Драконий берег Демина Карина
– А уж я-то как рада. – Я плюхнулась на жесткий стул и вытянула ноги.
Ноги гудели.
Это сколько миль я отмахала по побережью? С десяток точно. Левый сапог, кажется, прохудился. А правым я влезла в дерьмо. Не драконье. Лисье, кажется. Или медвежье? Главное, что смердит. В горах оно как-то не ощущалось, а вот в помещении стало попахивать весьма выразительно.
Или это грязь?
Грязь начала подсыхать, скоро посыплется рыжими комками, обозначая мой след. А сейчас она покрывала и сапоги, и брюки. И на куртке тоже отметилась. Но это пятно я сковырнула.
– Ты давно ко мне не заглядывала. – Матушка опустилась на край стула. Сидела она с прямой спиной. И сумочку на сведенные вместе колени пристроила.
Голову чуть наклонила.
В темных глазах ее виделся упрек.
– Времени не было. Работа.
Матушка покачала головой.
Играет.
Знает, что смотрят. Тот же Маккорнак и смотрит. Вперился взглядом, будто сличает нас… и да, похожи. Я и без него знаю, что кровь от крови, и той, другой, правильной и белой, мне почти не досталось.
Я слишком высока.
Куда выше, чем положено быть женщине.
И кожа у меня смуглая. Не от загара, но сама по себе. Конечно, загар тоже имелся. Я в отличие от матушки не прячусь под кружевными зонтиками. Какие зонтики в горах?
Волосы темные. Черные.
Толстые и густые. И коса у меня хороша. Мне за эту косу почти семьдесят баксов предлагали, но я отказалась. А когда тот урод вздумал настаивать, за косу схватив, сломала ему нос.
Матушка бы тоже… если бы никто не видел.
Но когда смотрят, она иная. Она милая. Хрупкая… и странно, как при том же росте, что и у меня, у нее получается казаться хрупкой. Она своя, пусть в ее жилах нет ни капли белой крови, а вот я везде чужая.
– Конечно, дорогая, – матушка тянется, чтобы поправить прядку волос, которая, по ее мнению, лежит неправильно. Впрочем, во мне ей все кажется неправильным. – Но я рада, что с тобой все хорошо.
Отлично просто.
Только вот Изумруда больше нет. И на душе тоска, хоть волком вой.
– Зачем мы здесь? – Я отряхнулась и отодвинулась. Прикосновения матушки, липкая душная ее забота, которая была притворством во всем, заставляли напрячься.
И нож в сапоге вовсе не казался излишеством.
Хотя… против матушки нож не поможет.
А вот теперь во взгляде Маккорнака виделось неодобрение. Маккорнак родителей уважал. И уважения же требовал от племянников, раз уж собственными отпрысками не обзавелся. Я сумела не отвести взгляда, а он качнул рыжей головой и произнес:
– Тело нашли.
Я поняла. Как-то сразу вот и поняла, чье именно тело.
И матушка тоже.
Ее рот приоткрылся, искривился, и лицо на миг стало безобразным. Показалось, что вот-вот из горла вырвется животный вой, раз и навсегда разрушив столь тщательно создаваемый образ, но нет, она справилась.
Вот она действительно была сильной женщиной.
– Приехали… из Тампески… тип один, – Маккорнак отвел взгляд, не желая быть свидетелем женской слабости. И платок из кармана вытянул, клетчатый, мятый, пахнущий табаком. Сунул неловко мне в руку, хотя я точно не собиралась плакать. Я и тогда, когда… не плакала. И на похоронах тоже. И сейчас не буду. – Утверждает, что нашли. И опознали. В общем, у него возникли вопросы.
Матушка платок отобрала. Прижала к левому глазу, подхватывая невидимую слезу, прошептала слабым голосом:
– Они уверены? Ведь… мы же… вы же… говорили…
– Кто тогда в могиле? – Смотреть на это представление стало невыносимо.
Отвернуться невозможно. Уйти? Сбежать?
Я вскочила, и в маленькой комнатушке стало тесно. Вдруг показалось, что стены заваливаются, что еще немного – и рухнут они под тяжестью вот этих местечковых снимков, на которых запечатлены несколько поколений местных шерифов.
И Маккорнак есть.
Стоит с ружьем над медвежьей тушей. Я даже помню, когда была сделана эта фотография. Пять лет назад. Суровая зима. Гризли, проснувшийся до срока. Голодный и злой. Не боящийся ни людей, ни драконов. Тогда собрали всех мужчин, кто хоть как-то умел держать ружье.
И не только мужчин.
Нашлись и женщины. Та же мисс Уильямс, хотя от школьной учительницы точно никто подвигов не ждал. Но и отказывать в праве на них не стали.
Я стиснула голову, пытаясь успокоить себя. Покачнулась влево. Вправо.
Сделала глубокий вдох, как учила мисс Уильямс: «Твоя беда в излишней поспешности. Учись сдерживать порывы, Уна, сколь бы естественными они тебе ни казались».
Научилась. Почти.
– Бедняжка переживает… – донесся тихий голос матушки. – Мне кажется, что она так и не пришла в себя…
Пришла.
Еще вдох. И мисс Уильямс тоже здесь, правда, не с медведем, с пумой, чья шкура висит за спиной. И снимок сделан давно. Посерел, выцвел, но мисс Уильямс на нем совсем юная, почти ребенок. Правда, ружье она держит крепко. И это выражение лица – упрямое и в то же время несколько растерянное – мне хорошо знакомо. Я зацепилась взглядом за снимки, которые видела не раз, но раньше мне было не до этой стены. А теперь я стояла, разглядывая одну фотографию за другой, и удивлялась, почему раньше не обращала на них внимания.
Мистер Эшби в черном своем костюме. И с саквояжем, с которым он, кажется, и во сне не расставался.
Они вдвоем с мисс Уильямс, которая здесь без ружья, зато в белом халате медицинской сестры. Надо же… а вот и Ник. Когда? Старшие классы, определенно, незадолго до отъезда. Ник пухлый, нелепый немного, но тоже с саквояжем.
Клайв, сгорбившийся, будто пытающийся спрятаться за кустом. Здесь он тоже другой, застывший, напряженный. Пальцы стискивают крест, а в глазах читается готовность бежать. Или, наоборот, броситься? Впрочем, нет. Клайв слишком труслив и набожен, чтобы бросаться на людей. Так что просто снимок такой… неудачный? Или наоборот?
А вот и я. Странно было видеть себя здесь.
И когда меня сняли? Точно согласия не спрашивали, я бы запомнила. А снимок… неправильный. Я на нем сижу вполоборота, сгорбленная какая-то, выразительно-некрасивая. И книга в руках лишь усугубляет то нелепое впечатление, которое создает эта фотография.
Вихо?
Сердце обмерло. Он был похож на отца. Он был настолько похож на отца, что матушка гордилась данным фактом, будто в этом сходстве имелась личная ее заслуга.
Он смеется.
Он всегда смеялся громко и голову запрокидывал. Темные волосы и перышки в них. Клетчатая рубашка. Солнце на плечах. Снимок сделан незадолго до отъезда Вихо. Я помнила эту его рубашку, которая по возвращении отправилась в сундук ненужных вещей.
А после оказалась в моем доме.
Я вытаскивала ее недавно, когда собственная развалилась. И от рубашки пахло табаком и немного травкой, которую Вихо покуривал. Но так все делали. И я его не выдала. Я всегда умела хранить секреты.
– …Конечно, мелкая, я вернусь. Обязательно вернусь! Чтоб мне землю есть. И писать буду каждую неделю. А потом приеду, на каникулы… так что не вешай нос. Лучше учись давай. Кем хочешь стать?
– Егерем…
И он снова смеется.
Женщин-егерей не бывает. Всем это известно.
Пальцы мои коснулись рукава куртки и эмблемы на нем. Круглая. Гладкая. Стершаяся почти.
– …Ну ты, мелкая, и даешь. Когда только выросла… и все-таки егерь? Помощник? Отпад… кому сказать, не поверят. Матушка злится? Да, мог бы и не спрашивать, но ты все равно молодец. Конечно, занятие не для женщины, но и ты у меня не просто так женщина. Ты у меня особенная.
Плакать у меня никогда не получалось. И я закрыла глаза. Надо Нику сказать, ведь именно он утверждал, что тогда, в тот раз, что это не Вихо, что…
– Это Деккер, – Маккорнак подошел со спины. – Он у нас любитель. Мечтал в репортеры пойти, но не сложилось. А камеру купил. Хочешь, я попрошу, и он тебе отпечатает? Пленки он хранит.
– Спасибо.
Просить стоило бы мне, но я не умела.
Проклятье, я ничего не умела, когда речь заходила о людях.
– И эту тоже? – он ткнул пальцем в мой снимок.
– Нет.
– Зря.
Может, и так.
– А…
Матушка ушла.
– С вами хотят поговорить по очереди, – Маккорнак развел руками, и показалось, он чувствует себя виноватым. За что? – Таковы правила. И вообще… может, это они ошиблись?
Слабая надежда.
– Нику звонили?
– Нет. Просили родню, а он… просто приятель.
Я кивнула.
Просто.
Просто приятель. Просто человек, который знал Вихо лучше прочих. Просто тот, кто две недели провел в пустыне, возвращаясь, только чтобы пополнить запасы воды, но отыскал-таки машину. И тело неподалеку.
– Ник говорил, что не верит, – мне было проще разговаривать, стоя к собеседнику спиной. Отчасти и поэтому меня считали странной. – Что… это не мог быть Вихо, но…
– Я настоял.
– Да.
Губы кусать не стоит. След остается. Много красных точек, будто москиты погрызли. И я пытаюсь совладать хотя бы с этой дурной своей привычкой.
– Гм… мне жаль, но эти поиски… пустыня не всегда отдает свое. Ты же знаешь.
Я кивнула. Знаю.
Пески…
Люди порой уходили, чтобы не вернуться. Тот же старик Дерри, в котором драконьего было куда больше, чем человеческого. Или Грейсленд. Его искали всем городом, но безуспешно. Мик-Спиди, заядлый самогонщик, веривший, что уж он-то пустыню знает.
Крогвар.
И чужаки, время от времени решавшие, будто до Долькрика не так и далеко, час дороги. Иногда пустыня оставляла машины. Железо ей не нравилось. Куда реже удавалось находить тела. Сколько на кладбище пустых могил?
– Останови я поиски, вы бы, во-первых, не послушали. А во-вторых, продолжили бы носиться с мыслью, что он каким-то чудом выжил. Да и… я сам верил. Честно.
А вот врать у него получалось плохо.
Но я кивнула.
Глава 7
Матушка вышла.
Она выглядела одновременно рассерженной и несчастной, впрочем, второму я не слишком верила, поскольку слишком уж она свыклась с этим, однажды созданным образом бедной женщины. А вот злость – та была настоящей.
Губы поджаты.
Глаза прищурены. Пальчики стискивают розовую сумку так, будто матушка с трудом сдерживается, чтобы не разодрать ее на куски.
И все же она справляется с собой.
Делает вдох. Отпускает сумочку, которая повисает на ремешке, и касается пальцами лица. Подхватывает несуществующую слезу и говорит:
– У вас… не найдется воды? – ее голос дрожит, и Маккорнак верит.
Ей все верят.
Он спешит успокоить несчастную женщину, а меня ждут. За дверью. За этой вот тонкой дверью, где меня будут спрашивать про Вихо.
Только ли про него?
Внутри холодеет, а пальцы мелко подрагивают. Я чувствую страх. И он сильнее меня. Еще немного – и я сбегу, хотя нельзя. Тот, кто бежит, он заранее виноват.
В чем? Неважно.
Я делаю шаг к двери. Я, завороженно уставившись на нее, протягиваю руку, касаюсь шершавого полотна. Толкаю. И дверь подается.
– Добрый день, Уна… – этот голос смутно знаком, как и мужчина в сером гражданском костюме. Я моргаю.
Я хочу разглядеть его, но не получается.
Он стоит напротив окна, и солнце светит мне в глаза, стирая черты его лица. Я вижу только костюм. И еще загорелые руки. Белые полосы манжет. Запонки круглые. Они украшены зелеными камнями, и это вдруг кажется неуместным франтовством.
– А ты мало изменилась.
Том? Быть того не может!
– Томас. Томас Хендриксон, если ты помнишь, – он чувствует мою неловкость и делает шаг навстречу. А я с трудом сдерживаюсь, чтобы не отступить к двери.
Протягиваю руку.
И ее берут, осторожно так, будто опасаясь причинить боль, сжимают.
– Ты изменился, – собственный голос я слышу словно бы со стороны.
– Так… сколько времени прошло.
Он высокий. Выше меня.
А это случается редко, потому что даже Маккорнак одного со мной роста. Билли был ниже, и это его злило. В том числе и это злило.
Томас.
Надо же… изменился? Или нет? Я не помню. То есть все помню, кроме лица. И еще то, что он светлым был. И светлым остался. Правда, теперь волосы не торчат дыбом. Аккуратная стрижка.
Правильные черты лица. И зубы на месте.
– Фарфоровые, – он понял, на что я смотрю, и широко улыбнулся. – Лучше тебе не знать, во сколько они обошлись…
– Я…
Сглотнула.
А если… если он здесь? Выгнал Маккорнака из собственного его кабинета. Это ведь не просто так? Приехал из Тампески.
– Успокойся, – мою руку он отпускать не спешил. – Я не собираюсь мстить. Да и… по меньше мере мстить следовало бы не мне. Я был глупым наглым мальчишкой, который вовремя получил по заслугам.
Томас потянул меня за руку, заставив шагнуть к стулу.
– Садись. Пить хочешь? Или, может, попросить, чтобы чаю принесли? Ты выглядишь усталой.
– И грязной.
Не знаю, зачем я это сказала. Наверное, затем, чтобы сказать хоть что-то.
– Есть немного. – Его фарфоровые зубы было не отличить от настоящих. – В горах была?
– Была.
– Кто-то…
– Изумруд. Помнишь?
Он покачал головой. Ну да, откуда ему. Местные драконов видели, но издали. И имен знать не могли. А костюм ему идет. И прическа эта. И сам он… матушка сказала бы, что вышел в люди. Вышел. Вижу.
– Мне к горам ходить запрещали.
– А ты слушал?
– В тот раз, когда ослушался, папаша вытащил ремень… он его частенько вытаскивал, порой просто чтоб мы не забывали, кто в доме хозяин. Но в тот раз… я неделю пластом лежал.
– Мне жаль.
– Пустое, – Томас отмахнулся.
И подвинул бутылку с водой. А я поняла, что дико хочу пить. У меня имелась своя фляга – глупо ходить в горы, не взяв с собой воды, но теперь захотелось именно этой, чистой, из стекла. Она вкусная, наверное. Вкуснее любой другой.
– Пей… Чтобы ты не думала всякого… тогда я на тебя злился. Ты и зубы выбила, и по лицу прошлась, – он повернулся боком, и я разглядела тонкую паутину шрамов. Со временем они стали почти незаметны, но не исчезли. – А отец еще добавил. За то, что позорю его… с девчонкой не справился. Не справились. Потом как узнал, что у меня нож был, так снова добавил. И к дядьке сослал. А дядька у меня из полиции. Он… в общем, выяснил подробности и сказал, что нам повезло, что если бы мы сделали то, что собирались, то сели бы. Он попросил своего приятеля, который в тюремной охране работал, устроить экскурсию. Знаешь… помогло.
Он открыл эту треклятую бутылку. И подал.
Холодную. С капельками влаги. Такую, что… я взяла.
– Лицо мне подзашили. С зубами, конечно, сложнее. Оказалось, их нельзя делать, пока челюсть не вырастет. Так что злился я долго. Я решил стать копом, чтобы тебя посадить.
– И… как?
Вода, к огорчению моему, оказалась обыкновенной, разве что чуть пахла лимоном, но запах этот скорее раздражал.
– Как видишь, – он развел руками. – Сперва и вправду в копы пошел. Пару лет патрулировал, потом взяли в отдел по борьбе с мелкими правонарушениями. Там… не повезло наткнуться на один груз.
Я едва не подавилась водой.
Сказать?
Нет, я не настолько наивна, чтобы давать повод.
– И так уж вышло, что перевели, стал заниматься наркотиками, а потом уже и работу в Бюро предложили.
– И отказываться ты не стал?
Совпадение? Почему именно он? Из всех треклятых федералов, которые есть в Тампеске, почему именно он?
– Сама видишь. И да, теперь я понимаю, что обязан тебе всем. Не будь того… случая, кем бы я стал?
– Не знаю.
– И я не знаю. И знать не хочу. Я просто рад, что у тебя тоже все хорошо. Хорошо ведь?
Я рассеянно пожала плечами. Наверное, неплохо.
Разве что деньги. И дурь, от которой я не избавилась.
Вихо. Билли? Молчу. Пью воду.
– Какие они, драконы?
Странный вопрос. И разве уместный? А с матушкой он о чем говорил? Матушка драконов ненавидит, полагая, что именно они меня испортили.
– Разные… как люди.
– А… покажешь?
– Драконов?
– Хотя бы издали. У меня бинокль есть.
– Покажу.
Почему бы и нет? И бинокль ему не пригодится. А драконы… они, конечно, чужаков не любят, но если попросить, потерпят.
– Ты за этим приехал? – Я допила воду и бутылку отставила.
А он покачал головой:
– Тебе ведь сказали? Он никогда не умел молчать.
– Вихо нашли?
– Нашли тело. Полукровка. Рост и возраст совпадают, но это еще ведь ничего не значит?
Конечно, не значит, кроме того, что Вихо года три как мертв и даже похоронен. Но вместо ответа я вновь пожала плечами. Он ведь и сам все знает, поэтому и молчит, и смотрит, ожидая… Чего?
Слез? Уверений, что они ошиблись? Или гнева?
Не знаю. Я стиснула кулаки:
– И вы хотите, чтобы я… опознала?
– Боюсь, опознавать там нечего. Но есть возможность сличить по крови. Если ты дашь согласие, то мы будем знать точно.
– А матушка?
– Отказала.
Я нахмурилась. Это совсем на нее не похоже.
– Сказала, что не желает беспокоить дух сына. И что кровь священна по вере ее предков.
Надо же, она про веру предков вспомнила. С какой стати?
– Возможно, она просто не желает лишиться надежды…
Какой надежды? Ее давно уже не осталось. Кажется, на третий день поисков. Или на четвертый? Потому что чудеса если и случались, то не в нашей пустыне.
– Так ты дашь согласие?
– Дам. И согласие. И кровь. Тебе?
Томас слегка наклонил голову.
– Здесь?
– Если не возражаешь. Я сегодня отошлю образцы. Ответ дадут через пару дней.
Я не возражала.
Он же, нагнувшись, вытащил из-под стола плоскую коробку, перевязанную широкой лентой. На ленте переливалась печать.
Томас развернул коробку ко мне.
– Убедись, что печать цела.
Я кивнула.
Силы во мне не было, ни той, которая позволяет айоха слышать мир, ни другой, присущей белым людям. Правда, как теперь я знала, далеко не всем. Одаренные встречались куда реже, чем гласили легенды.
– Шприц стерилен. – Томас надел тонкие латексные перчатки, которые на громадные его ладони налезли не без труда. – Как и игла. Мне сказали, что этого достаточно, но если ты не доверяешь, мы можем пойти к… здесь же еще остался какой-никакой врач?
Читать бесплатно другие книги:
