Победитель Кобен Харлан
– Жертва.
– Благодарю, об этом я уже догадался. Как его звали?
Агенты переглядываются.
– Мы не знаем.
– Вы спрашивали владельца квартиры?
– Мы считаем, что убитый и был владельцем, – отвечает Янг.
Я жду продолжения.
– Это помещение в башне около тридцати лет назад купило какое-то общество с ограниченной ответственностью через офшорную компанию-«невидимку».
Офшорная компания, следов которой не установить. Это мне очень хорошо знакомо. Я часто пользуюсь подобными финансовыми инструментами, и не столько для уклонения от налогов, хотя в этом есть побочная выгода. В моем случае, как и в случае нашего покойного барахольщика, такие меры больше направлены на сохранение анонимности.
– Как насчет удостоверения его личности? – спрашиваю я.
– Пока не обнаружено.
– А обслуживающий персонал дома…
– Он жил один. Все, что заказывал, доставлялось к двери. В коридорах верхних этажей нет видеокамер, а если и есть, персонал в этом не признается. Плата за жилье аккуратно поступала от ООО. Швейцары прозвали его Отшельником. По их словам, он таковым и был. Из дому выходил редко, а когда выходил, пользовался тайным подвальным выходом. Управляющий обнаружил его тело утром, когда запах стал проникать на нижний этаж.
– И никто в доме не знает, что он за птица?
– Те, кого успели опросить, не знают, – ответила Янг. – Но мы продолжаем поквартирный обход.
– И тут возникает вполне очевидный вопрос.
– Какой?
– Зачем вы меня сюда привезли?
– Чтобы показать спальню. – Янг ждет моего ответа, но я молчу. – Идемте с нами.
Мы поворачиваем направо. В окнах мелькает круглая громада планетария Музея естественной истории. Слева – Центральный парк во всей его красе и величии. Из окон моей квартиры тоже открывается впечатляющий вид на парк, но «Дакота» имеет всего девять этажей, а мы находимся на двадцать третьем.
Меня нелегко удивить, но, едва переступив порог спальни и поняв, почему я здесь оказался, я замираю от удивления. Мне не шевельнуться. Я падаю в прошлое, словно изображение передо мной – это временной портал… Я превращаюсь в восьмилетнего мальчишку, украдкой пробирающегося в дедовскую гостиную фамильного особняка Локвуд-мэнор. Остальные члены моей обширной семьи по-прежнему находятся в саду. На мне черный костюм. Я один стою на узорчатом паркетном полу. Это было еще до крушения семьи, а может, оглядываясь на прошлое с высот настоящего, – это самый момент появления первой трещины. День похорон деда. Гостиная, его любимая комната, густо обрызгана каким-то дезинфицирующим средством со сладковатым запахом, но оно не могло заглушить знакомый, успокоительный запах табака дедовской трубки. Я наслаждаюсь этим запахом. Потом робко протягиваю руку и трогаю кожаную обивку его любимого кресла, почти ожидая, что сейчас появится дед в своем кардигане, шлепанцах и с трубкой в руке. Постепенно мое восьмилетнее «я» набирается смелости, и я усаживаюсь в кресло с подголовником. Садясь, я, подражая деду, устремляю взгляд на стену над камином.
Я знаю, что Янг и Лопес следят за моей реакцией.
– Мы поначалу думали, что это подделка, – говорит Янг.
Я продолжаю смотреть, как смотрел в свои восемь лет, сидя в дедовском кресле.
– Поэтому мы пригласили искусствоведа из Мета, – продолжает Янг; «Мет» – жаргонное словечко, обозначающее Метрополитен-музей. – Она хочет переместить портрет в музейную лабораторию и провести ряд проверок, чтобы убедиться окончательно. Но она и так достаточно убеждена, что вещь подлинная.
В отличие от остальной башни, спальня барахольщика поражает чистотой, порядком и утилитарностью. Кровать у стены застелена, простая, без изголовья. На прикроватной тумбочке только очки и книга в кожаном переплете. Теперь я знаю, зачем меня сюда привезли: чтобы увидеть единственную вещь, висящую на стене.
Картину маслом кисти Яна Вермеера с простым названием «Девушка за вёрджинелом».
Да, это Вермеер. Да, эта картина.
Она, как и большинство из дошедших до нас тридцати четырех полотен Вермеера, невелика по размерам: полтора фута в высоту и фут и четыре дюйма в ширину. Но она захватывает и покоряет своей неотразимой простотой и красотой. Эту «Девушку» почти сто лет назад купил мой прадед. Картина висела в гостиной Локвуд-мэнора. Ее стоимость по нынешним ценам превышает двести миллионов долларов. Мои предки не были коллекционерами. Мы владели всего двумя шедеврами: упомянутой картиной Вермеера и «Чтением» Пикассо. Двадцать с лишним лет назад моя семья передала оба полотна для временной экспозиции в Локвудской галерее Зала основателей в кампусе Хаверфордского колледжа. Возможно, вы читали о дерзком ночном ограблении. За годы, прошедшие после исчезновения картин, в СМИ постоянно мелькали ложные сообщения об их местонахождении. Так, картину Вермеера якобы недавно видели на яхте ближневосточного шейха. Ни одно сообщение – некоторые я проверял лично – не подтвердилось. Высказывались предположения, что кража обеих картин – дело рук преступного синдиката, ранее похитившего тринадцать полотен из Музея Изабеллы Стюарт Гарднер в Бостоне. В числе похищенных были картины Рембрандта, Мане, Дега и одна вещь Вермеера.
И в том и в другом случае ни одна из украденных картин не была обнаружена.
Вплоть до этого дня.
– Ваши соображения? – спрашивает Янг.
На стене гостиной в доме деда я повесил две пустые рамы: напоминание о похищенных картинах и обещание, что фамильные шедевры когда-нибудь вернутся.
Похоже, обещание наполовину выполнено.
– А картина Пикассо? – спрашиваю я.
– Пока не видели, – отвечает Янг. – Но вы же понимаете: здесь еще смотреть и смотреть.
«Чтение» гораздо крупнее: пять футов в высоту и четыре в ширину. Будь картина здесь, скорее всего, ее бы уже нашли.
– Еще соображения? – интересуется Янг.
Я указываю на стену:
– Когда я смогу забрать картину домой?
– Оформление займет какое-то время. Вы же знаете правила.
– Я знаю известного искусствоведа и реставратора из Нью-Йоркского университета. Его зовут Пьер-Эмманюэль Кло. Я бы хотел, чтобы с картиной работал он.
– У нас есть свои специалисты.
– Нет, спецагент, у вас их нет. Вы же сами говорили, что утром наобум позвали первого искусствоведа, который встретился вам в Мете.
– Едва ли наобум.
– Я прошу немного, – продолжаю я. – Упомянутый мной человек обладает необходимыми знаниями для обращения со старинной живописью и ее атрибуции. Если понадобится, он способен реставрировать шедевр. Специалистов его уровня во всем мире можно пересчитать по пальцам.
– Мы подумаем, – отвечает Янг, стараясь вернуть разговор в нужное ей русло. – Можете еще что-нибудь сказать?
– Этого старика задушили или ему перерезали горло?
Спецагенты снова переглядываются, потом Лопес откашливается и начинает:
– Откуда вам…
– Простыня натянута под самый подбородок, – перебиваю его я. – Вы же показывали мне фотографию. Предполагаю, это было сделано, чтобы скрыть травму.
– Давайте не будем этого касаться, – встревает Янг.
– Можете назвать время наступления смерти? – спрашиваю я.
– И этого тоже не будем касаться.
Иными словами, я числюсь у них в подозреваемых.
Вот только не понимаю почему. Уж если бы я прикончил старика, то забрал бы картину с собой. А может, и не забрал бы. Допустим, мне хватило ума убить его и оставить картину на месте, чтобы ее нашли и вернули моей семье.
– Есть у вас еще какие-либо соображения, которые могли бы нам помочь? – спрашивает Янг.
Я не заморачиваюсь с банальной теорией, по которой Отшельник был вором, кравшим картины. Бльшую часть украденного он сбывал, а полученные деньги пускал на то, чтобы скрываться от правосудия. Создал анонимную офшорную компанию, купил апартаменты. Вермеера он оставил себе. Возможно, любил эту картину или ее было очень трудно продать. Не хотел попадаться на горяченьком.
– Итак, до сегодняшнего дня вы никогда здесь не были, – продолжает Янг, тон у нее нарочито непринужденный; я молчу. – Мистер Локвуд, я к вам обращаюсь.
Интересная штука получается. Они твердо уверены, что у них есть доказательства моих прежних визитов в эту башню. Но я здесь никогда не был. Ясно мне и другое: они решились на нестандартный трюк и привезли меня на место преступления, чтобы выбить из колеи и расколоть. Если бы они следовали нормальному протоколу расследования убийства и отвезли меня к себе на допрос, я был бы начеку, выстраивая стратегии защиты. Скорее всего, я бы потребовал присутствия адвоката по уголовным делам.
Неужели они думают, что я попался в их сети?
– От имени моей семьи я выражаю благодарность за обнаружение картины Вермеера. Надеюсь, теперь вскоре найдется и украденная у нас картина Пикассо. А сейчас я намерен вернуться к себе в офис.
Янг и Лопесу это не нравится. Янг смотрит на Лопеса и кивает. Тот выходит из спальни.
– Один момент, – говорит Янг.
Она лезет в папку, достает другой снимок и показывает мне. Я снова удивлен.
– Мистер Локвуд, вы узнаёте это?
– Называйте меня просто Вин, – предлагаю я, чтобы выиграть время.
– Хорошо, Вин. Вам это знакомо?
– Вы же видите, что да.
– Если не ошибаюсь, это ваш фамильный герб?
– Да, это он.
– Нам понадобится много времени, чтобы тщательно осмотреть квартиру жертвы, – продолжает Янг.
– Допустим, – отвечаю я, не понимая, куда она клонит.
– Но кое-что мы уже нашли. Помимо картины. В шкафу этой спальни. – Янг улыбается, а у нее, оказывается, приятная улыбка. – Всего один предмет.
Я жду.
В спальню возвращается Лопес. Вслед за ним входит криминалист с чемоданом из крокодиловой кожи, украшенным металлическими накладками. Я мгновенно узнаю этот чемодан, но не верю своим глазам. Бессмыслица какая-то!
– Вы узнаёте этот чемодан? – спрашивает Янг.
– Вы считаете, я должен его узнать?
Но я уже узнал его. Много лет назад тетушка Плам заказала такие чемоданы для всех мужчин семьи. Все они украшены фамильным гербом и монограммами с нашими инициалами. Когда она вручила мне подарок, я изо всех сил постарался не нахмуриться. Мне тогда было четырнадцать. Я не возражаю против дорогих и роскошных вещей. А вот против вещей вульгарных, на которые напрасно потрачены деньги, возражаю.
– На чемодане есть монограмма с вашими инициалами.
Криминалист наклоняет чемодан, и я вижу безвкусную монограмму а-ля барокко с инициалами ВХЛ3.
– Это ведь ваши инициалы? ВХЛ3 означает Виндзор Хорн Локвуд Третий?
Я не шевелюсь, не произношу ни слова и вообще ничем не выдаю своего состояния. Пусть мои слова не покажутся вам излишне мелодраматичными, но находка перевернула мой мир.
– Итак, мистер Локвуд, у вас есть желание рассказать нам, каким образом ваш чемодан очутился здесь?
Глава 3
Янг и Лопес хотят объяснений. Я начинаю с абсолютной правды: этот чемодан я не видел много лет. Сколько? Здесь память меня подводит. Я повторяю, что много. Более десяти? Да. Более двадцати? Я пожимаю плечами. Могу ли я хотя бы подтвердить, что чемодан действительно принадлежит мне? Нет. Вначале я хочу пристально его рассмотреть, открыть и взглянуть на содержимое. Как я и думал, Янг это не нравится. Не могу ли я ограничиться внешним осмотром и подтвердить, что чемодан мой? Я извиняюсь и отвечаю, что никак не могу. Лопес напоминает про мои инициалы и фамильный герб. Да, герб и инициалы действительно мои, но это не значит, что кто-то не мог сделать точную копию чемодана. Зачем кому-то это понадобилось? Чего не знаю, того не знаю.
Вот так.
Через какое-то время я спускаюсь по винтовой лестнице, захожу в укромный уголок и отправляю эсэмэску своему помощнику Кабиру с просьбой немедленно послать машину к «Бересфорду». Незачем возвращаться обратно в сопровождении федералов. Помимо этого, я прошу его подготовить вертолет для срочного полета в Локвуд, семейное поместье в Мейн-Лайне, пригороде Филадельфии. Обстановка на дорогах между Манхэттеном и Филадельфией непредсказуема. В такое время поездка туда может занять часа два с половиной. На вертолете я доберусь за сорок пять минут.
Мне нельзя терять время.
Черная машина дожидается меня на Восемьдесят первой улице. Взлетная площадка находится на Тридцатой, у Гудзона. Пока едем туда, я звоню на мобильный своей двоюродной сестре Патрише.
– Излагайте, – как всегда, произносит она.
– Хитрюга, – говорю я и невольно улыбаюсь.
– Прости, братец. Все о’кей?
– Да.
– Я тебя уже чертову пропасть времени не слышала.
– А я тебя.
– И чем я обязана удовольствию слышать твой голос?
– Я еду к вертолетной площадке, затем полечу в Локвуд. – (Патриша молчит.) – Мы можем встретиться?
– В Локвуде?
– Да.
– Когда?
– Через час.
Она медлит с ответом, что вполне объяснимо.
– Меня не было в Локвуде, когда…
– Знаю.
– У меня назначена важная встреча.
– Отмени ее.
– Просто взять и отменить? – (Я жду.) – Вин, что происходит? – (Я продолжаю ждать.) – Понятно. Если бы ты хотел сказать по телефону, то сказал бы.
– До встречи через час, – говорю я и отключаюсь.
Мы летим над мостом Бенджамина Франклина, переброшенным через реку Делавэр, естественную границу между Нью-Джерси и Пенсильванией. Минуты через три в поле зрения появляется Локвуд-мэнор, совсем как в начале какого-нибудь фильма. Не хватает лишь музыкального сопровождения. Вертолет «Огаста Уэстленд AW169» пролетает над старыми каменными стенами, зависает над поляной и опускается на лужайку возле постройки, которую мы по-прежнему зовем новой конюшней. Лет двадцать пять тому назад я снес старую, построенную еще в XIX веке. Сам этот шаг был тошнотворно-сентиментальным с моей стороны, что мне не свойственно. Я убедил себя, что полный снос старой конюшни и строительство новой растормошит в мозговом хламе память.
Не растормошил.
Когда я впервые привез в Локвуд своего друга Майрона – мы тогда были первокурсниками и приехали в середине семестра на каникулы, – тот покачал головой и сказал: «Похож на Уэйн-мэнор». Естественно, речь шла о Бэтмене. Фильмов о нем полно, но я имею в виду изначальный телесериал с Адамом Уэстом и Бертом Уордом; единственный Бэтмен, которого мы признавали. Я понял смысл слов Майрона. Наш особняк имеет свою ауру, свое великолепие и размах, но бэтменовский Уэйн-мэнор выстроен из красного кирпича, а Локвуд – из серого камня. За прошедшие годы к основному зданию с обеих сторон пристроили по крылу. Это сильно изменило облик Локвуда, хотя пристройки были сделаны со вкусом и не нарушают общего стиля. Они светлее и комфортабельные, там есть кондиционеры, но архитектор явно перестарался. Они лишь копии. А мне нужны старые камни, старое пространство Локвуда. Я должен ощущать сырость, плесень, сквозняки.
Но теперь я бываю здесь только наездами.
Меня вышел встречать Найджел Дункан, давнишний дворецкий нашей семьи и по совместительству семейный адвокат – вот такая причудливая смесь. У него лысая макушка, которую он тщательно прикрывает остатками волос, и двойной подбородок. Он предпочитает одеваться во все серое. На не серые спортивные штаны с логотипом Университета Вилланова, завязанные на объемистом животе, и такая же серая толстовка с капюшоном и надписью «Penn» на груди.
– Миленький у тебя прикид. – Я награждаю его хмурым взглядом.
– Мастеру Вину предпочтительнее видеть меня во фраке? – Найджел отвешивает изящный поклон.
Найджел считает себя остроумным.
– Никак у тебя на ногах конверсы от Чака Тейлора? – Я указываю на его кеды.
– Да. Шикарная обувка.
– Если ты в восьмом классе.
– Ай! – морщится он и добавляет: – Мы тебя не ждали, мастер Вин.
Он постоянно дразнит меня, называя «мастером». Я позволяю.
– Сам не ожидал, что прилечу.
– Все в порядке?
– В полнейшем.
Иногда кажется, что у Найджела английское произношение, но в нем ни капли английской крови. Он родился в этом поместье. Его отец работал на моего деда, как сейчас сам Найджел работает на моего отца. Но его жизненный путь не повторяет судьбу Дункана-старшего. Мой отец оплатил его учебу в Пенсильванском университете и юридическом колледже. С одной стороны, он хотел дать Найджелу больше жизненных перспектив, чем имеет обычный дворецкий, а с другой – связал по рукам и ногам обязательством до конца дней оставаться в Локвуде, продолжая семейную традицию.
К вашему сведению: богатые великолепно умеют пользоваться щедростью для получения желаемого.
– Ты останешься на ночь? – спрашивает Найджел.
– Нет.
– Твой отец еще спит.
– Не надо его будить.
Мы идем к дому. Найджелу хочется узнать причину моего визита, но подобных вопросов он не задает.
– А знаешь, твоя одежда сливается с камнями здания, – замечаю я.
– Потому я и ношу серое. Это камуфляж.
Я бросаю мимолетный взгляд на конюшню. Найджел это замечает, но не подает вида.
– Вскоре сюда подъедет Патриша, – говорю я.
Найджел останавливается и поворачивается ко мне:
– Речь о твоей двоюродной сестре?
– О ней.
– Надо же.
– Ты проводишь ее в гостиную?
Я поднимаюсь по каменным ступеням и вхожу в гостиную. Здесь до сих пор чувствуется слабый запах трубочного табака. Я знаю, что такое невозможно. Почти сорок лет здесь никто не курил трубку. Мозг лишь создает ложные картины, звуки и еще чаще – запахи. Однако я на самом деле чувствую этот запах. Возможно, запахи могут сохраняться десятками лет, особенно те, которые нам дороги.
Я подхожу к камину и смотрю на пустую раму, висящую на месте украденной картины Вермеера. «Чтение» Пикассо находилось на противоположной стене. Общая стоимость «Локвудской коллекции» составляла триста миллионов долларов всего за две картины.
За спиной слышится стук каблуков по мраморному полу.
Кеды старины Чака Тейлора такого звука не производят.
Найджел откашливается. Я продолжаю стоять спиной.
– Прикажешь доложить о ее прибытии?
Я поворачиваюсь и вижу ее. Мою двоюродную сестру Патришу.
Ее взгляд обходит гостиную и только потом останавливается на мне.
– Странно вернуться сюда, – произносит она.
– Это было слишком давно, – говорю я.
– Я того же мнения, – добавляет Найджел.
Мы оба смотрим на него. Он понимает намек:
– Я буду наверху. Зовите, если понадоблюсь.
Выходя, он закрывает массивные двустворчатые двери, и те издают зловещий стук. Какое-то время мы с Патришей стоим молча. Ей, как и вашему покорному слуге, за сорок. Наши отцы были родными братьями. Виндзор Второй и Олдрич оба были светлокожими и светловолосыми, опять-таки как ваш покорный слуга. Но Патриша пошла в свою мать Алину, бразильянку родом из города Форталеза. В семье разразился скандал, когда дядя Олдрич вернулся из затяжного благотворительного турне по Южной Америке и привез с собой двадцатилетнюю красавицу. У Патриши короткая изысканная стрижка. Она приехала в синем платье, простом и одновременно шикарном. У нее сверкающие миндалевидные глаза. Обычное выражение ее лица… не хочется пользоваться штампом «стервозное»; нет, оно захватывающе меланхоличное и удивительно красивое. Добавлю, что у нее привлекательная, телегеничная фигура.
– Так что случилось? – спрашивает Патриша.
– Вермеер нашелся.
– Серьезно?
Чувствуется, новость ее ошеломила.
Я рассказываю про барахольщика, башню в «Бересфорде» и убийство. Я не отличаюсь ни утонченностью, ни тактом и сейчас собираюсь с силами, чтобы сказать главное. Патриша пристально смотрит на меня, и я снова падаю во временной портал. В детстве мы часами лазали по окрестностям Локвуда. Мы играли в прятки. Катались на лошадях. Плавали в пруду и озере. Играли в шахматы и нарды и овладевали премудростями игры в гольф и теннис. Когда на Локвуд накатывали волны напыщенности и угрюмости, а такое случалось сплошь и рядом, Патриша просто смотрела на меня и закатывала глаза, отчего я невольно улыбался.
За свою жизнь я признался в любви всего одному человеку. Всего одному.
Это признание не было адресовано какой-то особой женщине, которой удалось разбить мне сердце. Мое сердце ни разу не разбивалось и даже не щемило. Нет, я признался в любви своему платоническому другу Майрону Болитару. Короче говоря, в моей жизни не было великой любви, только великая дружба. То же могу сказать и о своих родных. Мы связаны кровными узами. У меня сердечные, откровенные и, пожалуй, даже идеальные отношения с отцом, родными, двоюродными и троюродными братьями и сестрами, тетями и дядями. А вот с матерью у меня не было вообще никаких отношений. С тех пор как мне исполнилось восемь, я не видел ее и не общался с ней, пока она не умерла. Мне тогда уже было за тридцать.
Вот таким окольным путем я рассказываю вам о том, что Патриша всегда была моей самой любимой родственницей. Мое отношение к ней не изменилось и после того, как между нашими отцами возник разлад. Потому-то она с подросткового возраста перестала бывать в Локвуде. Даже после ужасной трагедии, сделавшей этот разлад непоправимым и, к величайшему сожалению, вечным.
Выслушав мои объяснения, Патриша говорит:
– Все это ты мог сообщить мне и по телефону.
– Да.
– Значит, есть что-то еще? – (Я мешкаю с ответом.) – Вот черт!
– Что?
– Вин, ты мнешься, что на тебя совсем не похоже… или дело гораздо хуже? – Патриша делает шаг в мою сторону. – Выкладывай, что там еще?
– Чемодан тети Плам.
– А чемодан тут при чем?
– У барахольщика нашли не только Вермеера. У него был и чемодан.
Мы стоим молча. Моей сестренке Патрише нужно время, чтобы переварить услышанное. Я ей не мешаю.
– Что значит «у него был и чемодан»?
– То и значит. Среди вещей барахольщика оказался чемодан.
– Ты его видел?
– Видел.
– И они не знают, кто этот барахольщик?
– Не знают. Они не установили его личность.
– Ты видел его тело?
– Я видел фотографию его лица.
– Опиши. – (Я выполняю ее просьбу.) – Это мог быть кто угодно, – говорит она, когда я заканчиваю словесный портрет.
– Знаю.
– Лицо ничего не значит, – добавляет Патриша. – Он всегда надевал лыжную маску. Или… или завязывал мне глаза.
– Знаю, – более мрачным тоном повторяю я.
Раздается бой напольных часов в углу. Мы молчим, пока они не отзвонят.
– Но есть шанс. В смысле, даже вероятность…
Патриша направляется ко мне. До того мы стояли в разных концах гостиной, но теперь нас разделяет не больше ярда или двух.
– Человек, укравший картины, также…
– Я бы не торопился с выводами.
– Что люди из ФБР знают о чемодане?
– Ничего. На основании герба и монограммы они решили, что он мой.
– Но ты же им не сказал?
– Разумеется, нет, – скорчив гримасу, отвечаю я.
– Так. Постой, они подозревают тебя? – (Я пожимаю плечами.) – Когда они пронюхают о подлинном значении этого чемодана… – начинает Патриша.
– Да, мы оба окажемся под подозрением.
Для тех, кто еще не догадался, поясняю: моя двоюродная сестра и есть та самая Патриша Локвуд.
Возможно, вы знаете ее историю, поскольку смотрели программу «60 минут» или аналогичные. Для тех, кто не знает, сообщаю: Патриша Локвуд руководит сетью приютов «Абеона» для бездомных и подвергшихся насилию молодых женщин, девушек и девочек-подростков. В разных источниках ее подопечных именуют по-разному. Она – сердце, душа, движущая сила и лицо, кстати очень телегеничное, одного из самых известных и высокорейтинговых благотворительных проектов в нашей стране. Она заслуженно получила десятки наград от гуманитарных организаций.
Так с чего же начать?
Я не стану углубляться в семейный разлад и рассказывать, как наши отцы поссорились. Это грустная история о сражении двух братьев, где мой отец – Виндзор Второй – победил своего брата. Я не хочу говорить об этом еще и потому, что уверен: со временем отец и дядя обязательно помирились бы. Подобно множеству богатых и бедных семей, наша тоже имеет историю размолвок и примирений.
Читать бесплатно другие книги:
