Ночная смена (сборник) Кинг Стивен
Двигатель бульдозера все ревел. Рукоятки переключения скоростей двигались сами по себе. Над срезом выхлопной трубы дрожал горячий воздух. Внезапно нож приподнялся, изогнутая стальная пластина, вся в грязи. Затем, натужно взвыв, бульдозер двинулся на нас.
— За стойку! — я подтолкнул водилу, очнулись и остальные.
Невысокий бетонный выступ отделял гравий автостоянки от полосы травы. Бульдозер перевалил через его, еще чуть приподняв нож, потом врубился в фасад. Посыпались осколки стекла, деревянные рамы разлетелись в щепки. Одна из ламп упала на пол, осколков прибавилось. С полок смело посуду. Девушка закричала, но ее крик растворился в рокоте двигателя «катерпиллера».
Он отъехал, оставив за собой взрытую землю, вновь рванулся вперед. Оставшиеся кабинки покорежило, вышибло на середину зала. Противень с пирогом слетел со стойки, куски пирога заскользили по полу.
Повар-раздатчик сидел на корточках. Юноша обнимал девушку. Водилу трясло от страха.
— Это надо остановить, — забормотал он. — Скажи им, мы сделаем все, что они захотят.
— Поздновато говорить, не так ли?
«Катерпиллер» откатился, готовясь к очередной атаке. На ноже появились новые царапины, поблескивающие на солнце. С ревом он двинулся на нас. На этот раз удар пришелся по несущей опоре слева от окна, вернее, от того места, которое занимало окно. Часть крыши рухнула. Столбом поднялась пыль.
Бульдозер выехал из-под обломков. Позади него ждали грузовики.
Я схватил повара за плечо.
— Где бочки с печным топливом?
Плиты работали на бутане, но я заметил вентили отопительной системы.
— В кладовой, — ответил он.
Я повернулся к юноше.
— Пошли.
Мы поднялись, шмыгнули в кладовую. Бульдозер нанес новый удар и все здание содрогнулось. Еще немного, и он смог бы подъехать к стойке за чашечкой кофе.
Мы нашли две бочки с печным топливом по пятьдесят галлонов каждая. У двери стоял ящик с пустыми бутылками из-под кетчупа.
— Возьми их, Джерри.
Когда он принес бутылки, я снял рубашку, разорвал ее на тряпки. Бульдозер долбил и долбил, после каждого удара что-то рушилось. Я наполнил печным топливом четыре бутылки, заткнул горлышки тряпками.
— Играл в футбол? — спросил я юношу.
— В школе.
— Отлично. Думай о том, что ты должен отдать точный пас.
Мы вернулись в закусочную. С фасадом бульдозер покончил. Осколки стекла сверкали, словно алмазные россыпи. Несущая балка одним торцем уперлась в пол, перегораживая доступ к стойке. Бульдозер пятился, выбирая позицию поудобнее, чтобы потом сдвинуть ее в сторону. Я решил, что, очистив путь, он одним ударом сметет и стулья, и стойку.
Мы присели на корточки, выставили перед собой бутылки.
— Зажигай, — приказал я водиле.
Тот достал спички, но руки у него так тряслись, что он выронил их на пол. Повар подобрал спички, чиркнул одной. Масляно блестели тряпки.
— Быстрее, — торопил я.
Мы побежали, юноша чуть впереди. Стекло скрипело под ногами. В воздухе пахло горячим маслом. Вокруг громыхало, сверкало.
Бульдозер поехал в атаку.
Юноша поднырнул под балку. Широкий швеллер наискось перерезал его силуэт. Я обогнул балку справа. Первая бутылка юноши не долетела до цели. Вторая разбилась о нож и пламя выплеснулось зазря. Юноша попытался повернуться, отбежать, но бульдозер уже накатил на него, четыре тонны стали. Руки юноши взлетели вверх, и он исчез под ревущим чудовищем.
Я оказался сбоку. Одна бутылка полетела в открытую кабину, вторая — в двигатель. Взорвались они одновременно, в языках пламени.
Двигатель бульдозера взвыл, совсем как человек, в ярости и боли. Бульдозер завертело, он снес левый угол закусочной и, как пьяный, покатился к дренажной канаве.
Траки гусениц пятнала кровь. Там, где упал юноша, лежало что-то напоминающее смятое бумажное полотенце.
У самой канавы бульдозер, с полыхающими двигателем и кабиной, взорвался, выбросив гейзер осколков.
Я подался назад и едва не упал, споткнувшись о груду битого кирпича. Запахло паленым. Но горело не печное топливо — волосы. Мои волосы.
Я сдернул со стола скатерть, накинул на голову, обежал стойку, сунул голову в раковину с такой силой, что едва не прошиб ее. Девушка билась в истерике, раз за разом выкрикивая имя своего дружка.
Я оглянулся и увидел громадный грузовик для перевозки легковушек, подтягивающийся к беззащитному фасаду.
Водила с нечленораздельным воплем метнулся к боковой двери.
— Нет! — попытался остановить его повар-раздатчик. — Нельзя…
Но водила уже несся к дренажной канаве и начинающемуся за ней полю.
Маленький грузовичок с надписью «ПРАЧЕЧНАЯ ВОНГА. НЕМЕДЛЕННАЯ ДОСТАВКА» на борту, должно быть, стоял в засаде, невидимый от боковой двери. Он накатил на водилу, прежде чем тот успел моргнуть. Потом грузовичок уехал, а водила остался на гравии. От удара сапоги слетели с ног.
Грузовик-перевозчик тем временем миновал бетонный уступ, травку, останки юноши, остановился, всунувшись гигантским рылом-решеткой в закусочную.
Прогудел раз, другой, третий…
— Хватит! — заверещала девушка. — Хватит, пожалуйста, хватит!
Но гудки не прекратились. Мы быстро все поняли.
Послание не изменилось. Грузовик хотел, чтобы мы накормили и его, и остальных.
— Я пойду, — я вышел из-за стойки. — Насосы не заблокированы?
— Нет, — ответил повар. Он постарел на пятьдесят лет.
— Нет! — девушка бросилась мне на грудь. — Вы должны их остановить. Уничтожить, сжечь… — от горя у нее перехватывало дыхание.
Повар-раздатчик обнял ее. Я обогнул стойку, вышел через кладовую. Сердце стучало, как паровой молот, когда я ступил на гравий автостоянки. Солнечные лучи жгли кожу. Хотелось курить, но я не решился чиркнуть спичкой у заправочных колонок.
Грузовики все выстраивались в затылок друг другу. А маленький, из прачечной, держался неподалеку, рыча, как сторожевой пес. Его колеса поскрипывали по гравию. Одно неверное движение с моей стороны, и он бы размазал меня в лепешку. Солнце блеснуло на ветровом стекле, и по моему телу пробежала дрожь. Я словно взглянул в лицо идиота.
Я включил насос и вытащил шланг из гнезда. Отвернул крышку с первого бака и начал заливать горючее.
Мне потребовалось полчаса, чтобы осушить первый резервуар, и я перешел ко второму блоку колонок. Грузовики сменяли друг друга. Каким-то требовался бензин, другим — дизельное топливо. Я начал осознавать, что происходит. Мне открылась истина. Люди проделывали то же самое по всей стране, если только не лежали трупами, как водила на гравии, со слетевшими с ног сапогами, с четким рисунком протектора, впечатавшимся в спину.
Второй резервуар опустел, я принялся за третий. Солнце жгло немилосердно. От паров бензина разболелась голова. На нежной коже между большим и указательным пальцами вздулись волдыри. Но грузовики про это ничего не знали. Они понимали, что такое текущие трубопроводы, заклинившие подшипники, выбитые шаровые опоры, но представить себе не могли, что есть водяные пузыри, солнечный удар и нестерпимое желание завопить во весь голос. От своих бывших хозяевах им требовалась малая толика знаний, и они ее уже усвоили: из нас текла кровь.
Покончив с последним резервуаром, я бросил шланг на землю. Грузовики все стояли. Я разогнулся, повернул голову. Очередь вытянулась вдоль стоянки, перетекая на автостраду, расширяясь до двух-трех полос, уходя к горизонту.
Такое случалось только в Лос-Анджелесе да еще в час пик. Воздух мерцал от горячих выхлопных газов, пахло сгоревшим дизельным топливом.
— Все, — выдохнул я. — Горючего нет. Резервуары сухие.
И тут басовито заревел мощный двигатель. Громадный серебристый грузовик свернул на автостоянку: бензовоз. С надписью вдоль цистерны: «ЗАПРАВЛЯЙТЕСЬ ФИЛЛИПС 66 — РЕАКТИВНЫМ ГОРЮЧИМ».
Тяжелый шланг выпал с заднего торца.
Я наклонился, поднял его, вставил в сливную магистраль первого резервуара. Заработал перекачивающий насос. Запах бензина ударил мне в нос. Тот самый запах, который, должно быть, вдыхали умирающие динозавры, проваливаясь в нефтяные болота. Я заполнил еще два резервуара и приступил к заправке.
Сознание мутилось, я потерял счет времени и грузовикам. Отворачивал крышку, вставлял шланг, качал, пока горячая жидкость не била через край, ставил крышку на место. Водяные пузыри лопнули, сукровица текла по запястьям. Голову дергало, как гнилой зуб, запах гидрокарбонатов вызывал тошноту.
Я знал, что вот-вот рухну без чувств. Потеряю сознание, и на этом все кончится. Но заправлять буду, пока не свалюсь.
Потом руки легли на мои плечи. Темные руки повара-раздатчика.
— Иди в закусочную. Отдохни. Я поработаю до темноты. Постарайся уснуть.
Я протянул ему шланг.
Но спать я не могу.
Девушка спит. Распростершись на стойке, подложив под голову скатерть. Но ее лицо не расслабилось и во сне. Лицо, не знающее ни возраста, ни времени. Лицо жертвы войны. Вскорости я собираюсь ее будить. Сгустились сумерки, и вахта повара-раздатчика длится уже пять часов.
А грузовики все подъезжают. Я выглянул из развалин закусочной. Подсвеченная подфарниками, их очередь растянулась на милю, а то и больше. В надвигающейся темноте сами подфарники поблескивают, как желтые сапфиры.
Девушке придется отстоять свою смену. Я покажу ей, что надо делать. Она скажет, что не сможет, но у нее все получится. Она захочет жить.
Ты не хочешь стать их рабом, спрашивал повар-раздатчик. К этому все придет. Ты хочешь до конца жизни менять фильтры, стоит одной из этих тварей загудеть?
Возможно, мы сможем убежать. Сейчас они выстроены в ряд, мы успеем прыгнуть в дренажную канаву. А потом побежим по полям, спрячемся в болотах, где грузовики утонут, как мастодонты…
Обратно в пещеры!
Рисовать картины углями. Это Бог луны, это дерево. Это охотник, сокрушающий «мака».
Не получится. Слишком большая часть мира заасфальтирована. Даже детские площадки. Что же касается болот, то есть танки, вездеходы, платформы на воздушной подушке, оснащенные лазерами, мазерами, тепловыми радарами. И малу-помалу они изменят мир, как им того хочется.
Я вижу нескончаемые колонны самосвалов, заваливающие песком кефенокские болота, бульдозеры, превращающие национальные парки и девственные земли в плоскую укатанную равнину. Чтобы грузовики ехали себе и ехали.
Но они машины. Какие бы изменения не произошли в них, даже если они и обрели массовое сознание, функции воспроизводства себе подобных они лишены начисто. И через пятьдесят или шестьдесят лет они превратятся в груды ржавого металла, в неподвижные мишени, в которые свободные люди будут бросать камни.
Но, закрыв глаза, я вижу сборочные конвейеры Детройта, Диарборна, Янгстоуна и Макинака, новые грузовики, которые собирают рабочие. И вкалывают они не от звонка до звонка, а пока не упадут замертво. Но к конвейеру тут же встают другие.
Повар-раздатчик уже еле таскает ноги. Он тоже в возрасте. Пора будить девушку.
Два самолета, оставляя серебряные инверсионные хвосты, летят у темнеющего восточного горизонта.
Если бы я мог поверить, что в креслах пилотов сидят люди.
Пер. Виктор Вебер
Иногда они возвращаются
Миссис Норман ждала мужа с двух часов, и когда его автомобиль наконец подъехал к дому, она поспешила навстречу. Стол уже был празднично накрыт: бефстроганов, салат, гарнир «Блаженные острова» и бутылка «Лансэ». Видя, как он выходит из машины, она в душе попросила Бога (в который раз за этот день), чтобы ей и Джиму Норману было что праздновать.
Он шел по дорожке к дому, в одной руке нес новенький кейс, в другой школьные учебники. На одном из них она прочла заголовок: «Введение в грамматику». Миссис Норман положила руки на плечо мужа и спросила: «Ну как прошло?»
В ответ он улыбнулся.
А ночью ему приснился давно забытый сон, и он проснулся в холодном поту, с рвущимся из легких криком.
В кабинете его встретили директор школы Фентон и заведующий английским отделением Симмонс. Разговор зашел о его нервном срыве. Он ждал этого вопроса…
Директор, лысый мужчина с изможденным лицом, разглядывал потолок, откинувшись на спинку стула. Симмонс раскуривал трубку.
— Мне выпали трудные испытания… — сказал Джим Норман.
— Да-да, конечно, — улыбнулся Фентон. — Вы можете ничего не говорить. Любой из присутствующих, я думаю со мной согласится, что преподаватель — трудная профессия, особенно в школе. По пять часов воевать с этими оболтусами. Не случайно учителя держат второе место по язвенной болезни, — заметил он не без гордости. — После авиадиспетчеров.
— Трудности, которые привели к моему срыву, были… особого рода, — сказал Джим.
Фентон и Симмонс вежливо покивали в знак сочувствия; последний щелкнул зажигалкой, чтобы раскурить потухшую трубку. В кабинете вдруг стало нечем дышать. Джиму даже показалось, что ему в затылок ударил свет мощной лампы. Пальцы у него сами забегали на коленях.
— Я заканчивал учебу и проходил педагогическую практику. Незадолго до этого, летом, умерла от рака моя мать, ее последние слова были: «Я верю в тебя, сынок». Мой старший брат погиб подростком. Он собирался стать учителем, и перед смертью мать решила…
По их глазам Джим увидел, что его «занесло», и подумал: «Господи, надо же самому все запороть!»
— Я сделал все, чтобы оправдать ее ожидания, — продолжал он, уже не вдаваясь в подробности запутанных семейных отношений. — Шла вторая неделя практики, когда мою невесту сбила машина. Тот, кто ее сбил, скрылся. Какой-то лихач… его так и не нашли.
Симмонс что-то ободряюще гукнул.
— Я держался. А что мне оставалось? Она очень мучилась — сложный перелом ноги и четыре сломанных ребра, — но ее жизнь была вне опасности. Я, кажется, сам не понимал, сколько мне всего выпало.
Стоп. Эта тема для тебя гроб.
— Я пришел стажером в профессиональное училище на Сентер-стрит, — сказал Джим.
— Райское местечко, — незамедлительно отреагировал Фентон. — Финки, сапоги с подковками, обрезы на дне чемоданов, прикарманивание денег на детские завтраки, и каждый третий продает наркотики двум другим. Про это училище вы можете мне не рассказывать.
— У меня был паренек — Марк Циммерман. — продолжал Джим, — Восприимчивый мальчик, играл на гитаре. Он был в классе с литературным уклоном, и я сразу отметил его способности. Однажды я вошел в класс и увидел, что двое сверстников держат его за руки, а третий разбивает его «Ямаху» о батарею парового отопления. Циммерман истошно вопил. Я закричал, чтобы они отпустили его, но когда я попытался вмешаться, один из них ударил меня изо всех сил. — Джим передернул плечами. — Это была последняя капля, у меня произошел нервный срыв. Нет, никаких истерик или забивания в угол. Просто не мог переступить порог этого заведения. Подхожу к училищу, а у меня вот здесь все сжимается. Воздуха не хватает, лоб в испарине…
— Это мне знакомо, — кивнул Фентон.
— Я решил пройти курс лечения. Групповая терапия. Частный психиатр был мне не по карману. Лечение пошло мне на пользу. Я забыл сказать: Салли стала моей женой. После этого несчастного случая у нее осталась небольшая хромота и рубец на теле, а так она у меня в полном порядке. — Он посмотрел им в глаза. — Как видите, я тоже.
— Предпрактику вы, кажется, закончили в Кортес Скул, — полуутвердительно сказал Фентон.
— Тоже не подарок, — бросил Симмонс.
— Хотел испытать себя в трудной школе, — объяснил Джим. — Специально поменялся с однокурсником.
— И школьный инспектор, и ваш непосредственный наставник поставили вам высшую отметку, — сказал Фентон.
— Да.
— А средний балл за четыре года составил 3,88. Почти максимум.
— Я любил свою работу.
Фентон с Симмонсом переглянулись и встали. Поднялся и Джим.
— Мы вас известим, мистер Норман, — сказал Фентон. — У нас есть еще кандидаты, не прошедшие собеседование…
— Я понимаю.
— …но лично меня впечатляют ваши академические успехи и волевой характер.
— Вы очень любезны.
— Сим, я думаю, мистер Норман не откажется выпить перед уходом чашечку кофе. — Они обменялись рукопожатием.
В холле Симмонс сказал ему:
— Считайте, что место — ваше, если, конечно, не передумаете. Разумеется, это не для передачи.
Джим согласно кивнул. Он и сам наговорил много такого, что было не для передачи.
Дэвис Хай Скул, издали напоминавшая неприступную крепость, была оборудована по последнему слову техники — только на научный корпус выделили из прошлогоднего бюджета полтора миллиона долларов. В классных комнатах, которые помнили еще послевоенных ребятишек, стояли парты модного дизайна. Учащиеся были из богатых семей — хорошо одеты, опрятны, развиты. В старших классах шестеро из девяти имели собственные машины. Словом, приличная школа. В ту пору, про которую нынче говорят «больные семидесятые», о такой школе можно было только мечтать. Рядом с ней профессиональное училище, где раньше преподавал Джим, казалось доисторическим монстром.
Однако стоило зданию опустеть, как в свои права вступала некая темная сила из былых времен. Невидимый зверь, который неотвязно следовал за тобой. Иногда, поздно вечером, когда Джим Норман шел пустынным коридором четвертого корпуса на выход, к автостоянке, ему чудилось, что он слышит за спиной его тяжелое дыхание.
В конце декабря он снова увидел ночной кошмар и на этот раз не сумел сдержать крика. Хватая руками воздух, он не сразу понял, где он, пока не увидел Салли: она сидела на постели, держа его за плечо. Сердце бешено колотилось.
— О, Боже, — он провел ладонью по лицу.
— Ну как ты?
— Все нормально. Я кричал?
— Еще как. Что-то приснилось?
— Приснилось.
— Эти мальчишки, которые разбили гитару о батарею?
— Нет, давнишние дела. Иногда вдруг все возвращается так отчетливо. Ничего, уже прошло.
— Ты уверен?
— Вполне.
— Хочешь стакан молока? — в ее глазах промелькнула озабоченность.
Он поцеловал ее в плечо:
— Нет-нет. Ты спи.
Она выключила ночник, а он еще долго лежал, вглядываясь в темноту.
Хотя в школе он был человек новый, для него составили удобное расписание. Первый час свободный. Второй и третий — сочинение в младших классах: один класс скучноватый, другой весьма живой. Интереснее всего был четвертый час: курс американской литературы для поступающих в колледж; для этих не было большего наслаждения, чем сплясать на костях признанных классиков. Пятый час, обозначенный как «Консультации», отводился для бесед с теми, кто плохо успевал или у кого возникали сложности личного характера. Таких либо не было, либо они не желали раскрываться, так что он мог спокойно посидеть с хорошей книгой. Шестой час — грамматика — был до того сухим, что, казалось, раскрошится, как мел.
Единственным по-настоящему серьезным огорчением был для него седьмой час, «Литература и жизнь», который он проводил в тесной клетушке на третьем этаже — в сентябре там стояла жара, зимой — холод. Здесь были собраны те, кого в школьных каталогах стыдливо именуют «медленно усваивающими».
В классе Джима сидело семь таких «медленно усваивающих», все как на подбор атлеты. В лучшем случае им можно было поставить в вину отсутствие интереса к предмету, в худшем откровенное хулиганство. Как-то он открыл дверь и увидел на доске столь же удачную, сколь и непотребную карикатуру на себя с явно излишней подписью мелом: «Мистер Норман». Он молча стер ее и начал урок под издевательские смешки.
Он старался разнообразить занятия, включал аудиовизуальные материалы, выписал занимательные, легко запоминающиеся тексты — и все без толку. Его подопечные или ходили на головах, или молчали, как партизаны. В ноябре, во время обсуждения стейнбековского романа «О людях и мышах», затеяли драку двое ребят. Джим разнял их и отправил к директору. Когда он открыл учебник на прерванном месте, в глаза бросилось хамское: «На-ка, выкуси!»
Он рассказал об этом Симмонсу, в ответ тот пожал плечами и закурил свою трубку.
— Не знаю, Джим, чем вам помочь. Последний урок всегда выжимает последние соки. Не забывайте — получив у вас неуд, многие из них лишатся футбола или баскетбола. А с языком и литературой у них, как говорится, напряженка. Вот они и звереют.
— Я тоже, — буркнул Джим.
Симмонс покивал:
— А вы покажите им, что с вами шутки плохи, они и подожмут хвост… хотя бы ради своих спортивных занятий.
Но ничего не изменилось: этот последний час был как заноза в теле.
Самой большой проблемой седьмого часа был здоровый увалень Чип Освей. В начале декабря, в короткий промежуток между футболом и баскетболом (Освей и тут и там был нарасхват), Джим поймал его со шпаргалкой и выставил из класса.
— Если ты меня завалишь, мы тебя, сукин сын, из под земли достанем! — разорялся Освей в полутемном коридоре. — Понял, нет?
— Иди-иди, — ответил Джим. — Побереги горло.
— Мы тебя, ублюдок, достанем!
Джим вернулся в класс. Детки смотрели на него так, словно ничего не произошло. Ему же казалось, что он в каком-то нереальном мире, и это ощущение возникло у него не впервые… не впервые…
Мы тебя, ублюдок, достанем!
Он вынул из стола журнал успеваемости и аккуратно вписал неуд против фамилии Чипа Освея.
В эту ночь он увидел старый сон.
Сон, как медленная пытка. Чтобы успеть все хорошо разглядеть и прочувствовать. Особую изощренность этому сну придавало то, что развязка надвигалась неотвратимо и Джим ничего не мог поделать — как человек, пристегнутый ремнем, летящий вместе со своей машиной в пропасть.
Во сне ему было девять, а его брату Уэйну двенадцать. Они шли по Брод-стрит в Стратфорде, Коннектикут, держа путь в городскую библиотеку. Джим на два дня просрочил книжки и должен был выудить из копилки четыре цента, чтобы уплатить штраф. Время было летнее, каникулярное. Пахло срезанной травой. Из распахнутого окна доносилась трансляция бейсбольного матча: «Янки» выигрывали у «Ред сокс» 6:0 в последней игре одной восьмой финала, Тед Уильямс, бэтсмен, приготовился к удару… А здесь надвигались сумерки, и тень от здания Барретс Компани медленно тянулась к противоположному тротуару.
За рынком пролегала железнодорожная колея, под ней тоннель. У выхода из тоннеля, на пятачке возле бездействующей бензоколонки, околачивалась местная шпана — парни в кожаных куртках и простроченных джинсах. Джим многое бы отдал, чтобы не встречаться с ними, не слышать оскорбительных насмешек, не спасаться бегством, как уже случилось однажды. Но Уэйн не соглашался идти кружным путем, чтобы не показать себя трусом.
Во сне тоннель угрожающе надвигался, и девятилетнему Джиму казалось, будто в горле у него начинает бить крыльями испуганный черный дрозд. Все вдруг стало таким отчетливым: мигающая неоновая реклама на здании Барретс Компани, налет ржавчины на траве, шлак вперемешку с битым стеклом на железнодорожном полотне, лопнувший велосипедный обод в кювете.
Он готов был в сотый раз отговаривать Уэйна. Да, шпаны сейчас не видно, но она наверняка прячется под лестницей. Эх, да что там! Говори не говори, брата не переубедишь. Это рождало чувство собственной беспомощности.
Вот они уже под насыпью, от стены тоннеля отлепляются две или три тени, и долговязый белобрысый тип с короткой стрижкой и сломанным носом швыряет Уэйна на выпачканный сажей шлакоблок со словами:
— Гони монету.
— Пусти, — говорит брат.
Джим хочет убежать, но толстяк с зализанными черными волосами подталкивает его к брату. Левый глаз у толстяка дергается.
— Ну что, шкет, — обращается он к Джиму, — сколько там у тебя в кармане?
— Ч-четыре цента.
— Врешь, щенок.
Уэйн пробует высвободиться, и на помощь белобрысому приходит парень с шевелюрой какого-то дикого оранжевого цвета. А в это время тип с дергающимся веком ни с того ни с сего дает Джиму в зубы. Джим чувствует внезапную тяжесть в мочевом пузыре, и в следующую секунду передок его джинсов начинает быстро темнеть.
— Гляди, Винни, обмочился!
Уэйн отчаянно изворачивается, и ему почти удается вырваться из клещей, тогда еще один тип в черных дерюжных брюках и белой футболке пригвождает его к прежнему месту. У типа на подбородке родинка, похожая на спелую землянику. Тут горловина путепровода начинает содрогаться. Металлическим поручням передается мощная вибрация. Приближается состав.
Кто-то выбивает книжки из рук Джима, а меченый, с красной родинкой, отшвыривает их носком ботинка в кювет. Неожиданно Уэйн бьет дерганого ногой в пах, и тот взвывает от боли.
— Винни, сейчас этот слиняет!
Дерганый что-то орет благим матом про свои разбитые погремушки, но его вопли уже тонут в нарастающем грохоте поезда. Когда состав проносится над их головами, кажется, что в мире нет других звуков.
Отблески света на стальных лезвиях. Финка у белобрысого, финка у меченого. Уэйн кричит, и хотя слов не разобрать, все понятно по губам:
— Беги, Джимми, беги!
Джим резко падает на колени, и державшие его руки остаются ни с чем, а он уже проскакивает между чьих-то ног, как лягушонок. Чья-то пятерня успевает скользнуть по его спине. Он бежит обратно, бежит мучительно медленно, как это бывает во сне. Но вот он оборачивается и видит…
Джим проснулся, вовремя подавив крик ужаса. Рядом безмятежно спала Салли.
Он хорошо помнил, что он увидел, обернувшись: белобрысый ударил его брата ножом под сердце, меченый — в пах.
Джим лежал в темноте, учащенно дыша и моля Бога, чтобы тот даровал ему сон без этих страшных призраков его детства.
Ждать ему пришлось долго.
Городские власти объединили школьные каникулы с рождественскими, и в результате школа отдыхала почти месяц. Джим и Салли провели это время у ее сестры в Вермонте, где они вволю покатались с гор на лыжах. Они были счастливы. На морозном чистом воздухе все педагогические проблемы не стоили выеденного яйца. Джим приехал к началу занятий с зимним загаром, а главное, спокойным и полностью владеющим собой.
Симмонс нагнал его в коридоре и протянул папку.
— На седьмом потоке у вас новенький. Роберт Лоусон. Переведен из другой школы.
— Да вы что, Сим, у меня и без того двадцать семь гавриков! Куда больше!
— А их у вас столько же и останется. Во время рождественских каникул Билла Стирнса сбила насмерть машина. Совершивший наезд скрылся.
— Билли?
Он увидел его так ясно, словно перед глазами была фотография выпускников. Уильямс Стирнс, один из немногих хороших учеников в этом классе. Сам не вызывался, но отвечал толково и с юмором. И вот он погиб. В пятнадцать лет. Вдруг повеяло собственной смертью — как сквознячком протянуло.
— Господи, какой ужас! Как все произошло?
— Полиция этим занимается. Он обменял в центральном магазине рождественский подарок. А когда ступил на проезжую часть Рампарт-стрит, его сбил старенький «форд-седан». Номерного знака никто не запомнил, но на дверце была надпись «Змеиный глаз». Почерк подростка.
— Господи! — снова вырвалось у Джима.
— Звонок, — сказал Симмонс и заспешил прочь. У фонтанчика с питьевой водой он разогнал стайку ребят.
Джим отправился на занятие, чувствуя себя совершенно опустошенным.
Дождавшись свободного урока, он открыл папку с личным делом Роберта Лоусона. Первая страница, зеленая, с печатью Милфорд Хай Скул, о которой Джим никогда раньше не слышал. Вторая — оценка общего развития. Интеллект 78 баллов — немного. Соображает неважно. Трудовые навыки — тоже не блестяще. Вдобавок тест Барнета-Хадсона выявил антисоциальные тенденции. «Идеально вписывается в мой класс», — с горечью подумал Джим.
Дисциплинарная страница угрожающе заполнена. Что он только не вытворял, этот Лоусон!
Джим перевернул еще одну страницу, увидел фото и не поверил своим глазам. Внутри все похолодело. Роберт Лоусон с вызовом глядел с фотографии, словно позировал он не в актовом зале, а в полицейском участке. На подбородке у Лоусона была родинка, напоминающая спелую землянику.
Каких только резонов не приводил Джим перед седьмым уроком. И что парней с такими родинками пруд пруди. И что головорезу, пырнувшему ножом его брата, сейчас должно быть никак не меньше тридцати двух. Но когда он поднимался в класс, интуиция подсказывала другое. «То же самое и с тобой было накануне нервного срыва», — напоминал он себе, чувствуя во рту металлический привкус страха.
Перед кабинетом № 33, как всегда, околачивалась небольшая группка; кто-то, завидев учителя, вошел в класс, остальные с ухмылочками зашушукались. Рядом с Чипом Освеем стоял новенький в грубых «тракторах», последнем вопле моды.
— Иди в класс, Чип.
— Это что, приказ? — улыбнулся рыжий детина, глядя куда-то мимо.
— Приказ.
— Вы, кажется, вывели мне неуд, или я ошибаюсь?
— Ты не ошибаешься.
Читать бесплатно другие книги:
