Эрагон. Брисингр Паолини Кристофер

Всадник и раззак

Эрагон сидел, освещенный красным волшебным огнем, в том самом коридоре, где вдоль обеих стен тянулись двери темниц; здесь, видимо, было сердце Хелгринда. Посох лежал у Эрагона на коленях.

Каменные стены отражали звук его голоса, монотонно повторявшего одну и ту же фразу древнего языка. Это было не заклинание, а, скорее, послание оставшемуся в живых раззаку. А говорил Эрагон примерно следующее: «Выходи, о пожиратель человеческой плоти, и давай закончим, наконец, этот поединок. Ты ранен, а я смертельно устал. Твои соплеменники мертвы, но и я один. Мы достойные противники. Обещаю, что не стану ни пользоваться магией, ни загонять тебя в ловушку из тех чар, которые уже создал. Выходи, о пожиратель человеческой плоти, и давай закончим, наконец, наш поединок…»

Ему казалось, что он повторяет это бесконечно долго; время, похоже, остановилось здесь, в освещенном тусклым волшебным светом чреве горы, которая и сама целую вечность оставалась неизменной. В итоге даже значение этих монотонно повторяемых слов стало Эрагону безразличным. А еще через некоторое время умолк и его бушующий разум, и странный покой постепенно охватил его…

Эрагон некоторое время помолчал, затем удивленно открыл рот, закрыл его и весь напрягся.

В тридцати футах от него стоял раззак. Кровь капала с подола его изорванных одежд.

– Мой хоз-з-зяин не ж-ж-желает, чтобы я убил тебя, – прошипел он.

– Но разве для тебя это теперь имеет какое-то значение?

– Никакого. Если я паду от твоего пос-с-соха, пусть Гальбаторикс-с-с с-с-сам с-с-с тобой рас-с-справляется, как хочет. Он куда отваж-ж-жнее тебя.

Эрагон рассмеялся:

– Отважнее? Но ведь среди людей героем считают меня, а не его.

– Глупый мальчиш-ш-шка. – Раззак слегка склонил голову набок, глядя мимо Эрагона на труп второго раззака, лежавший чуть дальше. – Она была моей… нас-с-седкой. Мы вмес-с-сте выс-с-сиживали наши яйца… А ты с-с-стал значительно с-с-сильнее с-с-с тех пор, как мы с-с-с тобой впервые встретилис-с-сь, Губитель Шейдов.

– Что ж, мне только это и оставалось – стать сильнее или погибнуть.

– Не хочешь ли заключить со мной договор, Губитель Шейдов?

– Какой еще договор?

– Я пос-с-следний представитель с-с-своей рас-с-сы, Губитель Шейдов. Мы – очень древний народ, и я не хотел бы, чтобы о нас-с-с позабыли. Так вот, готов ли ты внушить людям, чтобы они в своих пес-с-снях и с-с-сказках рас-с-сказывали о том ужас-с-се, который мы вам внуш-ш-шали? Чтобы все помнили, что мы – это СТРАХ!

– С какой стати мне это делать?

Опустив клюв на впалую грудь, раззак некоторое время щелкал им, что-то шипел и пришепетывал, потом сказал:

– А с такой с-с-стати, что тогда я с-с-скажу тебе кое-что, тебе неизвестное! Да, с-с-скажу.

– Ну, так скажи.

– С-с-сперва дай мне с-с-слово! Иначе ты меня обманешь.

– Нет. Выкладывай свою тайну, а потом уж я решу, давать тебе обещание или нет.

С минуту оба молчали и не двигались. Эрагон в напряжении ждал, готовясь в любую минуту отразить нападение раззака. Последовала еще череда пришепетываний и щелканий клювом, потом раззак сказал:

– Он почти отыс-с-скал ис-с-стинное имя.

– Кто?

– Гальбаторикс.

– Чье имя?

Раззак даже зашипел от бессильной ярости и отчаяния:

– Я не могу с-с-сказать тебе! Имя! Ис-с-стинное имя!

– Мне этого мало.

– Но я не могу!

– Значит, мы с тобой и не договоримся.

– Будь ты проклят, Вс-с-садник! Будь ты проклят! И чтоб тебе не обрес-с-сти ни корней, ни гнезда, ни покоя в душ-ш-ше на этой твоей земле! Чтоб тебе покинуть Алагейзию и никогда туда не воз-з-звращатьс-с-ся!

Эрагон почувствовал, как у него волосы зашевелились на голове, а по спине от ужаса пополз холодный пот. В ушах у него снова зазвучал голос травницы Анжелы, которая, раскинув кости дракона и предсказывая ему будущее, говорила, что его ждет именно такая судьба.

Широкая, как хвост кобылы, кровавая полоса протянулась по полу у ног раззака, когда он откинул назад тяжело набухший кровью плащ и вытащил из-под него лук с вложенной стрелой. Быстро подняв лук и прицелившись Эрагону в грудь, он выпустил тяжелую стрелу, которая должна была пробить противника насквозь.

Но Эрагону удалось на лету отразить ее с помощью посоха.

Затем, словно эта попытка ровным счетом ничего для него не значила и была всего лишь неким предварительным ритуальным действом, предшествующим началу поединка, раззак склонил голову, положил свой лук на пол, поправил капюшон плаща и медленно, но решительно вытянул откуда-то из недр своих темных одежд древний меч. Эрагон тем временем расставил ноги на ширину плеч и крепко ухватился обеими руками за посох.

Они бросились друг на друга одновременно. Раззак попытался с одного удара разрубить Эрагона пополам, от ключицы до бедра, но тому удалось уйти от удара и, перехватив посох, с силой ударить острым концом раззаку под клюв, пробивая хитиновые пластины, прикрывавшие ему горло.

Сильная судорога прошла по телу раззака, и он рухнул на пол.

Эрагон посмотрел в лишенные век черные глаза ненавистного своего врага и вдруг почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Он резко отвернулся к стене, и его вывернуло наизнанку. Утерев рот, он выдернул посох из тела раззака и прошептал:

– За нашего отца! За наш дом! За Карвахолл! За Брома!.. Я отомстил. И пусть твое тело так и сгниет здесь, проклятый раззак.

Затем Эрагон вытащил из темницы Слоана, который по-прежнему был погружен в зачарованный сон, взвалил его на плечи и пошел обратно во внешнюю пещеру. На обратном пути он, положив мясника на пол, обследовал те туннели и проходы, в которые до этого еще не заглядывал. Там он обнаружил немало всяких смертоносных приспособлений, оружия и ядов, в том числе металлические сосуды с маслом сейтхр, которые немедленно уничтожил, чтобы больше никто не смог воспользоваться этим жутким, разъедающим плоть веществом во имя осуществления неких злокозненных планов.

Горячие солнечные лучи прямо-таки обожгли лицо Эрагона, когда он, спотыкаясь, выбрался из хитросплетения туннелей. Стараясь не дышать, он поспешно миновал зловонную тушу мертвого летхрблака и подошел к самому краю огромной пещеры, глядя с высоты Хелгринда на далекие холмы внизу. На западе виднелся столб оранжевого дыма или пыли над той дорогой, что соединяла Хелгринд с Драс-Леоной, и Эрагон догадался, что это скачет отряд всадников.

Правое его плечо и бок уже ныли от усталости, все-таки весил Слоан немало, и он переложил мясника на другое плечо. Смахнув капли пота со лба, он пытался решить, как же ему все-таки спуститься отсюда на землю да еще и с такой тушей. До земли от края пещеры было что-то около пяти тысяч футов.

– Это же почти целая миля! – прошептал он. – Если бы здесь была хоть какая-то тропинка, я бы запросто спустился даже со Слоаном на плечах. Значит, придется собрать все силы и опустить нас на землю с помощью магии… Да, разумеется. Однако то, что можно было бы сделать постепенно и без особого вреда для себя, может запросто убить меня, если я вздумаю совершить это в несколько секунд. Как говорил Оромис, тело человека не способно достаточно быстро превращать запасы своей энергии в энергию магическую. Значит, придется действовать по этапам, используя в каждый конкретный момент строго определенное количество сил, а потом ждать, пока они восстановятся… А в общем, эти разговоры с самим собой ничем мне не помогут.

И Эрагон, покрепче ухватив Слоана, устремил свой взгляд на узкий выступ примерно в ста футах ниже края пещеры.

«Будет больно», – успел он подумать, готовясь к прыжку, потом рявкнул:

– Аудр! – и слегка приподнялся над полом пещеры. Затем сказал: – Фрам!

И заклятье вынесло его из пещеры, так что некоторое время он просто висел в открытом пространстве, точно облако в небе. Хоть он и привык к полетам на Сапфире, но все же чувствовал себя весьма неуверенно, не видя под ногами ничего, кроме воздуха.

Затем, управляя потоком магической энергии, Эрагон быстро опустился на выступ, и логово раззаков вновь скрылось за той нематериальной «каменной» стеной. Ноги Эрагона скользили по мелкому щебню на краю выступа, и в течение нескольких показавшихся ему вечностью секунд он, затаив дыхание, тщетно пытался найти более надежную опору, боясь даже посмотреть вниз, ибо малейшего наклона головы было бы достаточно, чтобы он кувырком полетел на землю. Он даже невольно вскрикнул, когда его левая нога соскользнула с выступа, и чуть не упал, но обратиться за помощью к магии не успел: его левая нога внезапно нащупала некую спасительную трещину, и он сунул ее туда, восстановив равновесие. Неровные каменные края трещины больно впились ему в лодыжку там, где она не была прикрыта латами, но Эрагон даже внимания на это не обратил: хорошо было уже и то, что он удержался от падения.

Прижавшись спиной к скале, он поправил на плече безжизненное тело Слоана и подумал: «В общем, не так уж и плохо». Сил он, конечно, потратил немало, но все же не столько, чтобы не иметь возможности продолжать спуск. «Ничего, я смогу», – сказал он себе, жадно вдыхая свежий воздух и выжидая, когда сердце перестанет стучать, как бешеное; у него было такое ощущение, словно он не одну милю пробежал с тушей Слоана на плечах. «Ничего, – повторил он, – у меня все получится, как надо…»

Приближавшиеся к Хелгринду всадники вновь привлекли внимание Эрагона. Теперь они были значительно ближе и мчались по засушливой равнине с такой скоростью, что это его встревожило. «Ага, – догадался он, – получается, что кто быстрее, тот и выиграет. Мне необходимо поскорее убраться отсюда. Среди них наверняка есть маги, а я сейчас не в том состоянии, чтобы вступать в сражение с заклинателями Гальбаторикса». И, глянув на Слоана, он прибавил уже вслух:

– Ну что ж, может, и ты мне чем-то поможешь, а? И это, надо отметить, совсем немного, если учесть, что ради тебя я рискую жизнью, а может, и чем похуже. – Но спящий мясник только башкой поворочал, не просыпаясь.

Эрагон что-то сердито проворчал и, оттолкнувшись от скалы, воскликнул:

– Аудр! – и снова воспарил, как птица. На этот раз он воспользовался силами Слоана – хоть их и было немного, – а не только своими. И они вместе скользнули вдоль покрытой острыми выступами щеки Хелгринда к следующей площадке, выбранной им для приземления.

Эрагон старался спускаться не отвесно, а как бы зигзагом, и в итоге они оказались практически с противоположной стороны Хелгринда, так что его массивные отроги скрыли их от приближавшихся всадников.

Чем ближе они были к земле, тем медленнее происходил спуск. Эрагон испытывал поистине сокрушительную усталость, так что ему пришлось существенно уменьшить то расстояние, которое он теперь мог преодолеть за один раз, и ему становилось все труднее восстанавливать силы после каждой очередной затраты энергии. Даже поднять палец стало теперь так трудно, что это его раздражало. Голова кружилась, дурнота, душным плащом обволакивая его, туманила мысли и чувства; теперь даже самый твердый камень казался его усталому телу мягким, как подушка.

Когда же Эрагон, наконец, упал на согретую солнцем землю – он был слишком слаб, чтобы удержать себя и Слоана от падения в грязь, – то так и остался лежать ничком, нелепым образом подогнув под себя руки. У себя под носом он видел мелкие камешки с желтоватыми вкраплениями золотистого топаза и не сводил с них полузакрытых глаз. Слоан лежал у него на спине, точно свинцовая чушка. Воздух медленно вытекал из легких Эрагона, и, казалось, вдохнуть он не может ни капли. Все вокруг казалось затянутым какой-то пеленой, точно солнце закрыла темная туча. Сердце билось редкими толчками, то и дело останавливаясь, и удары его больше напоминали предсмертный трепет.

На разумные мысли Эрагон тоже больше не был способен, хотя где-то в глубине души сознавал, что вот-вот умрет. Его это не пугало; напротив, подобная перспектива даже как-то успокаивала: он так устал, что воспринимал возможную смерть всего лишь как избавление от этой ущербной оболочки – его тела – и возможность отдыхать хоть целую вечность. Откуда-то прилетел здоровенный шмель размером с его большой палец. Покружив над головой Эрагона, он обследовал его ухо, затем принялся хоботком ощупывать камни; его привлекали желтые блестки топаза. Шмелю, наверное, казалось, что это мелкие ромашки, какие цветут среди здешних холмов. Крылышки шмеля так и сверкали на солнце; каждый волосок на его полосатом тельце был отчетливо виден. Его гудение напоминало сигнал вечерней зори, отбиваемый на барабане. С мохнатых ножек сыпалась цветочная пыльца.

Этот шмель был таким шумным, таким живым и таким красивым, что Эрагону как-то сразу стало легче и вновь захотелось жить. Мир, в котором существовало такое удивительное существо, был прекрасен, и это был его, Эрагона, мир.

Собрав всю свою волю в кулак, он высвободил левую руку, ухватил ею жесткую ветку какого-то росшего рядом кустарника и, точно пиявка, клещ или еще какой-то паразит, высосал из растения жизненную силу, отчего оно сразу помертвело и засохло. Даже столь незначительного притока энергии Эрагону хватило, чтобы действовать более разумно, однако он вдруг испытал настоящий ужас: восстановив в душе желание жить, он не обнаружил ни в себе, ни вокруг ничего, кроме тьмы.

Тогда, чуть продвинувшись вперед, он схватил ветку другого куста и втянул в себя его жизненную силу, за этим кустом последовал третий, затем четвертый и так далее, пока он не почувствовал, что запас энергии в нем почти полностью восстановился. Когда же, встав, он оглянулся на полосу засохших коричневых кустов, тянувшуюся за ним, рот его невольно наполнился горечью.

Эрагон понимал, что в последние часы слишком беспечно обращался с магией, и эта его беспечность могла дорого стоить варденам, ибо он запросто мог сейчас погибнуть. Вспоминая собственное безрассудство, он даже поморщился. «Бром бы мне просто уши надрал, если бы узнал, во что я по собственной неосторожности вляпался», – думал он.

Чувствуя, что вполне пришел в себя, Эрагон подхватил с земли бесчувственное тело Слоана и двинулся на восток, уходя все глубже в заросли молодняка и старательно петляя. Уйдя подальше от Хелгринда, он минут через десять остановился, чтобы посмотреть, далеко ли его преследователи, и увидел облако пыли у подножия горы; это, видимо, означало, что всадники достигли черной каменной твердыни.

Эрагон улыбнулся. Даже если среди этого отряда и есть маги Гальбаторикса, они слишком далеко от него, чтобы мысленно определить, где они со Слоаном находятся. «К тому времени, как они обнаружат тела раззаков, – решил Эрагон, – надо было бы пробежать про крайней мере лигу, и тогда уж вряд ли кто-то из них сможет меня обнаружить. И потом они наверняка станут искать дракона и Всадника, а не пешего странника».

Довольный тем, что не нужно опасаться сиюминутного нападения, Эрагон двинулся дальше тем же ровным, широким шагом, что и раньше; так, без особого напряжения, он мог идти хоть целый день.

Над головой ослепительно сияло золотисто-белое солнце. Впереди на много лиг расстилалась дикая местность, лишенная каких-либо следов пребывания человека; вблизи не было ни одного селения. А в сердце Эрагона бушевала радость: наконец-то с проклятыми раззаками было покончено!

Наконец-то его жажда мести была полностью удовлетворена. Наконец-то он исполнил свой долг по отношению к Гэрроу и Брому. Наконец-то сбросил с себя тяжкий груз страха и гнева, который так мучительно угнетал его с тех самых пор, как раззаки впервые появились в Карвахолле. На то, чтобы найти их и уничтожить, потребовалось гораздо больше времени, чем он рассчитывал, но теперь дело было сделано, и, надо сказать, это было нелегкое дело. И Эрагон позволил себе расслабиться, наслаждаясь той радостью, которую принесло ему решение столь трудной задачи.

И все же, как ни странно, у вкуса этой его победы был отчетливый горький привкус: неожиданное ощущение потери. Охота на раззаков была одной из последних нитей, связывавших его с прежней жизнью в долине Паланкар, и ему страстно хотелось возобновить эту связь, сколь бы печальные и горькие воспоминания она ни вызывала в его душе. Мало того, выполнение этой задачи дало ему цель в жизни, определив ее направление; ведь именно по этой причине он, собственно, и покинул некогда родной дом. А теперь, когда эта цель была достигнута, в душе у него возникла некая пустота – в том самом месте, где некогда жила его пламенная ненависть к раззакам.

Эрагона это потрясло. Оказывается, ему даже жаль, что с раззаками покончено? И он поклялся в душе, что впредь никогда не совершит подобной ошибки, все свои помыслы связав с одной-единственной конкретной целью и став, по сути, ее рабом. «Я не желаю думать только о том, как мне победить Муртага или Гальбаторикса, чтобы после победы над ними не чувствовать подобной пустоты и отсутствия желания дальнейших перемен в своей жизни! – сказал он себе. – Это может закончиться тем, что я сам попытаюсь продлить этот конфликт до бесконечности, чтобы не думать о том, что будет после его завершения». И Эрагон решил отбросить свои ненужные сожаления и сосредоточиться на том, что теперь ему явно значительно полегчало, ибо он теперь свободен от бесконечных поисков, которые сам себе навязал, и единственные его теперешние обязательства связаны только с тем положением, которое он занимает в борьбе варденов.

Эти мысли взбодрили его настолько, что даже походка его стала более легкой. Теперь, после гибели раззаков, он, наконец, сможет устроить свою жизнь так, как ему самому того хочется, основываясь не на том, кем он был когда-то, а на том, кем он стал – Всадником, повелителем дракона.

Эрагон улыбнулся, глядя вдаль, на неровную линию горизонта, потом весело рассмеялся, не думая о том, что его кто-то может услышать, и быстрым шагом двинулся дальше. Его смех гулко разносился по молодому леску, и все вокруг казалось ему сейчас новым, прекрасным и полным обещаний.

Пеший поход

От голода у Эрагона забурчало в животе.

Он лежал на спине, чуть согнув ноги в коленях и поглаживая расслабленные ляжки. Он слишком долго шел, неся на спине слишком большой груз, и теперь голодное брюхо его бунтовало так, словно в недрах земли гудела мощная подземная река.

Звук был таким громким, что Эрагон вскочил и схватил свой посох.

Ветер просвистел над пустынной местностью. Солнце уже село, и сумерки окутали все вокруг синими и фиолетовыми тонами. Стояла полная тишь, лишь слегка дрожали мелкие травинки да пальцы Слоана то сжимались, то разжимались во сне – видно, ему что-то снилось. Становилось все холоднее; ночь обещала быть не слишком ласковой к путникам.

Эрагон постарался расслабиться; он даже позволил себе слегка улыбнуться.

Впрочем, улыбка быстро сошла с его лица, поскольку он понял, что вызвало у него такой приступ голода. Сражение с раззаками, множество использованных заклятий, целый день быстрой ходьбы, даже бега, с тяжелой ношей на плечах – все это, естественно, отняло у Эрагона столько сил, что он испытывал чудовищный голод и, наверное, слопал бы сейчас все что угодно; он с тоской вспоминал тот пир, который приготовили в его честь гномы, когда он посещал их в Тарнаге. Жаль, что тогда он так мало съел! Вспоминая, какие запахи исходили от целиком зажаренного гигантского кабана нагры – горячего, сочного, пропитанного медом и специями, исходящего растопленным жиром, – Эрагон невольно глотал слюнки.

Дело в том, что никаких запасов провизии у него с собой не было. Воду, правда, он легко мог отыскать или, в крайнем случае, даже извлечь ее из почвы. А вот найти еду в этих диких, безлюдных местах было не только гораздо труднее, но и ставило его перед такой моральной дилеммой, решения которой он очень старался избежать.

Оромис немало своих уроков посвятил климату и географическим особенностям отдельных частей Алагейзии, так что Эрагон, немного осмотревшись, легко сумел определить, есть ли среди тех растений, что ему попадались, съедобные. К сожалению, таких почти не было, да и в том малом их количестве, на которое он мог рассчитывать, не имелось ни одного достаточно крупного, чтобы извлеченной из него энергии хватило на двоих. Местное зверье наверняка устраивало кладовые, запасаясь впрок семенами и плодами, но Эрагон понятия не имел, где эти потайные кладовые искать. Да и вряд ли какая-то пустынная мышь была способна запасти больше, чем несколько глотков пищи.

Таким образом, у него оставалось два выхода, но ни один из них ему не нравился. Он мог бы – как делал это и раньше – высосать энергию из растений и насекомых поблизости от лагеря. Ценой этому был бы еще один клочок совершенно мертвой земли, где не осталось в живых ничего, даже самых крошечных существ. И хотя это, безусловно, помогло бы Эрагону и далее держаться на ногах, но все же было бы недостаточным, чтобы удовлетворить запросы его невероятно голодного брюха.

А еще, конечно, можно было бы поохотиться.

Эрагон нахмурился и, крутанув в воздухе посох, с силой воткнул его в землю. После того как он столько раз проникал в мысли различных животных и научился понимать их надежды и чаяния, у него вызывала отвращение одна лишь мысль о том, чтобы хоть одно из них превратить в собственную пищу. Тем не менее Эрагон совершенно не собирался ослабеть настолько, что слуги Империи запросто смогли бы взять его в плен только потому, что он решил пощадить какого-то кролика и остаться без ужина. И Роран, и Сапфира прожужжали ему все уши, утверждая, что все живые существа на свете выживают только за счет того, что едят кого-то другого. «До чего же у нас жестокий мир, – думал Эрагон, – и я ничего не могу изменить в его устройстве… Возможно, эльфы и правы, что избегают питаться плотью живых существ, однако же сейчас моя потребность в ней слишком велика. И если уж обстоятельства подталкивают меня к подобному решению, я не желаю чувствовать себя виноватым. Разве ж это преступление – насладиться вкусом ветчины, или форели, или еще какого-нибудь вкусного кушанья?..»

И он продолжал убеждать себя с помощью различных аргументов, хотя отвращение при мысли о подобной трапезе ему все же полностью подавить не удалось. Еще почти полчаса он столбом стоял на одном месте, не в силах совершить то, что подсказывали ему логика и здравый смысл. Затем, поняв, что уже слишком поздно, он обругал себя за бессмысленную трату времени; ему ведь нужно было пользоваться каждой минутой отдыха, чтобы набраться сил.

Заставив себя совершенно успокоиться, Эрагон стал мысленно ощупывать местность, пока не обнаружил двух крупных ящериц и спрятавшихся в своей подземной норке грызунов, похожих одновременно и на крыс, и на кроликов, и на белок. «Дейя!» – сказал Эрагон и убил ящериц и одного из незнакомых грызунов. Зверьки умерли мгновенно, ничего не почувствовав, но он все-таки скрежетал зубами, мучительно вспоминая, какое яркое пламя охватило их души.

Ящериц Эрагон вытащил руками, перевернув камни, под которыми они прятались. А вот грызуна пришлось вытаскивать из подземной норы с помощью магии. Он действовал очень осторожно, чтобы не разбудить остальных зверьков, когда извлекал тушку их собрата на поверхность; ему казалось чрезвычайно жестоким пугать их тем, что некий невидимый хищник сумел убить кого-то из них в самом что ни на есть потайном их убежище.

Эрагон выпотрошил, освежевал и обмыл тушки ящериц и грызуна, закопал все отходы поглубже, чтобы уберечь от падальщиков. Затем, собрав несколько плоских камней, он сложил нечто вроде небольшого очага, разжег в нем огонь и принялся жарить мясо. Без соли он ничем не мог сдобрить свое жаркое, однако некоторые местные растения, когда он растер их пальцами, придали мясу довольно приятный аромат и, самое главное, отбили запах крови, так что Эрагон как следует натер ими тушки.

Грызун был готов первым, поскольку оказался поменьше ящериц. Приподняв «крышку» своего самодельного очага, Эрагон поднес мясо ко рту и поморщился; он бы, наверное, так и остался бы сидеть, охваченный отвращением, если бы не нужно было присматривать за жарившимися на огне ящерицами. Это отвлекло его настолько, что он подчинился настоятельным требованиям своего голодного организма и стал есть.

Труднее всего было сделать первый глоток. Мясо застревало в горле, а вкус горячего жира показался и вовсе тошнотворным. Эрагона передернуло. Он дважды сглотнул всухую, и тошнота почти прошла. После этого стало легче. Он был даже рад тому, что мясо оказалось почти безвкусным – отсутствие вкуса помогало ему забыть, что именно он ест.

Грызуна он съел целиком, прибавив к нему еще и часть ящерицы. Обгладывая тонкую лапку, он удовлетворенно вздохнул и задумался; ему казалось весьма печальным, что он съел это жаркое почти с удовольствием. Впрочем, слишком уж он был голоден. Ничего, главное все же, что он сумел преодолеть себя и нарушить собственные запреты. «Возможно, – размышлял Эрагон, – когда я вернусь… и если окажусь за столом у Насуады или у короля Оррина, и там подадут мясо… то, может быть – если, конечно, мне самому захочется и будет невежливо отказаться, – смогу съесть несколько кусочков… Я, конечно, не стану есть столько, сколько ел раньше, но не буду и проявлять такую строгость в еде, как эльфы. Умеренность – более мудрая политика, по-моему, чем фанатизм».

Свет костерка падал на руки Слоана, лежавшего примерно в двух футах от огня. Эрагон глаз не мог отвести от этих рук. Длинные костлявые пальцы мясника с опухшими суставами и длинными ногтями были иссечены десятками тонких белых шрамов; ногти, всегда такие аккуратные, за которыми он в Карвахолле тщательно ухаживал, были грязными и обломанными, а некоторые и вырваны. Многочисленные шрамы были свидетельствами тех промахов, которые совершил Слоан за десятилетия своей любви к разделочным ножам. Кожа на руках у него была морщинистой и старой; взбухшие вены напоминали толстых червей, но сами руки казались еще вполне крепкими и сильными.

Эрагон присел возле мясника на корточки и обхватил колени руками.

– Я же не могу просто взять и отпустить его, – прошептал он, понимая, что если поступит так, то Слоан в итоге вполне сможет выследить, куда отправились Роран и Катрина, а этого ни в коем случае допустить нельзя. Кроме того, даже не имея намерения убить Слоана, Эрагон не сомневался, что мясник должен быть наказан за совершенные им преступления.

Ни Гэрроу, ни Эрагон с Бирдом, например, никогда особенно близки не были, но Эрагон знал, что это хороший человек, честный и надежный; а еще он помнил жену Бирда, Фельду, и их детишек. Да и в доме у них всегда было хорошо, когда Гэрроу, Рорану и Эрагону случалось, задержавшись в Карвахолле, ужинать там и ночевать. А потому гибель Бирда произвела на Эрагона очень сильное впечатление; преступление Слоана казалось ему отвратительным и жестоким; да и семье сторожа было бы важно восстановить справедливость, даже если они об этом никогда и не узнают.

Но что все-таки следует считать для Слоана должным наказанием? «Я отказался быть палачом, – думал Эрагон, – мне хотелось остаться всего лишь судьей. Но что я знаю о законах?»

Поднявшись на ноги, он подошел к Слоану и, наклонившись к самому его уху, сказал:

– Вакна!

Слоан вздрогнул и мгновенно проснулся, скребя по земле жилистыми руками. Остатки его век задрожали, когда он инстинктивно попытался их поднять и осмотреться. Однако же это ему не удалось: он был навсегда заключен в ловушку собственной ночи.

– На вот, поешь, – сказал Эрагон и подтолкнул к Слоану оставшуюся половинку жареной ящерицы. Тот хоть и не мог видеть пищу, но наверняка ее почуял.

– Где я? – спросил Слоан и дрожащими руками принялся ощупывать камни и траву вокруг. Затем коснулся своих израненных запястий и страшно удивился, не обнаружив наручников.

– Эльфы – а также когда-то и Всадники – называли эту местность Мирнатор, – сказал Эрагон. – Гномы называют ее Вергхадн, а люди – Серая Пустошь. Если этого тебе недостаточно, то могу сказать, что мы в нескольких лигах от Хелгринда, где ты сидел в темнице.

Слоан беззвучно прошептал слово «Хелгринд» и спросил:

– Это ты меня спас?

– Я.

– А как же…

– Довольно вопросов. Сперва поешь.

Его резкий тон подействовал на мясника, точно удар кнута; он скорчился и ощупью потянулся к жареной ящерице. Эрагон подтолкнул ее к нему поближе, а сам отошел на прежнее место у сложенного из камней очага и бросил на светившиеся в темноте угли несколько пригоршней земли, чтобы кто-нибудь случайно не заметил их лагеря, хотя вряд ли поблизости был кто-то еще.

После первых осторожных попыток определить, что за еду дал ему Эрагон, Слоан так и впился зубами в ящерицу, стараясь запихнуть в рот как можно больше мяса, и глотал куски, почти не жуя. Он обгладывал каждую косточку дочиста, как человек, который имеет самые лучшие представления о том, как устроены животные и как лучше обчистить их кости. Косточки он аккуратно складывал в кучку слева от себя. Когда последний кусочек хвоста ящерицы исчез в глотке Слоана, Эрагон протянул ему вторую, еще не тронутую рептилию. Слоан буркнул что-то в знак благодарности и продолжил набивать утробу, не делая ни малейшей попытки хотя бы утереть жир с губ и подбородка.

Но вторая ящерица оказалась слишком велика даже для Слоана, и он не смог ее прикончить. Он съел ее почти до половины, а то, что осталось, аккуратно положил на горку обглоданных костей. Затем он выпрямился, вытер губы тыльной стороной ладони, заправил за уши отросшие патлы и сказал:

– Спасибо тебе, странный господин, за гостеприимство и доброту. Я так давно как следует не ел, что это твое угощение кажется мне сейчас дороже даже свободы… Могу ли я спросить, не знаешь ли ты чего о моей дочери Катрине и о том, что с нею случилось? Она вместе со мною была заточена в Хелгринд. – В голосе мясника слышались отзвуки великого множества самых различных и противоречивых чувств: почтительность и страх, готовность подчиниться неведомой силе и надежда, тревога за судьбу дочери и решимость выжить во что бы то ни стало, и решимость эта была столь же неколебима, как горы Спайна. Единственное, что Эрагон рассчитывал услышать, но так и не услышал, это то насмешливое презрение, с каким Слоан обычно разговаривал с ним при встречах в Карвахолле.

– Она сейчас с Рораном.

У Слоана перехватило дыхание.

– С Рораном! Как же он сюда попал? Это что же, раззаки и его в плен взяли? Или…

– Раззаки и те, на ком они ездили, мертвы.

– Неужели это ты их убил? Но как?.. И кто?.. – Слоан на мгновение застыл, словно споря с собственным телом, которым не в силах был как следует управлять, потом щеки и губы его бессильно обвисли, плечи поникли, и он ухватился за ветку куста, чтобы не упасть. Качая головой, он бормотал: – Нет, нет, нет… Нет! Этого не может быть! Раззаки говорили об этом, они требовали ответов, которых у меня не было, но я ведь думал… Да с другой стороны, кто бы поверил?.. – Грудь его вздымалась с такой силой, что Эрагон даже подумал, как бы она не разорвалась. Задыхающимся шепотом, словно его только что ударили под дых, Слоан прохрипел: – Неужели… Нет, не может быть! Ты ведь, конечно же, не тот самый Эрагон?

Ощущение неизбежности окутало Эрагона. Он чувствовал себя жалким инструментом в руках судьбы, этого безжалостного повелителя, и ответил соответственно, нарочито замедлив свою речь и каждое слово роняя тяжело, точно удар молота, и отчетливо сознавая свой нынешний статус.

– Да, я тот самый Эрагон. Мало того. Я еще и Аргетлам, и Губитель Шейдов, и Огненный Меч. А дракона моего зовут Сапфира; она известна также под именами Бьяртскулар и Огненный Язык. Нашим учителем мы считаем Брома, который тоже когда-то давно был Всадником; а также мы учились у эльфов и гномов. Мы сражались с ургалами, с шейдом и с Муртагом, сыном Морзана. Мы служим варденам и народу Алагейзии. И это я принес тебя сюда, Слоан, сын Алденса, и намерен судить тебя за убийство Бирда, за предательство жителей Карвахолла, которых ты выдал имперским войскам.

– Ты лжешь! Ты не можешь быть…

– Лгу? – взревел Эрагон. – Нет, мясник, я не лгу! – И он мысленно проник в сознание Слоана, заставив мясника вспомнить все то, что подтверждало справедливость его, Эрагона, слов. Ему также хотелось, чтобы Слоан почувствовал его силу, его нынешнее могущество и понял, что он, Эрагон, уже более не просто человек. И хотя даже самому Эрагону эта последняя мысль не очень-то нравилась, он все же наслаждался тем, как легко сейчас ему управлять сознанием этого человека, столько раз обижавшего и оскорблявшего и самого Эрагона, и его семью и доставившего столько горя жителям Карвахолла. Сознание Слоана он покинул довольно быстро, пробыв там примерно с минуту. Мясника била дрожь, однако на землю он не рухнул и не стал пресмыкаться, как ожидал от него Эрагон. Напротив, через какое-то время Слоан взял себя в руки, и поведение его совершенно переменилось; теперь он был крепок, как кремень, и холодно заявил Эрагону: