Большая грудь, широкий зад Янь Мо
– Всевышний Господь наш Иисус Христос! Господи Боже, благослови и сохрани верного раба Твоего и друзей моих в этот час страданий и бедствий, коснись святой рукой Твоей глав наших, даруй нам силу и мужество, да родят младенцев жены их, да дадут козы много молока, да принесут куры много яиц, да ослепит пелена мрака глаза лихих людей, да не вылетят пули их, да занесут их не туда кони их, да сгинут они в болотах и топях… Господи, ниспошли всевозможные наказания на главу мою, дозволь принять беды и страдания всякой живой души…
Остальные стояли, молча и торжественно внимая молитве. По выражению лиц было видно, что они тронуты до глубины души.
Подошедшая тетушка Сунь с холодной усмешкой отпихнула Мюррея в сторону. Пастор пошатнулся, удивленно уставившись на нее, завершил свою пространную Молитву торопливым «Аминь!» и осенил себя крестным знамением.
Отливающие серебром волосы тетушки Сунь были гладко зачесаны, собраны на затылке в плотный, ровный пучок и закреплены блестящей серебряной шпилькой, а по бокам заколоты палочками из полыни. Она была в белой накрахмаленной кофте с косыми полами, под одной из боковых застежек, почти под мышкой, виднелся белый носовой платок. Черные штаны, подвязанные ремешками чуть выше лодыжек, туфли с белой подошвой, бирюзовым верхом и вышитыми на нем черными цветами.
От нее веяло свежестью и ароматом гледичии19. Выступающие скулы, нос с горбинкой, тонкая линия губ, глубоко посаженные глаза, излучающие мягкий свет. Вся она была словно не от мира сего и составляла резкий контраст с мощной и неуклюжей Шангуань Люй.
Взяв из рук Фань Саня флакончик с зеленой жидкостью, урожденная Люй подошла к тетушке Сунь и негромко спросила:
– Тут вот, почтенная тетушка, у Фань Саня снадобье для вспоможения при родах, не хочешь ли его использовать?
– Послушай, Шангуань! – От вежливого взгляда явно недовольной тетушки Сунь повеяло холодком, потом она обвела глазами стоявших во дворе мужчин. – Ты меня пригласила роды принимать или Фань Саня?
– Не сердись, почтенная! Как говорится, тот, кто при смерти, ищет врача, где только может; у кого молоко в груди, та и мать, – смиренно проговорила Люй, хотя было видно, что дается ей это с трудом. – Конечно тебя. Кабы был другой выход, разве я осмелилась бы потревожить тебя!
– Так ты не станешь больше говорить, что я у тебя курицу украла? – как бы мимоходом бросила тетушка Сунь и продолжала: – Ежели хочешь, чтобы я роды принимала, пусть никто больше не суется!
– Как скажешь.
Тетушка Сунь сняла обернутую вокруг пояса полоску красной материи и привязала к ставню. Затем легкой походкой направилась в комнату, но, дойдя до двери, обернулась к урожденной Люй:
– Следуй за мной, Шангуань.
Фань Сань подбежал к окну, схватил оставленный Шангуань Люй зеленый флакончик, запихнул в сумку и, даже не попрощавшись с отцом и сыном, вылетел за ворота.
– Аминь! – произнес пастор Мюррей, перекрестился и дружески кивнул Шангуаням.
В комнате громко вскрикнула тетушка Сунь и послышались хриплые вопли роженицы. Шангуань Шоуси закрыл уши руками и осел на землю. Его отец заходил по двору кругами, держа руки за спиной. Ступал он торопливо, низко опустив голову, будто искал потерянное.
Пастор Мюррей устремил взгляд в полную облаков небесную синеву и снова принялся негромко читать молитву.
Из пристройки вышел, пошатываясь, новорожденный муленок с еще не просохшей, лоснящейся шкуркой. Под непрестанные вопли Шангуань Лу вслед за ним показалась и его ослабевшая мать. Прижав уши, спрятав хвост между ног и опасливо косясь в сторону людей, она еле доковыляла до корыта с водой под гранатовым деревом. Но никто не обратил на нее внимания. Шангуань Шоуси рыдал, закрыв уши руками. Шангуань Фулу вышагивал круг за кругом. Пастор Мюррей молился с закрытыми глазами. Черная ослица опустила морду в воду и начала с хлюпаньем пить. Напившись, медленно подковыляла туда, где стебли гаоляна20 подпирали заготовленный впрок арахис, и принялась ощипывать их.
Запустив руку в родовые пути, тетушка Сунь высвободила другую ножку ребенка. Роженица вскрикнула и потеряла сознание. Тетушка вдула ей в ноздри щепотку какого-то желтого порошка, потом взялась обеими руками за маленькие ножки и стала спокойно ждать. Шангуань Лу застонала и очнулась. Она несколько раз чихнула и резко дернулась всем телом, вся выгнулась, а потом тяжело рухнула обратно. Тут тетушка Сунь и вытащила ребенка. Плоская и вытянутая головка отделилась от тела матери со звонким хлопком, с каким вылетает из орудия снаряд. Белую кофту тетушки Сунь забрызгало кровью.
На руках у нее лежал синюшный младенец – девочка.
Ударив себя в грудь, Шангуань Люй затряслась в беззвучных горьких рыданиях.
– Не реви! – рыкнула на нее тетушка Сунь. – Там, в животе, еще один!
Живот роженицы сотрясался в страшных конвульсиях, хлынула кровь, и вместе с кровью, как рыбка, выскользнул ребенок с мягкими рыжими волосками на голове.
Глянув на него и заметив между ног крохотную штучку, похожую на гусеницу шелкопряда, урожденная Люй шлепнулась перед каном на колени.
– Жалость какая, и этот неживой, – с расстановкой произнесла тетушка Сунь.
У Люй все поплыло перед глазами, и она стукнулась лбом о край кана. Опершись на него, она с трудом поднялась и, глянув на посеревшую, как пыль, невестку, с горестным стоном вышла из дома.
Во дворе висела пелена смерти. Ее сын застыл на коленях, уткнувшись окровавленным обрубком шеи в землю, вокруг маленькими извилистыми ручейками растекалась кровь, а перед телом стояла его голова с застывшим выражением страха на лице. Муж лежал, уткнувшись зубами в плитки дорожки. Одна рука под животом, другая вытянута вперед. Из зияющей на затылке раны – длинной и широкой – на дорожку выплеснулось что-то бело-красное. Пастор Мюррей, стоя на коленях и обхватив грудь руками, безостановочно бубнил что-то на непонятном языке. Два больших жеребца под седлами щипали стебли гаоляна, что подпирали запасы арахиса, а ослиха с муленком жались в углу двора. Муленок спрятал голову между ног матери, и лишь его голенький хвостик ходил змейкой туда-сюда. Один из японцев в форме цвета хаки вытирал платком меч, другой рубанул мечом по стеблям гаоляна, и вся тысяча цзиней21 арахиса, заготовленного семьей Шангуань еще в прошлом году, чтобы выгодно продать этим летом, с шелестом рассыпалась по земле. Жеребцы склонили головы и стали с хрустом уминать орешки, весело помахивая роскошными хвостами.
И тут земля ушла из-под ног Шангуань Люй. Она хотела рвануться вперед – спасать сына и мужа, но рухнула навзничь всем своим грузным телом, как обрушившаяся стена.
Обойдя тело Люй, тетушка Сунь уверенным шагом направилась к воротам. Японец с широко посаженными глазами и клочковатыми бровями – тот, что протирал меч, – отбросил платок и встал у нее на пути. Подняв сверкающий меч, он нацелил его ей в грудь и выкрикнул что-то непонятное, но явно оскорбительное. Тетушка спокойно смотрела на него, чуть ли не с издевательской улыбочкой на лице. Она отступила на шаг, но японец тут же шагнул вперед. Она отступила еще на пару шагов, но солдат не отставал. Сверкающее острие меча так же было направлено ей в грудь. Уступи такому цунь22, так отхватит и целый чи23, и тетушка Сунь, подняв руку, отвела меч в сторону, а потом в воздух взлетела ее маленькая ножка и до невозможности изящным движением ударила японца по руке. Меч упал на землю. Тетушка подалась всем телом вперед и закатила солдату оплеуху. Тот взвыл и схватился за лицо. К ней бросился другой японец. Он взмахнул мечом, целясь тетушке в голову, но она легко увернулась, железной хваткой вцепилась ему в запястье и тряхнула так, что и он выронил меч. Получил он и затрещину. Удар казался несильным, но физиономия у него тут же распухла.
Даже не повернув в его сторону головы, тетушка Сунь зашагала прочь. Один из японцев схватился за карабин – грянул выстрел. Она словно вытянулась вверх и упала в воротах семьи Шангуань.
Около полудня во двор ввалилась целая толпа японских солдат. Кавалеристы нашли в сарае корзину, собрали в нее арахис и вынесли в проулок кормить своих измотанных лошадей. Двое солдат увели пастора Мюррея. В комнату Шангуань Лу вслед за командиром японцев вошел военный врач в очках с золотой оправой на белой переносице. Нахмурившись, он открыл саквояж, надел резиновые перчатки и ножом, отливающим холодным блеском, перерезал младенцам пуповины. Потом поднял мальчика за ноги вниз головой и шлепал его по спине до тех пор, пока тот не разразился хриплым ревом, как больной кот. Положив его, взялся за девочку и хлопал ее таким же образом, пока она тоже не ожила. Затем смазал обоим пупки йодом и перебинтовал белоснежной марлей. В завершение всего он сделал Шангуань Лу пару кровоостанавливающих уколов. Все время, пока он помогал матери и новорожденным, его снимал и так и сяк японский военный корреспондент. Через месяц эти снимки были опубликованы в японских газетах как подтверждение дружественных отношений между Японией и Китаем.
Книга вторая
Глава 10
После кровоостанавливающих инъекций матушка наконец пришла в себя. Прежде всего ей бросился в глаза крохотный петушок, торчавший у меня между ног гусеницей шелкопряда, и ее потухший взгляд засиял. Она схватила меня и покрыла поцелуями, будто исклевала всего. Я хрипло разревелся, разевая рот и ища сосок. Получив грудь, я принялся усиленно сосать, но молока не было, чувствовался лишь привкус крови. Тут я заревел в голос. Рядом заплакала восьмая сестренка. Взяв нас обоих на руки, матушка с трудом спустилась с кана. Пошатываясь, она доковыляла до чана с водой, наклонилась и стала пить, как ослица. Задержала оцепенелый взгляд на лежащих во дворе трупах, на ослице с муленком, которые, дрожа, стояли возле арахиса. Во двор вошли сестры. На них было жалко смотреть. Они подбежали к матери и, немного похныкав, без сил повалились на землю.
Японцы убили моего отца и деда, но спасли жизнь нам троим.
Впервые после этой страшной беды из трубы нашего дома закурился дымок. Матушка залезла в бабкин сундук, достала припрятанные там яйца, финики, кусковой сахар и пролежавший под спудом неизвестно сколько лет горный женьшень. Вода в котле закипела, закувыркались опущенные туда яйца. Матушка позвала сестер, усадила вокруг большой миски и выложила в нее всё из котла:
– Ешьте, дети.
Потом покормила меня. Молоко у нее было просто изумительное – с привкусом фиников, сахара и яиц. Я открыл глаза. Сестры восторженно разглядывали меня. Я ответил им туманным взором. Высосав грудь подчистую, я снова прикрыл глаза. Восьмая сестренка еле слышно плакала. Взяв ее на руки, матушка вздохнула:
– А вот тебя и не надо бы.
Утром следующего дня раздались удары гонга.
– Земляки, – послышался в проулке осиплый голос Сыма Тина, хозяина Фушэнтана, – выносите из дворов тела погибших, выносите…
Матушка стояла во дворе со мной и восьмой сестренкой на руках, и из ее груди вырывались громкие всхлипывания. Слез не было. Кто-то из окруживших матушку сестер вроде плакал, но тоже без слез.
Во двор вошел Сыма Тин с гонгом в руках. Глядя на этого похожего на высушенную люфу24 человека, трудно было сказать, сколько ему лет: изрезанное морщинами лицо, нос клубничиной, черные глаза, стреляющие по сторонам, как у ребенка. Согбенная спина глубокого старика, вступившего в тот возраст, когда жизнь едва теплится, как свеча на ветру, а руки холеные, белые и пухлые, мясистые подушечки на ладонях. Словно пытаясь привлечь внимание матушки, он остановился всего в шаге от нее и изо всей силы ударил в гонг, который надтреснуто загудел. Матушка замерла на полувсхлипе, распрямила шею и с минуту даже перестала дышать.
– Какая жестокость! – делано вздохнул Сыма Тин, оглядывая лежащие во дворе тела. Уголки рта, и губы, и щеки, и уши – все выражало бесконечное горе и переполнявшее его негодование, однако нос и глаза все равно выдавали злорадство и даже тайное ликование. Он подошел к недвижному телу Шангуань Фулу, остановился на мгновение, потом направился к обезглавленному трупу Шангуань Шоуси. Склонился над отсеченной головой и уставился в потухшие глаза, будто пытаясь установить с ним эмоциональную связь. Из раскрытого рта у него непроизвольно капнула слюна. И если выражение на лице Шоуси было самым что ни на есть безмятежным, то тупая физиономия Сыма Тина выражала лишь жестокость.
– Не послушались меня. Почему не слушали, что я говорил, а? – бормотал он себе под нос, словно осуждая мертвых. – Жена Шоуси, – начал он, подойдя к матушке, – я распоряжусь, чтобы их унесли: погода-то гляди какая. – Он задрал голову вверх. Матушка тоже взглянула на небо: свинцово-серое, тяжелое, оно окрасилось на востоке кроваво-красной зарей, которую уже начинали закрывать черные тучи. – Львы у наших ворот все мокрые, это дождь, скоро ливанет. Если не убрать, замочит дождем, потом полежат на солнце, сама понимаешь… – гнусавил он.
Со мной и восьмой сестренкой на руках матушка опустилась перед ним на колени:
– Вдовой я осталась, почтенный, с детьми на руках, на тебя вся надёжа. Дети, поклонитесь дядюшке. – Сестры встали перед Сыма Тином на колени, а он пару раз изо всей силы шарахнул по гонгу.
– Всё из-за этой сволочи Ша Юэляна, это он засаду устроил. Это ж все равно что у тигра в заднице ковыряться! Вот японцы в отместку и пошли убивать простой народ. Вставайте, девочки, все вставайте, не надо плакать, не только в вашу семью пришла беда. Ну почему уездный начальник Чжан Вэйхань назначил деревенским головой меня? Сам сбежал, а деревенский голова остался. Всех его предков так и разэтак! – И тут же крикнул за ворота: – Эй, Гоу Сань, Яо Сы, что вы там копаетесь! Или большой паланкин за вами прислать и восемь носильщиков?
За согнувшимися в поклоне Гоу Санем и Яо Сы во двор вошли еще несколько деревенских бездельников. Гоу Сань и Яо Сы, подручные Сыма Тина, были у него почетным караулом и свитой, силой и властью, с их помощью он и исполнял свои обязанности. Яо Сы держал под мышкой бухгалтерскую книгу в обложке из рисовой бумаги с потрепанными краями, а за ухом у него торчал красивый карандаш в цветочек. Гоу Сань, поднатужившись, перевернул Фулу, и вздувшееся, почерневшее лицо покойника уставилось в затянутые багровыми тучами небеса.
– Шангуань Фулу, – протяжно пропел Гоу Сань. – Причина смерти – разбита голова. Глава семьи.
Яо Сы послюнил палец и стал листать свой гроссбух, пока не нашел страницу с именем семьи Шангуань. Потом вытащил из-за уха карандаш, опустился на одно колено, пристроил книгу на другое, послюнявил кончик карандаша и вычеркнул имя Шангуань Фулу.
– Шангуань Шоуси… – проговорил Гоу Сань уже не так звучно. – Причина смерти – отделение головы от тела.
Матушка зарыдала.
– Отмечай, отмечай – понял, что тебе говорят, или нет? – командовал Сыма Тин. Но Яо Сы лишь нарисовал кружок25 вокруг имени Шангуань Шоуси, а причину смерти указывать не стал. Тут Сыма Тин огрел его по голове колотушкой от гонга: – Мать твою за ногу, как ты смеешь и с мертвыми халтурить! Пользуешься тем, что я неграмотный?
– Не деритесь, господин. У меня в душе все останется, тысячу лет не забуду, – плаксиво оправдывался Яо Сы.
– А ты столько жить собрался? Видали такого, тысячу лет прожить – черепаха, что ли? – выпучил на него глаза Сыма Тин.
– Да это я к слову, почтенный. А вы сразу спорить – с вами разве кто спорит! – И получил колотушкой еще раз.
– Шангуань… – запнулся Гоу Сань, стоявший над Шангуань Люй, и повернулся к матушке: – Свекрови твоей родительская фамилия как? – Матушка лишь покачала головой.
– Люй ей фамилия, урожденная Люй! – постучал карандашом по своей книге Яо Сы.
– Шангуань Люй! – выкрикнул Гоу Сань и склонился, рассматривая тело. – Странно, ни одной раны, – пробормотал он, поворачивая голову за седоватые волосы. И тут изо рта у нее вырвался слабый стон. Гоу Сань резко выпрямился и застыл с вытаращенными глазами, потом попятился, тупо приговаривая: – Только что… только что мертвая была…
Люй приоткрыла глаза, мутный взгляд блуждал, как у новорожденного.
– Мама! – вскричала матушка. Сунув меня и восьмую сестренку старшим сестрам, она торопливо сделала пару шагов к бабке, но вдруг резко остановилась, почувствовав, куда направлен бабкин взгляд. Та смотрела на меня, лежавшего на руках у одной из сестер.
– Братья и сестры, – проговорил Сыма Тин, – почтенная тетушка ненадолго пришла в себя перед кончиной. Видать, решила взглянуть на ребенка, посмотреть, мальчик ли это. – Под бабкиным взглядом мне стало очень неуютно, и я заревел. – Дайте ей взглянуть на внука, – продолжал Сыма Тин, – чтобы она покинула нас с миром.
Матушка взяла меня у сестры, опустилась на колени и подползла к бабке, с плачем поднеся меня к ее глазам:
– Мама, ну не было у меня выхода, вот я и пошла на это…
Взгляд Шангуань Люй остановился на моей писюльке, и глаза у нее вдруг вспыхнули. Но тут в низу живота у нее пару раз треснуло, и разнеслась жуткая вонь.
– Всё, дух вон, – заключил Сыма Тин. – Теперь уж точно конец.
Матушка поднялась, на глазах мужчин расстегнула пуговицы на кофте и сунула мне в рот сосок. Ощутив на лице тяжелую грудь, я тут же успокоился. А деревенский голова объявил:
– Шангуань Люй, жена Шангуань Фулу, мать Шангуань Шоуси, скончалась от разрыва внутренностей из-за потери мужа и сына. Вот так. Давайте, вытаскивайте!
Подошли несколько человек с железными крючьями. Но как только они начали прилаживать их к телу Шангуань Люй, та медленно, как старая черепаха, стала подниматься. Лучи солнца освещали большое раздувшееся лицо, желтое, как лимон, как новогодние пирожки-няньгао. С холодной усмешкой она встала, опершись спиной о стену, этакий непоколебимый утес.
– Долго жить будешь, тетушка, – поразился Сыма Тин.
У всех, кто явился вместе с ним, носы и рты были замотаны белыми полотенцами, смоченными вином, чтобы отбить трупный дух. Они внесли во двор створку дверей, на которой еще можно было разобрать иероглифы благопожелательной надписи дуйлянь26. Четверо бездельников – теперь они выполняли роль деревенской похоронной команды – торопливо зацепили крючьями тело Шангуань Фулу и бросили на створку. Двое взялись за нее спереди и сзади и понесли за ворота. Одна рука покойника висела и раскачивалась, как маятник.
– Оттащите в сторону старуху у входа! – крикнул один из тех, кто нес створку. Двое побежали туда.
– Это тетушка Сунь, жена печника! Как ее здесь-то угораздило? – громко удивился кто-то. – Отнесите ее в повозку! – Проулок загудел: там живо обсуждали эту новость.
Потом створку положили рядом с телом Шангуань Шоуси. Он лежал в той же позе, в какой его застала смерть. Отверстая рана взывала к небесам, на ней выступили прозрачные пузыри, будто внутри прятался краб. Похоронная команда замешкалась, не зная, как с ним быть.
– Ладно, давайте так, – произнес один и занес железный крюк.
– Не надо крючьями! – вскричала матушка. Она сунула меня старшей сестре и с плачем бросилась к безголовому телу. Она прилаживалась к голове и так и сяк, но, когда казалось, что пальцы вот-вот коснутся ее, рука тут же отдергивалась.
– Будет тебе, сестрица, назад-то не приделаешь. Ты только глянь, что в повозке-то: есть и собаками обглоданные, одна нога осталась, так что вы здесь еще хорошо отделались! – Из-за полотенца голос звучал глухо. – Давайте в сторону. Отвернитесь и не смотрите. – Он грубо обхватил матушку и отпихнул ее к сестрам. И предупредил еще раз: – Всем зажмуриться!
Когда матушка с сестрами открыли глаза, ни одного трупа во дворе уже не осталось.
Вслед за нагруженной доверху повозкой мы побрели по пыльной улице. Лошади походили на тех, что ранним утром видела старшая сестра: желтоватая, темно-красная и бледно-зеленая. Только теперь они шли, печально понурив головы, и шкура у них не блестела. Желтоватая коренная хромала на одну ногу и при каждом шаге выбрасывала голову набок. Возница одной рукой держался за оглоблю, в другой волочился кнут. Волосы у него с боков были черные, а посередине белые, и по форме это пятно напоминало синицу. По обеим сторонам дороги за повозкой следовали собаки с налившимися кровью глазами. Позади в облаке пыли брели родственники погибших. За ними вышагивал деревенский голова Сыма Тин со своей свитой. Кто нес лопаты, кто крючья, у одного на плече был длинный бамбуковый шест с красной тряпицей наверху. Через каждые десять шагов Сыма Тин ударял в гонг, и родственники начинали причитать. Плакали, похоже, без особой охоты, и, как только печальный звук гонга затихал, плач тут же прекращался. Будто не по близким людям горевали, а выполняли поручение деревенского головы.
Так, шагая за повозкой и время от времени поплакивая, мы миновали церковь с рухнувшей колокольней, прошли мимо мукомольного завода, который пять лет назад пытались запустить Сыма Тин и его младший брат Сыма Ку. Там до сих пор величественно возвышался, поскрипывая на ветру, десяток обветшалых ветряных мельниц. Справа от дороги осталось место, где двадцать лет назад японский коммерсант Мэсиро Мифунэ27 основал компанию, чтобы выращивать отборный американский хлопок, и гумно семьи Сыма, где выступал Ню Тэнсяо, уездный начальник, призывавший женщин отказаться от бинтования ног. Наконец, свернув налево с дороги, проходившей по берегу Мошуйхэ, повозка выехала на открытое ровное место, которое простиралось до самых болот. Налетавший с юга влажный ветерок приносил запах гнили. В придорожных канавах и на мелководье раздавались глухие крики жаб, а от полчищ жирных головастиков даже цвет воды в реке изменился.
Теперь повозка двигалась быстрее. Синица нахлестывал коренного, которому доставалось и по хромой ноге, повозка раскачивалась, от трупов исходило зловоние, а из щелей что-то капало. Плача уже не было слышно, родственники прикрывали носы и рты рукавами. Сыма Тин со своей командой протолкались вперед и, ссутулившись, пошли рысью перед повозкой, оставив за спиной и нас, и разящий запах мертвечины. Собаки с бешеным лаем носились вокруг. Они мелькали среди колосьев, то исчезая, то вновь появляясь, подобно котикам в море. А уж какой будет пир у ворон и ястребов-стервятников! Казалось, сюда собрались все вороны в округе. Они черной тучей висели в воздухе, метались вниз-вверх с пронзительным радостным карканьем и то и дело ныряли к повозке. Опытные птицы выклевывали мертвецам глаза, молодые и неопытные стучали твердыми клювами по черепам. Синица отгонял их кнутом, и каждый удар приходился не по пустому месту. Несколько ворон рухнуло на землю, и колеса превратили их в кровавое месиво.
Высоко в небе зависла восьмерка ястребов. Эти тоже не прочь полакомиться мертвечиной, но от ворон с лицемерной заносчивостью держатся в стороне.
Из-за туч выглянуло солнце, и поля уже почти созревшей пшеницы засверкали ослепительным блеском. Ветер стих, и все вокруг замерло; волны, катившиеся по пшеничным полям, будто задремали, и взору предстало простирающееся чуть ли не до края небес золотисто-желтое плато. Несметное множество твердых остей пшеницы сверкало золотыми иглами.
Повозка тем временем свернула на узкую тропу посреди пшеничного поля, и вознице ничего не оставалось, как идти рядом. Обе пристяжные жались к коренной, но попеременно то одна, то другая сходила с дороги на поле. Они напоминали двух разыгравшихся мальчишек: то один вытесняет другого, то второй. Повозка катилась медленнее, а вороны становились всё нахальнее. Несколько десятков расселись-таки на трупах и, сложив крылья, принялись терзать мертвую плоть. Синица уже не обращал на них внимания.
Пшеница в тот год уродилась больно хороша: стебли толстые, колосья пышные, полные зерна. Ости царапали брюхо лошадей и со скрежетом, от которого просто передергивало, чертили по резиновым колесам и бортам повозки. Мелькавшие в поле собаки бежали с закрытыми глазами – чтобы не выколоть. Направление они держали лишь по запаху.
Узкая тропинка заставила подрастянуться и нас. Никто давно уже не плакал в голос, не слышно было даже тихих всхлипываний. Если случалось, что ребенок оступался по неосторожности, кто-нибудь из шедших рядом – пусть и не родственник – тут же протягивал руку. В этой почти торжественной сплоченной атмосфере дети, даже разбив губу, не роняли ни слезинки.
В поле по-прежнему царил покой, но какой-то напряженный и тягостный. Иногда низко над землей вспархивала вспугнутая повозкой или собаками куропатка и тут же исчезала в золотистом море пшеницы. С ости на ость вспышками молнии курсировали огненно-красные ядовитые пшеничные змейки, какие водятся только в дунбэйском Гаоми. Замечая эти вспышки, лошади вздрагивали всем телом, а собаки зарывались мордой между бороздами, не смея головы поднять. Пол солнца заволокло черной тучей, а вторая половина стала палить еще жарче. На фоне раскинувшейся над полем черноты освещаемая солнцем пшеница полыхала желтым. Подул ветер, и миллионы колосьев затрепетали, как струны, тихим шепотом передавая на своем тайном языке страшную весть.
Сначала по верхушкам колосьев нежно прошелся ветерок с северо-востока, образовав в спокойной глади пшеницы журчащие ручейки. Ветер стал набирать силу, и это море уже перестало быть единым целым. Красная тряпица на шесте у идущего перед повозкой затрепетала. На северо-восточном краю неба на фоне словно залитых кровью туч изогнулась золотая змея, и глухо раскатился гром. На миг все снова стихло, ястребы кругами спланировали вниз и скрылись в бороздах. Вороны же, словно подброшенные взрывом, с карканьем взлетели повыше. Налетевший бешеный порыв ветра вздыбил море пшеницы валами: одни покатились с севера на запад, другие – с востока на юг. Высокие, низкие, они теснились и сталкивались, образуя желтые водовороты. Море пшеницы словно закипело. Стаи ворон рассеялись. С шумом опустилась тонкая белесая завеса дождя, и тут же посыпались большие, с абрикосовую косточку, градины. В один миг стало жутко холодно. Град бил по колосьям, по ногам и ушам лошадей, по животам мертвецов и по затылкам живых. На землю камнем упало несколько ворон – градом им пробило голову.
Матушка крепко прижала меня к себе и, чтобы уберечь мою неокрепшую головку, спрятала ее в теплую ложбинку меж грудей. Лишнюю с самого рождения восьмую сестренку мать оставила на кане в компании с потерявшей рассудок Шангуань Люй, которая пробиралась в западную пристройку и набивала себе рот ослиными катышками.
Защищаясь от дождя и града, сестры скинули рубашонки и держали их над головой. Все, кроме Лайди, у которой уже четко и красиво вырисовывались твердые, как неспелые яблочки, груди. Она закрыла голову руками, но тут же вся вымокла, а от налетевшего ветра мокрая рубашка прилипла к телу.
Преодолев этот многотрудный путь, мы наконец добрались до кладбища. Это был пустырь площадью десять му28 в пределах пшеничного поля, где перед несколькими десятками заросших травой могил торчали сгнившие деревянные таблички.
Ливень кончился, по сияющему ослепительной голубизной небу неслись рваные облака. Солнце палило нещадно. Градины, мгновенно растаяв, превращались в пар, устремлявшийся вверх. Побитая градом пшеница распрямлялась, но кое-где ей было уже не подняться. Прохладный ветерок быстро сменился невыносимым зноем, и казалось, пшеница на глазах наливается и желтеет.
Столпившись на краю кладбища, мы смотрели, как Сыма Тин меряет его шагами. Из-под ног у него выскочил кузнечик, и под нежно-зелеными надкрыльями мелькнули розоватые крылышки.
– Вот здесь! – крикнул Сыма Тин, остановившись рядом с усыпанной желтыми бутончиками дикой хризантемой, и топнул ногой. – Здесь и копайте.
К нему вразвалочку подошли семеро загорелых дочерна молодцев с лопатами. Они искоса переглядывались, словно оценивая друг друга и желая запомнить. Потом все взгляды устремились на Сыма Тина.
– Ну что уставились? Копайте! – рявкнул тот, отшвырнув гонг с колотушкой. Гонг упал в колышущиеся серебристые метелки императы29, спугнув ящерицу, колотушка – на заросли «собачьего хвоста». Сыма Тин вырвал у одного из молодцев лопату, вонзил в землю и, встав на нее, покачался, чтобы она вошла поглубже; с усилием выворотил пласт с корнями травы, развернулся всем телом на девяносто градусов влево, держась за ручку лопаты, потом резко крутанулся на сто восемьдесят градусов вправо и, крякнув, швырнул этот пласт, который перекувырнулся в воздухе, как мертвый петух, на пышный ковер из одуванчиков. – Быстро давайте! Не чувствуете, что ли, вонища какая? – скомандовал он, запыхавшись, и сунул лопату тому, у кого взял.
Работа закипела, земля вылетала на поверхность лопата за лопатой, яма постепенно приобретала очертания и становилась все глубже.
Послеполуденный воздух дышал зноем, между небом и землей стояло белое марево, никто даже не осмеливался поднять глаза к солнцу. От повозки воняло все сильнее, и, хотя все переместились на наветренную сторону, от тошнотворного запаха спасения не было. Снова заявились вороны: словно только что искупались, перья блестят как новенькие, отливая синевой. Сыма Тин поднял гонг с колотушкой и, не обращая внимания на зловоние, бегом направился к повозке.
– Сволочи пернатые, ну-ка, суньтесь! Мокрого места от вас не останется! – Он заколотил в гонг и запрыгал, изрыгая проклятия.
Вороны кружили метрах в десяти от повозки, галдя и роняя вниз помет и перья. Синица попытался отогнать их шестом с красной тряпкой. Лошади стояли, плотно сжав ноздри и стараясь опустить тяжелые головы пониже, отчего те казались еще тяжелее. Вороны с отчаянным карканьем ныряли вниз. Несколько десятков птиц летали над самой головой Сыма Тина и возницы: круглые глазки, сильные жесткие крылья, уродливые грязные когти – такое не забудешь! Люди отмахивались от птиц, но то и дело получали по голове твердыми клювами. Гонг с колотушкой и бамбуковый шест тоже достигали цели, их жертвы падали на зеленый травяной ковер с вкрапленными в него белыми цветочками и, подволакивая крыло, ковыляли в пшеницу прятаться. Но не тут-то было: из своего укрытия стрелой вылетали затаившиеся там собаки и раздирали их на клочки. В мгновение ока на траве оставались лишь разлетевшиеся перья. Высунув красные языки и тяжело дыша, собаки оставались ждать на границе поля и кладбища. Вороны разделились: одни продолжали атаковать Сыма Тина и возницу, а большинство с громким карканьем и гнусным восторгом набросилось на повозку: шеи что пружины, клювы что долото – раздирают мертвую плоть, ай да запах, просто дьявольское пиршество! Сыма Тин и Синица в изнеможении рухнули на землю. Струйки пота исчертили толстый слой пыли на лицах, и их было не узнать.
Копавшие яму уже скрылись в ней, виднелись лишь их макушки; лопата за лопатой вылетала земля, белая и влажная, полная прохлады.
Один из могильщиков выбрался из ямы и подошел к Сыма Тину:
– Господин голова, уже до воды докопали.
Сыма Тин вперил в него остекленевший взгляд и медленно поднял руку.
– Гляньте, господин голова. Глубина что надо.
Сыма Тин показал ему согнутый указательный палец. Тот непонимающе уставился на него.
– Болван! – не выдержал Сыма Тин. – Подними меня!
Тот торопливо нагнулся и помог ему встать. Сыма Тин со стоном отряхнул кулаками одежду и с помощью могильщика вскарабкался на холмик свежевыкопанной земли.
– Мама дорогая! – охнул он. – Быстро вылезайте, идиоты, вы мне так до самого Желтого источника30 докопаете.
Могильщики стали один за другим выбираться из ямы и тут же, выкатив глаза, зажимали носы.
– Подымайся! – пнул возницу Сыма Тин. – Давай сюда повозку. – Тот даже ухом не повел. – Гоу Сань, Яо Сы, этого сукина сына сбросить в яму первого!
Отозвался лишь Гоу Сань – он был среди могильщиков.
– А Яо Сы где? – удивился Сыма Тин.
– Да его давно уж и след простыл, улизнул, мать его, – злобно выругался Гоу Сань.
– Выгоню, как вернемся, – решил Сыма Тин и пнул возницу еще раз: – Сдох, что ли?
Возница поднялся и бросил страдальческий взгляд в сторону повозки, стоящей у края кладбища. Вороны на ней сбились в кучу, то взлетая, то снова садясь с невыносимым гвалтом. Лошади склонились к самой земле и спрятали морды в траве. На спинах у них тоже было полно ворон. Кишмя кишели они и в траве, судорожно заглатывая добычу. Две вороны не поделили что-то скользкое и тащили, каждая на себя, будто перетягивали канат. Ни той ни другой было не взять верх, они цеплялись когтями за траву, били крыльями, вытягивали шеи так, что перья вставали торчком, обнажая красную кожу, и казалось, что головы вот-вот оторвутся. Их добычу ухватила появившаяся неизвестно откуда собака, и не пожелавшие уступить ей вороны кубарем покатились по траве.
– Смилуйся, господин голова! – бухнулся возница в ноги Сыма Тину.
Тот поднял кусок земли и швырнул в ворон. Те даже не шелохнулись. Тогда Сыма Тин подошел к родственникам погибших и, умоляюще глядя на них, пробормотал:
– Вот такие дела, такие дела… Думаю, вам всем надо возвращаться домой.
Все замерли. Матушка первой опустилась на колени, а за ней с жалобным плачем и остальные.
– Дай им упокоиться с миром, почтенный Сыма! – взмолилась матушка.
И вся толпа разноголосо подхватила:
– Просим, просим… Упокой их с миром! Мою мать! Моего отца! Моего ребенка…
Сыма Тин склонил голову, по шее у него ручейком струился пот. В отчаянии махнув рукой, он вернулся к своей команде и негромко проговорил:
– Значит, так, братва: вы под моим покровительством немало дел натворили – кражи, драки, вдовушки оприходованные, могилы ограбленные… Много в чем повинны перед небом и землей. Но, как говорится, войско обучают тысячу дней, а ведут в бой единожды31. Вот сегодня нам и нужно довести это дело до конца, даже если вороны выклюют нам глаза или вышибут мозги. Я, деревенский голова, сам поведу вас, и ети восемнадцать поколений предков того, кто попробует отлынивать! Как справимся, всех угощаю вином! Теперь вставай-ка, – закончил он, поднимая возницу за ухо, – и гони сюда повозку. Ну, приятели, бери в руки что есть и вперед!
И тут из золотых волн пшеницы вынырнули трое загорелых молодцев. Когда они подошли поближе, все увидели, что это трое немых внуков тетушки Сунь. Голые по пояс, в коротких штанах одинакового цвета. Самый высокий со свистом рассекал воздух длинным гибким мечом; другой, ростом пониже, держал в руке меч-яодао с деревянной рукояткой; а у самого маленького был клинок с длинной ручкой. В вытаращенных глазах светилась ненависть, они что-то мычали и жестикулировали. Лицо Сыма Тина посветлело.
– Молодцы, ребята, – потрепал он их по голове. – Там, в повозке, ваша бабушка и братья, хотим мирно похоронить их, да воронье не дает, глумится, спасу нет. Ну словно подлые япошки эти вороны, так их и этак, мы все на них поднялись! Я понятно говорю?
Откуда-то вынырнул Яо Сы и повторил это на языке глухонемых. У немых загорелись гневом глаза, выступили слезы, и они, размахивая оружием, ринулись на ворон.
– Ах ты, хитрый черт! – Сыма Тин потряс за плечо Яо Сы. – Где пропадал-то?
– Не суди строго, голова, – ответствовал Яо Сы. – За троицей этой ходил.
Немые вскочили на повозку, сверкающие мечи тут же окрасились кровью, и на землю повалились изрубленные вороны.
– За мной! – заорал Сыма Тин.
Все, как один, бросились вперед, и битва с воронами началась. Проклятия, звуки ударов, карканье, хлопанье крыльев – все смешалось в воздухе, наполненном трупной вонью, запахом пота, крови, сырой земли, ароматом пшеницы и полевых цветов.
Истерзанные тела кое-как свалили в яму. Пастор Мюррей стоял на холмике свежевырытой земли и тянул нараспев:
– Господи, спаси души страдальцев сих… – Из голубых глаз катились слезы, стекая по багровым рубцам, оставленным на лице плетью, на изодранное черное одеяние и на тяжелый бронзовый крест на груди.
Сыма Тин стащил его с холмика:
– Отошел бы ты в сторонку и передохнул, почтенный Ма. Сам-то ведь чудом в живых остался.
Яму начали закидывать землей, а пастор, пошатываясь, подошел к нам. Солнце уже садилось, и фигура пастора отбрасывала на землю длинную тень. Глядя на него, матушка чувствовала, как под тяжелой левой грудью колотится ее сердце.
Когда солнечные лучи окрасились в пурпур, на кладбище вырос огромный могильный холм. Сыма Тин махнул родственникам, и они, встав перед холмом на колени, начали отбивать поклоны. Кое-кто слабо всхлипнул для порядка. Матушка предложила всем в знак благодарности поклониться в ноги Сыма Тину и похоронной команде. Но тот забубнил, что в этом нет нужды.
В лучах кроваво-красного заката процессия двинулась в обратный путь. Матушка с сестрами поотстали, а позади всех нетвердыми шагами тащился Мюррей. Все шли разрозненными группками, и шествие растянулось почти на целое ли. Темные тени идущих косо ложились на поля, окрашенные в золотисто-красный цвет. В тишине сумерек раздавались тяжелые шаги, слышался шелест пшеничных колосьев, овеваемых вечерним ветерком, и все это перекрывал мой надрывный рев. Печально заухала большая сова. Она только что продрала глаза, проспав целый день под пологом шелковицы, возвышающейся посреди кладбища. От ее криков сжималось сердце. Матушка остановилась, обернувшись, бросила взгляд на кладбище – там по земле стелилась пурпурная дымка. Пастор Мюррей нагнулся к седьмой сестренке, Цюди, и взял ее на руки:
– Бедные дети…
Звук его голоса растаял, и со всех сторон многоголосым хором на все лады завели свою ночную песню мириады насекомых.
Глава 11
На праздник середины осени32 нам с сестренкой как раз исполнилось сто дней. Утром матушка взяла нас на руки и отправилась к пастору Мюррею. Выходившие на улицу ворота церкви были плотно закрыты, на них кто-то намалевал грязные ругательства. Мы прошли проулком к заднему дворику и постучали в калитку, за которой открывался большой пустырь. К деревянному колу рядом с калиткой была привязана костлявая коза. Ее вытянутая морда – с какой стороны ни глянь – больше походила на ослиную или верблюжью, чем на козью, а временами даже на старушечье лицо. Подняв голову, она смерила матушку мрачным взглядом. Матушка потрепала ей бороду носком туфли. Коза протяжно проблеяла и снова принялась щипать траву. Во дворе раздались шаги и кашель пастора. Матушка откинула железный крюк, калитка со скрипом приотворилась, и она скользнула внутрь. Мюррей запер калитку, обернулся, простер свои длинные руки и заключил нас в объятия, приговаривая на прекрасном местном диалекте:
– Крошки мои милые, плоть от плоти моей…
В это время по дороге, которой мы шли на похороны, к деревне двигался Ша Юэлян во главе недавно созданного им отряда стрелков «Черный осел». С одной стороны дороги среди колосьев пшеницы высились метелки гаоляна, с другой подступали разросшиеся по берегам Мошуйхэ камыши. Палящее солнце и обильные ласковые дожди сделали свое дело: вся зелень этим летом бурно пошла в рост. Осенний гаолян с мясистыми листьями и толстыми стеблями еще не колосился, но уже вымахал в человеческий рост. Маслянисто-черные камыши, превратившись в белый пух, усыпали всё вокруг. Осень еще не вступила в свои права, но небо уже светилось той, особой, лазурью, а солнечные лучи были по-осеннему мягки.
Все двадцать восемь бойцов Ша Юэляна ехали на одинаковых черных ослах из уезда Улянь, холмистого края на юге провинции. Большеголовые, мощные, крепконогие, эти ослы уступали лошадям в резвости, но необычайная выносливость позволяла им делать большие переходы. Выбирал Ша Юэлян из восьмисот с лишним голов – молодых, полных сил, некастрированных, горластых. Отряд черным струящимся потоком растянулся по дороге, окутанной молочно-белой дымкой; бока животных блестели на солнце. Когда показались разрушенная колокольня и сторожевая вышка, Ша Юэлян натянул поводья и остановился. Шедшие следом ослы продолжали упрямо напирать. Обернувшись и окинув взглядом бойцов, Ша Юэлян приказал всем спешиться, умыться самим и помыть ослов. С серьезным выражением на худом смуглом лице он сурово отчитывал нерадивых. Содержанию в чистоте лица и шеи, мытью животных он придавал большое значение.
– Сейчас, – заявил он, – когда антияпонские партизанские отряды возникают повсюду, как грибы после дождя, наш отряд должен своим внешним видом превзойти все другие, чтобы в конечном счете занять всю территорию дунбэйского Гаоми. Авторитет в глазах и сердцах простого народа можно завоевать, когда следишь за тем, что говоришь и делаешь.
После его зажигательных речей сознательность бойцов резко повысилась. Они скинули куртки, развесили на камышах, забрели на мелководье и принялись мыться, плескаясь и брызгаясь. Свежебритые головы сверкали на солнце. Ша Юэлян достал из ранца кусок мыла, разрезал его и раздал бойцам с наказом помыться как следует, чтобы ни пылинки не осталось. Сам тоже зашел в реку и, склонившись к воде плечом, на котором красовался огромный багровый шрам, принялся оттирать шею от грязи. Отряд мылся, а черные ослы занимались каждый своим делом: кто с безразличным видом жевал листья камыша, кто щипал гаолян, кто покусывал зад соседа, кто стоял в глубокой задумчивости, вызволяя из потайного кожаного мешочка колотушку во всю длину и постукивая ею себя по брюху.
Между тем матушка вырвалась из объятий Мюррея:
– Ребенка задавишь, ослина этакий!
Тот обнажил в извиняющейся улыбке ровный ряд белоснежных зубов. Протянул к нам красную ручищу, потом вторую. Я засунул в рот палец и загукал. Восьмая сестренка лежала как деревянная кукла, не издавая ни звука и не шевелясь. Она была слепая от рождения.
– Смотри, тебе улыбается, – сказала матушка, поддерживая меня рукой. Я очутился в больших влажных лапах пастора, его лицо склонилось надо мной: рыжие волосы на голове, светлая поросль на подбородке, большой крючковатый, как у ястреба, нос и светящиеся состраданием голубые глаза. Тут спину мне пронзила резкая боль, я, раскрыв рот, высвободил палец и разревелся. Слезы полились ручьем, потому что боль проникала до костей. Влажные губы пару раз коснулись моего лба – я чувствовал, что они трясутся, – и изо рта резко пахнуло луком и вонючим козьим молоком.
Пастор сконфуженно вернул меня матушке:
– Напугал, что ли? Точно, напугал.
Матушка подала ему восьмую сестренку, взяла меня и стала похлопывать и баюкать, приговаривая:
– Не плачь, не плачь. Ты не знаешь, кто это? Ты его боишься? Не надо бояться, он хороший, он твой родной… твой родной крестный…
Колющая боль в спине не проходила, я уже изорался до хрипоты. Матушка расстегнула кофту и сунула мне в рот сосок. Я ухватился за него, как утопающий за соломинку, и стал отчаянно сосать. У хлынувшего в горло молока был привкус травы. Боль не проходила, я выпустил сосок и снова раскричался. Вконец расстроенный Мюррей отбежал в угол, сорвал какую-то травинку и стал крутить ее у меня перед глазами. Бесполезно – я продолжал орать. Он снова метнулся к стене, поднатужившись, сорвал большущий, как луна, подсолнух с золотисто-желтыми лепестками и стал вертеть его прямо перед моим лицом. Запах подсолнуха меня привлек. Пока пастор метался туда-сюда, восьмая сестренка у него на руках знай себе мирно посапывала.
– Смотри-ка, сокровище мое, какую луну сорвал тебе крестный, – приговаривала матушка.
Я протянул к луне ручонку, но спину опять пронзила боль, и я снова зашелся в крике.
– Что за напасть такая! – Губы матушки побелели, лицо покрылось испариной.
– Посмотри, может, колет что? – предположил Мюррей.
С его помощью матушка сняла с меня специально пошитый на сто дней после рождения костюмчик из красной ткани и обнаружила оставшуюся в складках одежды иглу. Там, где она воткнулась мне в спину, все было в крови. Вытащив иглу, матушка отбросила ее в сторону.
– Бедный ребенок… – причитала она. – Убить меня мало! Убить! – И, размахнувшись, с силой ударила себя по щеке, потом еще раз. Два звонких шлепка. Мюррей остановил ее руку, подойдя сзади, и обнял нас обоих. Его влажные губы покрывали поцелуями матушкины щеки, уши, волосы.
– Ты здесь ни при чем, – тихо увещевал он. – Это я виноват, я…
Он утешал ее с такой нежностью, что матушка успокоилась. Она уселась на порог комнатушки и дала мне грудь. Сладкое молоко заполнило горло, и боль стала понемногу проходить. Держа во рту сосок, я вцепился ручонками в одну грудь и, дрыгая ножкой, оборонял другую. Матушка рукой прижала мою ножку, но стоило ей отпустить руку, как ножка тут же снова взлетела вверх.
– Вроде всё проверила, когда одевала, – с сомнением в голосе произнесла она. – Как там могла иголка оказаться?! Верно, эта дрянь старая подстроила! Терпеть не может всех женщин в семье!
– А она знает?.. Я имею в виду, про нас…
– Сказала я. Уж она не отставала, натерпелась я от нее! Ведьма старая, как только земля ее носит!
Мюррей подал матушке восьмую сестренку:
– Покорми и ее тоже. Оба они – дар Божий, разве можно быть такой пристрастной!
Принимая сестренку, матушка покраснела, но, как только собралась дать ей грудь, я тут же лягнул сестру в живот. Сестра заплакала.
– Видал? – хмыкнула матушка. – Развоевался, негодник маленький. Дай ей немного козьего.
Покормив сестру, Мюррей уложил ее на кан. Та не плакала и не ворочалась – просто чудо, а не ребенок.
Пастор разглядывал светлый пушок у меня на голове, и в глазах у него мелькнуло удивление. Заметив его пристальный взгляд, матушка вскинула голову:
– Что смотришь? Чужие мы тебе, что ли?
– Не в этом дело, – покачал головой Мюррей с какой-то глуповатой улыбкой. – Аппетит у этого паршивца просто волчий.
Матушка покосилась на него и кокетливо проворчала:
– А тебе это никого не напоминает?
Мюррей расплылся в еще более дурацкой улыбке:
– Ты меня, что ли, имеешь в виду? Какой я, интересно, был маленьким? – Он мысленно вернулся к детским годам, прошедшим за многие тысячи миль отсюда, взгляд у него затуманился, как у кролика, и из глаз выкатились две слезинки.
– Что с тобой? – удивилась матушка.
Смутившись, он с деланым смешком смахнул слезы своей большущей рукой.
– А-а, ничего. Я приехал в Китай… Сколько же лет я уже в Китае?.. – пробормотал он.
– Сколько себя помню, ты всегда был здесь, – с расстановкой произнесла матушка. – Здешний ты, как и я.
– Ну нет, – возразил он. – Моя страна не здесь, меня Господь сюда направил, даже документ где-то был, что его святейшество епископ направляет меня распространять веру.
– Эх, старина Ма! – засмеялась матушка. – Мой дядя всегда говорил, что ты – цзя янгуйцзы, фальшивый заморский черт, и все эти документы тебе нарисовал один умелец из уезда Пинду.
– Глупости! – Пастор аж подскочил, словно ему нанесли величайшее оскорбление. – Ослиное отродье этот Юй Большая Лапа! – выругался он.
– Как ты можешь так ругать его? Он мой дядюшка и всегда был добр ко мне! – расстроилась матушка.
– Да не будь он твой дядюшка, я ему давно бы все хозяйство поотрывал! – бушевал Мюррей.
– Мой дядюшка одним ударом осла на землю уложит, – усмехнулась матушка.
– Даже ты не веришь, что я швед, – уныло произнес Мюррей. – Кто же тогда поверит! – Он сел на корточки, достал кисет и трубку, набил ее и молча затянулся.
– Послушай, – вздохнула матушка, – но ведь я же верю, что ты настоящий иностранец, разве этого мало? Зачем на меня-то злиться? Да и не бывают китайцы такие. Волосатый с головы до ног…
Лицо Мюррея осветила детская улыбка.
– Когда-нибудь я смогу вернуться домой, – задумчиво проговорил он. – Но даже если меня действительно отпустят, это еще вопрос, уеду ли я. Если только ты тоже поедешь со мной. – И он посмотрел на матушку долгим взглядом.
– Никуда ты не уедешь, и я не уеду, – сказала она. – Живи себе здесь спокойно, ты разве не так говорил? Неважно, светлые волосы, рыжие или черные, все люди – агнцы Божьи. Было бы пастбище, где пастись. Здесь, в Гаоми, столько травы, неужто для тебя места не хватит?
– Хватит, конечно! Да еще ты есть, травка целебная, как линчжи, – чего мне еще искать! – расчувствовался Мюррей.
Пока Мюррей с матушкой разговаривали, ослица, крутившая мельничный жернов, залезла мордой в муку. Пастор, подойдя, наподдал ей, и жернов снова с грохотом завертелся.
– Давай помогу муку просеять, пока дети спят, – предложила матушка. – Принеси циновку, постелю в тенечке под деревом.