Темный карнавал Брэдбери Рэй
Он снова выждал время. Потом выждала она. Но надолго ее не хватило, и она сдалась:
– Я была… на карнавале в Кейп-Сити! Том Кармоди подвез меня туда. И мы, если хочешь знать, поговорили с хозяином цирка. Да-да, Чарли! Мы с ним поговорили!
Ее так и распирало от победного ликования. Чарли похолодел и невольно приподнялся на локте.
– И мы выяснили, что там в твоей банке, – сладким голосом закончила она.
Чарли перевернулся на другой бок и закрыл уши руками.
– Я не хочу это слышать!
– Ну, нет. Так не пойдет. Ты должен это услышать, Чарли. Это отличная история. Тебе точно понравится, – словно змея, прошипела она.
– Уходи, – сказал он.
– Ну-ну-ну! Зачем же так, Чарли? Радость моя. Сперва я расскажу!
– Уходи, – резко сказал он, – совсем уходи.
– Нет уж, ты послушай! Мы поговорили с хозяином цирка, и он чуть не умер со смеху, когда рассказывал нам про эту банку. Как он продал ее вместе со всей требухой какому-то… провинциальному дурачку. За двенадцать долларов! Притом что она не стоила и больше двух!
И у нее изо рта, прямо в темноту, вырвался смех – самый гадкий, который только можно себе представить. После этого она перешла на визг.
– Мусор! Ау! Чарли! В ней просто мусор! Жидкая резина, папье-маше, кусочки ткани, химикаты! А внутри – металлический каркас! И это все! Ты понимаешь, Чарли? Все! – торжествующе провизжала она.
– Нет! Нет! – Чарли вскочил и своими мощными пальцами с диким ревом разорвал надвое простыню, на щеках у него блеснули слезы. – Я не хочу это слышать! Не хочу это слышать! – снова и снова кричал он.
Но Теди продолжала его дразнить:
– Погоди, скоро все узнают, что это подделка! Вот посмеемся! Думаю, тебе будут аплодировать стоя!
Чарли схватил ее за оба запястья.
– Но ты ведь им не скажешь?
– Эй! Мне больно!
– Ты им не скажешь.
– По-твоему, я должна всем врать, да?
Он бросил ее запястья, как слепой, прозрев, отбрасывает белую трость.
– Да пошла ты к черту! Тварь! Ты просто завидуешь мне! Тебя всегда бесило все, что я делаю! А эта банка просто сбила с тебя корону! И теперь ты прямо спать не можешь, хочешь опять все сломать!
Теди засмеялась тем самым гаденьким смешком.
– Ладно, ладно, не буду, – сказала она.
Чарли снова схватил ее – как будто схватил суть всего, что произошло.
– А мне уже без разницы, – выкрикнул он, – расскажешь ты им или нет! Это уже не имеет никакого значения. Все равно все испорчено. Так хорошо, как мне было здесь, мне уже не будет никогда. Ты испортила мне все, слышишь? Ты и этот Том Кармоди. Он всегда насмехался надо мной. Его невозможно было заткнуть! Ну же, давай! Иди, рассказывай всем, веселись, твоя взяла!
Чарли бросился к банке, схватил ее – так, что она едва не расплескалась, и уже хотел швырнуть ее на пол… Но в последний момент остановился и бережно, дрожащими руками поставил ее на хлипкий стол. Он стоял, склонившись над банкой, и тихо плакал. Если он ее потеряет – в мире для него ничего не останется. Теди он уже потерял. С каждым месяцем она все сильнее отдалялась от него, только и делала, что мучила его и дразнила. Ее бедра были маятником, который отсчитывал время его жизни… Но, оказывается, не он один сверял время по этим часам. Были и другие. Том Кармоди, например.
Теди стояла и ждала, когда он разобьет банку. Но вместо этого Чарли стал гладить банку рукой. Он гладил ее – и на глазах успокаивался. Он думал о чудесных долгих вечерах, которые так радовали его весь прошедший месяц, – вечерах, наполненных духом товарищества. Об этих разговорах, переползающих из одного угла комнаты в другой. Это было все, что у него осталось. Ну хотя бы это – раз уж другого нет…
Он медленно повернулся к Теди. К Теди, которая была потеряна для него навсегда.
– Теди, ты ведь не ездила ни на какой карнавал.
– Ездила.
– Ты врешь, – тихо сказал он.
– Нет, не вру!
– В этой банке точно что-то есть. Что-то еще, кроме хлама, про который ты говорила. Слишком много людей верят, что в ней что-то есть. Теди. Ты не сможешь это изменить. Хозяин цирка, если вы правда с ним говорили, – он солгал вам…
Чарли сделал глубокий вдох и сказал:
– Иди сюда, Теди.
– Ну что тебе еще? – угрюмо спросила она.
– Подойди сюда.
– Не подойду.
Он сделал шаг к ней.
– Иди сюда.
– Отойди от меня, Чарли.
– Я просто хочу тебе кое-что показать, Теди. – Его голос звучал тихо, мягко и настойчиво. – Ну же, иди… Кыс-кыс-кыс-кыс-кыс! КЫС-КЫС!
Был вечер, примерно через неделю после этого. Пришли старик Медноу и старуха Карнация, за ними молодежь – Джук, миссис Тридден и темнокожий парень Джаду. А следом заскрипели стульями и все остальные – как говорится, и стар, и млад, и сват, и брат. Все со своими мыслями, надеждами, страхами и поводами для удивления. На святыню никто не смотрит, все только шепотом здороваются с Чарли.
Все ждали, пока соберутся остальные. По блеску глаз можно было понять, что каждый видит в банке что-то свое. Либо из жизни, либо из бледного отражения жизни, либо из жизни, которая в смерти, либо – и из смерти, которая в жизни… Здесь у всех были свои истории, свои роли и свои слова в них. Знакомые и такие старые, что уже почти новые.
Чарли сидел один.
– Привет, Чарли… – спросил кто-то, оглядев комнату и заглянув в пустую спальню. – А где же твоя жена? Что, опять уехала к родителям?
– Да, опять сбежала в Теннесси. Через пару недель вернется. Вы же знаете Теди. Она вечно норовит улизнуть из дому.
– Это да. Кто-кто, а уж она любит погулять…
Когда все расселись и стих ровный гул голосов, из темноты под навесом крыльца вдруг сверкнули чьи-то глаза. Это был Том Кармоди – Том Кармоди, у которого подгибаются и дрожат колени, а трясущиеся руки безвольно висят по бокам. Том Кармоди, который стоит за дверью, вглядывается внутрь и не решается войти. Том Кармоди, у которого открыт рот, но при этом он не ухмыляется. Да, у него просто слюнявый и обвисший в уголках рот – и никакой ухмылки. Да и лицо – белее мела, как будто по нему как следует пнули ботинком.
Взглянув на банку, старик откашлялся и сказал:
– Какая четкость сегодня. Раньше так не было. Прямо видно, что глаза голубые.
– Да у ней всегда были голубые глаза, – сказала старуха Карнация.
– Не скажи… – проскрипел старик, – в последний раз, как мы собирались, глаза были карие. – Он мигнул, кивнув на банку. – Да и волос другой – русый какой-то. Раньше вроде не русый был!
– И правда! – охнула миссис Тридден. – Другой!
– Никакой не другой!
Том Кармоди, который смотрит на банку во все глаза, и, несмотря на летний вечер, его начинает трясти.
Чарли, который бросает в сторону банки рассеянный взгляд и небрежно закуривает. У него все просто отлично – и в жизни, и в мыслях. В душе его царят мир и покой. Никто, кроме Тома Кармоди, не видит в банке того, чего там не было раньше. Все видят только то, что они хотят увидеть. И их мысли шуршат по комнате частым дождем:
«Это мой ребенок! Мой крохотный малыш!» – вопит мысль миссис Тридден.
«Кажись, мозг!» – думает старик.
За ним темнокожий парень хрустнет костяшками пальцев: «Это мамка наша с Бамбуковой средины!»
Какой-то рыбак посмотрит, поджав губы: «Медуза!»
«Котенок! Кыс-кыс-кыс! – с плеском упадет мысль в череп Джука. – Котенок!»
«И так далее, и тому подобное!» – гаркнет старая, вся покрытая морщинами, мысль старухи, – «ночь, болото, смерть, скользкие бледные морские твари!»
Они помолчали. Потом старик сказал:
– А все-таки, интересно – это он или она? Или так, не пойми чего?
Чарли удовлетворенно качнулся в своем кресле, помял в пальцах сигарету, поднес ее ко рту. И посмотрел на Тома Кармоди. Который уже больше никогда не будет усмехаться, стоя в дверях.
– Сдается мне, что мы никогда этого не узнаем, – сказал он, – да, что-то мне подсказывает. Что не узнаем. – Он усмехнулся.
Это была просто такая штука в банке – из тех, что передвижной цирк возит по маленьким городкам и показывает за деньги, разбив шатер где-нибудь на отшибе. Бледная гадость, которая плавает в спиртовом растворе и смотрит на тебя своими мертвыми глазками, но так ничего и не видит…
The Lake
Озеро
Небо уменьшили до моего размера и бросили его над озером Мичиган. Добавили туда несколько орущих детей с мячами, прыгающими по желтому песку, парочку чаек, ворчащую маму – и меня, который, пытается вырваться из мокрой волны, придя к выводу, что мир стал слишком мутным и водянистым.
Я выбежал на берег.
Мама вытерла меня пушистым полотенцем.
– Стой там и сушись, – сказала она.
Я стоял «там» – и смотрел, как солнце по очереди слизывает с моих рук водяные бусинки. И как мое тело заменяет их крупными мурашками.
– Ну и ветрище, – сказала мама, – надень свитер.
– Сейчас, только посмотрю на мурашки, – сказал я.
– Гарольд, – сказала мама.
Я надел свитер и стал смотреть, как волны поднимаются и обрушиваются на берег. Они не просто обрушивались. Они старались сделать это с особой зеленой грацией. Даже пьяный не смог бы рухнуть на песок так грациозно, как эти волны.
Был сентябрь. Самый его конец, когда уже совсем грустно, причем без всяких причин. И берег был такой огромный и пустынный, и на нем не больше шести человек. Даже дети не хотели больше гонять мяч. Этот ветер со своим свистом навевал на них тоску. Они просто сидели и смотрели, как по бескрайнему берегу гуляет осень.
Как один за другим заколачивают свежими досками киоски с хот-догами, запечатывая внутри горчичные, луковые и мясные запахи, которые радовали нас все лето. Как будто заколачивают гробы. Крышку за крышкой, дверь за дверью. А дальше прилетает ветер и ворошит песок. Он уже сдул все следы, оставленные миллионами ног в июле и в августе. Сейчас (в сентябре) здесь были только следы от моих теннисных туфель и от ног Дональда и Делаус Шабольд. В самом низу, у кромки воды.
Над тротуарами, как тюлевые занавески, взлетал песок. Карусель укрыли брезентом, и все лошадки застыли в воздухе на своих латунных шестах, продолжая скалить зубы и мчаться галопом. Теперь музыку им играл ветер, громко просвистывая мелодию сквозь брезент.
А я стоял «там». Все остальные сегодня в школе. А я – нет. И завтра утром я уже буду ехать на поезде – на запад, через Соединенные Штаты. Мы с мамой приехали сюда совсем на чуть-чуточку.
И здесь была такая пустынность, что в ней хотелось побыть одному.
– Мам, можно я побегаю по пляжу? – спросил я.
– Хорошо, только недолго, и не подходи к воде.
Я побежал. Ветер нес меня, под ногами взвивались вихри песка. Знаете, как это бывает: бежишь, раскинув руки, и чувствуешь, как ветер залетает в пальцы, и за тобой будто несется какая-то пелена. Как крылья.
Сидящая мама удалялась все дальше. А потом превратилась в коричневую точку – и я остался один.
Быть одному – это что-то совсем новое для двенадцатилетнего ребенка. Он привык, что вокруг всегда какие-нибудь люди. А один он может побыть только в своем воображении. Их обычно так много – реальных людей, указывающих детям, что и как делать, что приходится сбегать от них на пляж, хотя бы воображаемый. Чтобы побыть там одному в своем собственном мире, со своими крошечными ценностями.
Сейчас я был один по-настоящему.
Я зашел по пояс в воду, чтобы немного остудиться. Когда здесь были толпы людей, я не решался прийти на это место, посмотреть на него, заглянуть в воду. Тем более произнести вслух имя. Только сейчас…
Вода – как фокусник. Который распиливает тебя пополам. Кажется, как будто тебя разрезали пополам, и одна твоя часть, нижняя, сахарная, – тает и растворяется. Ты не можешь просто быть в прохладной воде, об тебя все время спотыкается грациозная волна, которая падает и превращается в белые кружева.
Я выкрикнул ее имя. Я позвал ее раз десять.
– Талли! Талли! Ну, Талли!
Так странно – когда тебе еще мало лет, ты прямо вот по-честному ждешь, что кто-то откликнется на твой зов. Тебе кажется, что все, о чем ты думаешь, может стать реальностью. И иногда это даже случается.
Я думал о Талли – девочке с тоненькими светлыми косичками, которая в мае прошлого года плавала в этой воде, и смеялась, и на ее маленькие двенадцатилетние плечи светило солнце. О том, как на ее месте вдруг стала просто гладкая вода, и в нее прыгнул спасатель, как кричала мама Талли, но Талли так и не вынырнула…
Спасатель пытался уговорить ее выйти обратно, но она не вышла. Когда он вернулся, в узловатых пальцах у него были только куски водорослей, а Талли исчезла. Она больше не будет сидеть напротив меня в школе, гонять мячики по мощеным улицам летними вечерами. Она ушла слишком далеко, и озеро не отпустит ее обратно.
И вот теперь, пустынной осенью, когда есть только огромное небо, и огромная вода, и страшно длинный пляж, я в последний раз зашел в воду, один.
Я звал ее по имени, снова и снова. Талли, ну же, Талли!
Ветер тихонько дул мне в уши – так же, как он дует в устья морских раковин, чтобы в них был шепот. Вода поднималась, обнимала мою грудь, спускалась к коленям… Тянула вверх-вниз, назад-вперед, засасывая в дно мои пятки.
– Талли! Вернись, Талли!
Мне было всего двенадцать. Но я понимаю, насколько сильно я любил ее. Это была любовь, которая выше всех телесных и моральных ценностей. Вроде той, что соединяет в неразлучный союз ветер, море и песок. В нее входило все – наши теплые долгие дни на пляже, и тихое жужжание школьных будней со всей их учебной болтовней, и долгие осенние дни прежних лет, когда я носил из школы домой ее книжки.
Талли!
Я выкрикнул ее имя в последний раз. Меня била дрожь. И эти капли на щеках – я не понял, откуда они там взялись. Брызги от волн не долетали так высоко.
Я вышел из воды на песок и стоял там еще примерно полчаса, надеясь отыскать хоть один промельк, хоть один знак, хоть маленький кусочек Талли на память. А потом опустился на коленки и стал строить замок из песка. Я лепил его очень старательно, так же, как мы их строили обычно с Талли. Но в этот раз на песке была только одна половина замка. Моя. Я встал и сказал:
– Талли, если ты меня слышишь, приходи и дострой остальное.
Я пошел к далекой точке, которая была мамой. В это время вода одну за другой размывала круглые стены песочного замка, постепенно превращая его в мокрый гладкий песок.
Я молча шел вдоль берега.
Вдалеке позвякивала карусель, но это она просто от ветра.
На следующий день я сел на поезд и уехал. У поезда плохая память – все пролетает мимо, ничего не задерживается. Он проезжает и тут же забывает кукурузные поля Иллинойса, реки детства, мосты, озера, долины, дома, обиды и радости. Он отбрасывает их назад – и они падают куда-то за горизонт.
У меня удлинились кости, я оброс плотью, сменил свой юный ум на более взрослый, выбросил одежду, потому что она мне больше не годилась, прошел все ступени от начальной школы до средней, и дальше – к университетским учебникам и книгам по праву. А потом у меня появилась девушка, в Сакраменто. Какое-то время мы встречались, потом поженились.
Я продолжал изучать право. К двадцати двум годам я почти забыл, как выглядит восток.
Но Маргарет предложила провести в этих краях наш отложенный медовый месяц.
Так же, как и память, поезд работает в обе стороны. Он может вернуть все то, что было оставлено позади много лет назад.
На горизонте появился Лейк-Блафф – город с населением 10 000 человек. Маргарет прекрасно выглядела в своей красивой новой одежде. Но я уже чувствовал, как мой старый мир начинает затягивать меня обратно в свое бытие. И Маргарет заметила это. Все время, пока поезд подъезжал к станции Блафф и вывозили наш багаж, она не выпускала моей руки.
Годы, что они делают с лицами и телами людей… Когда мы шли по городу, мне не встретилось никого, кого бы я узнал. Были лица с какими-то отзвуками. Как эхо в ущельях. Лица, в которых узнаются глупые смешки на уроке где-нибудь в закрытой гимназии, и как они качались на железных качелях и гоняли туда-сюда на роликах. Но я молчал. Я шел и смотрел, и складывал в себя все эти воспоминания, как осенью сгребают листья, чтобы потом сжечь.
В общей сложности мы пробыли там две недели и все места объезжали вместе. Дни были счастливыми. Маргарет была очень любима мной. По крайней мере, мне так казалось.
В один из последних дней нашего пребывания мы гуляли по берегу. Было еще не то время года, как в тот день много лет назад, но на берегу уже появились первые признаки запустения. Толпа поредела, несколько киосков с хот-догами были закрыты и заколочены, а ветер взял дыхание, чтобы исполнить нам свои извечные песнопения.
Я почти как наяву увидел маму, сидящую на песке, как она обычно сидела. И точно так же мне захотелось побыть одному. Но разве я мог сказать об этом Маргарет. Нет, я только держал ее за руку и ждал.
День клонился к закату. Почти все дети разошлись по домам, и только несколько мужчин и женщин нежились в лучах солнца.
К берегу подплыла спасательная лодка. Из нее стал медленно вылезать спасатель, который нес что-то в руках.
Я замер на месте. Затаил дыхание – и вдруг стал маленьким. Мне всего двенадцать, я ужасно мал, просто бесконечно мал, и мне очень страшно. И завывает ветер. И нет никакой Маргарет. Я видел только берег и на нем спасателя, который медленно-медленно выходит из лодки с серым, видно, что не очень тяжелым, мешком в руках, почти таким же, как его серое морщинистое лицо.
– Посиди здесь, Маргарет, – сказал я.
Я не знаю, почему я это сказал.
– Но почему?
– Просто посиди здесь, и все…
Я медленно пошел по песку к месту, где стоял спасатель. Он посмотрел на меня.
– Что это? – спросил я.
Спасатель долго смотрел на меня и не мог говорить. Он поставил серый мешок на песок, вода с шипеньем обступила его и тут же ушла обратно.
– Что это? – еще раз спросил я.
– Погибшая, – тихо сказал спасатель.
Я ждал.
– Это очень странно, – сказал он тихо, – никогда не видел ничего подобного. Она погибла… очень давно.
Я повторил за ним, как эхо.
Он кивнул.
– Я бы сказал, уже лет десять как. В этом году здесь не было ни одного утонувшего ребенка. С 1933 года здесь утонуло двенадцать детей, но их всех нашли, в течение несколько часов. Всех, кроме одной, я помню. А это тело, как раз, наверное, лет десять пролежало в воде. Зрелище не из приятных.
Я, не отрываясь, смотрел на серый мешок в его руках.
– Откройте, – сказал я.
Не знаю, почему я это сказал. Ветер взвыл еще громче. Спасатель продолжал возиться с мешком.
– Насколько я понял, это девочка, потому что на ней сохранился медальон. Больше ничего сказать не могу.
– Открывайте, скорее! – крикнул я.
– Лучше не стоит, – сказал он.
Но потом, похоже, увидел, что стало (как я думаю) с моим лицом.
– Совсем девчонка…
Он открыл только на чуть-чуть. Но этого хватило.
Пляж был пустынным. Только небо, ветер, вода – и одиноко бредущая осень. Я смотрел на нее. Что-то говорил и повторял опять. Имя. Спасатель смотрел на меня.
– Где вы ее нашли? – спросил я.
– Вниз по пляжу, вон там, на мелководье. Ну, очень, очень долго была в воде…
Я покачал головой.
– Да, долго… Чертовски долго.
Я подумал: «Люди растут. Я вырос. А она не изменилась. Она все так же девочка. Такая же юная. Смерть не дает расти или меняться. У нее все те же золотые волосы. Она всегда будет юной. И я всегда буду любить ее. Да, я всегда буду любить ее. Всегда буду…»
Спасатель завязал мешок обратно.
Через несколько минут я шел один по пляжу. Остановился – и кое-что увидел. «Это как раз то место, где спасатель ее нашел», – сказал я себе.
Там, у самой кромки воды, стоял замок из песка, построенный наполовину. Так же, как мы с Талли обычно их строили. Половину – она, половину – я.
Я посмотрел на него, опустился на колени рядом с песчаным замком и увидел маленькие отпечатки ног, которые приходили из озера и снова уходили в озеро и больше не возвращались.
Тогда я понял.
– Я помогу тебе закончить его, – сказал я.
Так и сделал. Я очень медленно ее строил, вторую часть замка. А потом встал, повернулся и пошел прочь, чтобы не видеть, как он рушится от волн, как рушится все.
И вернулся на пляж, где меня ждала незнакомая женщина по имени Маргарет, ждала и улыбалась…
The Tombstone
Надгробие
В качестве вступления была долгая поездка, пыль, которая лезла прямо в ее хрупкие ноздри, и тщедушное тельце Уолтера (это ее муж из Оклахомы[11]), которое с таким самодовольным видом тряслось на сиденье их «Форда» модели «T»[12], что аж плюнуть хотелось. А потом они въехали в этот крупный город из кирпича, странный, как старый грех, и разыскали там жилье и его хозяина. Хозяин подвел их к какой-то комнатушке и отпер дверь.
Прямо посередине полупустой комнаты стояло надгробие.
Глаза Леоты сузились, как при виде добычи, она немедленно сделала вид, что задыхается, и ее мысли забегали с дьявольской быстротой. Суеверия и предрассудки – это была та область, которой Уолтер никогда не смел даже касаться, не говоря уже о том, чтобы на нее посягать. Задохнувшись, Леота отпрянула, и Уолтер вперил в нее свои лучистые серые глаза.
– Нет, нет и нет! – громко отчеканила Леота. – Я не собираюсь селиться ни в какие комнаты ни с какими мертвецами!
– Леота! – сказал ее муж.
– Что вы имеете в виду? – удивился хозяин. – Мадам, вы же не…
Леота внутренне улыбнулась. Разумеется, на самом деле она ни во что такое не верила, но это было ее единственное оружие против ее оклахомца, а посему…
– Я имею в виду, что я не буду спать в одной комнате с трупом. Уберите его отсюда!
Уолтер с усталым видом посмотрел на покосившуюся кровать, и Леота порадовалась, что ей удалось ему досадить. Все-таки удобная это штука – суеверия. Она услышала, как хозяин дома сказал:
– Это надгробие из лучшего серого мрамора. Оно принадлежит мистеру Уэтмору.
– А на камне высечено «Уайт», – холодно заметила Леота.
– Разумеется. Это фамилия человека, для которого был сделан камень.
– И он умер? – спросила Леота, выжидая.
Хозяин дома кивнул.
– Ну вот, видите! – воскликнула Леота.
Уолтер издал стон человека, которому не дают приблизиться к счастью обладания жильем.
– Здесь пахнет, как на кладбище, – сказала Леота, наблюдая за тем, как глаза Уолтера разгораются и леденеют одновременно.
Хозяин пояснил:
– Мистер Уэтмор, бывший жилец этой комнаты, был учеником резчика мрамора. Это его первая работа – каждый вечер с семи до десяти он стучал по ней зубилом.
Леота бегло огляделась в поисках мистера Уэтмора.
– И где же он? Он тоже умер? – Ей явно нравилась эта игра.
– Нет, он разочаровался в себе и бросил резать этот камень. Пошел работать на фабрику по производству конвертов.
– Из-за чего?
– Он допустил ошибку. – Хозяин дома постучал пальцем по мраморной надписи. – Здесь написано УАЙТ. А это неправильно. Должно быть Уайет, с буквой Е перед Т. Бедный мистер Уэтмор. Это у него комплекс неполноценности. Из-за одной малюсенькой ошибки сразу сдался и сбежал…
– Это сумасшедший дом! – сказал Уолтер и, повернувшись спиной к Леоте, шваркнул по полу в дверь ржаво-коричневые чемоданы и принялся их распаковывать.
Хозяин дома пожелал продолжить рассказ:
– Да, он легко сдался, этот мистер Уэтмор. Но тут надо понимать – насколько он был обидчив… Знаете, он по утрам процеживал себе кофе, и если проливал хоть одну чайную ложечку – это была катастрофа. Выбрасывал все к чертовой матери – и не пил потом кофе несколько дней! Нет, вы только подумайте! Так вот сильно расстраивался, когда совершал ошибки. Не дай бог, наденет левый ботинок вместо правого – и все, больше уже не переодевает, так и ходит босиком по десять-двенадцать часов, даже утром, когда холодно. Или, например, кто-то ошибся и неправильно написал в письме его имя… Так он такие письма бросал обратно в почтовый ящик – писал на них ЗДЕСЬ ТАКОЙ НЕ ПРОЖИВАЕТ. Да, он был тот еще фрукт, этот мистер Уэтмор!
– Но от этого… кое-что… не стало пахнуть фиалками, – мрачно заметила Леота. – Уолтер, могу я узнать, что ты там делаешь?
– Вешаю твое шелковое платье в шкаф, если конкретно – красное.
– Не трудись, мы здесь не остаемся.
Хозяин дома хмыкнул, не в силах понять, как женщина может быть настолько тупой.
– Объясняю еще раз. Мистер Уэтмор делал здесь свое домашнее задание. Он нанял грузовик, и сюда привезли вот это надгробие. В тот день я как раз пошел за индейкой в бакалею, а когда шел обратно, услышал, что он уже вовсю откалывает мрамор. И такой он гордый был, что я даже не решился ему ничего сказать. Но, видать, сильно загордился – до того, что орфографическую ошибку сделал. И теперь вот сбежал, не сказав ни слова. Аренда у него оплачена до вторника, деньги он возвращать не стал. Но я уже нашел грузчиков с подъемником, обещали быть прямо с утра. Вы ведь не против переночевать с ним здесь одну ночь? Уверен, что нет.
Муж кивнул.
– Ты поняла, Леота? Под этим ковром нет никакого мертвеца.
Он сказал это так высокомерно, что ей хотелось его пнуть. Она не верила ему – и не собиралась верить.
– Вы, – она ткнула пальцем в хозяина дома. – просто хотите получить свои деньги. А тебе, Уолтер, нужна кровать, чтобы бросить на нее свои кости. Вы оба врете с самого начала!
С усталым видом оклахомец расплатился с хозяином, и все это время Леота крутилась у него за спиной. Хозяин не обращал на нее никакого внимания, словно она была невидимкой. Затем он пожелал ей спокойной ночи, Леота выкрикнула ему вслед «Обманщик!», он закрыл дверь и оставил их наедине. Ее муж разделся, лег в постель и сказал:
Читать бесплатно другие книги:
