Государево дело Оченков Иван

– Покуда все спокойно, – осторожно отвечает боярин. – Правда…

– Что «правда»?

– Кое-где волнуется народишко. Не нравится людям, что государыня веру православную принимать не хочет…

– Просто волнуются или ропщут?

– И такое есть, – не стал скрывать Романов.

– Имать, и на съезжую! – хмурится Вельяминов. – Другие, я чаю, поостерегутся.

– Эко у тебя все просто, – хмыкает в ответ Иван Никитич. – На дыбу человека подвесить – дело нехитрое. Только надо, чтобы от этого толк был. А ежели без толку всех подряд хватать, то только злобиться начнут. Так и до бунта недалеко.

Из уст главы Земского приказа, каждый день присутствующего по долгу службы на допросах с пристрастием, подобное мягкосердечие кажется невероятным. На самом деле Романов может, не моргнув глазом, отправить любого в застенок и там познакомить с богатейшим арсеналом заплечных дел мастеров. Но еще он прекрасно понимает, как опасно перегибать палку.

– Этого следовало ожидать, – прерываю я неначавшийся спор. – Крестим Дмитрия – страсти поутихнут.

– Если патриарх не подгадит, – ухмыляется в бороду Пушкарев.

– Ты о чем?

– В таком деле, как народишко волновать, разве без него обойдется? – вопросом на вопрос отвечает стрелецкий голова.

– Пусть попробует, – мрачнеет Романов.

– Ты лучше, Анисим Саввич, скажи, что в стрелецких слободах думают?

– По-всякому, государь. Тех, кто с тобой под Кальмаром бились да острожек у Чертопольских ворот от поляков обороняли, пустыми посулами с пути истинного не собьешь. Хотя, конечно, лучше было бы, коли Катарина Карловна веру нашу приняла.

– Сколько их осталось… – грустно качаю головой.

– Это верно, зато, почитай, все они теперь начальные люди. И всем известно, что они выбились оттого, что тебе верно служили. А потому, что бы ни случилось, стрельцы за тебя будут!

– Опять же, случись бунт или еще какая напасть, их же лавки да мастерские первыми и разграбят, – веско добавляет Романов.

– И это верно, – не отпирается Пушкарев, у которого несколько лавок по всей Москве и не только в ней.

– А ты что скажешь, Корнилий? – оборачиваюсь я к своему телохранителю.

Михальский, как обычно, держится в сторонке с безучастным видом, однако безразличие это напускное. Он все и всегда видит, знает и всегда оказывается в самой гуще событий.

– Я уверен, что патриарх что-то замышляет, но пока не могу сказать, что именно, – отвечает литвин.

– Почему так думаешь?

– За последнюю неделю он встречался со всеми сколько-нибудь знатными людьми в Москве. К кому-то ездил, но большинство сами навестили его подворье. По городу постоянно снуют его посыльные.

– Я понял. Продолжай в том же духе. Если случится что-то важное, дай мне знать.

– Об этом, ваше величество, могли бы мне не напоминать, – скупо улыбается телохранитель.

– А может, оно и к лучшему? – неожиданно спрашивает Вельяминов.

– Ты про что?

– Да как сказать, – задумывается окольничий. – Помнишь, когда в прошлый раз бунтовали, так всех воров разом и похватали! Телятевского, чтоб ему ни дна ни покрышки, сколь годов искали без толку? А тут сам объявился…

Едва договорив, Никита спохватывается, что в тот раз, помимо прочих, погибли мой воспитатель и Лизхен, и сконфуженно замолкает. Но слово не воробей и уже вылетело, так что все ждут моей реакции на его слова.

– Может, и так, – делаю я непроницаемое лицо.

Мне и на самом деле не слишком приятны эти воспоминания. Особенно гибель старого Фрица. Это была настоящая потеря. Да и Лизку тоже жаль, хотя она и сама виновата. Кой черт дернул ее покинуть хорошо охраняемый Кукуй и мотаться в карете по Москве? Но то, что сказал Вельяминов, тоже имеет смысл. Дать врагам проявить себя, а затем растоптать без всякой жалости… хотя нет, лучше до такого не доводить. Пока я размышляю над всем этим, окольничий несколько раз то бледнеет, то краснеет, но как загладить неловкость, не знает, и Пушкарев приходит старому приятелю на помощь.

– Государь, что с турецким послом удумал? – как бы невзначай спрашивает он.

– А сам как считаешь?

– Да как тебе сказать, надежа… Агаряне хоть и враги христианскому миру, однако для нас и ляхи ничуть не милее черта! Надо бы помочь султану. В том смысле, пока он и хан крымский будут с поляками ратиться, можно будет Литву пощипать.

– А «Вечный мир» как же?

– Не он первый, не он последний. К тому же они не раз уже потревожили наши границы нападениями своими. Так что поводов для драки у нас как скоморохов на ярмарке.

– Так это же казаки нападали?

– А нам-то что с того? Польского круля подданные, вот пусть и отвечает! И вообще, ты когда Саарему на шпагу брал, тебя не больно-то заботило, что Кристиан Датский о делах Юленшерны ни сном ни духом…

– Погоди, Анисим, – возразил стрелецкому голове Рюмин, – Дания от нас за морем, и королю ихнему до Руси не дотянуться. А по Мекленбургу ударить ему соседи не дадут. Ляхи же народ пакостный и не в пример ближе. А что черкасы[13] озоруют, так а воеводы наши на что? Слышно же, что не раз сии воры биты были за свои разбои.

– Погодите-ка, господа хорошие, – прерываю я их спор, – скажите лучше, как думаете: если султан пойдет с ляхами воевать, крымского хана с собой возьмет?

– Известное дело, – изумился дьяк. – Конечно, возьмет, как не взять!

– Стало быть, у нас на рубежах поспокойнее станет?

– Ненадолго, но станет.

Пока собравшиеся с удивлением ждут от меня продолжения, я расстилаю на столе карту и внимательно рассматриваю так называемое Дикое поле – никем не занятое пространство между Россией и владениями крымцев.

– Али удумал что, государь? – первым не выдерживает Пушкарев.

– Пока они там бодаться будут друг с другом, надо оборонительную черту передвинуть.

– Ишь ты, – озадаченно хмыкает Романов. – Дело это, конечно, богоугодное, да только уж больно дорогое!

– Зато смотри, сколько земли прирежем, и какой земли, не то что московские суглинки!

– Это да, – мечтательно замирает боярин. – Где людей только брать на эдакое дело?

– Ну, мало ли, – пожимаю я плечами. – Ты мне расскажешь, кому из дворян в одном месте из-за веры моей жены свербит. Анисим то же самое – про стрельцов. Так, глядишь, и наберем людей. А там житье веселое, глупостями заниматься им некогда будет.

– Умно придумано, – ухмыляется Пушкарев. – И дело сделаем, и горлопанов уймем.

– А ты что скажешь, генерал? – поворачиваюсь я к отмалчивающемуся сегодня фон Гершову.

– Надо будет много солдат, мой кайзер, – рассудительно отвечает Лелик. – Много пушек, оружия, материалов для постройки укреплений, много людей. Всего много. И много крестьян, которые будут обрабатывать землю и кормить ваших ратников. Где вы их возьмете?

– Делов-то, – пренебрежительно отмахивается Вельяминов. – Мало ли гулящих? Кликнем – сами отовсюду сбегутся!

– Это верно, люди найдутся, – с легкой усмешкой отвечаю я. – Тебе, кстати, братец давно не писал, что там в империи делается?

Крытые возки один за другим заезжали в Кремль и по очереди останавливались перед Золотыми сенями. Расторопные холопы тут же откидывали полог и помогали хозяевам выбираться на свет божий. Лучшие люди государства со своими домочадцами, отдуваясь, поднимались по лестнице, где их встречал Никита Вельяминов и приглашал пройти внутрь. Ему сегодня выпала честь быть распорядителем, и он, как всегда, ревностно приступил к своим обязанностям.

Изумленно прислушиваясь к звукам музыки, бояре в долгополых шубах и горлатных[14] шапках проходили в палату, недоверчиво косясь по сторонам. Жены и дочери испуганно жались рядом с ними. Последние, впрочем, то и дело бросали любопытные взгляды на убранство, а также пригожих стольников, подносивших гостям на серебряных подносах горячий сбитень.

– Государь-то когда придет? – поинтересовался у Никиты князь Долгоруков.

– Скоро, князь Владимир Тимофеевич, – отвечал ему окольничий, бросив мимолетный взгляд на идущую следом княжну Марью.

Та, заметив его внимание, густо покраснела и отвернулась, чтобы батюшка не заметил ее смущения.

– И что, в неметчине часто такие приемы устраивают?

– Если при дворе, то, почитай, что каждый день. А люди попроще – кто раз в неделю, а кто и не каждый месяц.

– А ты бывал там на таких?

– Конечно, бывал. И у короля свейского, и у набольшего боярина тамошнего Акселя Оксеншерны доводилось.

– Ну-ну.

Скоро палата наполнилась гостями. Одни расселись на лавках, стоящих вдоль стен, другие, сбившись в кучки, принялись что-то обсуждать между собой. Третьи голодными глазами косились на столы, уставленные всяческой закуской.

– Государь! – громко объявил Вельяминов и трижды стукнул посохом по полу.

Нанятые в Кукуе музыканты заиграли что-то торжественное, и в палату быстрым шагом вошел я. Большинство присутствующих тут же, где стояли, повалились в ноги.

– Здорово, бояре, – поприветствовал их я, глядя сверху на спины. – Ну, вставайте уже. Хватить бородами пол протирать. Слушайте указ: на приемах и прочих собраниях государю и государыне земно отнюдь не кланяться, а вести себя вольно и отменно веселиться! Все вняли? Тогда поднимайтесь!

– Как же это, царь-батюшка? – практически стонет кто-то из бородачей.

– Это кто тут веселиться не хочет?! – давлю на корню дискуссию.

Таковых не оказалось, и я направляюсь прямиком к накрытым столам. Рядом со мной тут же возникают два стольника и кравчий с кувшином рейнского вина. Золотисто-янтарная жидкость, булькая, наливается в кубки, вызывая у бояр и окольничих все больше недоумения.

– Сие, гости дорогие, – громко объявляет собравшимся Вельяминов, – есть «шведский стол»! Угощайтесь невозбранно, кто чем хочет, за здоровье великого государя и его супружницы – царицы Катарины!

– Это как? – изумляется Долгоруков.

– Да так, – сбивается с торжественного тона Никита, – до чего дотянулся, то и сожрал!

– Ну прямо как в Европе, – ухмыляется Владимир Тимофеевич, но, не переча, идет к столу и, получив кубок, выбирает себе кусок буженины.

Его пример оказывается заразительным, и скоро все «лучшие люди» моего царства, провозгласив мне здравицу, выпивают и закусывают. Под рейнское нововведения воспринимаются не в пример лучше, и бояре потихоньку успокаиваются. Однако главный сюрприз еще впереди. Распорядитель снова стучит посохом в пол, после чего объявляет:

– Государыня Катарина Карловна!

Все присутствующие оборачиваются и склоняются в низком поклоне, а когда выпрямляются, по рядам начинает скользить шепоток. И есть от чего: если к виду моей супруги и ее немецких и шведских придворных дам все привыкли, то теперь в их ряду стоят и русские боярышни, одетые в такие же иноземные платья. И прежде всего, конечно, Алена. В небесно-голубом платье с пышными рукавами. Большой вырез – еще не декольте, но достаточно открывающий шею и плечи, окаймлен стоячим воротником из тонких кружев.

Я на секунду застываю с открытым ртом, но тут же преодолеваю удивление и иду к жене. Взявшись с Катариной за руки, мы обходим гостей, говорим какие-то приветливые слова, милостиво киваем, отвечая на поклоны, – в общем, ведем себя как радушные хозяева, и только мне ужасно хочется обернуться, чтобы увидеть Алену. Просто шея затекла от постоянных усилий сдерживаться.

Впрочем, есть еще один человек, для которого внешний вид девушки оказался сюрпризом, – ее брат Никита. Лицо у окольничего окаменело, глаза мечут молнии, а ноздри раздуваются от еле сдерживаемой ярости. На какое-то время он даже забывает о своих обязанностях, но затем приходит в себя и продолжает как ни в чем не бывало вести вечер. Только время от времени бросает на сестру многообещающие взгляды. Похоже, тут моя супруга перестаралась. Интересно, а чего она хотела этим добиться?

Следующим номером нашей программы идут танцы. В смысле европейские. В последний раз в Кремле так танцевали на свадьбе Лжедмитрия и Марины Мнишек. Правда, есть разница. Несмотря на то что москвичи добровольно впустили войска Самозванца, польские шляхтичи вели себя в русской столице как завоеватели, а потому быстро заслужили искреннюю ненависть местных жителей. Поэтому тот бал воспринимался как очередное издевательство зарвавшихся врагов.

Сейчас же все проще, несколько молодых офицеров из числа моих мекленбуржцев и немецких и шведских девушек, принадлежащих к свите Катарины, исполнили сначала сарабанду, затем павану, а закончили все веселой гальярдой[15]. В общем, и сами развеялись и публику развлекли, и, если подумать, никаких традиций особо не нарушили. Ну мало ли эти стены скоморохов видели?

Тут нужно пояснить один момент. Я и сам прежде, грешным делом, думал, что до Петра Алексеевича, которого в этом варианте истории уже, скорее всего, не случится, на Руси при дворе не танцевали. На самом деле все немного не так. Точнее, совсем не так. Тут все зависит от обстоятельств. На пирах, где царь-батюшка, сиречь я, что-либо празднует со своими приближенными, иными словами, в чисто мужской компании, танцы действительно редкость. Потому как члены Боярской думы – люди, как правило, в возрасте, в теле, и вообще им «невместно». Да и куда им плясать, с такими-то бородищами? Но вот более молодым и неженатым дворянам выйти в круг и показать себя совсем не зазорно. Более того, это своего рода молодечество.

Совсем другое дело, скажем, на свадьбе. Тут, приняв на грудь изрядную дозу горячительного, любой седой как лунь боярин, с бородой по пояс, может такое выдать, что пол ходуном ходит, особенно если рядом кружится с платочком в руке его дородная боярыня. Ей-богу, не вру – сам видел!

Пока немцы развлекали танцами гостей, Вельяминов с отсутствующим видом пытался подобраться поближе к сестре, которую, как на грех, подозвала к себе Катарина Карловна. Прервать беседу государыни было немыслимо, но вечно продолжаться она не будет, а что может учудить мой окольничий, проверять не хотелось.

– Мадам, я ненадолго покину вас, – со всей возможной учтивостью сказал я жене, и, бросив мимолетный взгляд на Алену, поднялся с кресла.

– Конечно, мой господин, – наклонила голову шведская принцесса и продолжила свой разговор.

– Никита, ступай за мной! – велел я ближнику.

– Чего? – посмотрел он на меня невидящими глазами.

– Что слышал! За мной, говорю.

– Слушаю, государь.

– То-то!

Слушая, как тот, тяжело ступая, косолапит за мной, иду прямиком к князю Долгорукому и его семейству. Владимир Тимофеевич был женат трижды, но сыновей ему бог не дал. И теперь рядом с ним помимо нынешней супруги стоят три старшие дочери: Мария, Марфа и Елена. Вроде бы есть еще и самая младшая – Фотиния, но ее по малолетству с собой не взяли. Мария – единственная от его первого брака, держится чуть наособицу и первая замечает нас. Ее сестрам не до того, они во все глаза таращатся на танцующие пары, и по их мечтательным глазам видно, что девушки не прочь присоединиться. Мать их княгиня Марфа Васильевна тоже смотрит в ту сторону, но, судя по поджатым губам, не слишком одобряет. А вот по лицу отца семейства понять ничего нельзя. Стоит себе, иной раз усмехнется, но помалкивает. Он один из самых доверенных людей Филарета и даже выдвигал его кандидатуру на царский престол сразу после свержения Василия Шуйского, а когда Семибоярщина приняла решение выбрать царем королевича Владислава, решительно выступил против, за что был выслан из Москвы. Долго сидел тихо, не примыкая ни к какой партии, но едва услышал о возвращении «тушинского патриарха», принялся собирать в кучу бывших сторонников Романовых, ряды которых изрядно поредели за время отсутствия их главы.