесь пахло, как всегда, чугуном, сухим льном и чем-то посторонне сладким. Болюсами, подумал я. Тинктурой. Или кремлевской таблеткой, вполне возможно, так она и пахнет.
Музей начинался с выставки-продажи «Здоровец», и на ней, как и докладывал Хазин, вовсю повышали иммунитет, подвижность суставов, общую локомоцию и частную перистальтику, повышали как приборно, так и медикаментозно, консультант немедленно предложил мне ирригатор, а Хазину целебный жир.
– «Жир семейства псовых…» – озадаченно прочитал Хазин с бутылочки. – «Состав: жир песца, жир лисы…»
– Очень помогает, – заверил консультант.
Но жир Хазин не приобрел, впрочем, как и я ирригатор.
Выставка была изобильна, особенно отдел чаги и дегтя, сам же музей несколько подвинулся дальше. Сразу за гардеробом и «Здоровцом» стоял верстовой столб. Елизаветинский тракт, тысяча восемьсот неизвестный год, судя по информационной табличке – последний сохранившийся столб в области.
Хазин сделал несколько снимков.
– Его, кстати, мы притащили, – похвастался я. – Гуляли с Федькой. И с Кристиной… Ходили за брусникой и нашли столб.
– И зачем вы его из леса перли?
Я пожал плечами:
– Не помню… Зачем-то… Похож на лесовика.
Так тогда сказала Кристина. Он действительно напоминал лесовика: заросший лишаями, почерневший, торчал из земли как большой гриб, а под ногой наросли опята. Федька тогда заорал, что сшибет эту рухлядь с одного удара, подпрыгнул и влупил лесовику пяткой в лоб.
Столб не сломался, но вывернулся из земли и упал; я думал, что из столба просыплется трухлявая ржавчина с муравьиными яйцами вперемешку, но столб оказался чистым. Он лишь потемнел, проморился в чайный цвет, но ни плесени, ни крылатых муравьев.
А Кристина тогда врезала Федьке по шее и сказала, что он придурок. Федька заржал и объявил, что под столбами всегда прячется клад, бухнулся на землю и стал копаться в яме. А Кристина достала платок, приложила к дереву и плотно провела ладонью, на платке осталось лицо. Что-то похожее. Нос, глаза. Федька ржал еще громче и орал, что это ее жених, жених, жених. Кристина попыталась поднять столб, и я стал ей помогать. Потом мы катили и волокли его до города почти десять километров, до самого вечера.
– Воспоминания чрезвычайно утомительны, – сказал Хазин. – Прими жир песца.
– Кристина сказала, что это для альпийской горки, – вспомнил я. – Они строили горку возле кинотеатра, ей чего-то заплатить вроде собирались. Ну, мы его и волокли весь день. А потом его увидел смотритель музея…
– Бородулин, – сказал Хазин. – Директор Бородулин.
– Возможно, Бородулин.
– Не возможно, а так и есть. Вон торопится.
Я оглянулся. К ним действительно спешил Бородулин, невысокий мужчина в глаженых брюках и белой рубашке. Возможно, это был тот самый Бородулин, я его тогда плохо запомнил, а может, и новый.
– Я вас ждал, из мэрии звонили, – приветливо сказал Бородулин и протянул ладонь. – Добрый день. Пройдемте в кабинет?
Я пожал руку Бородулина и сказал:
– Давайте лучше в зале. Душновато сегодня, мы с утра в кабинетах…
– Тогда пожалуйста, – Бородулин кивнул. – Пройдемте. У нас здесь как раз отличная экспозиция светцов и подков, определенно лучшая на Северо-Западе. И выставка про Чагинск, она там, за забором…
Я хотел отказаться, светцы и подковы меня не занимали, а забор настораживал, но Хазин успел сказать:
– Непременно!
– Это здесь! – показал Бородулин.
При организации экспозиции руководство музея действительно проявило творческий подход и учло современные мотивы: подковы были приколочены к кривому забору, протянувшемуся от стены до стены, а светцы вбиты в старинный телеграфный столб. Для прохода в другую часть музея в заборе имелась убогая калитка.
– Это сами ребята придумали, – прокомментировал Бородулин.
Хазин восхитился, а я отметил, что утыканный светцами столб напоминает железную елку – если упадет, проткнет и задавит. Из-за забора робко выглянула пожилая женщина, то ли смотрительница, то ли заблудилась с выставки-продажи «Здоровец». Я вдруг представил – столб подкосился, упал на забор, а забор, в свою очередь, придавил тетеньку. И никакой калган тут не поможет, сфотографировать – и получится чудесный постер к фестивалю монгольской панк-музыки. Невыносимо захотелось приобрести ирригатор.
– Что-то в этом есть, – сказал Хазин. – Культура…
Мы приблизились к столбу и осмотрели. Я не очень разбирался в светцах, собственно, я раньше не знал, что они бывают. И зачем бывают. И впечатления светцы особого не произвели – черные кованые штыри. Имелась парочка более художественных образцов, загогулистых, все.
– Мы думаем вставить в светцы лучины и зажечь их! – сообщил Бородулин. – Есть идея проведения фестиваля самобытной культуры…
– Это грандиозно, – сказал Хазин и сфотографировал Бородулина на фоне столба и забора. – Лучины, подковы, определенно украсят Чичагин-фест.
– Чичагин-фест? – наивно спросил директор. – Фестиваль Чичагина?
Я двинулся вдоль забора, осматривал подковы, никогда не думал, что они настолько разнообразные.
– Разумеется. – Хазин сфотографировал забор без Бородулина. – Крыков работает в этом направлении. Приедут фанаты, реконструкторы, любители истории, родственники опять же…
Я потрогал шипастую подкову.
– Родственники? – растерялся директор.
– Конечно, – Хазин положил руку Бородулину на плечо. – Родственники. Мы, собирая материал для книги, провели некоторое расследование и нашли, по крайней мере, трех прямых потомков…
– Трех потомков…
Заканчивалась экспозиция на заборе выдающимся экспонатом – огромной подковой, по размерам в три раза превосходящей остальные, больше напоминавшей небольшой хомут. Эта подкова не висела на стене, а стояла, прислоненная к табуретке. Рядом стоял медведь. Чучело, разумеется.
– Ну, как сказать… – Я, как учили в спортзале, заранее напряг поясницу и приподнял подкову. – Предположительных потомков, пока еще до конца не ясно… Килограммов пять, не меньше…
– Предполагается, что это… – улыбнулся Бородулин. – Либо купеческая шутка, либо своеобразная рекламная продукция. Найдена недалеко от Макарьевской ярмарки. Мы думаем, что с помощью…
– То есть она в единичном экземпляре? – спросил Хазин.
– Другой такой подковы не нашли, – подтвердил смотритель.
Хазин переглянулся с медведем.
– Возможно, это сувенир, – сказал Бородулин. – Всем известно, что подковы приносят счастье. Чем больше подкова, тем больше счастье…
Хазин сел на ближайший сундук, быстро сменил объектив, прицепил вспышку и начал фотографировать подкову.
– Чичагин любил лошадей, – сказал я.
Почему бы и нет?
– Большегрузов, – уточнил Хазин. – Другие его не выдерживали – Чичагин с самого детства отличался богатырскими размерами и ездил исключительно на… Этаких дестриэ. Это подкова с лошади Чичагина.
– Он таких на спор мог две дюжины подряд сломать, – сказал я.
– Он взваливал на плечи четырех крупных крепостных и переносил через реку, – добавил Хазин. – А на Масленицу один выходил против целой ватаги.
– Местные называли его Чича-Молоток, – добавил я.
– Чича-Молоток? – Бородулин поглядел на нас с окончательным испугом.
– Или Чича-Лом, – сказал Хазин.
Бородулин растерянно посмотрел на подкову. Хазин сфотографировал ее еще раз, сделал несколько записей в блокнот.
– Но ведь достоверных сведений не сохранилось… – сказал Бородулин.
Бородулин отчего-то указал пальцем на чучельного медведя в углу.
– Временно исполняющий обязанности губернатора заинтересован в развитии туристического кластера, – сказал я. – Чрезвычайно заинтересован.
Бородулин, видимо, загрустил.
– Я же вам в первую встречу говорил, – напомнил Хазин серьезным голосом. – Нам нужен материал для книги. История города и Чичагин в этой истории, Чичагин как моральный образец, Чичагин – беззаветный патриот, Чичагин в сердце каждого чагинца, где-то так…
Директор Бородулин нервно огляделся. Но от подков и светцов поддержки не поступило, медведь и тот промолчал.
Раньше медведя в музее не стояло, хотя чучело выглядело заслуженно, медведь напомнил старого вислоплечего боксера; медведь сутулился и потерянно смотрел на свои когти.
Бородулин спрятал руки в карманы. И тут же вытащил.
– Адмирал Антиох Чичагин никогда не жил в Чагинске, – выдохнул Бородулин. – Их вотчина была южнее, в Заингире.
Бородулин указал пальцем. Сука Крыков. Надо было и мне приложиться к банке.
– Он мог неоднократно приезжать сюда за провиантом, – возразил Хазин.
– По большому счету у нас про него мало кто знает, их дом был в Заингире… – Бородулин словно от холода потер руки. – А сам адмирал… он половину жизни провел в Италии…
Это действительно он, вспомнил я. Это он отобрал у нас столб. Тогда он был увереннее, отбирая у детей столб.
– У вас отличная коллекция светцов и подков, – сказал я. – Я напишу про нее в «Вопросы истории». Но мы все-таки по другому делу, не так ли?
– Да, я в курсе. Я расскажу вам про город…
Бородулин указал на калитку в заборе.
За забором располагалась выставка «Чагинск в XI–XX веках: история развития», на изнанке забора висели стенды с фотографиями, вдоль стен сундуки, на стенах половики.
– Тут тоже медведь, – сказал Хазин, пройдя в калитку.
Я обернулся. Действительно, в углу за старинным медицинским шкафом стояло еще одно чучело сутулого медведя с покорными лапами.
– Это Сарычев подарил, – объяснил показавшийся из калитки Бородулин. – Известный охотник и таксидермист. Он пожертвовал нам большую часть своей коллекции, к сожалению, у нас были проблемы… с мышами…
Пива мне. Я не хотел ехать в Чагинск. Опасался, что так все и случится. Проблемы с муравьями, проблемы с мышами, Сарычев-таксидермист, светец и стрекоза, Чичагин как символ беззаветности, тысячелетняя история, рыба, скот… не хотел никого видеть.
– Чичагин, похоже… – Хазин покосился на чучело. – Любил…
– Чего любил? – насторожился Бородулин.
– С медведями позабавиться, – объяснил Хазин. – С рогатиной то есть.
Изобразил, как с рогатиной, сфотографировал медведя. Бородулин не стал спорить.
– Нет, – возразил я. – С рогатиной позже ходили, когда народец стал пожижее. А в конце восемнадцатого ходили с особым устройством. Брали дубовый куб, набивали в него трехдюймовых гвоздей и проваривали в смоле. Шли в лес и, завидев медведя, кидали ему в лапы. И пока медведь мял эту кубышку, ему вспарывали серпом брюхо. В народе это приспособление называлось…
– Рожон!
Возможно, Хазина пора уводить.
А Бородулин, как мне показалось, слегка подпрыгнул. А так ему и надо.
– При чем здесь рожон? – робко спросил он.
– Именно он, – подтвердил я. – Да, впоследствии так стали называть перекладину на рогатине, но изначально… это был предмет, который совали медведю в рожу, – рожон.
– Наш губернатор тоже так любит, – брякнул Хазин. – То есть временный исполняющий. В прошлую зиму двух рожном поднял!
Хазин сочувственно подмигнул медведю.
– Давайте я лучше расскажу вам про наш город, – взял себя в руки Бородулин. – Вкратце, основные вехи, так сказать. Историки сходятся, что город назвали в честь изобилия чаги в окрестных березовых лесах…
Однажды мы отправились на подрывное поле. Я, Кристина, Федька. За порохом и осколками. Федька нашел половину снаряда. Мы хотели его в музей сдать, но не дотащили, так и бросили где-то по пути. Бросили…
А потом еще раз туда ходили, искали жемчужниц, за подрывным полем текла Сендега, самое начало Сендеги из трех ключей, и еще не речка, а ручей – перепрыгнуть можно. Мы с Федькой полезли в воду ловить ракушки, а Кристина собирала землянику по лесной опушке. Вода оказалась ледяной, но Федька уверял, что спичечный коробок жемчужниц можно сдать в приемку и заплатят вполне себе неплохо, а жемчужниц здесь полным-полно. Я Федьке не особо верил, но ракушек оказалось действительно много – довольно быстро набрали ведро. Мы изрядно замерзли, но из воды вылезли, когда перестали чувствовать пальцы на ногах. Федька достал охотничьи спички и быстро развел костер, мы грели пятки и вскрывали ракушки.
– …Галич Мерьский к тому времени был в составе Московского княжества, – Бородулин ткнул пальцем в карту. – Фактически это была вотчина Дмитрия Донского…
Жемчужина нашлась только одна, и попалась она Федьке. Не очень ровная, похожая на блестящий комочек рисовой каши. Я тогда испугался, что он подарит ее Кристине, но жадный Федька убрал жемчужину в коробочку из-под крючков. Кристина усмехнулась в сторону и поставила на огонь котелок с земляникой и листьями черной смородины. А Федька сказал, что хочет жрать, насадил жемчужниц на прутик и стал жарить. Получилась дрянь. А чай хороший…
– …В тысяча восемьсот девяносто четвертом году в месте слияния с Нельшой была открыта мануфактура Энгера Мак Кара, занимавшаяся производством керосиновых ламп. Интересный факт – несколько лет назад нам написали русские туристы, путешествующие по Южной Америке. В перуанском городе Арекипа в одном из монастырей они нашли лампу, произведенную в чагинской мануфактуре Мак Кара…
– Не спи!
Хазин ткнул меня в бок.
– …В тысяча девятьсот сорок втором году в Чагинске работало несколько предприятий. «Музлесдревк» выпускал ложа для автоматов «ППШ» и винтовок «СВТ», льнозавод обрабатывал американский хлопок для производства пороха, завод, расположенный в военной части, перезаряжал снаряды, смолокурка поставляла широкий ассортимент для авиационной промышленности, на башне бывшей лечебницы…
Бородулин сопровождал рассказ лазерной указкой, прицел бегал по фотографиям, я не успевал следить, Бородулин рассказывал слишком быстро, а Хазин в руках держал острогу, видимо, часть экспозиции.
– …Работники всех предприятий отказались от недельной заработной платы, и на эти средства был построен танк «Т-34». Он принял участие в Сталинградской битве.
Бородулин навел указку в центр стенда «Чагинск в Великой Отечественной». Я вгляделся. На фотографии был «Т-34», веселый экипаж сидел на броне, а на самой башне крупными белыми буквами было написано «ПЕРЕСВЕТ».
– Танк назвали в честь героя Куликовской битвы Александра Пересвета, – сообщил Бородулин.
– Он разве местный? – спросил Хазин.
– Не-ет… – растерянно сказал Бородулин. – То есть…
– То есть Пересвет мог бывать в Чагинске? – спросил я вкрадчиво.
– Нет! – взвизгнул Бородулин. – Тогда еще никакого Чагинска не было!
– Почему тогда танк так назвали?
Бородулин застыл, затем начал быстро рассказывать:
– Я пытался проследить происхождение, кое-что удалось. Дело в том, что в нашем городе проживало несколько ветеранов Русско-японской войны, в частности матросы, оборонявшие Порт-Артур. Вероятно, некоторые из них служили на «Ретвизане» и на «Пересвете»…
Бородулин указал на соседний стенд: «Чагинск в начале XX века». Большую часть стенда занимали снимки бородатых мужиков на фоне снопов и молотилок, достроенная до половины водокачка, огромный штабель бревен, снова бородатые мужики, но на этот раз с огромным осетром в руках.
Пиво. Осетр копченый, золотой и прозрачный, пирог с вязигой, вязига – это мозг осетра. Вот откуда острога.
В нижнем правом углу стенда действительно имелись снимки разрушенного Порт-Артура и броненосцев «Ретвизан» и «Пересвет».
– …И «Пересвет», и «Ретвизан» были затоплены, потом их подняли японцы и они состояли во флоте императора… Матросы же вернулись в Россию через Китай, это важное обстоятельство. Поясняю – в начале века на восток тянули вторую линию железной дороги, в Чагинске как раз располагались бараки китайских рабочих – строителей.
Бородулин перевел внимание на другую фотографию. На ней изображались китайцы, стоящие возле шпалопропиточной цистерны и тоже держащие в руках большую рыбу, но, как заметил я, сома. Копченый плес сома хорош, особенно с пивом.
– Матросы работали переводчиками. После того как участок Буй-Свеча был завершен, китайцы перебрались на восток, матросы же остались в Чагинске…
– Понятно, понятно, – остановил директора Хазин. – Город имеет давние морские традиции, так я понял?
– Да, – устало сказал Бородулин. – Да…