Королева красоты Иерусалима Ишай-Леви Сарит

– Ты знаешь. Ну это…

– Луна, что за вопрос!

– Ну понятно же, что вы это делаете, иначе у тебя живот не вырос бы. И понятно, что мы с Давидом не делаем это, – она задрала блузку и продемонстрировала свой плоский живот.

– Что значит – не делаем это?

– Как часто вы с Моизом делаете это?

– Каждую ночь.

– Каждую ночь со дня свадьбы?

– Каждую ночь. Иногда и по утрам, перед тем как он уходит на работу.

– И сейчас, когда у тебя ребенок?

Рахелика покраснела до корней волос и кивнула.

– А вы, Луна? Как часто вы это делаете?

Луна опустила глаза и убитым голосом произнесла:

– Один раз в ту ночь, когда мы поженились. А потом – иногда… изредка… не каждую ночь…

– Луна, ты это всерьез? Еще и года нет, как вы поженились, вы еще молодожены!

– Это не вина Давида, это я. Я этого не люблю.

– Что значит – не любишь? Ты что, не хочешь детей? Откуда, ты думаешь, у вас возьмутся дети? Аист принесет?

– Мне это неприятно.

– Мне тоже это не всегда приятно, но я никогда не говорю ему. И даже если поначалу мне неприятно, то потом приятно. А когда мой муж говорит, что любит меня, что я любовь всей его жизни, что я его жизнь, что он не может жить без меня, – мне очень-очень приятно. – Но Давид никогда не говорит мне таких слов.

– Он не говорит тебе, что любит тебя?

– Он меня не любит.

– Бог ты мой, Луна, что ты такое говоришь?!

– Он не любит меня. Он от меня бежит. После работы, вместо того чтобы прийти домой, он идет в кино. Он специально идет в «Рекс», потому что знает, что я не люблю ходить туда из-за арабов из Старого города. Дважды в неделю он играет в карты с друзьями, раз в неделю они ходят пить в бар над «Эдисоном» – это такое место, куда ходят только мужчины, ни одна порядочная женщина не переступит его порога.

– И ты одна дома? Почему же ты мне не сказала?

– А что я могла тебе сказать? Что мой муж оставляет жену одну в первый год брака?

– Но ты ведь не любишь быть одна.

– Я ненавижу быть одна, я боюсь быть одна, да еще в Макор-Барух, так далеко от всех, кого я знаю.

– А соседки?

– Да не хочу я, чтобы соседки знали, что я одна. Если об этом не рассказывать, никто и не узнает.

Какая наивность, подумала Рахелика. Любопытные соседки наверняка обратили внимание на то, что Давид возвращается домой в неурочное время, и Луна, конечно же, давно стала объектом злорадных сплетен.

– Однажды соседка, которая живет рядом с нами, дверь в дверь, спросила, почему мой муж возвращается домой так поздно. Я ответила, что есть вещи, о которых не говорят, и теперь она, наверное, думает, что он в «Хагане».

– Бедная ты моя, – обняла Рахелика сестру.

Она сочувствовала ей всем сердцем. Каков мерзавец, однако, этот Давид! Как он смеет так себя вести с ее красавицей-сестрой! Она ему все выскажет, этому придурку, она ему откроет глаза.

Но сейчас нужно убедиться, что Бекки благополучно вернулась домой. Пока Бекки не вернется, покоя в доме не будет.

– Эли! Слава богу! – вскрикнула Роза, когда на пороге появился Эли, держа Бекки за руку. – Где ты ее нашел?

– Ну я услышал про взрыв в «Кинг-Дэвиде», сразу же сел на мотоцикл и полетел к школе Бекки.

– Эли мчался как сумасшедший, – добавила возбужденная Бекки. – Даже если бы англичане захотели, они не смогли бы его поймать, он несся быстрее ветра. – Чтоб ты был здоров, Эли! – выдохнула Роза. – Я никогда не забуду, что ты привез домой нашу Бекки, живую и здоровую.

– Я всю жизнь буду привозить Бекки в любое место, живую и здоровую, – заверил он Розу.

И она знала, что он выполнит свое обещание.

Габриэль кивнул Эли и сделал ему знак подойти поближе.

– Молодец, – сказал он. – Ты нравишься мне все больше и больше. Когда Бекки исполнится семнадцать, мы, надеюсь, объявим о вашей помолвке. А пока знай, что я считаю тебя членом семьи. Ты такой же мой зять, как Давид и Моиз.

– Для меня это большая честь, сеньор Эрмоза, благодарю вас от всего сердца.

– Не благодари меня, только будь здоров и береги мою дочь. А теперь, когда она наконец-то благополучно вернулась, пришло время поесть. Давай, Роза, накрывай на стол.

Габриэль заметил, что Луна и Рахелика заперлись в комнате. Странное поведение Луны в последнее время очень его беспокоило. Она сильно похудела и утратила сияние, которое всегда излучала. Его дочь печальна, а он не знает почему. Счастье, что Рахелика сейчас с ней, в их детской комнате, счастье, что Луна не одна.

При взрыве в отеле «Кинг-Дэвид» был убит девяносто один человек. Сорок один араб, двадцать восемь британцев, пять иностранцев и семнадцать евреев. В ту ночь Давид остался ночевать в мастерской, на усыпанном опилками полу, вместе с хозяином и другими работниками. Не было никакой возможности выйти из мастерской и добраться до дому. Если бы в доме тестя был телефон, он дошел бы до телефона-автомата на ближайшей почте и сообщил бы, что с ним все в порядке. Он вспомнил, как Луна рассказывала, что, когда они жили в большом доме на Кинг-Джордж, у их соседа-врача был телефон.

Много воды утекло в реках вокруг Иерусалима с того времени, когда семья Эрмоза жила на улице Кинг-Джордж, и вода эта была в основном мутной. Здоровье его тестя сильно пошатнулось, дела шли из рук вон плохо. Вопрос о продаже лавки повис в воздухе, у самого Давида мнения на этот счет не было. При всем своем серьезном отношении к браку с Луной он никогда не чувствовал особой близости к тестю и тем более к теще.

Собственно, он не чувствовал близости и к жене. Как он мог думать, что если женится, то все само собой устроится? Как он мог думать, что другая женщина, пусть даже такая сногсшибательная красавица как Луна, сможет занять в его сердце место Изабеллы?

Он тосковал по ней. С тех пор, как он оставил ее плачущей на причале Местре, ночи не проходило, чтоб он не думал о ней. Он вспоминал вновь и вновь тот первый раз, когда увидел ее. Изабелла катила на велосипеде, в шортах, открывавших загорелые длинные ноги. Завязанные узлом полы белой рубашки обнажали округлый загорелый живот, большие крепкие груди как будто рвались наружу из-под рубашки. Он помнил ее смуглое красивое лицо и миндалевидные глаза, ее длинные волосы, схваченные лентой.

– Чао, белла! – крикнул он, и она остановила велосипед. И с этой минуты его жизнь переменилась.

Он, которого друзья называли Соломоном, потому что у него была тысяча женщин, он, который каждую ночь проводил с другой, пал к ногам прекрасной итальянки, назвавшейся Изабеллой. Как он мог поверить, что, оставив ее рыдающую на причале в Местре, он вскоре сможет ее забыть? Даже ухаживая за Луной, он не забывал Изабеллу, но тогда он подавлял в себе это чувство, поскольку твердо решил жениться, завести семью, детей. Но как завести детей, если он даже не подходит к жене? Моиз и Рахелика поженились позже, а уже ждут ребенка, а они? Откуда возьмутся дети? Он должен спать с женой, он должен сделать ей ребенка, иначе пойдут разговоры. Луна не заслужила пересудов, она хорошая девушка, он должен измениться. Вот пусть только пройдет сегодняшняя ночь, ну а завтра он, ей-богу, изменится…

– Нам нужно поговорить, – заявляет Рахелика Моизу.

– Мы все время говорим, любовь моя, – отвечает он и целует ее в живот.

– Я серьезно. Это касается Луны и Давида.

Моиз напрягается.

– Что касается Луны и Давида? Что опять приключилось?

– Ты знаешь, что они не спят друг с другом?

– Что-что?

– То, что слышишь. Твой хваленый Соломон, у которого была тысяча женщин, этот профессиональный любовник, не спит со своей женой.

– Рахелика, это не наше дело.

– Да нет же, наше! Мы поженились позже них, а я уже беременна. Мне неловко перед сестрой. Скоро об этом начнут говорить.

– И все-таки, повторяю, это не наше дело.

– Моиз, есть что-то такое, что ты знаешь о Давиде и не говоришь мне? Ты ведь не просто так ведешь себя, будто ничего не видишь и не слышишь, я тебя знаю. – Любовь моя, прости, но то, что я знаю о Давиде, касается только его и меня. Я не могу говорить с тобой о своем лучшем друге.

– Это давно касается не только его и тебя, – сердится Рахелика и поднимается с дивана. – Если он женился на моей сестре и не приходит к ней по ночам, это уже не шутки.

– Душа моя, ты же знаешь, как я тебя люблю и уважаю, и все-таки я не согласен обсуждать с тобой личную жизнь других людей.

– А ты думаешь, я согласна? Думаешь, легко мне было говорить об этом с сестрой? Думаешь, ей легко было говорить об этом со мной? У нас не говорят о таких вещах. Никто никогда не объяснял нам, что делают и чего не делают в ночь после свадьбы. Когда-то матери объясняли своим дочерям, а отцы – своим сыновьям, а у нас – молчание. Мама ничего мне не сказала о том, как нужно себя вести.

– Ну вот ты не знала, радость моя, и что?

– Моиз, не у каждой такой муж, как ты – внимательный, нежный, любящий. Не все так любят, как мы. Нам очень повезло.

– Я считал, что Луне и Давиду тоже повезло, – ответил Моиз.

– Черта с два повезло! Твой гнусный дружок разбивает ей сердце, и, если ты сейчас же не скажешь мне, что его гложет, я выйду вот в эту дверь и уйду к маме.

– Успокойся, дорогая моя, тебе нельзя нервничать, подумай о ребенке!

– Так не испытывай мое терпение, пожалуйста, и рассказывай!

Моиз колебался: рассказать Рахелике правду о Давиде или нет? Открыть ли ей тайну его любви к Изабелле? Сумеет ли она не выдать эту тайну сестре? Как быть? Ему хочется поделиться с любимой женой, рассказать о том, что стоит за поведением Давида, но у слов есть свойство всегда попадать не в те уши, что нужно. Словом можно убить, даже ненамеренно, из лучших побуждений. Нет, лучше ему такие подробности оставить при себе. Может, со временем положение изменится, и слова станут не так опасны.

– Так ты говоришь – или я ухожу? – прервала его размышления Рахелика.

Он прочистил горло.

– Когда мы были в Италии, у Давида действительно была тысяча женщин. Он менял их как перчатки, вот такой он был донжуан.

Рахелика заметила, что Моиз ерзает на стуле.

– Ну говори уже, Моиз. Чего ты мне не рассказал о Давиде?

– Ты меня не слушаешь, моя радость? – ответил он вопросом на вопрос. – Или не поняла? А я-то думал, что женился на самой умной из дочерей Габриэля Эрмоза!

– Я не поняла, потому что ты не объяснил мне, балбес. Каким образом то, что у Давида была куча женщин в Италии, связано с тем, что он не спит с моей сестрой? – Он привык быть свободным как ветер. Он не привык быть только с одной женщиной, ему нужно время привыкнуть.

– О господи! Ты хочешь сказать, что он изменяет Луне?

– Боже упаси, Рахелика! Я сказал – изменяет? Нет, я сказал, что он как маленький ребенок, и ему нужно время привыкнуть к тому, что он женат; но он повзрослеет и станет замечательным мужем. Вот увидишь, через месяц мы услышим хорошие новости.

Рахелика поверила в это объяснение. А Моиз вздохнул с облегчением: он уже почти был готов рассказать ей об Изабелле, но в последнюю минуту все же сдержался. Теперь нужно поговорить с Давидом, нужно вправить этому дурню мозги, пока не случилось несчастье, которое может разрушить всю семью.

Луна расчесала свои бронзовые волосы, накрутила на палец непослушный локон и послюнила другой палец, чтобы смочить этот локон. Посмотрела в зеркало: она все еще красива. Жаль только, что муж этого не видит.

Был ранний вечер. Незадолго перед этим она вернулась с работы. Закс решил закрыть магазин пораньше. В последнее время настроение у него было скверным. Тяжелые времена вынуждали покупательниц держаться подальше от магазина, безденежье влияло и на душевное состояние. Даже у самой Луны пропало желание покупать новую одежду.

Вместо того чтобы, как обычно, зайти к родителям, она решила сразу пойти домой, в их с Давидом квартирку в Макор-Барух. После разговора с Рахеликой у нее на сердце лежал камень. Не нужно было говорить с ней о таких интимных вещах, об этом никто не должен знать, даже любимая сестра. Да и что хорошего из этого вышло? Ну излила она Рахелике душу – и что это дало? Ну поразила она сестру тем, что Давид с ней не спит, – а чем ее дорогая Рахелика может помочь? Лишь причинила боль сестре своим рассказом. А что, если Рахелика не удержится и расскажет обо всем Моизу, а тот – Давиду, а Давид решит, что у нее длинный язык, и бросит ее?

Боже, боже, что со мной стало? У меня была тьма-тьмущая поклонников, у которых замирало дыхание от одного моего вида, которые только и ждали, чтоб я бросила им хоть слово, и таяли от моей улыбки, – а меня угораздило выйти замуж за мужчину, который в упор меня не видит. Ну почему именно со мной случилось такое несчастье? Может, потому что я была слишком гордой? Потому что чувствовала себя королевой? Потому что была слишком занята собой, плохо относилась к людям? Прости меня, Господи, прости, что я забыла наставления отца! Будь скромной, так всегда говорил отец, будь скромной, никогда не кичись перед другими, не гордись тем, чем Бог тебя одарил, помни, что есть люди, которым дано меньше, чем тебе. Но я забыла, я впала в грех высокомерия, а этот грех, как многажды повторял отец, ужасней прочих…

Хотя в комнате было очень жарко, Луна дрожала. Она надела свитер поверх платья без рукавов, но это не помогло унять дрожь. Подошла к граммофону, стоящему на комоде, и поставила пластинку. «Бесаме, бесаме мучо…», – запел Эмилио Туэро своим чувственным голосом, и ему удалось растопить сковавший ее лед. Ее прелестная фигурка стала раскачиваться в такт музыке, она обхватила себя руками и закрыла глаза, ноги словно сами несли ее, легко двигаясь вдоль комнаты. Пластинка кончилась – она поставила ее снова и продолжала танцевать, обняв себя. Она ощущала одиночество и тоску по прикосновениям мужчины, который не прикасался к ней уже много дней, тоску по тому, что могло бы быть между ними, но не случилось, тоску по любви, о которой она мечтала – и не получила ее. Луна танцевала и танцевала, пока вконец не устала. Упала на кровать и забылась сном.

В таком виде и застал ее Давид, вернувшийся домой поздним вечером, в тот час, когда молодые супруги давно уже вместе в постели. Он не спал со своей женой уже много месяцев; он допоздна смотрел ковбойские фильмы, надеясь, что по возвращении застанет жену спящей.

Луна лежала свернувшись калачиком, совсем маленькая на такой широкой кровати. Она даже не сняла покрывало. Рыжие волосы закрывали ее красивое лицо, и Давид убрал пряди с глаз. Ему стало жаль жену: бедняжка, видно, ждала его, ждала, пока не уснула. Пластинка скрежетала; он поднял иглу, выключил граммофон и убрал пластинку в конверт.

Что со мной происходит? Почему мое сердце окаменело? Этот вопрос мучил его с первой брачной ночи. Он подошел к шкафу, достал одеяло и укрыл Луну. Тихонько переоделся в пижаму и лег с ней рядом. Она лежала на середине кровати, и для его большого тела оставалось маловато места, но он боялся притронуться к ней, чтобы случайно не разбудить. Что будет, если она проснется? Нужно будет с ней разговаривать? Обнять ее? Спать с ней?

Ему было чертовски стыдно за себя. Ну что он за мужчина! Что сказали бы его товарищи из Еврейской бригады, если бы узнали, что он не прикасается к собственной жене?..

– Мне нужно поговорить с тобой, – сказал Моиз, когда в пятницу, после ужина в доме Габриэля и Розы, они вышли во двор покурить.

– Если речь о лавке, ничем помочь не могу, – поспешил с ответом Давид. – Я ничего не понимаю в этих делах, я согласен со всем, что вы с тестем решите.

– Я не собираюсь говорить с тобой о лавке, Давид. Я хочу поговорить с тобой о Луне.

– О Луне? Что ты можешь мне сказать о Луне?

– Не сейчас, Давид. Когда останемся вдвоем.

– Сейчас здесь только ты да я. Говори, Моиз.

– Что происходит у вас с Луной?

– Все у нас в порядке, – пожал плечами Давид.

– Ты уверен, что все в порядке, амиго?

– А почему нет?

– Потому что ее сестра убеждена, что это не так.

– Ее сестра? С каких это пор ее сестра вмешивается в наши дела?

– А она и не вмешивается. Это я вмешиваюсь. По-моему, ты губишь свою жизнь. И можешь навлечь беду на семью.

– Стоп! Остановись, Моиз! Ты мне как брат, и я тебе очень уважаю, но говорить со мной так не позволю! – Да брось! Ты думаешь, я хочу вмешиваться в ваши с Луной отношения? Вовсе нет. Но мне не все равно. Думаешь, люди не видят, что у вас с Луной что-то не ладится? Думаешь, у людей нет глаз?

– Если ты имеешь в виду то, что ты опередил меня и первым сделал своей жене ребенка, то честь тебе и хвала. Но право же, я с тобой не соревнуюсь. Ты, думаю, в курсе, что есть разные способы не забеременеть. – Не мели ерунды! Давид, я ведь понимаю, что происходит. Но осознай уже наконец: Изабеллы больше нет. Твоя жизнь с ней осталась в Италии. Сейчас ты женат на Луне. И послушай меня хорошенько, амиго: ты начнешь вести себя как мужчина, понял? А значит, будешь уважать свою жену, выполнять супружеские обязанности, зачинать с ней детей. А не захочешь – будешь иметь дело со мной. И даю слово, если ты не опомнишься и не возьмешься за ум – я тебе кости переломаю!

Давид был огорошен. Его тихий и деликатный друг никогда не говорил с ним так резко и напористо. Моиз всегда относился к нему с пиететом, это Давид обычно говорил Моизу, что нужно делать, давал ему советы, улаживал его дела, возил его куда-то и даже женил его. И все же Моиз говорил всерьез. И хотя его слова удивили и возмутили Давида, он сознавал правоту друга. Он понимал, что, если не начнет вести себя с Луной так, как подобает мужу, случится несчастье, и неизвестно, чем все закончится.

Он погасил сигарету и вслед за Моизом вошел в дом. – Эй, Луника, – крикнул он жене, – пошли домой!

– Что ты сказал Давиду? – шепотом спросила Рахелика.

– Я? – Моиз изобразил удивление. – Я ничего ему не говорил, мы просто выкурили по сигаретке.

– Ну да, конечно… – Рахелика засмеялась и обняла его за шею.

Ее замечательный Моиз наверняка всыпал Давиду как следует и все уладил. Может, теперь этот осел Давид начнет вести себя по-человечески, и сестра наконец-то будет счастлива? Дай-то бог.

Уже много дней в лавке ни одного покупателя. Моиз в который раз протирает полупустые полки, Рахелика подметает пол. Большие мешки уже перестали выставлять наружу, они все равно опустели, и нечем их наполнить. А если бы даже были товары, где взять на них денег?

Аврамино рассчитали. Отец прямо взвился на дыбы, когда они с Моизом сказали, что выхода нет и нужно уволить старого Аврамино.

– А где он возьмет денег на еду для себя и жены? – спросил Габриэль.

– Папа, нам самим на еду едва хватает, – ответила Рахелика. – Аврамино знает меня с детства; думаешь, мне было легко его уволить? Но у нас нет другого выхода.

Габриэль согласился, но с одним условием: они должны сказать Аврамино, что он может даром брать из лавки все, что захочет и когда захочет.

Но дела шли все хуже и хуже, так что они были вынуждены уволить и Мацлиаха. Это оказалось гораздо тяжелее. Мацлиах был оскорблен до глубины души.

– После всего, что я сделал для своего брата? – возмущался он. – После того, как я всю душу отдал лавке, ты меня увольняешь?

– Прости меня, тио, – Рахелика опустила глаза, не находя в себе мужества взглянуть на дядю, – у нас нечем платить тебе.

– А Габриэль знает, что ты выбрасываешь меня на улицу?

– Папа просто убит этим. Мы уволили Аврамино, сейчас увольняем тебя, а скоро нам ничего не останется, как уйти самим.

– Как тебе не совестно! – кипел Мацлиах. – Я держал тебя на руках, когда ты была ребенком! Как тебе не стыдно выгонять своего пожилого дядю!

– Мне стыдно, тио, – Рахелике хотелось, чтобы земля разверзлась и ее поглотила, – но у нас правда нет выбора.

Мацлиах сплюнул на пол, сорвал с себя фартук, швырнул его Рахелике и вышел из лавки.

Слезы брызнули у нее из глаз, и она зарыдала в объятиях Моиза.

– Ну все, радость моя… успокойся… подумай о ребенке, ему это вредно.

– Лучше бы отец сделал это сам, а не перекладывал на меня такое позорное дело!

– Между прочим, твой отец держал Мацлиаха много лет, хоть он был лентяй и бездельник.

– И все время жаловался, – добавила Рахелика.

– И забирал домой десятую часть товара, и не только раз в месяц, – продолжал Моиз.

– Ты это видел? – засмеялась Рахелика. – Я думала, я одна это вижу.

– Отец тоже видел, но закрывал на это глаза. Не нужно виноватиться; я уверен, когда ситуация изменится, отец ему поможет, все будет в порядке.

Увы, Мацлиах так рассердился на то, что его уволили, что порвал все отношения с Габриэлем и его семьей. – Ничего мне от него не надо! – заявил он Аллегре, приехав в Тель-Авив излить гнев и рассказать матери о свинском поступке Габриэля. – Кровь не вода, – бушевал он, – и если для Габриэля это не так, пусть подохнет!

– Боже упаси, да что ты такое говоришь! – заволновалась Аллегра.

– Он вышвырнул меня на улицу как собаку, это все равно как если бы он убил меня!

– А ты уверен, что Габриэль знает, что его дочь тебя уволила? – вмешалась в разговор Меркада.

– Как ты думаешь, мама, Рахелика сделает хоть что-то без ведома отца?

– Поди знай, – пожала плечами Меркада. – Габриэль дома, он болеет, уже много времени не бывал в лавке. Сегодня Рахелика и ее муграби заправляют всеми делами в лавке, может, они тебя уволили по своему разумению. Муграби ведь такие скупердяи, – презрительно сплюнула Меркада. – Немедленно иди к своему брату и скажи, что тебя оставили без куска хлеба, слышишь?! Не следует уступать его дочери и ее муграби, поговори со своим братом, это родной тебе человек, брат не идет против брата, у нас так не принято вести себя с семьей!

– У нас так не принято, мамочка? – вмешалась Аллегра. – Почему же ты тогда годами не приезжаешь в Иерусалим, чтобы узнать, как поживает твой сын, и не интересуешься его здоровьем – а ему ведь все хуже и хуже?

– Не груби! – прикрикнула на нее старуха.

Но Аллегра давно уже не питала к своей сварливой матери того почтения, что в молодости, от ее былого терпения остались лишь крохи.

– Ты сама должна поехать к Габриэлю в Иерусалим, сказать ему, что ты его простила. Может, тогда он наконец встанет со своего кресла, вернется в лавку и сумеет вместе с Рахеликой и ее мужем снова наладить дело, – и вот тогда он примет Мацлиаха на работу обратно.

– Я не поеду в Иерусалим, даже если придет конец света! – Меркада стукнула палкой об пол.

– Если ты не поедешь к Габриэлю, тогда не посылай к нему Мацлиаха. Я уверена, что Рахелика посоветовалась с ним, прежде чем уволить Мацлиаха, так зачем посылать его к Габриэлю? Чтобы сыпать ему соль на рану?

– Что ты его защищаешь? – обозлился Мацлиах. – Годами я на него преданно работал, годами таскал на спине тяжеленные мешки, орудовал шваброй и тряпкой, подменял его, когда в обед он уходил поспать, следил, чтобы чего не украли, – а что теперь? Посмотри на меня: человек скоро станет дедушкой, а у него никаких доходов. Так поступает брат?

– Я уверена, что у него просто безвыходное положение. Ты же сам говорил, что дела плохи, товаров практически нет, а покупателей нет вовсе, – пыталась унять его гнев Аллегра.

– Ну так он мог оставить меня хотя бы из уважения.

– Да ему совесть не позволяет оставить тебя и при этом не платить! Ты должен пойти к нему и попросить прощения за то, что перестал с ним разговаривать.

– После дождичка в четверг я попрошу у него прощения! Он не услышит от меня ни слова, ни полслова! Ни от меня, ни от моей жены, ни от моих детей! Я со своим братом порвал все отношения. Слышишь, мама? Я с Габриэлем порвал!

– Делай что хочешь, – отозвалась Меркада. – Все равно мое слово теперь ничего не значит, ни у кого к моим словам нет уважения.

– Ты это заслужила, дорогая мама, – сказала Аллегра и вышла из комнаты.

Разрыв с братом очень огорчил Габриэля, но еще больше его огорчало собственное тело. С каждым днем ему становилось все трудней двигаться. Речь тоже сделалась затрудненной. Очень часто, когда ему хотелось сказать что-нибудь, он решал промолчать: слишком тяжелыми и неуклюжими выходили слова.

Да и Роза была уже не та. И хотя Габриэль был погружен в собственные переживания, он не мог не заметить, что к ней подкралась старость, и лицо избороздили морщины. Ему было больно видеть, что отношения Розы с Луной не только не улучшились после замужества дочки, но стали еще хуже.

Годами Габриэль делал вид, что не замечает, как его любимая дочь обращается с матерью, как ни во что ее не ставит. Когда Луна вышла замуж и покинула дом, он надеялся, что это изменится. Теперь, когда она должна вести свой дом, когда она сама станет матерью и осчастливит их с Розой внуком, она наверняка повзрослеет, перестанет быть упрямым ребенком, который из-за каждой мелочи ссорится с матерью и дерзит ей. Увы, Луна не изменилась, замужество не сделало ее взрослее, но теперь уже он не мог выносить ее поведения. Когда Луна очередной раз грубила Розе, у него это вызывало настоящий гнев, но он был слишком болен и слаб, чтобы сказать ей об этом.

Его сердце было полно печали. Дочь, вернувшая радость и свет в его жизнь, наполнившая счастьем его дни, вознаградившая его за растраченную жизнь, немного смягчившая его тоску по женщине, чье имя он не хочет даже вспоминать, выросла в женщину, вызывающую у него презрение. Ее интересуют лишь наряды и развлечения, она живет в своем мирке дурацких журналов и голливудских фильмов, как будто нет войны и каждый день не убивают людей. Даже ребенка она еще не носит в утробе, а ведь прошло немало месяцев с ее свадьбы в клубе «Менора», на которую ушли все немногие оставшиеся деньги. Роза права: у Луны все не по-человечески. Не то что Рахелика и Бекки. Все приходят к ним послушать радио, но Луне это неинтересно, она уходит в свою бывшую комнату и занимается всякой ерундой.

Рахелика очень рассердила его, когда без его разрешения стала участвовать в операциях «Хаганы», но это все-таки от неравнодушия, ей важно быть причастной к созданию еврейского государства в Эрец-Исраэль. А у Луны ничего подобного; журналы и помада – вот и весь ее мир. Он чувствовал, что совершил немало промахов в воспитании Луны, но его еще мучило, что постепенно он стал от нее отдаляться, предпочитая ей общество умной и доброй Рахелики. Какие они с Моизом молодцы, из последних сил держат лавку на плаву! Счастье, что она вышла за такого хорошего парня, пусть даже он сефард только наполовину. А скоро она еще и родит ему внука. Первого внука он ждал от Луны, но та явно не торопится. И хотя он велел Розе не вмешиваться, но в глубине души знал сам: нехорошо молодой паре так долго тянуть с рождением первого ребенка.

Габриэль пытается поудобнее усесться в кресле среди подушек, но каждое движение причиняет боль. Он делает звук громче: в последнее время у него еще и слух ухудшился. Приемник постоянно настроен на волну «Голоса Израиля», это его окно в мир. Как только он открывает глаза, сразу включает радио. И не выключает, пока не ляжет спать. С тех пор как Габриэль перестал выходить из дому, радио стало в доме фоном, это нить, связывающая его с внешним миром. По радио он услыхал, что объявленную в субботу операцию британцы назвали «Агата», а в ишуве – «Черная суббота»[94]. Более ста тысяч солдат и полицейских участвовало в ней. В Тель-Авиве и Иерусалиме, в десятках поселений и кибуцев был объявлен комендантский час. Арестованы тысячи евреев, среди них и работники Сохнута. И все, что он слышит по радио, сразу же становится главной темой разговора. Рахелика рассказала ему о группе учеников, которые вышли из школы «Альянс» и наткнулись на английских солдат, как раз проходивших по рынку. Школьники остановились напротив солдат и, глумясь над ними, запели «Анемоны»[95]. Те разъярились и погнались за насмешниками, бранясь на чем свет стоит, но детям удалось сбежать под ликующие возгласы торговцев, показывающих англичанам оскорбительные жесты. – Они уже больше не боятся анемонов, папа. Я своими ушами слышала, как кто-то крикнул им «Гестапо!».

Габриэль очень жалел, что не может быть на рынке в такое время: он бы сам плевал в лицо англичанам. И когда прошли многолюдные манифестации, когда толпы несли плакаты и скандировали: «Алии[96] – свободу, страну – еврейскому народу!», он страшно переживал, что состояние не позволяет ему принять в этом участие. Счастье, что есть радио и Рахелика, которые держат его в курсе событий; счастье, что есть соседи, которые приходят посидеть с ним, послушать радио и обменяться мнениями. Так он хотя бы чувствует себя частью происходящего, так он не совсем изолирован от внешнего мира.

Раньше Рахелика регулярно приносила ему газету от толстяка Франца, который всегда интересовался его самочувствием, но теперь безденежье не позволяло покупать газету ежедневно – только раз в неделю. Франц обратил внимание, что дочь сеньора Эрмоза появляется не каждый день, и стал приходить в лавку и отдавать Рахелике вчерашние газеты.

– Отнеси это отцу, – говорил он, – вчерашние новости годятся и сегодня.

Но события развивались так стремительно, так быстро сменяли друг друга, что устаревали даже вчерашние новости.

Габриэль в душе был благодарен своему приятелю Францу за вчерашние газеты, но его тревожило такое положение: скоро зеленщики начнут присылать ему овощи и фрукты, а мясник – мясо… Стыд и позор, что он докатился до такого. Он всегда сам раздавал всем щедрой рукой – а нынче чувствует себя нищим.

– Габриэль, керидо, – слышит он Розин голос из соседней комнаты, – иди, еда на столе.

Но как ему встать с кресла и дойти до стола?

– Все стынет, – повторяет Роза.

Он пытается встать – и не может.

– Тебе помочь, папа?

Рядом с ним стоит Рахелика. Читает его мысли?

– Спасибо, доченька.

Она помогает ему подняться, берет его под руку и ведет к обеденному столу. Они шагают не спеша, с остановками, и, хоть расстояние небольшое, Габриэлю оно дается нелегко.

– Знаешь, душа моя, – шепчет он ей доверительно, – на днях ко мне пришла Луна и спросила, люблю ли я ее, и я сказал, что очень, но она настаивала: «Правда, ты любишь меня больше всех?» Я понял, что ей грустно и нужно ее поддержать, и ответил, что правда. Но на самом деле, Рахелика, больше всех я люблю тебя.

Однажды Луна вернулась домой сама не своя.

– Закс уволил меня, – бросила она Давиду, не скрывая обуревавших ее чувств. – В магазине как в пустыне, ни одна собака не заходит. Целыми днями сижу за прилавком и ничего не делаю. От скуки я начала возиться с манекеном в витрине – одеваю-раздеваю, одеваю-раздеваю. Закс разозлился на меня, но что мне делать, если я целыми днями сижу как придурочная! Я уже с ума схожу! В последнее время Закс почти не появляется в магазине. Я открываю, я закрываю, он даже не приходит проверить кассу. Да и что проверять, все равно там денег нет. Сегодня он заплатил мне в последний раз и велел больше не приходить, – она всхлипнула. – Что мне делать, Давид? Как я буду теперь без работы?

Давид крепко обнял ее и прижал к груди. Он знал, как Луна любит свою работу в «Закс и сын». Погладив ее по волосам, он сказал нежным тоном, которым в последнее время стал с ней разговаривать:

– Не беспокойся, Луника, скоро ты будешь очень занята. Мы ведь работаем над этим, правда?

Она улыбнулась ему сквозь слезы. С тех пор как несколько недель назад они вернулись домой после субботнего ужина у родителей, Давид резко изменился. Он перестал ходить в кино после работы и шел прямиком домой, в их съемную квартирку в Макор-Барух. Чаще всего она уже была там, или же он встречался с ней у ее родителей, и они вместе шли домой.

Рахелика заметила, что сестра изменилась. Она стала веселее, чаще смеялась.

– Ты сделал доброе дело, – она кивком показала Моизу на Луну и Давида, сидевших рядышком на диване в доме у родителей. – Посмотри на них, прямо пара голубков.

– Ну что, сейчас у тебя с Давидом все хорошо? – спросила она, как только они с Луной остались вдвоем. – Все прекрасно! – широко улыбнулась Луна.

– И Давид ласков с тобой?

– Ласков? Да он просто мед! Он старается вознаградить меня за ту плохую полосу, что у нас была. Он стал таким, как раньше, до свадьбы, когда мы ходили в городской сад и целовались на скамейке так, что у меня искры из глаз сыпались!

– Такими темпами, Луника, ты еще родишь раньше меня.

– Твои слова да богу в уши…

После разговора, который состоялся у них с Моизом, Давид твердо решил исправить то, что он почти разрушил. Когда они с Луной вошли в свою комнатку, которая одновременно была и спальней, он обнял ее, погасил свет и раздел ее в темноте. Он нежно поцеловал ее в лоб, и сердце у нее замерло: она так любила поцелуи, объятия, ласки… Он гладил ее по спине – медленно-медленно, словно задерживался на каждой мышце, каждой жилочке. Поцеловал ее в губы, коснулся языком ее языка, потом стал целовать глаза, лоб, шею. Она намеренно длила поцелуи и объятия, оттягивая тот момент, когда он в нее проникнет. Это ей по-прежнему не нравилось, было неприятно и причиняло боль. Особенно когда он шептал ей на ухо: «Возьми его, помоги ему!» – и стонал, точно ему не хватало воздуха. Она чувствовала, как стыд жжет ей щеки, и сама удивлялась отвращению, которое испытывала от прикосновения его члена, скользкого как угорь, к ее руке. И ей становилось страшно, когда этот угорь мгновенно затвердевал от прикосновения и увеличивался в ее руках. – Хорошо… – шептал он. – О, как хорошо, ты делаешь ему так хорошо…

Он взял ее за руку и стал водить по своему члену вверх-вниз, задерживая ее пальцы на головке, двигая их так, словно они были отдельными от ее руки, от ее тела. Казалось, она сейчас умрет от стыда и тошноты. Она чувствовала пальцами проступавшие на его скользком члене вены, но ни за что бы не осмелилась взглянуть на то, что держала в руке.

– А сейчас введи его, – шепнул Давид, тая от удовольствия и совсем не замечая ее стыда и отвращения.

Она попробовала засунуть в себя его член, который разбухал все больше и больше, но ей это не удалось, хотя она и развела ноги, насколько могла. Сад был заперт, и ворота отказывались открываться.

– Держи его, – шептал Давид, – держи его, не давай ему удрать…

Когда ему наконец удалось проникнуть в нее, когда он крепко сжал ее плечи и стал ерзать на ней взад-вперед, она закрыла глаза, молясь, чтобы это поскорей кончилось. Он причинял ей ужасную боль, тело кричало, но она кусала губы и не давала крику вырваться. Он с силой входил в нее вновь и вновь, его глаза были закрыты, он весь горел, а она лежала под ним неподвижно, как бревно, и не знала, что ей нужно делать: должна ли она двигаться в его ритме, должна ли она издавать стоны радости и наслаждения, как он, должна ли делать вид, что ей хорошо? Но ей не было хорошо. Господи, хоть бы в этот раз получилось! Нет сил уже терпеть любопытные взгляды, которыми люди окидывают ее плоский живот, нет сил уже слышать шепотки за спиной. Весь Охель-Моше только и говорит о том, что Рахелика забеременела раньше нее, хоть и вышла замуж позже. Хоть бы уже забеременеть, тогда весь этот кошмар останется позади…

Но вот он кончил, издав сдавленный вскрик. Лежит на ней – а она задыхается, она не может больше терпеть эту липкую жидкость между ляжками. Ей хочется подойти к раковине и вымыться, но Рахелика сказала, что лучше не двигаться и не мыться, это уменьшает шансы забеременеть. И она лежит, стиснув бедра, как учила ее Рахелика.

Давид заснул, его тяжелое тело лежит на ней. Луна осторожно выбирается из-под него, поспешно надевает ночную сорочку и отодвигается на край постели. Она закрывает глаза, но заснуть ей не удается. Она чувствует себя грязной, ей противно это вторжение в ее тело, в ее интимные места. Из глаз текут слезы. Господи, что с ней не так? Она ведь должна чувствовать себя счастливой, должна слышать звон колоколов, воспарять ввысь, как пишут в книгах, – а вместо этого ощущает унижение, страдает. Муж, лежащий рядом, крепко спит и наверняка видит приятные сны, а она мучается бессонницей, мысли лихорадочно мечутся, сменяя друг друга, как сцены в детективном фильме. Она же хотела, чтобы он спал с ней, чтобы они выполнили заповедь «Плодитесь и размножайтесь», она же мечтала о минуте, когда он поступит с ней так, как полагается молодому мужу поступать с новобрачной! И вот когда это наконец произошло, она хочет только одного: чтобы это поскорее кончилось. Все ли женщины чувствуют то же самое? А может быть, только мужчины испытывают удовольствие от постельных дел? Может, это самая большая ложь в мире – что женщинам это тоже доставляет удовольствие? Может, это общая тайна всех женщин? Ну не может же быть, что только она страдает, только она лежит, распростертая, и молится, чтобы это закончилось. И почему нужно делать это много раз для того, чтобы один раз забеременеть?

Луна встает и бежит к крану – мыться холодной как лед водой. Беременность не беременность, но она больше не может выносить эту гадость на своем теле. Она старательно мылит и оттирает ляжки и между ног. Теперь, мрачно думает она, нет шансов, что я забеременею, нет шансов, что мне когда-нибудь удастся стать матерью. Но это сильней ее, она трет и трет, до боли, прямо-таки сдирает с себя кожу. И лишь когда вся кожа красная и жжет, она наконец чувствует себя чистой. Бросает ночную рубашку в грязное, хотя надела ее всего лишь раз, и вытаскивает из шкафа чистую. Запах стирального мыла от чистой одежды, смешанный с ароматом туалетного мыла, которое она кладет в шкаф между стопками белья, ее успокаивает. Она надевает ночную рубашку и ложится в постель.

Нет, я сошла с ума, Давид меня бросит, я останусь бездетной, и мне никогда не будет дано держать на руках ребенка…

Следующие месячные не пришли, а спустя несколько недель ее стало тошнить. Взволнованная Луна, прежде чем рассказать Давиду, возвестила это Рахелике. Та подпрыгнула от радости и бросилась обнимать сестру. – Наши дети будут расти вместе, мой сын будет старше твоего на полгода, они смогут вместе ходить в садик, в школу, они будут лучшими друзьями!

– А я точно беременна? – Луна была в смятении. – Я ведь не придумываю, верно?

– Если тебя тошнит и не было месячных – значит, беременна.

– Сказать Давиду?

– Еще бы! Кому же еще, как не ему? Беги расскажи, осчастливь его.

И она его осчастливила, и он обнял ее, поднял на руки, закружил по комнате.

– Отпусти меня, отпусти, меня и так тошнит, – смеялась Луна.