Адский дом Матесон Ричард

Поколебавшись, Флоренс сказала:

– Я думаю, было бы правильно открыть карты, доктор Барретт. Мне кажется, вы по-прежнему убеждены, что таких вещей, как призраки, не существует.

– Если под призраками вы подразумеваете живущие после смерти личности, то тут вы совершенно правы.

– Невзирая на тот факт, что их видели на протяжении веков? Порой видели сразу несколько человек? Видели животные? И были сделаны фотоснимки? И переданные сведения были позже подтверждены? Что призраки прикасались к людям. Передвигали предметы. И даже были взвешены.

– Эти факты свидетельствуют о неких явлениях, мисс Таннер, а не доказывают существование призраков.

Флоренс устало улыбнулась:

– Даже не знаю, что на это ответить.

Барретт вернул ей улыбку и развел руками, словно говоря: «Мы в этом не придем к согласию, так почему бы не оставить все как есть?»

– Стало быть, вы не признаёте жизни после смерти, – продолжала настаивать Флоренс.

– Это любопытная идея, – сказал Барретт. – У меня нет против нее никаких возражений, пока от меня не требуют поверить в концепцию общения с так называемыми живущими после смерти.

Флоренс печально посмотрела на него:

– Вы говорите так, несмотря на то что сами слышали на сеансах всхлипы радости?

– Я слышал подобные всхлипы и в психбольницах.

– В психбольницах?

Барретт вздохнул:

– Я никого не хотел обидеть. Но это ясно свидетельствует, что общение с умершими привело многих людей к сумасшествию, а не к успокоению души.

– Это неправда, – упрямствовала Флоренс. – Если бы это было так, все попытки общения с духами давно бы закончились. А они не закончились и продолжаются на протяжении веков.

Она пытливо посмотрела на Барретта, словно пытаясь понять его точку зрения.

– Вы называете это любопытной идеей, доктор. Но, конечно же, это нечто большее. А как же религии, принимающие идею о жизни после смерти? Разве не сказал апостол Павел: «Если мертвые не воскреснут, то и вера наша тщетна»?

Барретт не ответил.

– Но вы не согласны, – констатировала очевидное Флоренс.

– Не согласен.

– И можете предложить какую-то альтернативу?

– Да. – Барретт с вызовом встретил ее взгляд. – Альтернатива гораздо интереснее, хотя она сложнее и требовательнее, а именно – подсознательная сущность, это обширное, скрытое пространство человеческой личности, которое, как айсберг, лежит ниже так называемого порога сознания. Вот где таится колдовство, мисс Таннер. Не в умозрительном царстве жизни после смерти, а здесь, сегодня, это вызов нам самим. Неоткрытые тайны человеческого многообразия, инфракрасные возможности нашего тела, ультрафиолетовые возможности нашего сознания. Вот альтернатива, которую я предлагаю: расширенные способности человеческого организма, которые еще не установлены. Способности, которые, я уверен, и становятся причиной всех этих парапсихических явлений.

Флоренс помолчала, а потом улыбнулась.

– Увидим, – сказала она.

Барретт кивнул:

– Да, увидим.

Эдит оглядела обеденный зал.

– Когда был построен этот дом? – спросила она.

Барретт посмотрел на Фишера:

– Вы не знаете?

– В тысяча девятьсот девятнадцатом, – ответил тот.

– Из некоторых сказанных вами сегодня слов у меня сложилось впечатление, что вы кое-что знаете о Беласко, – сказал Барретт. – Может, расскажете? Было бы не лишним, – он подавил улыбку, – знать нашего противника.

«Забавляешься? – подумал Фишер. – Тебе будет не до забав, когда Беласко и прочие примутся за дело».

– Что вы хотите узнать? – спросил он.

– Все, что вы можете рассказать, – ответил Барретт. – Общее описание его жизни может оказаться полезным.

Фишер налил себе еще чашку кофе, поставил кофейник на стол и, обхватив руками чашку, начал рассказ:

– Он родился в тысяча восемьсот семьдесят девятом году, незаконный сын Майрона Сандлера, американского изготовителя военного снаряжения, и Ноэль Беласко, английской актрисы.

– Почему он взял фамилию матери? – спросил Барретт.

– Сандлер был женат, – сказал Фишер и, помолчав, продолжил: – О его детстве ничего не известно, не считая отдельных эпизодов. В пять лет он повесил кошку, чтобы посмотреть, оживет ли она для второй из своих девяти жизней. Когда она не ожила, он рассердился, разрубил ее на куски и выбросил их из окна спальни. После этого мать прозвала его Порочным Эмериком.

– Я полагаю, он воспитывался в Англии, – вскользь заметил Барретт.

Фишер кивнул.

– Следующий подтвержденный эпизод – нападение с сексуальными намерениями на младшую сестру, – продолжил он.

Барретт нахмурился:

– И все будет в том же роде?

– Он прожил не образцовую жизнь, доктор, – язвительно проговорил Фишер.

Барретт поколебался.

– Ладно, – сказал он и посмотрел на Эдит. – Ты не возражаешь, дорогая?

Эдит покачала головой, и он взглянул на Флоренс:

– Мисс Таннер?

– Нет, если это поможет что-то понять, – сказала та.

Барретт сделал знак Фишеру, прося его продолжить.

– После этого нападения сестра два месяца пролежала в больнице, – сказал Фишер. – Не буду входить в детали. А Беласко отправили в частную школу – в то время ему было десять с половиной. Там его много лет обижали, особенно досаждал один учитель-гомосексуалист. Позже Беласко пригласил его на недельку в свой дом, и к концу этого срока уже ушедший на пенсию учитель вернулся домой и повесился.

– А как Беласко выглядел? – спросил Барретт, стараясь направлять рассказ Фишера.

Фишер погрузился в воспоминания и через некоторое время процитировал:

– «Зубы как клыки хищника. Когда он обнажает их в улыбке, создается впечатление рычащего зверя. Лицо белое, так как он ненавидит солнце и избегает выходить на улицу. Удивительно зеленые глаза, которые словно обладают каким-то внутренним светом. Лоб широкий, волосы и коротко подстриженная бородка черные как смоль. Несмотря на красоту, лицо его пугает – это лицо некоего демона, принявшего человеческий облик».

– Кому принадлежит это описание? – спросил Барретт.

– Его второй жене. Она покончила с собой в двадцать седьмом.

– Вы помните это описание дословно, – сказала Флоренс. – Наверное, перечитывали его много раз.

Фишер хмуро улыбнулся:

– Как сказал доктор, надо «знать противника».

– Он был высокий или нет? – спросил Барретт.

– Высокий. Шесть футов пять дюймов. Его прозвали Рычащим Гигантом.

Барретт кивнул:

– Образование?

– Нью-Йорк, Лондон, Берлин, Париж, Вена. Ни одного специализированного курса. Логика, этика, религия, философия.

– Мне представляется, достаточно, чтобы дать рационалистическое объяснение его действиям, – сказал Барретт. – Свои деньги он унаследовал от отца, не так ли?

– В основном. Мать оставила ему несколько тысяч фунтов, а отец – десять с половиной миллионов долларов, свою долю от продаж винтовок и автоматов.

– Это могло вызвать у него чувство вины, – сказала Флоренс.

– Беласко в жизни не испытал ни тени угрызений совести.

– Что лишь убеждает в его умственных отклонениях.

– У него могли быть умственные отклонения и в то же время блестящий интеллект, – продолжил Фишер. – Он разбирался во всех предметах, которые изучал. Говорил и читал на дюжине языков. Интересовался натуральной и метафизической философией. Изучил все религии, каббалистику и доктрины розенкрейцеров, древние таинства. Его ум был кладовой сведений, энергетической станцией. – Он помолчал. – Склепом фантазий.

– Он кого-нибудь любил в своей жизни? – спросила Флоренс.

– Он не верил в любовь, – ответил Фишер. – Он верил в волю. «Эта редкая собственная кинетическая энергия, этот магнетизм, это самое таинственное и всеподавляющее наслаждение ума: влияние». Конец цитаты. Эмерик Беласко, тысяча девятьсот тринадцатый год.

– Что он понимал под «влиянием»? – спросил Барретт.

– Способность ума доминировать, – ответил Фишер. – Способность одной человеческой личности управлять другими. Он определенно обладал какой-то гипнотической силой, как Калиостро или Распутин. Цитата: «Никто никогда не приближался к нему слишком близко, чтобы его страшное присутствие не подавило и не поглотило их». Снова его вторая жена.

– У Беласко были дети? – спросила Флоренс.

– Говорят, был сын. Впрочем, точно никто не знает.

– Вы сказали, дом был построен в девятнадцатом году, – сказал Барретт. – И разложение началось сразу же?

– Нет, сначала дом славился своим гостеприимством. Haut monde[2], рауты. Широкие балы. Вечерние приемы. Люди съезжались со всей страны и со всего мира, чтобы провести здесь уик-энд. Беласко был превосходным хозяином – утонченным, обаятельным. Потом… – Фишер поднял правую руку, почти соединив большой и указательный пальцы. – В тысяча девятьсот двадцатом – «un peu»[3], как он называл это, soupon[4] деградации. Вхождение, шаг за шагом, в явную похоть – сначала в разговорах, потом в поступках. Сплетни. Придворные интриги. Аристократические махинации. Вино рекой и альковная возня. Все это порождалось Беласко и его влиянием.

Все, что он делал в этой фазе, было подражанием образу жизни европейского высшего общества восемнадцатого века. Как он все это делал, слишком долго объяснять. Однако все устраивалось весьма тонко, с огромным мастерством.

– Полагаю, результатом этого явилась прежде всего половая распущенность, – сказал Барретт.

Фишер кивнул:

– Беласко учредил клуб под названием «Les Aphrodites». Каждую ночь – а потом два и даже три раза в день – они устраивали собрание; Беласко называл это симпозиумом. Принимали всевозможные наркотики и возбуждающие средства, садились за стол в большом зале и говорили о сексе, пока все не доходили, по выражению Беласко, до «сладострастия». И тут начиналась оргия.

Однако это был не исключительно секс. Принцип излишества применялся здесь к каждой фазе жизни. Обеды превращались в обжорство, питье – в пьянство. Расцвела наркомания. И его гости извратились как в физическом смысле, так и в умственном.

– Как это? – спросил Барретт.

– Представьте двадцать или тридцать человек, которые мысленно подзадоривают друг друга – подталкивают делать друг с другом все, что хочется, никаких ограничений, кроме собственного воображения. И когда их мысли начали распускаться – или, если хотите, замыкаться на одном, – то же самое произошло со всеми аспектами их совместной жизни здесь. Люди стали задерживаться здесь на месяцы, потом на годы. Этот дом стал для них образом жизни. Образом жизни, который с каждым днем постепенно становился все более безумным. В отрыве от сравнения с нормальным обществом общество этого дома само стало считать себя нормой. Нормой стала полная вседозволенность. А вскоре стала нормой зверская жестокость и резня.

– Как же могла вся эта… вакханалия оставаться без последствий? – спросил Барретт. – Несомненно, кто-то должен был – как это говорят? – призвать Беласко к порядку.

– Дом стоит в отдалении, действительно в отдалении от всех. Здесь не было телефонной связи с внешним миром. И к тому же, и это не менее существенно, никто не отваживался вступить в противостояние с Беласко, все слишком боялись его. Иногда частные детективы могли сунуть нос, но никогда ничего не находили. Когда случалось расследование, все вели себя подобающим образом. Никогда никаких свидетелей. А если были, Беласко подкупал их.

– И все время люди приходили сюда? – недоверчиво спросил Барретт.

– Валили табунами, – подтвердил Фишер. – Через какое-то время Беласко так надоело принимать у себя в доме одних неисправимых грешников, что он начал путешествовать по миру, приглашая творческую молодежь посетить его «аристократическое уединение», чтобы написать стихи или картину, или сочинить музыку, или просто поразмышлять. А когда он заполучал их здесь, то, конечно… – Он сделал неопределенный жест. – «Влияние».

– Самое подлое из зол, – сказала Флоренс, – растление невинных. – Она почти что с мольбой помотрела на Фишера. – Неужели в этом человеке не было хоть капли чего-то достойного?

– Ни капли, – ответил он. – Одним из его любимых занятий было губить женщин. Будучи таким высоким и импозантным, таким обворожительным, он с легкостью мог влюблять их в себя. А потом, когда они теряли от него голову, бросал их. Так он поступил с собственной сестрой – той самой, на которую когда-то напал. Она была его любовницей год. А потом он ее вышвырнул, она стала примадонной в его театральной труппе и наркоманкой. В тысяча девятьсот двадцать третьем году умерла от передозировки героина.

– А сам Беласко принимал наркотики? – спросил Барретт.

– Поначалу. Позже он стал отстраняться от участия в занятиях своих гостей. Ему пришла мысль взяться за изучение природы зла, и он решил, что не сможет этого сделать, если сам будет активным участником. Поэтому он начал удаляться от всего этого, сконцентрировав свою энергию на массовом растлении гостей.

Около тысяча девятьсот двадцать шестого года Беласко приступил к своей последней кампании. Он удвоил усилия, поощряя гостей придумывать всевозможные жестокости, извращения и ужасы. Проводил соревнования, чтобы посмотреть, кто способен на самые жуткие идеи. Начал то, что сам назвал «Дни растления», – дни круглосуточных безумств, непрерывного разврата. Он попытался буквально инсценировать «Сто двадцать дней Содома» маркиза де Сада. И начал ввозить для совокупления со своими гостями уродов со всего мира – горбунов, карликов, гермафродитов и так далее.

Флоренс закрыла глаза и склонила голову, крепко прижав ко лбу сцепленные руки.

– Примерно в это время все и началось, – продолжал Фишер. – Не стало слуг, чтобы поддерживать дом в порядке, – к тому времени они уже ничем не отличались от гостей. Прачечная прекратила работу, и всем нужно было самим стирать свое белье – чего они, конечно, не делали. Не было поваров, и все готовили себе из чего попало – а попадало все меньше и меньше, потому что подвоз продуктов и спиртного почти прекратился из-за отсутствия слуг.

В тысяча девятьсот двадцать седьмом году дом поразила эпидемия гриппа. Поверив нескольким врачам среди своих гостей, что туман в долине Матаваски губителен для здоровья, Беласко замуровал окна. Примерно в это же время главный генератор, который больше никто не обслуживал, начал давать сбои, и всем пришлось по большей части пользоваться свечами. Зимой двадцать восьмого погасла печь, и никто не побеспокоился вновь растопить ее. В доме стало холодно, как в морозильнике. И тринадцать гостей умерли от воспаления легких.

Но никому до этого не было дела. К тому времени все зашло уже так далеко, что всех беспокоило лишь их «дневное меню распутства», как называл это Беласко. К тысяча девятьсот двадцать восьмому году они уже докатились до членовредительства, убийств, некрофилии и каннибализма.

Трое слушателей сидели безмолвно и неподвижно, Флоренс склонила голову, Барретт и Эдит уставились на Фишера, а тот негромко, без всякого выражения продолжал, словно рассказывал что-то очень обычное:

– В июне двадцать девятого года Беласко устроил в своем театре подобие римского цирка. Кульминацией было поедание девственницы голодным леопардом. В июле того же года группа врачей-наркоманов начала эксперименты на животных и людях, изучая порог боли, производя замену органов и создавая уродов.

К тому времени все, кроме Беласко, дошли до скотского состояния, они редко мылись, ходили в грязных лохмотьях, ели и пили все, что попадалось под руку, убивали друг друга из-за пищи и воды, спиртного, наркотиков, секса, крови, даже вкуса человечины, который к тому времени многим был уже знаком.

И среди них ходил Беласко, холодный, отстраненный, равнодушный. Беласко, новый Сатана, созерцал свой сброд. Гигантская, устрашающая фигура, смотрящая на созданный им воплощенный ад.

– И как все это закончилось? – спросил Барретт.

– Если бы это закончилось, разве мы были бы здесь?

– Это закончится теперь, – сказала Флоренс.

Барретт продолжил свои вопросы:

– И что стало с Беласко?

– Никто не знает, – ответил Фишер. – Когда в ноябре двадцать девятого года родственники некоторых его гостей ворвались в дом, все внутри были мертвы – двадцать семь трупов.

Беласко среди них не было.

Флоренс прошла в дальний конец огромного зала. Последние десять минут она сидела в углу, «подготавливая себя», как сказала остальным. И теперь была готова.

– Готова настолько, насколько это возможно в таком климате. Чрезмерная сырость всегда мешает, – улыбнулась она. – Займем свои места?

Все четверо уселись за огромный круглый стол – Фишер напротив Флоренс, Барретт через несколько стульев от нее, Эдит рядом с ним.

– Я догадалась, – заявила Флоренс, усевшись. – Зло в этом доме сконцентрировалось с такой интенсивностью, что может заманивать земных духов отовсюду. Другими словами, дом может служить гигантским магнитом для падших душ. Это объясняет его замысловатую структуру.

«Что можно на это сказать?» – подумал Барретт. Он посмотрел на Эдит и был вынужден подавить улыбку, увидев, как она уставилась на Флоренс.

– Вы уверены, что это оборудование вас не потревожит? – спросил он.

– Ничуть. Между прочим, было бы не лишним с вашей стороны включить магнитофон, когда Красное Облако начнет говорить. Он может сказать что-нибудь ценное.

Барретт уклончиво кивнул.

– Он ведь тоже работает на батарейках?

Барретт снова кивнул.

– Хорошо. – Флоренс улыбнулась. – Остальные приборы, конечно, мне не нужны. – Она взглянула на Эдит. – Ваш муж, конечно же, объяснил вам, что я не физический медиум. Я лишь вхожу в ментальный контакт с духами и допускаю их только в форме мыслей. – Она огляделась. – Вы не могли бы погасить свечи?

Эдит окаменела, когда Лайонел послюнил пальцы и сжал фитиль свечи, а Фишер задул свою. Осталась только ее – крохотный пульсирующий ореол света в безбрежном пространстве зала: камин погас час назад. Эдит не могла заставить себя погасить свечу, и Барретт, протянув руку, сделал это за нее.

Чернота обрушилась на нее, как приливная волна, так что у нее захватило дыхание. Эдит нащупала руку Лайонела, и этот момент напомнил ей, как однажды она была в Карлсбадских пещерах. В одной из пещер гид выключил свет, и темнота стала такой непроницаемой, что Эдит ощутила, как она давит на глаза.

– О, Дух Любви и Нежности! – начала Флоренс. – Мы собрались здесь этим вечером, чтобы достичь совершенного понимания законов нашего бытия.

Барретт ощутил, как похолодела рука Эдит, и сочувственно улыбнулся, хотя жена не могла этого видеть. Он понимал, каково ей, ведь сам он десятки раз проходил через это, когда только начинал работать. Правда, и она бывала вместе с ним на сеансах, но никогда в помещении такого жуткого размера и с такой жуткой историей.

– Дай нам, о Божественный Учитель, средство общения с потусторонними духами, особенно с теми, кто бродит по этому дому в беспокойных муках.

Фишер издал долгий, неровный вздох. Ему вспомнилось, как он впервые устроил сеанс здесь в 1940 году – в этом же зале, за этим самым столом. Все предметы вокруг как будто кто-то расшвыривал, один «случайно» угодил в доктора Грэма. Воздух тогда наполнял зеленоватый светящийся туман. Фишер ощутил сухость в горле. «Я не должен устраивать здесь сеансы», – подумал он.

– Да будет наша работа по наведению моста через пропасть смерти успешно закончена, чтобы боль превратилась в радость, а печаль в умиротворение. Всего этого мы просим от имени нашего беспредельного Отца. Аминь.

На какое-то время воцарилась тишина. Потом Эдит вздрогнула, когда Флоренс тихим, мелодичным голосом запела:

– Мир ощутил учащенное дыхание с вечного берега небес. И души, поправшие смерть, снова вернулись на землю.

Эдит почувствовала, как вся покрылась мурашками от приглушенного пения Флоренс в темноте.

Когда гимн закончился, Флоренс тяжело задышала и стала делать пассы у лица. Через несколько минут она стала тереть ладонями плечи, провела ими по груди, животу и бедрам. Поглаживания были почти чувственными, ее губы приоткрылись, и на лице отразилось отстраненное оцепенение. Дыхание стало медленнее и громче и вскоре превратилось в свистящие хрипы и придыхания. Ладони теперь вяло лежали на коленях, а локти и плечи слегка подергивались. Постепенно ее голова запрокинулась и коснулась спинки стула. Флоренс издала долгий, неровный вздох и замерла.

В огромном зале не слышалось ни звука. Барретт смотрел на место, где она сидела, хотя ничего не было видно. Эдит закрыла глаза, предпочитая собственную темноту той, что наполняла помещение. Фишер в напряжении сидел на стуле и ждал.

Кресло под Флоренс скрипнуло.

– Я – Красное Облако, – проговорила она звучным голосом. Ее лицо в темноте окаменело в высокомерном выражении. – Я – Красное Облако, – повторила она.

– Добрый вечер. – Барретт вздохнул.

Флоренс что-то проворчала и кивнула:

– Я приходить издалека. Принести привет вам из Вечного Места. Красное Облако рад видеть вас. Всегда рад видеть обитатели Земли собраться в круг веры. Мы всегда с вами, следить и оберегать. Смерть не конец дороги. Смерть только дверь в мир без конца. Это мы знаем.

– А не могли бы вы… – начал Барретт.

– Земные души в узилище, – перебила его Флоренс. – Закованы в темницу плоти.

– Да, да, – сказал Барретт. – А не могли бы вы…

– Смерть – прощение, освобождение. Оставьте то, что поэт зовет «грязными покровами гниения». Найдите свободу – свет – вечное наслаждение.

– Да, но не кажется ли вам…

Эдит закусила губу, чтобы не рассмеяться, когда Флоренс снова перебила:

– Женщина Таннер говорит включить машину, получить голос на ленте. Не знаю, что она имеет в виду. Вы знаете?

Барретт хмыкнул:

– Хорошо.

Протянув руку через стол, он нащупал магнитофон, включил его и пододвинул микрофон к Флоренс:

– А теперь, если позволите…

– Красное Облако ведет женщину Таннер. Ведет второй медиум на этой стороне. Говори с женщиной Таннер. Приведи ей другие духи.

Флоренс вдруг обернулась, оскалив зубы и сдвинув брови, и из ее горла вырвалось недовольное рычание.

– Плохой дом. Место болезни. Здесь зло. Плохое лекарство. – Она покачала головой и снова прорычала: – Плохое лекарство.

Она повернулась назад, удивленно ворча, как будто кто-то появился за спиной и привлек ее внимание.

– Здесь человек. Безобразный. Как пещерный человек. Длинные волосы. Грязь на лице. Царапины, нарывы. Желтые зубы. Человек наклонился, скрючился. Без одежды. Как зверь. Тяжело дышит. В муке. Очень больной. Говорит: «Дайте мне покой. Отпустите».

Эдит вцепилась в руку Лайонела, боясь открыть глаза, чтобы не увидеть описанную Флоренс фигуру.

Флоренс покачала головой, а потом медленно подняла руку и указала на вход в зал:

– Уходить. Покинуть дом. – Она уставилась в темноту и с ворчанием повернулась назад. – Нехорошо. Здесь слишком долго. Не слушай. Не понимай. – Она постучала по голове указательным пальцем. – Слишком много болит внутри.

Потом издала звук, словно ее что-то заинтересовало.

– Границы, – сказала она. – Нации. Пределы. Не знаю, что это значит. Крайности и границы. Пределы и крайности. – Она покачала головой. – Не знаю.

Она дернулась, как будто кто-то грубо схватил ее за плечо.

– Нет. Уходи, – пробормотала Флоренс. – Здесь молодой человек. Говорит, должен сказать – должен сказать. – Она снова что-то проворчала, и все стихло.

Все трое вздрогнули, когда Флоренс вскрикнула:

– Я вас не знаю! – Она в безумном волнении обвела глазами стол. – Почему вы здесь? Это нехорошо. Ничего не меняется. Ничего! Убирайтесь отсюда, а не то я вам покажу! Я не могу ничего поделать с собой! Сукины сыны! Пошли к черту!

Эдит плотно прижалась к спинке стула. Голос был совсем не похож на голос Флоренс – истерический, неуравновешенный, угрожающий.

– Как вы не видите, что я ничего не могу поделать! Я не хочу вредить вам, но я должен! – Флоренс вытянула вперед голову, закрыв глаза и оскалив зубы. – Предупреждаю, – сказала она горловым голосом. – Убирайтесь из этого дома, пока я не убил вас всех!

Эдит вскрикнула, услышав отрывистый стук по столу.

– Что это? – спросила она, но ее голос был заглушен серией диких ударов.

Казалось, какой-то вышедший из себя мужчина в ярости со всей силы стучит по столу молотком. Барретт сделал движение в сторону своих приборов, но вспомнил, что в доме нет электричества, и выругался про себя.

Удары вдруг прекратились. Флоренс застонала, и Эдит посмотрела в ее сторону. В ее ушах все еще раздавались удары, и тело онемело, словно вибрации омертвили его.

Она вздрогнула, когда Лайонел отпустил ее руку. Потом услышала шорох его одежды и снова вздрогнула, когда с его стороны вспыхнул маленький красный огонек. Барретт вынул из кармана фонарик-ручку и посветил на Флоренс. В тусклом свете Эдит увидела, что ее голова откинулась на спинку, глаза закрыты, язык высунут.

Эдит с испугом ощутила распространяющийся из-под стола холод. Поежившись, она обхватила себя руками. Фишер сжал зубы, удерживая себя, чтобы не вскочить со стула.

Барретт дернул за провод микрофона, и от шороха по столу Эдит снова вздрогнула.

– Температура падает, – продиктовал Барретт в микрофон. – Это явно ощущается. Снятие показаний приборов невозможно. Физическому явлению предшествовала серия сильных сотрясений. – Он еще раз посветил на Флоренс. – Реакции мисс Таннер неоднородны. Остается в состоянии транса, но переменного. Возможное частичное затемнение сознания при начале непредвиденного физического явления. Вероятный фактор – отсутствие кабинета. Вкладываю в руку пробирку с раствором солей урана.

Эдит увидела, как красный луч фонарика шарит по столу, потом рука Лайонела взяла пробирку. От холода под столом ломило ноги. И все же она почувствовала себя лучше, невозмутимый тон Лайонела произвел успокаивающий эффект. Она увидела, как он вложил пробирку в руки Флоренс.

Та вдруг выпрямилась и открыла глаза.

Барретт досадливо нахмурился:

– Субъект вышел из транса.

Он выключил магнитофон и чиркнул спичкой. Флоренс отвернулась, когда зажглась свеча.

Фишер встал и двинулся вокруг стола к кувшину с водой. Когда он наливал воду в стакан, край кувшина стучал по стеклу. Барретт взглянул на него. Фишер протянул стакан Флоренс, которая осушила его одним глотком.

– Ну вот, – улыбнулась она Фишеру. – Спасибо. – Флоренс поставила стакан и поежилась. – Что случилось?

Когда Барретт рассказал ей, она в замешательстве уставилась на него:

– Не понимаю. Я не физический медиум.

– Только что были. Во всяком случае, зарождались как таковой.

Флоренс обеспокоилась:

– Это бессмыслица. С чего бы это мне через столько лет становиться физическим медиумом?

– Понятия не имею.

Флоренс посмотрела на него, потом неохотно кивнула:

– Да. Этот дом… – Она огляделась вокруг и вздохнула. – Божья воля, не моя. Если моя роль в очищении его состоит в изменении типа медиума, пусть так и будет. Важен только результат. – Взглянув на Фишера, она подумала: «С его плеч груз переместился на мои».

– Если вы в состоянии, мы можем теперь поработать вместе, – сказал Барретт.

– Да, конечно.

– Я позвоню человеку Дойча и попрошу завтра утром позаботиться о сооружении кабинета.

Барретт не был уверен, что все происшедшее указывает на способности Флоренс как физического медиума, достаточные для его целей, но определенно не лишним было проверить, не имеет ли она такой способности. Если так, работа с ней могла бы ускорить дело, во всяком случае, это было бы лучше, чем ждать разрешения Дойча на привлечение собственного персонала Барретта.

Увидев на ее лице тревогу, он спросил:

– Вы действительно этого хотите?

– Да, да, – неуверенно улыбнулась Флоренс. – Просто… видите ли, мне трудно это понять. Все эти годы я была ментальным медиумом. – Она покачала головой. – И вот вам. – Она насмешливо хмыкнула. – Поистине пути Господни неисповедимы.

– Как и пути этого дома, – заметил Фишер.

Флоренс удивленно взглянула на него:

– Вы думаете, дом имеет какое-то отношение к тому, что я…