Темный карнавал Брэдбери Рэй
– А ведь доктор Берли говорил мне примерно то же самое, – вслух произнес Харрис, – просто в другой форме. Он прав, мне надо ехать в Финикс, немедленно…
Дорога из Лос-Анджелеса в Финикс была настоящим испытанием: чтобы добраться туда, он должен был пересечь пустыню под палящими лучами солнца. Движение здесь почти отсутствовало, можно было проехать километры и не встретить ни одной машины. Пальцы Харриса судорожно елозили по рулю. Неважно, даст ему Крелдон из Финикса денег, чтоб открыть бизнес, или нет – в любом случае уехать и немного встряхнуться будет полезно.
Машина ползла по горячему коридору пустынного ветра. Один мистер Х. сидел внутри другого мистера Х. Но вспотели, кажется, оба. И обоим было несладко.
И вот, на каком-то повороте внутренний мистер Х. внезапно сжал внешнего, того, что из плоти, – и тот дернулся, выпустив на секунду из рук раскаленное колесо руля. Машина съехала с дороги и, нырнув в песок, перевернулась набок.
Наступила ночь, поднялся ветер, а дорога была все такой же пустынной и почти необитаемой. Несколько машин промчались мимо, ничего не заметив в темноте. Мистер Харрис долго лежал без сознания, но потом его разбудил порыв пустынного ветра. Песок крошечными иголками впился ему в щеки, и он открыл глаза.
Все утро глаза его бессмысленно блуждали каждый по своей орбите, а сам он в бреду вновь и вновь съезжал с дороги в кювет. В полдень он переполз в негустую тень от куста. Солнце вонзилось в него острым лезвием меча, проникая до самых костей. Стервятник уже кружил.
Пересохшие губы Харриса слабо приоткрылись.
– Значит, все? – всхлипнул он, глядя перед собой красными глазами. – Неважно как – сломаешь ты меня, выгонишь вон, заморишь голодом или жаждой, – в любом случае ты меня убьешь. – Сухая пыль лезла ему в рот, забивалась в щетину на щеках. – Солнце выпарит мою плоть, чтобы ты смог выглянуть из нее. Стервятники доедят меня на обед и на завтрак – и тогда ты будешь лежать тут один, похожий на выцветший ксилофон, и ухмыляться своей победной ухмылочкой. И стервятники будут играть на тебе свою странную птичью музыку. Все как ты хотел. Свобода.
Земля дрожала и пузырилась под прямыми солнечными лучами. Он шел, спотыкался, падал плашмя и лежал, досыта накормленный голубым спиртовым пламенем прямо из его устьев. Этим пламенем было охвачено все вокруг, и стервятники, планируя и кружась, поджаривались на нем до блестящей корочки. В голове стучало. Финикс. Дорога. Машина. Вода. Спасение.
– Эй! – раздался чей-то голос в голубом спиртовом пламени.
Мистер Харрис приподнялся.
– Эй! – окрик повторился.
Послышались быстрые шаги. С возгласом невероятного облегчения Харрис встал на ноги – и сразу же упал в объятия какого-то человека в форме и со значком…
Сначала ему долго и нудно вытаскивали машину, потом еще столько же чинили, в итоге до Финикса Харрис добрался почти в невменяемом состоянии. Сделка в большей степени напоминала пантомиму без слов, чем деловую встречу. Да, он получил ссуду, и даже деньги на руки, но не испытал по этому поводу никакой радости. Проклятая Тварь торчала внутри него, как холодный белый меч в ножнах, парализуя все его желания. Из-за нее он не мог думать о бизнесе, его не радовала еда, тварь посягнула на его любовь к Клариссе, а теперь он стал еще бояться водить машину! Этот инцидент в пустыне окончательно вывел Харриса из себя. «Можно сказать, пробрал до костей», – криво ухмыляясь, пошутил бы он, если бы у него оставались силы на юмор. Нет, он должен, должен поставить мерзкую Тварь на место – иначе ему будет не до любви, не до бизнеса, не до любви к бизнесу. Словно издалека Харрис услышал свой голос, благодаривший мистера Крелдона за деньги. После этого он развернул машину и пустился в долгий обратный путь. На этот раз в сторону Сан-Диего – чтобы не проезжать через пустыню между Эль-Сентро и Бомонтом. Лучше уж на север и вдоль побережья. Пустыне он больше не доверял. Но расслабляться не стоило! На пляже за Лагуной шипели и грохотали соленые волны. Между прочим, песок, рыбы и ракообразные чистят кости не хуже стервятников. Так что полегче на поворотах в зоне прибоя.
Нет, в случае чего – только кремация. Так они хотя бы сгорят оба. Никаких кладбищ и погребений – эти ползучие козявки в земле не едят кости, а только обгладывают их! Нет уж, они сгорят вместе… Господи, что он несет! Это точно болезнь. Но куда с этим обращаться? Кто может ему помочь? Кларисса? Берли? Мунингант, специалист по костям? Ну да, Мунингант. Точно?
– Привет! – воскликнула Кларисса и так страстно поцеловала его, что он содрогнулся от близости ее твердых зубов и челюстей.
– Привет, – промямлил он, весь дрожа, – и вытер губы запястьем.
– Ты еще больше похудел. Ну, как сделка – все получилось?
– Ну, да. Вроде бы. Да… – сказал он.
Кларисса пришла в восторг. И поцеловала его еще раз. Проклятье! Из-за этой паранойи он теперь не получал удовольствия от поцелуев. Дальше был долгий, ненатурально веселый ужин, во время которого Кларисса хохотала и старалась его подбодрить.
Харрис то и дело поглядывал на телефон, несколько раз даже снимал трубку, но, подержав в руке, клал на место.
Вошла жена, на ходу надевая пальто и шляпу.
– Извини, бутуз, но мне надо идти! – со смехом проговорила она и слегка ущипнула его за щеку, – ну не грусти! Я только схожу часа на три в Красный Крест – и вернусь. А ты пока ляг, поспи. Ну, прости, милый, мне очень надо.
Когда Кларисса ушла, Харрис дрожащей рукой набрал номер телефона.
– Месье Мунигант?
После того как трубка вернулась на рычаг, с телом Харриса начало твориться что-то невообразимое. Его тошнило, ломало, бросало то в холод, то в жар, а боли в костях были такие, что он не смог бы представить их даже в кошмарном сне. Он проглотил весь аспирин, который смог найти, пытаясь предотвратить очередной приступ. И все равно, когда через час раздался наконец звонок в дверь, Харрис лежал и не мог пошевелиться. Слезы текли у него по щекам, он тяжело дышал и выглядел таким слабым и измученным, как будто побывал на дыбе.
А вдруг там закрыто, и тогда месье Мунигант уйдет?
– Войдите, – с трудом выдохнул он, – прошу вас, входите!
Месье Мунигант вошел. Какое счастье, что дверь не заперта. Боже мой, мистер Харрис, вы ужасно выглядите. Месье Мунигант стоял в центре гостиной, все такой же темный и маленький. Харрис кивнул ему. И в ту же секунду его пронзила боль со всеми ее отбойными молотками и железными крючьями. Месье Мунигант увидел проступающие через кожу кости Харриса, и глаза его заблестели. Ну вот, теперь у него нет сомнений, что мистер Харрис психологически готов к помощи. Так ведь? Глотая слезы, Харрис слабо кивнул. Месье Мунигант все так же присвистывал, когда говорил, – кажется, этот свист был как-то связан с его языком. Но это еще бог с ним. Сквозь дрожащие веки Харрис увидел (или ему показалось?), что месье Мунигант… еще сильнее уменьшился в размерах. Да нет, конечно, показалось. Всхлипывая, Харрис принялся рассказывать о своей поездке в Финикс. Месье Мунигант сочувственно кивал. Какой же гнусный предатель этот скелет! Но ничего. Они разберутся с ним раз и навсегда!
– Мистер Мунигант, – еле слышно выдохнул Харрис, – раньше я этого не замечал, но у вас какой-то очень странный язык – трубочкой. Наверное, померещилось. Не обращайте внимания. Я немного в бреду. Но я готов. Что мне делать?
Месье Мунигант одобрительно присвистнул и подошел ближе. Он будет признателен, если мистер Харрис расслабится в своем кресле и откроет рот. Свет должен быть выключен. Так. Харрис открыл челюсть, и месье Мунигант стал вглядываться к нему внутрь. Шире, пожалуйста. В тот первый визит Харрису было трудно помочь, потому что этому сопротивлялись и его тело, и его кость. Сейчас тело этого человека готово к сотрудничеству – капризничает только скелет. В темноте голос месье Муниганта становился тоньше, тоньше, и еще тоньше, и еще… Свист тоже стал высоким и пронзительным. Так. Расслабляемся. Мистер Харрис. НАЧАЛИ!
Челюсти Харриса были с силой разжаты, язык придавлен, как ложкой, а в горло что-то забилось. Ему стало тяжело дышать. Послышался свист – и Харрис перестал дышать совсем! Его как будто заткнули пробкой. Потом внутри что-то задергалось, в результате чего его щеки вывернулись наизнанку. Его рот был разорван! Что-то горячее разом брызнуло в его носовые пазухи, а затем лязгнуло в ушах…
– А-а-а-а! – задыхаясь, закричал Харрис.
Затем были раздроблены его головные панцири, и голова безвольно повисла. Страшная боль прострелила его легкие – и на мгновение он снова смог дышать.
Его глаза, утопающие в слезах, широко раскрылись. Харрис закричал. В это время у него внутри рассыпались ребра – как будто игрок в бирюльки сжал и отпустил собранный в руке пучок палок[8]. Боль с новой силой пронзила его! Харрис упал на пол и стал кататься по нему, пытаясь дышать.
В его бессмысленных, ничего не видящих глазных яблоках мелькали вспышки света, при этом он чувствовал, как его конечности с помощью чьих-то умелых манипуляций быстро освобождаются от своего содержимого и безвольно обвисают. Изо всех сил он напряг зрение и разглядел гостиную.
В ней было пусто!
– Месье Мунигант? Где вы? Ради всего святого, где вы, месье Мунигант? Помогите мне!
Месье Муниганта нигде не было.
– Помогите!
А потом он кое-что услышал.
Это были странные и неправдоподобные звуки, исходящие из самых глубин его телесного существа. Там что-то причмокивало, выкручивалось и отламывалось, с хрустом откусывалось и жадно принюхивалось – как будто где-то, в красной кровавой тьме, поселилась маленькая голодная мышь и принялась неистово (и очень умело) грызть, судя по звуку, нечто вроде затопленной древесины. Но это была не древесина…
С высоко поднятой головой Кларисса шагала по дорожке к своему дому на Сент-Джеймс, погруженная в мысли о Красном Кресте и еще о куче всего. Повернув за угол, она чуть не столкнулась с каким-то маленьким темным человечком, от которого пахло йодом.
Кларисса не обратила бы на него внимания, если бы, поравнявшись с ней, он не достал из своего пальто какую-то длинную белую штуку, до боли что-то напоминающую, и не принялся сосать ее, как мятный леденец. Одним концом он засунул ее себе в рот, при этом его феноменальный язык, проскользнув прямо внутрь белой конфеты, высасывал оттуда начинку и блаженно причмокивал. Он все еще хрустел своим лакомством, когда Кларисса подошла к своей двери, повернула ручку и вошла.
– Милый? – позвала она, с улыбкой оглядываясь кругом. – Милый, ты где?
Захлопнув входную дверь, она через холл прошла в гостиную.
– Милый…
Секунд двадцать она молча смотрела на пол, пытаясь понять, что там.
Потом закричала.
А в это время на улице, в черной тени платана, темный человечек сделал в длинной белой штуке несколько дырочек, а затем, еле слышно вдохнув и собрав губы, сыграл на импровизированном инструменте короткий грустный мотив, в качестве сопровождения к страшному и пронзительному вокалу Клариссы, которая стояла в гостиной.
В детстве, бегая по песку на пляже, Кларисса тысячу раз наступала на медуз и вскрикивала. В какой-то степени она была подготовлена к тому, чтобы наткнуться на желеобразную медузу в своей гостиной. Надо просто с нее сойти.
Но, черт возьми, когда медуза окликает тебя по имени…
The Jar
Банка
Это была просто такая штука в банке – из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит. Она прибыла к вечеру вместе с темнотой, стрекотом кузнечиков и стонами болотных лягушек. Это была такая штука в банке, что посмотришь – и желудок сразу сжимается, как будто ты увидел отрезанную руку в баке для медицинских отходов.
Чарли долго на нее глазел.
И все это время его большие грубые руки, покрытые сверху островками волос, сжимали веревку, натянутую от любопытных. Свои десять центов он заплатил – можно и поглазеть.
Стемнело. Было слышно, как с ленивым скрежетом останавливается карусель, как по ту сторону брезента, дымя сигарами и изредка переругиваясь, установщики шатра играют в покер. Вскоре фонари погасли, и бродячий цирк потонул в летнем сумраке. Люди кучками и цепочками потянулись по домам. Где-то щелкнуло радио – и сразу стихло, оставив усеянное звездами небо Луизианы в полном покое и безмолвии.
У Чарли прямо мир клином сошелся на этой бледной штуковине, запечатанной в сыворотке. Даже челюсть отвисла от удивления, так что было видно зубы и розовую изнанку рта. В глазах застыла смесь недоумения и восторга.
Кто-то подошел к нему сзади из темноты – кто-то небольшой, в сравнении с его исполинским ростом.
– Ну что, брат, – сказал он, заходя в свет лампочки. – Так и стоишь?
– Угу, – промычал Чарли, недовольный тем, что его отвлекли.
Хозяин цирка уродцев счел любопытство Чарли вполне уместным.
– Он многим нравится, – сказал он, кивнув на обитателя банки, как на своего старого знакомого, – ну в хорошем смысле, я хочу сказать.
Чарли потер свой мощный подбородок.
– А вы никогда не думали ее продать?
Хозяин крякнул и на секунду вытаращил глаза.
– Продать? – сказал он. – Не, про это я не думал. Она же приводит мне клиентов. Народ любит поглазеть на такое. Не, продать не думал.
У Чарли вырвался вздох разочарования.
– Ну, разве что… – прикинул в уме хозяин, – если б попался какой-нибудь парниша с деньгами, тогда, может, и подумал бы.
– И за сколько?
– Ну, скажем, если б парниша дал… – Хозяин цирка прищурился и начал загибать пальцы, одновременно наблюдая за реакцией Чарли на каждый загнутый палец. – Скажем, если б парниша дал три… четыре… или, к примеру, семь… восемь…
На все эти перечисления Чарли выжидающе кивал. Глядя на это, хозяин цирка продолжал повышать сумму:
– Ну, там, десять… пятнадцать долларов…
Тут Чарли обеспокоенно нахмурился. И хозяин цирка сразу дал отступного.
– А если бы у парниши было, скажем, двенадцать долларов? – с ухмылкой поинтересовался Чарли.
– Ну, тогда бы он точно смог купить эту штуковину в банке, – вынес свою резолюцию хозяин цирка.
– Надо же, – сказал Чарли, – а у меня в джинсах как раз завалялось ровно двенадцать долларов. Негоже возвращаться в лощину Уайлдерс с пустыми руками. Я как раз подумывал притащить домой что-нибудь этакое, вроде вашей штуковины. Поставлю на полку над письменным столом. Дружкам покажу – пусть знают, с кем имеют дело.
– Ну, ты, того, это… – сказал хозяин цирка.
Продажа совершилась, и банка была поставлена на заднее сиденье фургона Чарли. При виде ее лошадь забила копытами и заржала. А хозяин цирка вздохнул с некоторой долей облегчения.
– Вообще-то, она мне уже вот где, эта банка, – сказал он, – глаза бы мои на нее не смотрели. Так что не благодари. И вообще в последнее время мне такое лезет в голову. Про эту банку. Ну, да ты не слушай меня, мало ли чего я там брешу. Бывай, фермер!
Чарли уехал. Голубые лампочки ярмарки погасли, словно звезды, и повозка с лошадью погрузилась в темную луизианскую ночь. Потом стихли и лязгающие звуки карусели. Остались только Чарли, лошадь, мерно стучащая копытами, и кузнечики.
Ну и банка сзади, за спинкой сиденья.
От качки жидкость в ней хлюпала и выплескивалась через край. А холодное серое существо, сонно прильнув к стеклу, все выглядывало, выглядывало, но так ничего и не видело. Ничего-ничего…
Чарли протянул руку назад, чтобы погладить крышку. Обратно к нему вернулась уже совсем другая рука: от пальцев пахло выпивкой, они дрожали от холода и от избытка чувств. При этом сам Чарли прямо-таки светился от счастья. Есть, сэр!
Хлюп, хлюп, хлюп…
Лощина Уайлдерс встретила его пылью, подсвеченной гирляндами зеленых и кроваво-красных фонариков. Последние освещали мужичков, которые, сбившись в стайку перед зданием магазина, оскверняли его территорию громким пением и плевками.
По скрипу колес они, конечно, догадались, что это едет Чарли, но когда фургон затормозил, даже не повернули свои плешивые черепушки в его сторону. Только мигали светлячками сигар да квакали, как лягушки в летнюю ночь.
– Привет, Клем! Привет, Милт! – нетерпеливо крикнул Чарли, склонившись к ним всем корпусом.
– А-а, Чарли. Смотрите-ка, Чарли, – промямлили они в ответ.
Но Чарли решил вырубить назревающий политический конфликт прямо на корню.
– У меня тут есть кое-что! – крикнул он. – Кое-что такое, что вам точно понравится!
Под навесом у входа в магазин блеснули подсвеченные зеленым светом глаза Тома Кармоди.
Чарли казалось, что Том Кармоди, как животное, обитает в каких-то определенных местах, а именно – под навесами, в густой тени деревьев, а если в помещении, то в самых темных его закоулках. Сидит там в темноте – и посматривает. Что у него там на лице в этот момент – не разглядеть, зато от глаз никуда не спрячешься – они так и ждут, чтобы поднять тебя на смех. И каждый раз он придумывает что-нибудь новенькое.
– Нет у тебя там ничего, что нам понравится, ты, ушлепок!
У Чарли сам собой сжался ворсистый на костяшках кулак.
– А вот и есть! Какая-то непонятная фигня в банке, – продолжил он. – То ли чьи-то мозги, то ли маринованный волк, то ли… А вот сами идите, тогда и увидите!
Щелчком стряхнув с сигары розовый пепел, кто-то из мужичков лениво подошел посмотреть. Чарли с важным видом приподнял крышку банки, и в тусклом свете фонаря стало видно, как доброволец переменился в лице.
– Мать моя, что это?
Это была первая оттепель. Следом за мужичком с трудом, но все же поднялись остальные. Их тут же повело, однако за счет гравитации им кое-как удалось начать ходьбу. В сущности, они не делали для этого никаких усилий – просто в нужный момент подставляли ногу в ту сторону, куда их клонило, уберегая свои бесценные лица от столкновения с землей.
Когда они обступили банку с таинственным содержимым, Чарли вдруг впервые в жизни решился прибегнуть к некой стратегии – и со стеклянным звоном захлопнул крышку.
– Кто хочет увидеть больше, приходите ко мне домой! Эта штука будет там, – великодушно заявил он.
– Ха! – громко сплюнув, отозвался из своего орлиного гнезда под навесом Том Кармоди.
– А ну, дай еще разок гляну! – выкрикнул старик Медноу. – Никак мозг?
Чарли взмахнул поводьями, и лошадь рванула с места.
– Нет уж, будьте добры ко мне!
– А что скажет твоя жена?
– Да она отбивные из нас сделает!
Но Чарли вместе с повозкой уже скрылся за холмом. А мужички остались стоять, жуя языки и щурясь ему вслед. Даже Том Кармоди выругался сквозь зубы под своим навесом…
Вознося банку к себе на крыльцо, чтобы поставить ее на тронное место в гостиной, Чарли не сомневался, что с этого момента его лачуга станет дворцом. Не кто-нибудь, а действующий король висел теперь неподвижно в водах своего частного бассейна – торжественно поднятого и установленного на полку над тщедушным столом. Банка была единственным предметом, нарушающим серое однообразие, которое царило в этом мирке на краю болота.
– Что это у тебя там? – Драматическое сопрано Теди прервало поток его восхищения.
Она стояла в дверях спальни – худая, в линялом платье в бело-голубую клетку, с волосами, зачесанными за красноватые уши и собранными в бесцветный пучок. Глаза у нее были такие же полинявшие, как и ее платье.
– Ну и? – повторила она. – Что это?
– А на что похоже, по-твоему?
Теди сделала маленкий шажок, и ее бедро качнулось вбок, словно маятник. Взгляд ее был прикован к банке, рот приоткрылся, обнажив кошачьи молочные зубы.
Там, в сыворотке, висела какая-то бледная мертвечина.
Теди бросила блекло-голубой взгляд сначала на Чарли, потом снова на банку, потом еще раз на Чарли и еще раз на банку, после чего покачнулась и схватилась за стену.
– На что… На тебя! – хрипло выкрикнула она и хлопнула дверью спальни.
Содержимое сосуда никак не отреагировало на этот удар. Чего нельзя сказать о Чарли. Тоскливо глядя ей вслед, он вытянулся так, что у него едва не свело шею, а его сердце заколотилось как бешеное.
Когда сердце немного улеглось, Чарли высказал все, что у него накипело, существу в банке:
– Работаешь, работаешь, бляха-муха, рвешь задницу весь год… А она забирает деньги и сбегает домой. Торчит там, у родителей, по три месяца. И я никак не могу ее удержать! Все потешаются надо мной – и она, и парни из магазина. А что я могу поделать, если у меня не получается ее удержать? Я пытался повлиять на нее. Да ведь ее ничем не проймешь. Сколько ни пытайся!
Содержимое банки философски промолчало, удержавшись от каких-либо советов.
– Чарли?
Кто-то стоял у входной двери. Вздрогнув, Чарли обернулся – и на его губах заиграла довольная ухмылка.
Это были парни из компашки у магазина.
– Э-э-э… Чарли, – сказали они, – мы тут подумали и пришли посмотреть, что у тебя там в банке.
Июль был теплым, за ним пришел август.
Впервые за много лет Чарли почувствовал себя счастливым. Так чувствует себя кукуруза, которая после долгой засухи наконец-то пошла в рост. По вечерам он радовался, как ребенок, заслышав первый шорох сапог по траве. Потом слышались звуки плевков – это мужики сплевывали в канаву, прежде чем ступить к нему на крыльцо. За плевками шел скрип ступенек под тяжестью грузных тел. И наконец – жалобный скрип всего дома, означавший, что кто-то навалился плечом на косяк и сейчас спросит, наскоро вытирая рот волосатой рукой:
– К вам можно?
И тогда Чарли с нарочитой небрежностью пригласит прибывших войти. Проходите, мол, стульев хватит на всех, а если нет, так у нас есть ящики из-под мыла, да можно и на ковер присесть. К тому времени, когда вечер наполняется стрекотом кузнечиков (который они производят трением своих ножек) и ором лягушек (которые, когда поют, раздувают горло и похожи на дамочек с зобом), комната уже бывает набита людьми со всей окрестной низины.
Поначалу никто не разговаривает. Первые полчаса вечера народ еще продолжает приходить и занимать места. Обычно это время уходило у них на тщательное скручивание сигарет. Аккуратно закладывая табак в бороздки коричневой бумаги, набивая и утрамбовывая, они как будто набивали, утрамбовывали и крутили между пальцев все свои мысли, страхи и недоумения по поводу предстоящего вечера. Табак давал им время, чтобы подумать. Было прямо видно, как внутри, у них за глазами, работает мозг, пока быстрые пальцы делают самокрутки.
Это было что-то вроде доморощенного церковного схода. Все пришли – и просто сидят, прислонившись к оштукатуренным стенам, и то один, то другой с благоговейным трепетом посматривают на банку на полке.
Нет, не открыто, не в упор. Это было бы непочтительно. Так, украдкой, невзначай. Ну, как будто они просто осматривают комнату. Всякого старья же тут полно – мало ли на что упадет взгляд.
Ну, и понятно, чисто случайно все взгляды падают на одно и то же место. Проходит совсем немного времени, и уже все глаза в комнате прикованы к этому месту – как булавки, которые кто-то воткнул в некую воображаемую подушечку для булавок. И в полной тишине кто-нибудь сосет кукурузный початок. А если дети, не дай бог, возьмутся топать босыми ногами по крыльцу – так на них тут же шикнет чей-нибудь женский голос: «А ну, кыш отсюда, мелюзга! Кыш!» И босые ноги с булькающим смехом убегут пугать лягушек.
Чарли (конечно же) сидел впереди всех и чинно покачивался в кресле-качалке с клетчатой подушкой под костлявым задом, наслаждаясь славой и ростом себя в собственных глазах, которые пришли к нему с приобретением банки.
Теди же толкалась в дальнем конце комнаты вместе с другими женами, которые сбились в пучок, как серенькие морковки, в качестве приложений к своим мужьям.
У Теди был такой вид, будто она сейчас лопнет от зависти. Но она лишь молча смотрела на то, как люди набиваются в ее гостиную и садятся у ног Чарли, чтобы пялиться на этот Святой Грааль местного пошиба. Ее губы были тверды, как семисуточный бетон, и за все время она не перекинулась ни с кем не единым словом.
И вот, решив, что приличествующее моменту время тишины соблюдено, кто-нибудь, ну, скажем, старик Медноу с Крик-роуд, начинает прочищать от мокроты свою древнюю, как пещера, глотку. Затем он подается всем телом вперед, пытается унять дрожь в мозолистых пальцах, прищуривается и смачивает языком губы.
Это сигнал для всех, чтоб подготовились к предстоящему разговору. Прочистили уши. Угнездились, как свиньи в теплой грязи после дождя.
Некоторое время старик просто смотрит, облизывая губы длинным, словно у ящерицы, языком. Потом откидывается немного назад и извлекает из своего худого длинного тела тощий стариковский тенорок:
– Вот я все думаю и думаю – что это за штука такая? Это «он» – или это «она»? А может, такой у нее возраст, что уже и не разобрать? Иной раз проснусь ночью – не спится. Я и давай циновку свою кукурузную крутить, а сам все время про эту банку думаю – как она тут, в темноте. И про штуковину, которая в жиже плавает. Вроде как устрица, цвет уж больно похож, – а вроде и нет… А другой раз Мо разбужу, тогда мы вместе думаем…
Старик говорил, а его трясущиеся руки будто показывали пантомиму: большие пальцы рисовали в воздухе узоры, а остальные, такие же грубые и с толстыми ногтями, колыхались вверх-вниз, словно опахала. И все следили за их траекторией.
– Вот, лежим мы, думаем… – продолжал он, – а самих дрожь берет. Ночи летом жаркие, аж деревья потеют. Комар и тот не летает от жары. А мы дрожим. Крутимся с боку на бок, а спать не получается…
Старик замолчал, давая понять, что у него все. И что он передает слово еще кому-нибудь, кто хочет поведать о своем удивлении и благоговейном страхе перед необъяснимым.
И тогда Джук Мармер с Ивовой топи, обтерев об коленки потные ладони, осторожно начинает:
– Помню, я еще был сопливым мальчишкой. И у нас была кошка, которая все время приносила котят. Господь свидетель – каждый раз, когда она исхитрялась перепрыгнуть через забор, случался новый помет… – Джук был сама праведность, кротость и добросердечность. – Обычно мы раздавали котят, но тот помет был уже ни в какие рамки – у всех в округе уже жило по одному нашему котенку, а у кого-то и по два. И мамаша моя на заднем крыльце стала налаживать здоровенную банку с водой. Доверху налила – помню, еще стекло на солнце так красиво играло… И говорит: «Джук, придется тебе утопить этих котят!» Помню, я стою, а котята вокруг меня ползают, мяукают… Такие маленькие, слепые, беспомощные… Хорошенькие такие, у них и глазки уже начали открываться. Я на мамашу смотрю и говорю: «Нет-нет, только не я! Давай ты сама!» А мамаша побледнела вся и говорит, что нет, надо, чтоб я сам это сделал, потому что больше некому. И ушла, вроде ей надо помешать подливку и перевернуть курицу. Взял я котенка в руки. Держу его, а он такой теплый весь и мяукает… Убежать хотелось, далеко-далеко – и не возвращаться…
Джук опустил голову, потом снова поднял – глаза у него блестели. За одну секунду он словно сбросил годы и оказался в прошлом, вгляделся в него, навел резкость – и теперь ваял его молотом и резцом слов, и шлифовал языком.
– Я бросил котенка в воду, – сказал он, – котенок закрыл глаза и открыл пасть, он еще пытался дышать… Эти маленькие белые клычки – я прямо вижу их. И розовый язычок, а от него пузырьки наверх поднимаются! До конца своих дней я это не забуду. И как потом тот котенок плавал там, в банке, когда уже было все кончено. Он кружился, как будто в водовороте, только очень медленно. И смотрел на меня так, как будто он не осуждает меня за то, что я сделал. Но он все понимал… – Джук всхлипнул.
Сердца забились быстрей. Все переводили взгляды с Джука на стоящую на полке банку, потом снова на него, и опять на банку… Так зрители на теннисном турнире следят за игрой в ожидании очередного острого момента.
Пауза была недолгой.
Джаду, темнокожий парень с Цаплина болота, словно жонглер, подбросил свои глаза кверху, так что на его смуглом лице сверкнули цвета слоновой кости белки. А потом переплел темные костяшки пальцев и будто раздавил ими горсть кузнечиков.
– Знаете, чего это? Знаете? Это средина Жизни. Точно вам говорю. Это она. Господи, поверь мне, что это она… – Джаду стал раскачиваться, как будто он был одиноким деревом на болоте и вокруг него поднялся невидимый и неведомый никому ветер, при этом его глазные яблоки поплыли куда-то по кругу, окончательно снявшись с якорей. – Та самая, которая оттудова, из Бамбуковой топи. Из которой вся живая тварь выползла… – Его голос словно пронизывал пространство комнаты иглой с черной нитью, и эта игла, добираясь до всех по очереди, цепляла их за мочки ушей и сшивала в один затаивший дыхание узор. – Сначала выпятилась ручка, потом выпятилась ножка, потом вылез язык и рог – и выросло… вот это мелкое, как его… амеба! А из него – лягушка с надутым горлом. А потом – хоп! – Он снова хрустнул костяшками пальцев. – Горстка слизи поднялася вверх на шарнирах из соплей – и стал уже ЧЕЛОВЕК! Венец творенья! Верьте мне. Это мамка наша с Бамбуковой средины. От нее мы все произошли. Десять тысяч лет назад!
– Десять тысяч лет! – повторила за ним старуха Карнация[9].
– Возраст большой! Вон, глядите. Ничего уже ей не надо, все ей тлен и суета. Плавает себе и плавает, как свиная отбивная в жиру. И глаз у ней не моргает, не горит, вроде как она ничего не видит… Как бы не так, не видит! Все она видит, все ей ведомо, и побольше нашего. Поди, знает, что все мы из нее вышли, в нее же и вернемся!
– А какого цвета у нее глаза?
– Серые.
– Да нет, зеленые!
– А волос какой? Русый?
– Черный волос, черный!
– Рыжий!
– Нет, седой!
Потом слово берет Чарли. Говорил он всегда медленно, на ходу подбирая слова. В какие-то вечера повторял то, что уже говорил раньше, в какие-то – нет. Но это было неважно. Летом можно хоть каждый вечер рассказывать одно и то же – и всякий раз оно будет звучать по-разному. Потому что кузнечики по-другому стрекочут. Лягушки по-другому орут. Даже штука в банке – тоже каждый раз разная. И Чарли говорит:
– А может быть, это был какой-нибудь старик или ребенок. Зашел далеко в болото. Заплутал. И пока бродил по всяким гатям, трясинам и оврагам, ночевал в сырости – от холода весь и побелел. Сморщился, кожа задубела. Слабнуть стал, ввиду отсутствия солнца. Был все слабже и слабже, а потом так ослаб, что в какую-нибудь яму провалился и лежал там, в таком, как бы это, в растворе, ну, в котором личинки комара спят, ну, в жидкости… А так если подумать – это же мог и знакомый какой-нибудь человек быть. Может, мы с ним когда-то разговаривали, общались. Всякое ведь бывает…
В темном женском углу зашептались. Там стояла, сверкая черными глазами, какая-то женщина, которой явно было что сказать. Ее звали миссис Тридден.
– Бывает… Да вы хоть знаете, сколько малышни каждый год убегает в болото, – сказала она, – убегают прямо голенькими – и не возвращаются. Я сама там чуть не заблудилась. Я там… я там потеряла своего маленького сыночка Фоли. Вы… Вам НИКОГДА ЭТОГО НЕ ПОНЯТЬ!!
Кажется, все ноздри разом шумно втянули воздух и хватанули еще, пока полностью не вжались. Лицевые мускулы разом выгнули уголки ртов – и они печально поползли вниз. Головы разом повернулись на шеях – длинных и тонких, словно стебли сельдерея. И теперь их глаза жадно считывали весь ее ужас – и всю ее надежду. Миссис Тридден стояла, вытянувшись, словно струна, прижав к стене руки с растопыренными пальцами.
– Там мой ребенок, – на выдохе шептала она, – мой малыш. Мой Фоли. Фоли! Фоли, это ты? Фоли! Фоли, скажи мне, мой маленький, скажи мне, что это ТЫ!
Все затаили дыхание и повернулись, чтобы посмотреть на банку.
Существо в банке ничего не ответило. Оно по-прежнему смотрело в толпу ничего не видящим взглядом. И вот, где-то в глубинах их худых тел побежали весенние ручейки тайного страха, теплым соком подтачивая твердый лед размеренной жизни, веры и привычного смирения. Сначала этот лед раскололся надвое, а потом разом стаял – и страх хлынул сплошным потоком!
– Он пошевелился! – выкрикнул кто-то.
– Да не шевелился он. Это просто обман зрения!
– Бог свидетель! – воскликнул Джук. – Я точно это видел – он медленно кружился, как тот мертвый котенок!
– Да уж помолчал бы ты со своим котенком! Эта штука была мертвой, когда ты еще не родился!
– Нет! Он подал знак! – кричала миссис Тридден, женщина-мать. – Это мой ребенок, мой Фоли! Мой малыш, ты здесь! Ему было три года! Это мой ребенок, просто он потерялся в болоте и стал белого цвета! – Из ее груди вырвались рыдания.
– Ну, будет, будет, миссис Тридден. Сейчас мы сядем. Вот так. И возьмем себя в руки. Что делать, ну нету больше – ни вашего ребенка, ни моего. Ну, все, все… – Одна из женщин обняла ее и держала до тех пор, пока рыдания не превратились в прерывистые вздохи, от которых губы миссис Тридден вздрагивали, как крылья вспугнутой бабочки.
Когда все стихло, старуха Карнация засосала поглубже свою трубку и, не выпуская ее изо рта, принялась говорить. При этом она качала головой, так что ее длинные, до плеч, седые волосы со вставленным в них увядшим розовым цветком то вспыхивали на свету, то снова гасли.
– Пустые разговоры, сотрясание воздуха. Мы никогда не узнаем, что там в ней, в этой банке. Никогда. А если б и узнали, то лучше нам этого не знать… Это как фокус с кроликом в шляпе. Как только узнаешь, в чем там подвох, – сразу пропадает весь интерес. Чувство, как будто ты покопался у этого кролика в кишках… Мы собираемся здесь примерно раз в десять дней, разговариваем, общаемся – и нам всегда есть о чем поговорить, верно? Но если мы выясним наконец, что это за чертова штука, то говорить нам будет не о чем!
– Ах ты, боже мой! Какая беда! – прорычал чей-то голос. – То все говорили ни о чем, а теперь будет – не о чем…
Это был Том Кармоди.
И как всегда, это был Том Кармоди, который прятался в тени. Он стоял на крыльце, заглядывая внутрь – так, что видно было только глаза. И губы – с их неизменной глумливой ухмылкой. Услышав его смех, Чарли вздрогнул, как будто его укусил шершень. Это Теди его подбила, точно. Теди хочет отнять у Чарли его светскую жизнь!
– Ни о чем, – грубо отчеканил Кармоди, – потому что там ничего нет! Это просто пшик, комок тухлых медуз с залива – таких вонючих, что их и собака есть не станет!
– Что – завидно? А, братец Кармоди? – спокойно спросил Чарли.
– Обижаешь! – фыркнул Кармоди. – Просто не мог отказать себе в удовольствии. Где еще увидишь говорящие кипарисовые пеньки[10]? Заметь, внутрь я ни разу не заходил. Вдруг это заразно? Ладно, ладно, ухожу. Кто-нибудь со мной? Нет? Присоединяйтесь…
Никто из присутствующих не выказал такого желания. И это вызвало у Кармоди новый приступ смеха. Весь его вид словно говорил: черт возьми, ну как это возможно, чтобы в одном месте собралось столько беспробудных идиотов? А в дальнем конце комнаты стояла Теди, и больше всего она была похожа на хищника, который выпустил когти. Чарли даже боялся на нее смотреть.
Все еще смеясь, Кармоди протопал по крыльцу каблуками своих сапог – и стрекот кузнечиков поглотил его.
Старуха Карнация прикрыла пальцем свою трубку.
– Вернемся к тому, что я говорила перед тем, как налетел этот ураган. Зачем нам думать, что эта штука на полке – что-то одно или что-то другое? Когда мы можем думать, что эта штука – и то и другое вместе и много всего еще? Мы можем говорить, что она – симбол.
– Символ?
– Да. Символ. Символ всех дней и всех ночей в сухих зарослях тростника. Зачем нам выбирать что-то одно? А вдруг в ней есть много больше?
Разговор затянулся еще на час. И за это время… Теди сбежала в ночь следом за Томом Кармоди! Чарли прошиб пот. Эти двое явно что-то замышляли. У них явно был какой-то план. Остаток вечера Чарли просто утопал в поту…
Сход закончился поздно, и Чарли со смешанным чувством отправился спать. Сход его, безусловно, порадовал, чего нельзя было сказать о Теди с Томом Кармоди.
Уже совсем за полночь, в час, когда на небо слетаются стайки звезд, Чарли услышал шорох высокой травы, раздвигаемой маятниковым качанием ее бедер. И тихий стук каблуков – по крыльцу, в дом, в спальню.
Теди беззвучно легла в постель и лежала, глядя на него своими кошачьими глазами. Он не видел их в темноте, но чувствовал, как они на него смотрят.
– Чарли?
Он выждал время. Потом сказал:
– Я не сплю.
Она тоже выждала.
– Чарли?
– Что?
– Угадай, где я была. Угадай-ка… Угадай… – глумливо полусказала-полупропела она.
Читать бесплатно другие книги:
