Гори огнем Пелевин Александр

ьвокрец ен отЭ.

Что за чушь.

ьвреч тедирп сачйеС.

Он бредит, он ничего не понимает, но слова вдруг складываются в стройную картину, и его начинает тошнить.

Новорожденный садится на пол, и его тело разрывает судорогами. Рвет сильно, неудержимо, будто все нутро стремится наружу.

Его рвет, и изо рта на пол вываливается в мутной слизи огромный белый червь размером с руку по локоть. Отвратительная белая личинка дергается на полу и медленно увеличивается в размерах, удлиняется, начинает шевелиться, ползет.

Ползет в сторону обгоревшего амвона, постоянно удлиняясь.

Новорожденный утирает ладонью вонючую слизь с губ и завороженно глядит на червя.

Червь обвивает амвон, взбирается по нему наверх и смотрит на Новорожденного, хоть у него и нет лица и глаз, а только белая пустота.

И раздается его голос; он звучит не от самого червя, а будто из всех стен церкви, но Новорожденный знает, что это говорит червь.

– Ты знаешь, как тебя зовут? – спрашивает червь.

Новорожденный открывает рот, чтобы ответить, но судороги все еще сводят глотку, и слова сохнут на языке. Он сглатывает слюну и наконец отвечает:

– Новорожденный.

– Ты человек?

– Я не знаю, что это такое.

– Ты помнишь, кем был?

– Я всегда был Новорожденным.

– Может, ты был кем-то еще?

– Нет.

– Вспоминай.

Новорожденный пытается вытащить хоть что-то из дальних уголков подсознания, но все чисто и пусто, нет ничего, он был никем.

– Я не могу, – говорит он.

– Вспоминай, – продолжает червь. – И измени это. И Новорожденный вдруг вспоминает, как сорвался ногой в трясину и едва не утопил сапог, промочив портянки насквозь, и страшно кружилась голова после прилетевшей в двадцати шагах мины, хорошо хоть вовремя успели залечь.

Гуляев не понимал, в какую сторону идти, и двигался интуитивно. Сколько патронов осталось в ППШ, он уже не помнил, но явно меньше полудиска. Каску сбросил, повесил на ремень – постоянно болела шея. Драная шинель промокла от болотной воды и отяжелела, но снимать нельзя, можно совсем замерзнуть.

Уже наступил июль, но бойцы и офицеры оказались настолько истощены, что не ощущали жары в шинелях и ватниках, к тому же только они защищали от гнуса[7].

Гуляев ничего не ел уже четвертый день. Сознание мутилось, желудок давно привык к спазмам, не хотелось даже лишний раз переставлять ноги, но надо, иначе – смерть.

Вылазка с попыткой разведки для прорыва не удалась. О самом прорыве не могло быть уже и речи. Гуляев потерял почти все отделение, собранное из остатков его взвода.

С ним остались только красноармейцы Русанов и Шишаков, оба, как и он, контужены. Русанов брел, опираясь на винтовку, как на костыль; Шишаков, казалось, выглядел бодрее и даже что-то говорил, но никто не слышал его. Скорее всего, он бредил. Где-то неподалеку возвращались еще несколько бойцов из других отделений – а что еще делать?

Все понимали, что нельзя просто так брести, потому что в любой момент их снова накроют минометом, и надо бежать скорее к своим, там хотя бы больше шансов не словить пулю или осколок, но силы кончились.

После обстрела в лесу вновь воцарилась тишина, только несло порохом и болотом вперемешку со сладким запахом смерти.

Запах смерти пронизал этот лес насквозь. Он впитался в землю, в болотную воду, в переломанные деревья, в останки ржавой техники.

К этому запаху невозможно привыкнуть. Он всегда чужероден, неестественен для человека, напоминает о том, во что он превращается, когда его голову пробило осколком или когда его тело прошило пулеметной очередью.

И всюду жужжали мухи.

Иван сделал еще несколько шагов, опустился под березу, привалился спиной к стволу, бросил рядом ППШ и закрыл глаза. Сил не осталось. Кора с березы была ободрана в нескольких местах. Ее ели.