Охота на охотника Демина Карина
Хозяин баночку повернул и второй бок тряпочкой оглаживать принялся.
Рядом Торский, паренек неплохой, но больно податливый, как к Свяжинскому прилип, так и держится. У самого голова светлая, но вот дружка своего во всем слушается, едва ль не в рот ему заглядывает. А все почему? Думает, что раз Свяжинские при титулах, то и ведают больше?
А вот Гормовой как в эту компанию развеселую попал?
Книжник.
И будущее ему прочат славное, хотя книжники от мира далеки, что в головах их творится, поди-ка догадайся. Взбредет этакому недорослю мир в лучшую сторону менять, так не остановишь.
Хозяин вздохнул.
Надо будет навестить старого приятеля, узнать, что ж этакого в родном-то заведении творится, что смутьяны всякое стеснение потеряли. Они б еще на площадь пошли бы советоваться. Хотя…
Вон, Гормовский знаки отвращающие чертит, полог ставит, дурачок. Против кого другого, может, полог и помог бы… хотя…
Трактирщик банку на место вернул, сыпанул изюму, до которого гриб великим охотником был, да и активировал записывающий кристалл. Сам же вышел. Чего молодым мешать?
Нехай себе говорят…
И он поговорит, после… Надобно программы уплотнять, а то ишь, свободное время на дурь всякую появилось. И развести этих молодчиков, на границу отправить, пущай повоюют, поглядят, какова она на вид, кровь человеческая. А то языками за благо мира все трепаться горазды.
– Подай, хозяюшка, подай, добрая, – нищий завывал слезливо, но без души, и потому останавливались перед ним редко, а деньгу бросали и того реже.
Он вздохнул и поскреб задницу.
Чесалось.
Ишь, по жаре и вши разгулялись, совсем моченьки не стало, а все почему? Потому как порядок исчез, который заведен был, теперь бани-то не допросишься, будто он, раз на улице живет, не человек вовсе. Небось при Басурмане баню кажную неделю топили. И всех мыться заставлял, окромя только золотушным и то потому, как Вихарка-лекарек на Писании поклялся, что им того неможно, что помрут.
А теперь чего?
Не стало батюшки, не стало доброго, и враз разругалися. Кот Самушнику, который заявил, будто это он самолично от Басурмана избавился, кровь пустил. А после уже и Кота прирезали, двух деньков не прошло, и теперича Джума Казак за главного стал.
Силен он, этого не отнять.
Да только в одной ли силе дело. Вона, первыми коты поразбежались, почуяли, что не сладит с ими Джума, побрезгует гоняться. Может, если кого и споймает, то вздернет, но их еще поди споймай. Шлюхи плачутся, что клиентов нет, денег не носют.
Ворье мелкое разбежалось.
Кто крупней, солидней, те еще платят, да втрое меньше того, что при Басурмане шло. Джума все одно довольный. Нищих вот погнал, вроде как с них прибыток невелик, а вони преизрядно.
Зато появились людишки чужие, магик этот, который на всех свысока смотрит, а Джума думает, будто бы он магиком командует. Идиот. Нет, уходить надобно, забирать накопленное и куда… может, к морю податься? Оно, конечно, чужаков нигде не любят, но проставиться обчеству честному у него будет, а там, глядишь, Боженька сиротинушке не позволит пропасть…
– Слышь, – рядом плюхнулся Игнатка, паренек ловкий, справный, да бестолковый. Ему б со своими быть, перенимать умение, а он к ворам тянется, не понимает, что дело это, может, префартовое, однако и опасное. Нищего что? Выдерут. В острог упекут. И отпустят.
А вот вора, коли поймают, прямехонько на каторгу, там уже и клеймо получишь, и от него вовек не избавишься.
– Мне вот чего дали, – Игнатка вытянул из-под полы кипу мятых листочков. – Сказали нашим разнести, чтоб они людям, значится…
Листочки были желтыми и некрасивыми.
А уж писано на них было…
– Выкинь, – нищий ловко приподнялся и, потянувшись, распрямил ногу. Ишь, затекать стала… Может, ему с безногости на падучую перейти? Хотя падучих народишко боится. Тогда за юродивого? А что, лицо чистенькое, надобно только попоститься, чтоб худоба пришла.
– Куда?
– Куда-нибудь…
Юродивый там или слепой… Слепой – тоже неплохо, особенно коль ослеп, отечеству служа, но главное, что не в Арсиноре. Теперь понятно, за что Басурмана убрали. Он бы с этаким дерьмом связываться не стал и другим не позволил.
– Дурак ты, – Игнатка носом шмыгнул, соплю подбирая. – Так и будешь до смерти самой туточки сидеть…
Чем плохо-то? Тепло и мухи не больно кусают, хотя нынешним днем они, надобно признать, свирепые вышли.
– А я вот в люди выбьюсь…
– В петлю ты выбьешься, – нищий покачал головой, уже понимая, что ничего-то он не переменит. Да и надо ли? Коль охота Игнатке зверя коронного за хвост тягать, то и пускай себе. Не понимает, дурья башка, чем подобные игрища чреваты. И видать, прочел Игнатка что-то этакое, понял, если головой косматою тряхнул, оскалился и зашептал быстро так, захлебываясь словами:
– Вот увидишь, скоро все переменится… вона, на этое… именитства велено, чтоб шли на площадь. Бочки небось выкатят. А в тех бочках…
Нищий попритих, только и Игнатка понял, что лишнего сболтнул.
– Весело будет… – сказал он, листочки раскидывая. И ветер поднял, закружил, понес по-над рыночною площадью. – Только не всем… Полыхнет Арсинор, что небо давеча.
И нищий знал, кто будет гореть в том костре.
Только… не маленький уже Игнатка, а он… у него своя дорога, небось велика империя, хватает в ней жалостливого люда. Правда, сперва надо будет словечко шепнуть одному человеку, который, глядишь, и поблагодарит, если не рублем, то подорожной.
Подорожная даже нужнее.
Глава 4
– Стало быть, тезоименитство? – Лешек почесал подбородок, на котором пробилась золотистая щетинка. – Хотя, конечно, он любит пафосность, а более пафосного мероприятия и придумать сложно. Может, отменить?
– А предлог? – Димитрий перебирал бумаги.
Докладные. Доносы именные и безымянные, порой писанные душевно, но большею частью пустые.
– Батюшка заболел, – Лешек снова почесал подбородок. – Можно объявить, что вместо празднества будут молебны, и все такое…
– Значит, беспорядки устроят в церквах. А их в отличие от площади несколько сотен…
– Думаешь…
– Кем бы он ни был, сродственничек твой…
– Не уверен, что родственник.
– Неважно, он слишком долго ждал, готовился, чтобы вот просто так взять и отступить. И да, на площади будут беспорядки… что бы мы ни делали, они будут.
– А что мы, к слову, делаем? – Лешек сел на стол и мотнул ногой. – Если, конечно, это не государственная тайна.
– Отчего же… делаем. Вот взять, скажем, вино… Стоит оно в Путейных подвалах, где и всегда. Правда, эти бочки придется убрать, и выкатят другие, но о том знать не стоит.
Лешек кивнул, принимая. Подумал. И сказал:
– Я на них погляжу.
– На которые?
– На все. Если будет отрава, я должен понять какая.
А отрава будет, не зря слушок новый появился, что царица-матушка, змеиной страсти полная, желает всех людей православных извести. И для того придумала план прехитрый, но какой – никто не знает. Слух был весьма конкретен и в то же время расплывчат. Агенты доносили, что на дорогах стало людно. И главное, не то чтобы паника, отнюдь, скорее город замер, ожидая. А вот чего ждал – поди-ка пойми.
– Магам отпуска даем… тем, что на границе. Там многие служат годами безвыездно.
– А отдыхать они будут тут? – догадался Лешек.
– А то…
– А граница?
– Молодежь приглядит. Небось на границе просто и понятно все.
– Справятся ли?
– А куда деваться? – Димитрий пожал плечами. – С бунтом справились бы, стало быть, и за границей присмотрят. Но вообще там тоже спокойно. Так что, вероятнее всего, союзников у него нет, тех, которых стоило бы по-настоящему опасаться.
Лешек вновь кивнул, но как-то так, рассеянно.
– Войсковые учения вот проводим. Готовим портальных магов и армию действовать сообща… техника быстрой переброски…
И перебросят части к Арсинору, правда, в ночь перед празднеством и на дальние поля, на которых осенью ярмарки становятся. Ныне там тишь да грязь.
Глядишь, и хватит. Должно хватить.
– Без жертв не обойдемся, – Димитрий встал. Это его и мучило. Хотелось выскочить из дворца и заорать: мол, не ходите, люди… спасайтесь… Только знал: не услышат, а коль и услышат, то… паника никому не нужна. – Постараемся, но не обойдемся…
Патрули. Солдаты.
Маги… оцепление двойное. Менталисты, которых стянули отовсюду, откуда только можно, с одною задачей: не дать толпе сорваться. И они, одетые в штатское, будут гулять, будут сливаться с этой толпой, поднимать чарки и произносить здравицы.
Славься, империя.
Славься… сто лет, и двести, и всю тысячу…
Только не удержат, потому как тот, кто затеял игру, знает про всю эту мышиную возню, и не пугает она его, напротив…
Чего они не поняли? Чего не рассчитали?
– А из остального… В письмах покойной ничего нового. Там сплошные вздохи и стенания. Кровь на розе принадлежит девушке. В общем, тут снова пусто. С той, которую Стрежницкий подстрелил, тоже работаем.
Димитрий поморщился, потому как голова опять заныла.
– У меня такое чувство, что нас за нос водят.
– Идем, – Лешек протянул руку. – У нас есть еще время. И знаешь, мне давно казалось, что стоит побеседовать с отцом.
Милостью Божию его императорское величество Александр IV, самодержавный властитель всея Арсийской империи, а также земель Ближних и Дальних, островов Венейских и трех морей, пребывал в том меланхолично-мрачном настроении, которым травились пиявки.
Они, посаженные на высочайшее чело, дабы оттянуть дурную кровь, а с нею и мысли беспокойные, ибо именно в них, по разумению многих, и заключались болезни, наливались краснотой и отваливались. Целители качали головами, а франкский аптекарь, удостоенный высочайшей чести продемонстрировать тайное свое знание, цокал языком.
– Видеть? – он с восторгом поднимал очередную раздувшуюся пиявку и крутился на пяточках, дабы все собравшиеся сполна смогли оценить ее страшный вид. – Вот она, болезнь! Внутря!
Пиявка отправлялась в банку.
Придворные охали. Вздыхали.
И переглядывались со значением: мол, недолго уже осталось царю, коль от крови его пиявки дохнут. А стало быть, пришло время не только подумать о будущем, но и сделать что-нибудь, дабы это самое будущее не упустить.
– Папенька! – цесаревич кинулся к постели, выбивши щипчики из рук аптекаря.
Те щелкнули, отправляя в полет очередную красную пиявку. Кто-то охнул. Кто-то взвизгнул.
– Не помирай, папенька! – цесаревич шмыгнул носом и кулачком его вытер. А писарчук, за его императорским высочеством к самой постели пробравшийся, платочек сунул.
– Не буду, – пообещал император, глаза прикрывая.
– И пиявок не губи, – цесаревич отколупал начавшую набухать пиявку и сунул ее в руки писарчука, а тот, не удержавши этакое подношение, выронил, к вящему неудовольствию аптекаря. – Все ж живые твари… жалко их…
– Сии твари есть зосдать Господь, дабы здоровить сильно! – воскликнул франк, пиявку подымая. Ее он отправил в банку к дохлым товаркам. – Они пить дурная кровь. И когда выпить весь, ваш отец жить!
– Совсем весь кровь? – уточнил Лешек, пытаясь сковырнуть черную склизкую тварь, которая непонятным образом оказалась на собственной его ладони.
– Весь!
– Если весь кровь выпить, тогда что останется?
Пиявка не поддавалась, выказывая неестественную для своего вида прыть.
Придворные зашептались, то ли обсуждая новую для себя мысль, то ли Лешека, то ли аптекаря, который на цесаревича взирал с немалою укоризной.
– Не, – Лешек пиявку таки ухватил. – Нельзя, чтобы вся кровь пиявкам…
Он вручил ее несчастную аптекарю, и та, ловко крутанувшись, плюхнулась на белое запястье последнего, приникла жадно. Небось не кормили для пущего эффекту.
Император же застонал.
И Лешек, взявши батюшку за руку, завопил:
– Папенька, не помирайте пока! У меня именины!
И надо полагать, сия фраза вскорости разлетится по двору, а то и не одна, этак к вечеру будут пересказывать речь, которую цесаревич изволил произнести над бренным телом батюшки. Впрочем, чем бы они ни тешились, абы в заговоры не влезали…
– Подите все прочь, – его императорское величество приподнялся на подушках. – Думать буду… о делах… государственных…
Лицо его было красно и раздуто. Бородка всклокочена, а серьга в ухе поблескивала как-то слишком уж ярко, будто маслом ее натерли.
Но главное, ослушаться батюшку не посмели, и вскорости приемный кабинет его опустел, осталась лишь банка с пиявками, которые из этой банки норовили выползти.
– Гадость какая, – пробормотал Лешек, банку двумя пальчиками поднимая. Он перенес ее на слегка запылившийся столик и водрузил поверх бумаг. Кажется, кто-то что-то там просил, то ли титулов, то ли земель, то ли еще каких неотложных милостей.
– Не скажи, – его императорское величество потер шею. – Ишь, взопрел…
Он стянул через голову рубаху, которой и обтерся.
– Вот никогда не любил этой заразы… – Александр поскреб плечо, на котором расцвела красная сыпь. – Зато вышло, по-моему, убедительно…
– А это…
– Матушка твоя расстаралась. Сказала, полезно будет кровь почистить.
– Ага… от этой чистоты вон и пиявки дохнут, – проворчал Лешек, но больше для порядку, поскольку матушка точно не навредит, да и он сам не чувствовал отравы.
Его императорское величество устроился в кресле, плеснул себе компоту, яблочного с клюквой, до которого весьма охоч был, пусть и являлся сей компот питием обыкновенным, лишенным всякого изящества, и велел:
– Говори уже…
Лешек ущипнул себя за ухо и вздохнул, ибо разговор предстоял непростой:
– Папенька… Я вот как-то никогда и не спрашивал особо, как получилось, что ты, гм, как бы это выразиться, в императоры вышел… Но теперь… Ты же читал Митькины доклады?
Читал, тут и думать нечего.
Его императорское величество мог притворяться болезным, однако чтобы вот так взять и на самом деле пустить дела самотеком, тем паче такие, которые большою кровью грозятся, невозможно это. А значит, слышал.
И думал. И додумался наверняка до того, до чего и Лешек.
Вон отвечать не спешит, крутит в пальцах кубок резной, губу покусывает, думает, стало быть.
– Родственничек, значится… – произнес император презадумчиво. – А сходи-ка в кабинету, там альбом стоит… знаешь где.
Лешек знал.
Альбом, обтянутый черною кожей, украшенный тиснением, стоял на обычном своем месте. В руки он дался, но упреждающе кольнул иглою силы, мол, не шали. Весил альбом изрядно и толщины был немалой.
Батюшка, впрочем, принял его с легкостью.
Провел ладонью по гладкой коже, коснулся кованых уголков, откинул застежку и велел:
– Садись…
Первый снимок Лешеку был знаком. Он стоял на батюшкином столе промеж прочих, выделяясь из них какой-то особой невзрачностью.
– Папенька мой. И матушка. – Снимок был темным, почти выцветшим, и потому лица и покойного императора, и супруги его казались размытыми. – Тогда только-только начали дагеротипические карточки делать, но получалось худо. Помнится, батюшка сказывал, что они час позировали. Хотя если живописцам, то порой и поболе выходило.
Темные пальцы погладили изображение.
– Я копию заказал, уже когда магики научились создавать. Оригинал сгинул. Папеньку моего Господь щедро наградил детьми… Мой старший брат Николай.
На снимке был пухлый мальчонка в матросской рубашке, который ничем-то не напоминал императора. Впрочем, вот и другой, с которого на Лешека взирает надменный юноша в гусарском доломане. Он хорош собой и знает это.
– Его растили наследником, что, впрочем, не смогло изменить характера. Николаша был мягким человеком, доверчивым и полагающим, что Господь всегда заступится за невиновных.
Не заступился.
– Впрочем, иногда он становился удивительно упрям. Как правило, в крайне неподходящие для того моменты… – батюшка усмехнулся. – Алиса… Они встретились случайно, и с первой же этой встречи ощутили изрядное родство душ. Хотя, помнится, родители не слишком обрадовались.
Прошлое открывалось.
Великая императрица была полновата, строга с виду и… неприятна? Пожалуй. Этой вот строгостью, а еще манерой своею поджимать губы, будто бы заранее не одобряла она все, чему становилась свидетельницей.
– Он изводил матушку просьбами. Да и не только он. Алиса… я не скажу, что она была дурной партией. Ее родство с бриттской королевой давало надежду, что мы разрешим некоторые конфликты в южных морях. Нас влекли колонии, а еще многие полагали, что этот брак объединит две державы. Впрочем, наши целители предупреждали, что в роду юной принцессы имелись неприятные случаи… нездоровья. И родители склонны были ему верить. Они до последнего выступали против этого брака, но Николай, повторюсь, умел проявлять упрямство.
И женился-таки на своей Аликс.
Правда, брак этот не принес ожидаемых преференций.
– Я не знаю, была она плохой императрицей или хорошей. С матушкой они не больно ладили, но матушка моя имела довольно властную натуру, она не могла терпеть, когда кто-то перечил ей. Аликс же обладала неуступчивым характером. Она все делала по-своему. И за это ее невзлюбили.
Настолько, что нелюбовь эта выплеснулась в революцию? И сейчас история повторяется? Или же ее повторяют.
– Она родила моему брату пять дочерей и сына. К сожалению, мальчик изначально был нездоров, как того и опасались. Я знаю, что Затокин не единожды навлекал на себя гнев моего брата, когда осмеливался откровенно говорить, что мальчик не доживет до восемнадцати, а если и так, то здорового потомства он не оставит. Мой несчастный племянник был милым ребенком…
Нынешний снимок качества лучшего, и Лешек разглядывает худого мальчонку, окруженного сестрами. Белые платья их лишь подчеркивают болезненную бледность наследника. И глядит он прямо, серьезно, будто желая что-то сказать.
– При нем неотлучно находились целители, однако с возрастом сил требовалось больше, а травы, сгущающие кровь, не помогали. Затокин настаивал, чтобы наследником объявили кого-то иного. Он говорил, что мальчику нужны покой и тишина, что не стоит его мучить, но нужно лишь дать возможность прожить отведенный Господом срок достойно. Как понимаешь, мой брат не готов был принять это. И дважды отсылал Затокина, впрочем, возвращал вновь, поскольку Одовецкая не желала оставаться при дворе, а иных целителей подобного уровня не было…
Одовецкая? Та самая?
И отец кивает:
– Они всегда стояли на страже нашего здоровья. К слову, Затокин был ее мужем, но брак их закончился разводом. Помнится, в свое время изрядный скандал вышел, когда суд отказался отдать ей ребенка… – Отец замолчал и тряхнул головой. – Не все наши законы справедливы. С другой стороны, каким бы дрянным человеком Затокин ни был, даром Господь его не обделил, равно как и умением и честолюбием. Мы с братом по-разному относились к этому человеку, а поскольку императором был Николай, то… Затокин служил при дворе, заведовал лечебницей, которую основала Аликс, и вел исследования…
– Какие?
Снимка почтеннейшего целителя, который предпочел умереть, но не оставить подопечного, в альбоме не было, и Лешек дал себе зарок, что всенепременно поинтересуется у княгини.
– Да не буду врать, точно не знаю – меня в те годы здесь не было. То ли мор, то ли еще какая-то зараза… Хотел найти способ остановить ее. Знаешь, как бритты от оспы спасаются? Вот что-то в этом духе. К сожалению, уцелели лишь обрывки…
Мор? Интересно…
– Когда моего несчастного брата привели к отречению, он не пожелал все же покинуть страну, хотя возможность такая была. Он полагал, что трон перейдет к Алексею, при котором назначат регента, возможно Мишку, которому доверял всецело…
Однако вышло иначе.
– Я знаю, ему предлагали бежать. А если он не желает, то вывезти хотя бы Аликс с девочками, но она пожелала остаться подле мужа, а девочки…
Пять царевен, старшей из которых уже подыскивали супруга, а младшая только-только выросла из детских платьев.
– Никто не верил, что их действительно убьют. Николашу – возможно, но он мужчина, он знал, чем чреваты подобные ошибки, однако чтобы всех… Я их нашел, Лешек, всех нашел, кто был в том доме, кто…
Отец замолчал и потер шею, которую обвивала темная вязь наколки.
– Мог кто-нибудь выжить? – тихо спросил Лешек.
А отец, подумав, ответил:
– Не знаю… впрочем… – он прикрыл глаза, а ладонью накрыл снимок, будто желая спрятаться от мертвецов. – Когда я лишь принял корону, мне писали время от времени люди, клялись, что они помогли бежать. Появлялись даже девушки. Одна выдавала себя за Настеньку, другую пытались выставить Татьяной…
– И?
– Кровь не так уж сложно проверить. Особенно нашу кровь, – его императорское величество покачал головой. – Те люди были не слишком умны. Однако я не исключаю саму возможность. Но даже если представить, что кому-то из них удалось спастись…
Кому?
Не наследнику, который нуждался в постоянной опеке целителей. Он бы не ушел далеко, и это понимали прекрасно. Тогда…
Ольга? Татьяна? Хохотушка Машенька? Или Анастасия?
Почему одна? И куда она подевалась? Ладно Смута, которая заставляла прятаться, но потом, после? Стоило бы объявиться и… Подтвердить кровное родство несложно, и великой княжне нашлось бы место в Арсиноре, достойное ее происхождения.
Почему же?.. Не поверила? Испугалась, что, не желая делиться властью, отец избавится от племянницы? Или…
– Георгий… – отец перевернул тяжелый лист. – Он всегда был самым ярким из нас.
Смуглый и темноглазый, выглядевший немного иным, не похожим на прочих царевичей, Георгий смотрел строго, и вместе с тем строгость эта казалась притворством.
– Из него получился бы куда как лучший император, нежели из Николая, и даже Николаша признавал это, но ему было пятнадцать, когда Жора заболел. Никто сразу не понял, даже Затокин. Просто кашель, просто простуда… Оказалось – чахотка.
Отец поглаживал снимок.
А Лешек смотрел.
– Сперва ее удавалось сдерживать, даже появилась надежда, что еще немного, и она вовсе отступит. Порой у целителей получалось, однако здесь все пошло иначе. Она вернулась, и у него стали гнить кости. Мы только и могли, что избавить его от боли. Гоше пришлось покинуть Арсинор. Он жил у моря и, сказывали, в последние годы много пил, ко всему мешая выпивку с морфием. Не мне судить. Эту чахотку магия почти не брала. Одовецкая была при нем в последние годы, но и ее умения не хватило. Мой брат умер еще до Смуты. Однажды просто захлебнулся собственной кровью.
– Дети?
– Болезнь сделала его… неспособным к зачатию.
Еще лист. И снимок.
Трое братьев, похожих и в то же время разных. А рядом – еще один, на сей раз вполне знакомый.
– Мишенька… Пожалуй, и из него вышел бы лучший император, нежели из Николая. В этом и парадокс, Николай был самым… непригодным, но являлся наследником. Мишенька до последнего держался подле брата. Я знаю, ему не раз и не два предлагали корону, его готовы были поддержать многие, да и супруга его не прочь была бы, знаю, стать императрицей.
Отец отвлекся, чтобы перевернуть страницу.
Женщина была узколица, узколоба и откровенно некрасива, впрочем, что-то в неправильных чертах ее лица все же притягивало взгляд.
– Неприятнейшая особа, к слову. Вышла замуж за Мишеньку, еще не получив развода с первым своим супругом. Скандал с трудом удалось замять. Она никогда не скрывала, что желает власти. Но людям, как ни странно, нравилась. Ее салон быстро стал знаменит. Пожалуй, она была полной противоположностью Аликс. Яркая. Успешная. Эксцентричная. Она позволяла себе посмеиваться над Аликс. И не стеснялась распускать сплетни, что, впрочем, сложно доказать, но Николаша писал, что едва не разругался с Мишкой из-за этой… Аликс, как понимаешь, вовсе не горела желанием принимать Наталью Сергеевну, тем паче вводить ее в ближний круг. А влюбленный Мишенька не понимал, отчего его дорогую Натали игнорируют. Одно радует, детей у них не было. Когда все произошло, Мишеньку сослали в Пермь. А он, вместо того чтобы заявить о правах на престол, отправился туда… могилы до сих пор не нашли.
Женщина смотрела с вызовом. И…
– А она?
– Она? – отец задумался, и крепко. И вскоре вынужден был признать: – Убили Мишеньку и его секретаря. Брасова исчезла… честно говоря, думаю, ее тоже убили. Не тот у нее характер, чтобы держаться в стороне.
– Как ты сказал?
– Брасова. По первому супругу… Она сама из простых, но замуж вышла удачно. Оба раза. А еще она была достаточно умна, чтобы понимать, что ее здесь не любят. Пожалуй, у Мишеньки, будь он порешительней, имелись неплохие шансы. Но он полагал, что верность превыше всего. И пусть брат отрекся, но оставался Алексей, которого можно было бы короновать, а раз так, то собственные права свои Мишенька полагал недостаточными. Его убили прежде Николая, верно опасаясь, что, как только известие о расстреле дойдет до Мишеньки, он не станет более притворяться покорным.
Еще снимок. Вновь старый и смутный…
– Мой дядя, кузены, великая княжна – она была в немалых летах и нравом отличалась на редкость неуступчивым. У них у всех был шанс уехать, но никто и не думал, что все так повернется. Смуту полагали временной. Как же, война, которая тянулась столько лет, народ устал, вот и бунтует, но на всяких бунтовщиков войска сыщутся, и надо лишь погодить.
Пожилая женщина, чьи черты лица кажутся смутно знакомыми. И мужчина в старого кроя платье, рядом с ним – мальчик. И снова мужчина, но другой.
Незнакомые чужие люди, которые могли бы быть родней.
– Их убили в Алапаевске, якобы неизвестная банда. Охрану расстреляли, а их увезли. После смутьяны объявили о побеге…
И снова снимки.
– Арсинор… расстреляли прилюдно, о чем и написали в газетах…
И еще один.
Кровь, кровь и снова кровь… Их вырезали, всех тех, кто был связан друг с другом незримыми узами родственной силы. Вырезали, не понимая, что пролитая кровь взывает к отмщению, а сила пробуждается, готовая выплеснуться.
И выплеснулась. Пролетела по людям, изменяя их, побуждая лить еще больше крови.
Лешек закрыл глаза и велел себе успокоиться. Тот, кого он ищет, где-то здесь, он сокрыт за снимками.
– У них детей быть не могло, во всяком случае, известных и признанных… – отец закрыл альбом и провел руками по лицу. – Мне повезло. Я не знаю, что делал бы, если бы остался здесь. Но я уродился на редкость слабым, больным, и никто из целителей не давал мне и года жизни… кроме Одовецкой.
– Той самой?